Расселл Мэри. Птица малая

   - Я не понимаю, - сказал Эмилио мелодичным звонким голосом, - но я могу научиться, если вы станете меня учить.
   Что произошло затем, было загадкой для всей иезуитской группы, кроме Сандоса. Говорун вызвал из толпы некоторое число особей, включая нескольких подростков, - одного за другим. Каждый коротко говорил что-то Эмилио, который встречал их спокойным взглядом и повторял каждому: «Я не понимаю». Он был почти уверен, что те обращаются к нему на разных языках или диалектах, один из которых несомненно был языком Певцов, и Эмилио понял, что они переводчики и что их лидер пытается найти какое-нибудь наречие, которое окажется для них общим. Не преуспев в этом, взрослый вернулся в толпу. Там опять началось обсуждение, длившееся довольно долго. Затем подросток, значительно более мелкий, чем кто-либо из говоривших ранее, вышел вперед вместе с другим взрослым, который что-то произнес успокаивающе, прежде чем мягко подтолкнуть малышку, понуждая приблизиться к Эмилио в одиночку.
   Она была худосочным ребенком, тощим и нескладным. Видя, как она подходит, испуганная, но решительная, Эмилио медленно опустился на колени, чтобы не возвышаться над ней, как над ним маячил тот взрослый. Казалось, в эту минуту они остались одни, забыв про остальных, сосредоточившись друг на друге. Когда малышка приблизилась, Эмилио выставил руку ладонью вверх и сказал:
   - Привет.
   Помедлив лишь мгновение, она вложила свою руку - теплую, с длинными пальцами - в его ладонь, и повторила:
   - Привет.
   Затем произнесла голосом столь же мелодичным и звонким, как у Эмилио:
   -  Чаллалла кхаери.
   И наклонилась вперед, положив голову на его плечо. Когда она это сделала, Эмилио расслышал легкий вздох.
   -  Чаллалла кхаери,- повторил он и с серьезным видом воспроизвел ее телесное приветствие.
   Жители деревни разом загалдели, громко и возбужденно. Это было неожиданно, и люди отступили на шаг, но Эмилио продолжал смотреть не малышку и видел, что она не испугалась и не отодвинулась. Он удержал ее руку и, осторожно подтянув к своей груди, сказал:
   - Эмилио.
   Малышка вновь повторила слово, но на сей раз не справилась с гласными, и получилось:
   - Ми-ило.
   Улыбнувшись, Эмилио не стал ее поправлять, думая: «Довольно близко, chiquitita* [Крошка (исп.)], довольно близко». Он почему-то решил, что это девочка, и уже полюбил ее всей душой. Теперь он ждал, зная, что малышка потянет его руку к себе. Она так и сделала, хотя прижала ее ко лбу, а не к груди.
   - Аскама, - сказала она
   Эмилио повторил слово - ударение на первом слоге, а второй и третий едва обозначаются, произносятся быстро и слитно, слегка понижаясь в тоне.
   Затем он сел, скрестив ноги, в тонкую коричневато-желтую пыль тропы. Аскама тоже чуть сдвинулась, чтобы смотреть ему в лицо, и Эмилио знал, что обе группы, туземцы и пришельцы, видят их с двух сторон. Перед своим следующим шагом он повернул голову и встретился глазами со взрослым, который вывел малышку вперед и сейчас стоял невдалеке, неотрывно следя за Аскамой. Привет, мама, подумал Эмилио. Потом опять сосредоточился на девочке. Подавшись назад в легком удивлении, он издал тихий возглас и, широко открыв глаза, спросил:
   - Аскама, что это?
   Протянувшись за ее ухо, рука Эмилио внезапно вынула цветок.
   -  Си зхао\ -воскликнула Аскама, изумленная сверх всякой меры.
   -  Си зхао, -повторил Эмилио. - Цветок.
   Он оглянулся на взрослого, широко открывшего рот. Та не пошевелилась, поэтому Эмилио продолжил, сотворив из пустоты уже два цветка.
   -  Сазхай\ -вскричала Аскама, называя, по-видимому, форму множественного числа.
   - Воистину са зхай,chiquitita, - прошептал он, улыбаясь.
   Вскоре вперед вышли и другие дети, их родители тоже придвинулись, и вот уже обе группы, пришельцы и местные, соединились, увлеченные представлением, окружив Аскаму и Эмилио, который заставлял камушки, листья и цветы множиться, исчезать, появляться, а заодно узнавал то, что могло быть числами, существительными и, что более важно, выражениями удивления, озадаченности, восторга, следя за лицом Аскамы, поглядывая на взрослых и детей, чтобы проверить реакцию, впитывая язык тела и отражая его в танце открытия.
   Улыбаясь, исполненный любви к Господу и Его творениям, Эмилио наконец протянул руки, и Аскама с готовностью устроилась на его коленях, удобно свернув вокруг себя мускулистый, сужающийся к концу хвост и наблюдая, как он приветствует других детей, начиная узнавать их имена в свете трех солнц, прорвавшемся сквозь облака. Эмилио ощущал себя призмой, преломляющей Божью любовь, словно дневной свет, испускающей ее во все стороны, и это чувство было почти осязаемым, пока он усваивал и повторял как можно больше из того, что ему говорили, мигом улавливая музыкальность и ритм речи, звучание фонем, охотно принимая негромкие поправки Аскамы, если что-то он произносил неверно.
   Когда разговор стал более хаотичным, Эмилио рискнул и залопотал какую-то бессмыслицу, с серьезным видом подражая мелодике и базовому звучанию фраз, но более не стараясь быть точным в выборе слов. Такая тактика неплохо сработала при общении с гикую, а вот островитяне Трука оскорбились. К его облегчению, здешних взрослых это, похоже, позабавило; не было возмущенных криков или угрожающих жестов, а дети визжали и наперебой требовали, чтобы он «поговорил» с ними в этой веселой и глупой манере.
   Эмилио понятия не имел, сколько прошло времени, но почувствовал, что спину ломит, а ноги затекли под весом Аскамы. Сняв малышку со своих колен, он с трудом поднялся, но держал ее за руку, озираясь, словно впервые все это увидел. Он заметил Джимми и Софию, которая крикнула ему: «Волшебные фокусы! Сандос, вы скрыли это от меня!» - поскольку этого не было в ее ИИ-программе. Потом Эмилио увидел Марка Робичокса, затерявшегося в толпе, - с малышом на плечах, который гордо смотрел поверх взрослых. И был там Д. У. , чьи глаза, как ни поразительно, наполняли слезы. Эмилио поискал взглядом Джорджа и Энн Эдвардc. В конце концов он нашел их, взявшихся за руки, и Энн тоже плакала, но Джордж радостно ему улыбнулся и сказал, повысив голос, чтобы пробиться сквозь гвалт, устроенный детьми:
   - Если кто-то спросит, мне сто шестнадцать! Откинув голову, Эмилио Сандос засмеялся.
   - Боже! - крикнул он в солнечный свет и, наклонившись, поцеловал Аскаму в макушку, а затем притянул малышку к себе, будто хотел заключить в объятия все мироздание.
   - Боже, - снова прошептал он, закрыв глаза, с ребенком на руках. - Вот для чего я был рожден!
   И это была чистая правда. Вся его жизнь была лишь прелюдией к наступившей гармонии.
 

22

 
    Неаполь: июнь 2060
 
   - Итак, этому ребенку поручили учить ваш язык и обучать вас своему - верно? - спросил Йоханнес Фолькер.
   - По сути, да. Руна - торговый народ. Чтобы вести дела, им нужно знать много языков. Их дети, как и наши, обучаются языкам быстро и с легкостью, поэтому они этим пользуются, понимаете? Каждый раз, когда формируется новое партнерство, ребенка совместно воспитывают его семья и делегация чужаков, в которую тоже входит ребенок. Чтобы наладить всестороннее общение, требуется года два. Затем язык передается потомкам руна. С обретенными торговыми партнерами поддерживаются стабильные отношения, развиваемые на протяжении поколений.
   Был пасмурный безветренный день. Они оставили окна открытыми, и ровный шум теплого июньского дождя гармонировал с тихим монотонным голосом Эмилио Сандоса. Винченцо Джулиани перенес слушания на вторую половину дня, что позволяло Сандосу выспаться утром, если ночь выдавалась трудной. Похоже, это помогло.
   - И они вообразили, будто вы ребенок, выполняющий эту функцию? - спросил Йоханнес Фолькер.
   - Да.
   - По-видимому, оттого, что вы были ниже ростом, чем остальные в вашей группе? - предположил Фелипе Рейес.
   - Да. И потому, что я осуществлял первые попытки по установлению контакта, как это делает переводчик. На самом деле долгое время только Квинна принимали за взрослого. По меркам руна он примерно среднего роста.
   - И в начале встречи они не были напуганы? Ведь они никогда не видели ничего подобного, - сказал Джулиани. - Я нахожу это замечательным.
   - Руна очень терпимы к новизне. К тому же было ясно, что физически мы не представляем для них угрозы. Очевидно, они предположили, что, кем бы мы ни были, мы пришли торговать. В этом качестве они включили нас в свое миропонимание.
   - Сколько лет, по вашему, было Аскаме в момент контакта? - спросил Фолькер, возвращаясь к малышке.
   Джулиани отметил, что Сандос не смутился. Его голос остался столь же ровным, каким был на протяжении всего заседания.
   - Сперва доктор Эдвардc считала, что по возрасту Аскама соответствует человеческому ребенку семи или восьми лет. Позднее мы решили, что ей лишь около пяти. Трудно сравнивать виды, но у нас создалось впечатление, что темпы созревания у руна быстрее, чем у нас.
   Фолькер записал этот ответ, а Джулиани прокомментировал:
   - Мне казалось, что интеллект обратно пропорционален скорости взросления.
   - Да. Отец Робичокс и доктор Эдвардc это обсуждали. Полагаю, они решили, что тут нет строгой корреляции - ни между видами, ни внутри них. Возможно, я запомнил неверно. Во всяком случае, такое соотношение может не поддерживаться в иных биологических системах.
   - А какое впечатление у вас сложилось в целом об интеллекте руна? - спросил Фелипе. - По умственным способностям руна равны нам, превосходят или уступают?
   Сандос помедлил - впервые за это утро.
   - Они другие, - наконец сказал Сандос, убирая руки со стола себе на колени. - Трудно сказать. - Он умолк, явно пытаясь определить это для себя. - Нет, извините. На этот вопрос я не могу ответить сколько-нибудь уверенно. Они весьма различаются по интеллекту. Как и мы.
   - Доктор Сандос, - сказал Йоханнес Фолькер, - в каких именно отношениях вы были с Аскамой?
   - В раздражающих, - тотчас ответил Сандос.
   Это вызвало смех, а Фелипе Рейес осознал, что это первый проблеск чувства юмора у Эмилио с момента прибытия в Неаполь. Против воли улыбнувшись, Фолькер сказал:
   - Что вы имеете в виду?
   - Она была моим учителем, моим учеником и невольным сотрудником в моих исследованиях. Она была смелой и умной.
   Настойчивой, непреклонной и вдобавок жуткой занудой. Она сводила меня с ума. Я любил ее безоговорочно.
   - А она любила вас? - спросил Фолькер в тишине, наступившей при последнем заявлении Сандоса.
   В конце концов, этот человек признался, что убил Аскаму. Джон Кандотти затаил дыхание.
   - Это такой же трудный вопрос, как и «насколько умны руна», - бесстрастно сказал Сандос. - Любила ли она меня? Не по-взрослому. По крайней мере, сначала. Она была ребенком. Ей нравились фокусы. Я был лучшей игрушкой, которую она могла вообразить. Ей льстило внимание, которое я ей оказывал, и нравился статус друга чужеземца, она наслаждалась, помыкая мной, поправляя меня, обучая манерам. Марк Робичокс полагал, что в ее стремлении постоянно находиться со мной проявлялся инстинкт подражания… биологический фактор… но это был также ее сознательный выбор. Она могла сердиться и обижаться, когда я не уступал ее требованиям, и это огорчало нас обоих. Но я все же думаю, что она любила меня.
   - «Невольный сотрудник» в ваших исследованиях. Что вы подразумеваете под этим? - спросил Фолькер. - Вы ее принуждали?
   - Нет. Я имею в виду, что ей это надоедало и она злилась, если я настаивал. Я тоже доводил ее до безумия, - признал Сандос. - Вы понимаете разницу: быть многоязычным и быть лингвистом?
   Слушатели зашептались. Оказалось, нащупать грань между этими понятиями не так просто.
   - Способность в совершенстве говорить на языке не обязательно наделяет лингвистическим пониманием его, - сказал Сандос. - Так же, как можно хорошо играть в бильярд, не понимая физику Ньютона, да? Моя дополнительная специальность - антропологическая лингвистика, поэтому моей целью в работе с Аскамой было не просто научиться, условно говоря, попросить кого-нибудь передать соль, но обрести понимание базовых культурных посылок и познавательных принципов ее народа.
   Он сдвинулся в кресле и опять передвинул руки - при надетых скрепах никак не удавалось разместить их удобнее.
   - Приведу пример. Однажды Аскама показала мне весьма симпатичную стеклянную флягу и применила слово азхауаси.Сперва я предположил, что это слово более или менее эквивалентно словам кувшин, емкость, бутылка.Но никогда нельзя быть уверенным, нужно проверять. Я указал на бока фляги и спросил, является ли это азхауаси.Нет. Это не имело имени. Тогда я указал на ее край, и опять это не было азхауасии не имело имени. Тогда я указал на дно и снова спросил. Опять не то. И Аскама начала злиться, потому что я продолжал задавать глупые вопросы. Я тоже был раздражен. Я не знал, дразнит она меня или я что-то напутал и азхауаси -это форма фляги или ее стиль или даже цена. Оказалось, что азхауасиотносится к пространству, заключенному в ней. Значимым элементом была способность к вместимости, а не физический объект.
   - Восхитительно, - прокомментировал Джулиани, имея в виду не только лингвистическую концепцию.
   Ощутив под собой привычную почву, Сандос оказался неожиданно речистым, даже экспансивным оратором. И ловко увел разговор в сторону от Аскамы - как и предполагал Фолькер. Интересно, что из всех них лишь Фолькер, похоже, способен разговорить Эмилио.
   Наступила пауза, пока Сандос подносил к губам чашку с кофе, осторожно и медленно сомкнув вокруг нее кисти, заключенные в скрепы. Он поставил чашку на стол немного резко, почти утратив контроль над пальцами, и в тишине кабинета раздался звон керамики. Подобные движения, требовавшие точности и аккуратности, были для него все еще трудны. Никто не стал задерживать на этом внимание.
   - Точно так же есть слово для пространства, которое мы назвали бы комнатой, но нет слов для стены, потолка или пола как таковых, - продолжил Сандос, опустив руки на стол и стараясь не царапать проволокой полировку. - Именуется лишь функция объекта. Можно сослаться на потолок, сказав, что из-за него в этом пространстве не идет дождь. Более того, у них нет понятия границ, вроде тех, что разделяют наши нации. Они говорят в терминах того, что географический регион содержит, - цветок для производства этой эссенции или трава, которая хороша вот для этой краски. В конце концов я пришел к осознанию, что в словаре Руны нет ничего, что обозначало бы края, которые, по нашему представлению, отделяют один объект от другого. Это отражает их социальную структуру, восприятие материального мира, даже их политический статус.
   Его голос начал дрожать. На секунду прервавшись, он взглянул на Эда Бера, который кивнул и отодвинулся в угол кабинета, где лишь отец Генерал мог увидеть его жест: пальцем по горлу.
   - Это и есть лингвистический анализ, - продолжал Эмилио, возвращая руки себе на колени. - Нахождение системы мышления, лежащей в основе грамматики и словаря, и установление ее связи с культурой носителей языка.
   - И Аскама не могла понять, отчего вам так трудно даются простые понятия, - сухо предположил Фелипе Рейес.
   - Именно. В свою очередь я был обескуражен ее непониманием того факта, что в определенные моменты дня и ночи мне требуется уединение. Руна чрезвычайно общительны. Отец Робичокс и доктор Эдвардc полагали, что их общественная структура ближе к устройству стада, чем к свободному родству и дружеским альянсам общества приматов. Руна оказалось трудно принять, что время от времени мы хотим побыть одни. Это изматывало.
   Эмилио хотелось уйти. Кисти горели, и становилось все трудней не вспоминать утренние новости. То, что он говорил на отвлеченные темы, как бы читал лекцию, ему помогло, но они заседали уже три часа, и Эмилио чувствовал, что ему трудно сосредоточиться…
   Беда в том, подумал он, что порой живешь в мире иллюзий, не подозревая об этом, но мираж рассеется - и ты в отчаянии. Приходил новый врач, провел многочасовой тест. Кисти, было сказано Эмилио, можно улучшить косметически, но не функционально; нервы перерезаны слишком давно, их не восстановить, деструкция мышц слишком обширная и полная. Ощущение жжения, испытываемое им сейчас, неожиданно появляющееся и пропадающее, по-видимому, сродни фантомной боли, возникающей при ампутации конечностей. Эмилио мог почти полностью выпрямлять пальцы, а из двух пальцев каждой руки формировать крюковой захват. Это все. И так будет всегда…
   Тут он осознал, что Йоханнес Фолькер выдал какую-то реплику и в комнате повисла вязкая тишина. Сколько я так сижу? - подумал Эмилио. Чтобы выиграть время, он снова потянулся за чашкой.
   - Извините, - произнес он через несколько секунд, посмотрев на Фолькера. - Вы что-то сказали?
   - Да. Я сказал: «Вы слишком часто уводите разговор в сторону от убитого вами ребенка». И поинтересовался, не возникнет ли снова спасительная головная боль.
   Чашка в руке Эмилио разлетелась вдребезги. Поднялась небольшая суматоха. Эдвард Бер принес тряпку, чтобы промокнуть разлившийся кофе, а Джон Сандотти собирал осколки фарфора. Фолькер же просто сидел и смотрел на Сандоса, словно бы высеченного из скалы.
   Они такие разные, думал Винченцо Джулиани, глядя на двух мужчин, сидевших за столом друг против друга: один - обсидиан и серебро; другой - масло и песок. Он спросил себя, понимает ли Эмилио, как Фолькер завидует ему. И знает ли об этом сам Фолькер.
   - … Всплеск напряжения, - бормотал Фелипе Рейес, объясняя оплошность Эмилио и пытаясь сгладить неловкость. - Когда мышцы устают, возникают неустойчивые электропотенциалы. Подобные вещи случаются со мной постоянно…
   - Пока я держусь на ногах, Фелипе, - с вкрадчивой угрозой сказал Сандос, - пресмыкаться не намерен, и тебе не позволю.
   - Эмилио, я всего лишь…
   Тут последовал короткий и раздраженный обмен фразами на трущобном испанском.
   - Полагаю, господа, на сегодня достаточно, - вмешался отец Генерал. - Эмилио, задержись, пожалуйста, на пару слов. Остальные свободны.
   Оставшись в кресле, Сандос бесстрастно ждал, пока Фолькер, Кандотти и побелевший Фелипе Рейес покинут комнату. Помедлив у двери, Эдвард Бер бросил на отца Генерала предупреждающий взгляд, оставшийся, впрочем, без ответа.
   Когда они остались одни, Джулиани снова заговорил:
   - Похоже, у тебя что-то болит. Голова?
   - Нет. Сэр.
   Черные глаза смотрели на него в упор - холодные, как камень.
   - Скажешь, если заболит?
   Бессмысленный вопрос. Джулиани знал заранее, что Сандос теперь ни за что не пожалуется - после язвительного намека Фолькера.
   - Ваши ковры вне опасности, - заверил Эмилио, не скрывая вызова.
   - Рад это слышать, - сказал Джулиани подчеркнуто светским тоном. - Но стол пострадал. Ты сурово обращаешься с мебелью. И сурово обошелся с Рейесом.
   - Он не имел права говорить за меня, - огрызнулся Сандос, хотя его гнев явно пошел на убыль.
   - Эмилио, он пытался тебе помочь.
   - Когда мне потребуется помощь, я о ней попрошу.
   - Попросишь, в самом деле? Или будешь и дальше поедать себя заживо ночь за ночью?
   Сандос моргнул. Джулиани продолжил:
   - Этим утром я говорил с доктором Кауфман. Слушать ее прогнозы было, наверное, очень огорчительно. Она не понимает, почему ты терпел эти скрепы так долго. Они слишком тяжелые и плохо сконструированы, сказала она. Почему ты не попросил их усовершенствовать? Трогательная забота о чувствах отца Сингха, - предположил Джулиани, - или гордыня незаконнорожденного латиноамериканца?
   Ему показалось, что он задел больное место. Дыхание Сандоса участилось. Стало заметно, что он с трудом сдерживает себя. Внезапно Джулиани почувствовал, что не может больше выносить эту проклятую мужественность Сандоса, и потребовал ответа:
   - У тебя болит что-то? Да или нет?
   - Я обязан говорить, сэр?
   Насмешка была очевидной, но вот над кем - не ясно.
   - Да, черт возьми, обязан. Отвечай.
   - Кисти болят. Секундная пауза.
   - А от скреп ноют предплечья.
   Джулиани увидел, что Эмилио быстро сглотнул, и подумал: «Боже, как трудно этому человеку признать, что он страдает!»
   Резко поднявшись, отец Генерал отошел от стола, чтобы дать себе время подумать. Приступы потливости и рвоты Эмилио стали уже привычными, хрупкость его тела была безжалостно выставлена напоказ. Джулиани ухаживал за ним во время его ночных кошмаров и наблюдал, потрясенный, как Сандос вновь собирает себя по кускам, скрепляя их неведомо какой эмоциональной проволокой. Такое не забудешь, даже когда Сандос делается совершенно невыносимым и любую попытку помочь воспринимает как оскорбление и обиду.
   Впервые отец Генерал задумался, каково это: стать развалиной задолго до конца жизненного пути. Винч Джулиани никогда не знал болезни более тяжелой, чем простуда, и повреждения более серьезного, чем сломанный палец. Возможно, подумал он, на месте Сандоса я бы тоже прятал свою боль и огрызался на сочувствующих…
   - Послушай, Эмилио - смягчаясь, сказал он, - ты самый несгибаемый сукин сын, какого я когда-либо встречал. Восхищаюсь твоей стойкостью.
   Сандос бросил на него яростный взгляд.
   - Я говорю без сарказма! - воскликнул Джулиани. - Лично я прославился тем, что требую общий наркоз, если порежусь бумагой.
   Смех. Искренний смех. Ободренный этим маленьким триумфом, Джулиани перешел к делу:
   - Ты прошел через ад и доказал всем, что ты не из тех, кто скулит. Но, Эмилио, как мы можем помочь тебе, если ты никому не говоришь о своих проблемах?
   Когда Сандос снова подал голос, его „слова были едва слышны:
   - Я говорил Джону. О своих руках. Джулиани вздохнул:
   - Что ж. Вынужден признать, что Кандотти умеет хранить секреты.
   Идиот! Разве такие откровения охраняются тайной исповеди… С точки зрения Сандоса - непременно, понял Джулиани.
   Он встал и пошел в персональный туалет, примыкавший к его кабинету. Вернувшись со стаканом воды и парой таблеток, опустил их на стол перед Сандосом.
   - Я не считаю, будто страдать без нужды - это благородно, - спокойно сказал ему. - Отныне, если руки болят, принимай что-нибудь. - Джулиани проследил, как Эмилио с трудом поднимает таблетки, одну задругой, и запивает их водой. - Если не помогает, ты говоришь мне, ясно? Мы дадим тебе что-нибудь посильней. Я уже послал за Сингхом и надеюсь, ты объяснишь ему в подробностях, какие проблемы с этими скрепами. И если он не сможет их исправить, мы позовем кого-то еще.
   Джулиани отнес стакан обратно в туалет, где задержался на несколько минут. Когда он вернулся, Сандос все еще сидел за столом - погруженный в себя, бледный. Решив попытать счастья, отец Генерал сходил к письменному столу за ноутбуком и отстучал на его клавиатуре код, открыв файл, о котором знали лишь он и двое других людей, ныне покойных.
   - Эмилио, я еще раз просмотрел расшифровки докладов отца Ярбро. Я читал их в прошлом году, когда мы впервые услышали о тебе от Обаяши, но сейчас, конечно, изучил их гораздо тщательней, - сказал Винченцо Джулиани. - Отец Ярбро описывает первый контакт между тобой, малышкой Аскамой и жителями деревни, в общем-то, почти как и ты. Хотя, должен сказать, его рассказ намного поэтичнее. Он был глубоко тронут тем, что наблюдал. Так же, как и я, пока читал об этом.
   Сандос не реагировал, и Джулиани усомнился, что он слушает.
   - Эмилио!
   Сандос посмотрел на него, и Джулиани продолжил:
   - В конце описания первого контакта, в засекреченном файле, отец Ярбро добавил комментарий, предназначенный лишь для действующего Отца Генерала. Он написал о тебе: «Полагаю, он был вдохновлен Святым Духом. Возможно, сегодня я смотрел на лицо святого».
   - Прекрати.
   - Что ты сказал?
   Вскинув взгляд от экрана, Джулиани моргнул. Он не привык, чтобы к нему обращались в подобном тоне - даже наедине даже если это был человек, чьи ночи сделались частью его собственных, чьи сны прерывали его сон.
   - Прекрати. Оставь мне хоть что-то. - Сандоса трясло. - Не обгладывай мои кости, Винч.
   Наступила долгая пауза, пока Джулиани смотрел в глаза мученика и постигал глубину его отчаяния.
   - Эмилио, я сожалею, - сказал он. - Прости меня.
   Еще некоторое время Сандос смотрел не него, чуть отвернув лицо и продолжая дрожать.
   - Ты не знаешь, что это такое. Тебе не понять. Он извиняется, понял Джулиани. На свой лад.
   - Может, ты объяснишь, - мягко предложил отец Генерал.
   - Как я могу объяснить то, чего сам не понимаю? - всхлипнул Эмилио.
   Вскочив, он отошел на несколько шагов, затем вернулся. Когда Сандос терял контроль над собой, он был страшен. Его лицо превращалось в маску.
   - Где я был тогда, и где я ныне… Винч, я не знаю, что делать!
   Он вскинул руки и уронил их, сокрушенный горем. Винченцо Джулиани, за свою жизнь слышавший немало исповедей, хранил молчание и ждал.
   - Знаешь, что самое плохое? Я любил Господа, - сказал Эмилио голосом, дрожащим перед стеной непостижимости.
   Плач прекратился так же внезапно, как начался. Он долго стоял, глядя на то, чего не мог видеть Джулиани, затем подошел к окну, чтобы посмотреть на дождь.
   - Теперь все обратилось в золу. Все - зола.
   А потом он расхохотался. Так же неожиданно, как разрыдался.
   - Полагаю, - сказал отец Генерал, - я мог бы тебе помочь, если бы знал, комедия это для тебя или трагедия.
   Эмилио ответил не сразу. Столько стараний, подумал он, чтобы замолчать то, чего нельзя изменить. Столько стараний в угоду гордыне незаконнорожденного латиноамериканца. Иногда он ощущал себя головкой одуванчика, разлетающейся от легкого дуновения ветра. Это унижение было почти невыносимым. Он ожидал, а иногда надеялся, что оно убьет его, что его сердце вправду остановится. Возможно, это часть шутки, угрюмо подумал Эмилио. Отвернувшись от окна, он посмотрел через комнату на Джулиани, спокойно следившего за ним с дальнего конца великолепного старинного стола.