Расселл Мэри. Птица малая

   Сидя в сумерках на их крытой веранде, устроенной позади дома, и потягивая напитки, он узнал, что Джордж был инженером, чья последняя работа имела отношение к системам жизнеобеспечения для подводной добычи полезных ископаемых, но чья карьера охватывала технологический интервал от деревянных логарифмических линеек до Илиака IV и Фортрана, нейронных вычислительных сетей, фотоники и наномашин. Выйдя на пенсию совсем недавно, Джордж наслаждался первыми неделями свободы, наводя лоск на старый дом, хватаясь за каждую небольшую починку, испытывая гордость за гладко выструганные деревянные рамы, кладку с выпуклыми швами, опрятную мастерскую. Он прочел множество книг, глотая их, точно попкорн. Он расширил сад, выстроил беседку, переделал гараж. Он погрузился в сытое довольство. И отчаянно скучал.
   - Ты не бегаешь? - - с надеждой спросил он у Сандоса.
   - В школе я бегал кросс.
   - Осторожнее, милый, он пытается тебя спровоцировать. Подготовка старых пердунов к марафону, - сказала Энн, восхищение в глазах которой опровергало ее сарказм. - Если Джордж продолжит заниматься этой чепухой, нам придется чинить его колени. С другой стороны, если он загнется на бегу, я сделаюсь аппетитной богатой вдовой. Я искренне верю в большую страховку.
   Как выяснил Сандос, Энн посещала его курс потому, что много лет применяла медицинскую латынь и заинтересовалась исходным языком. Сначала она хотела стать врачом, но струсила, убоявшись биохимии, и поэтому начала карьеру в качестве биоантрополога. Защитив докторскую степень, Энн стала работать в Кливленде, преподавая общую анатомию в Университете Западного резервного района. Годы работы со студентами-медиками излечили ее от страха перед медицинской программой, поэтому на пятом десятке она вернулась к учебе и освоила экстренную медицину - специальность, для которой требовались терпимость к хаосу и практическое знание всех дисциплин, от нейрохирургии до дерматологии.
   - Я люблю насилие, - чопорно заявила Энн, вручая Эмилио носовой платок. - Хотите, объясню, как происходит этот фокус с носом? Анатомия тут и впрямь любопытная. Надгортанник похож на сиденье маленького унитаза, который накрывает гортань…
   - Энн! - завопил Джордж. Она показала ему язык.
   - Как бы то ни было, экстренная медицина - потрясающая штука. Иной раз в течение часа на тебя сваливается раздавленная грудь, голова с огнестрельной раной и ребенок с сыпью.
   - У вас нет детей? - спросил у них Эмилио в один из вечеров, сам удивившись вопросу.
   - Не-а. Оказалось, мы не размножаемся в неволе, - сказал Джордж, нисколько не смущенный.
   Энн засмеялась.
   - О боже, Эмилио. Тебе это понравится. Мы применяли метод естественного цикла много лет! - Она недоверчиво выпучила глаза. - Мы думали, что это работает!
   И оба застонали.
   Эмилио любил Энн, доверял ей с самого начала. По мере того как проходили недели, а его чувства делались путаней, ему все сильнее хотелось с ней посоветоваться, причем он ощущал уверенность, что это ему поможет. Но открытость никогда не давалась Эмилио легко; осенний семестр уже наполовину завершился, когда однажды вечером, закончив помогать Джорджу прибираться после ужина, он решился наконец предложить Энн прогуляться.
   - Ведите себя прилично, - наказал Джордж. - Я хоть и старый, зато умею стрелять.
   - Расслабься, Джордж, - откликнулась Энн через плечо. - Наверное, я провалила экзамен, и он позвал меня на воздух, чтобы деликатно об этом сообщить.
   Первый квартал или два они дружески болтали - рука Энн на его предплечье, ее серебряная голова почти вровень с его темной. Дважды Эмилио начинал говорить, но останавливался, неспособный найти слова. Улыбнувшись, она вздохнула и сказала:
   - Ладно, расскажи мне о ней.
   Сандос коротко рассмеялся и провел рукой по волосам.
   - Что, это настолько очевидно?
   - Нет, - мягко заверила она. - Просто я несколько раз видела тебя в университетском кафе с эффектной молодой женщиной и сложила два и два. Итак, расскажи мне!
   Эмилио рассказал о непреклонной целеустремленности Мендес; ее акценте, который он мог безупречно имитировать, но не мог определить; высказывании насчет идальго, совершенно несоизмеримом с его робкой попыткой наладить отношения; враждебности, которую он ощущал, но не мог понять. И наконец, вернувшись к началу, - о почти физическом потрясении от встречи с ней. Не только оценка ее красоты или простая реакция желез, но ощущение… что он уже знает откуда-то Софию.
   Когда он закончил, Энн сказала:
   - Ну, это лишь догадка, но мне пришло в голову, что она сефардка.
   Эмилио круто затормозил и замер, закрыв глаза.
   - Конечно. Еврейка, испанская ветвь. - Он посмотрел на Энн. - Она думает, что мои предки вышвырнули ее предков из Испании в тысяча четыреста девяносто втором.
   - Это многое объясняет, - пожала Энн плечами, и они продолжили прогулку. - Лично мне нравится твоя борода, милый, но она делает тебя похожим на Великого Инквизитора, каким его изображают киношники. Возможно, многое в тебе ее раздражает.
   Архетипы Юнга работают в обе стороны, сообразил Эмилио.
   - Балканы, - сказал он после паузы. - Ее акцент может быть балканским.
   Энн кивнула.
   - Возможно. Множество сефардов после высылки оказались на Балканах. Она могла приехать из Румынии или Турции. Или Болгарии. Откуда-то оттуда. - Энн присвистнула, вспомнив Боснию. - Я скажу тебе кое-что о Балканах. Если люди там считают, что могут забыть обиды, они пишут эпическую поэму и заставляют детей читать ее перед сном. Ты противостоишь пяти векам тщательно сохраняемых и очень дурных воспоминаний о католической Испанской империи.
   Молчание длилось слишком долго, чтобы его следующее высказывание могло вызвать доверие.
   - Я лишь хочу лучше ее понять.
   Энн сделала лицо, говорившее: «О, ну конечно». Эмилио продолжил упрямо:
   - Работа, которой мы заняты, достаточно трудна. Враждебность только делает ее еще тяжелей.
   Мысленно Энн выдала циничный комментарий. Произносить это она не стала, но Эмилио, прочитав по ее лицу, фыркнул:
   - Ой, не будь ребенком!
   И Энн хихикнула, словно двенадцатилетняя девчонка, впервые услышавшая непристойный анекдот. Затем взяла его под руку, и они направились обратно, прислушиваясь к звукам района, отходящего ко сну. Собаки лаяли на них, листья шелестели и шептали. Какая-то мать звала: «Хизер, пора спать! Я не собираюсь повторять!»
   - Хизер. Несколько лет не слышала этого имени. Вероятно, назвали в честь бабушки.
   Внезапно Энн остановилась, и Эмилио обернулся, посмотрев на нее.
   - Черт возьми, Эмилио, я не знаю - возможно, Бог столь же реален для тебя, как Джордж и ядруг для друга… Нам едва исполнилось двадцать, когда мы поженились, - еще раньше, чем остыла земная кора. И поверь, никто не проживет вместе сорок лет, не заметив на пути нескольких привлекательных альтернатив.
   Он попытался что-то сказать, но Энн вскинула руку.
   - Погоди. Я намерена, мой дорогой, одарить тебя непрошеным советом. Знаю: это будет звучать несерьезно, - но не притворяйся, что ты не чувствуешь того, что ты чувствуешь. Именно так попадают в ад. Чувства - это факты, - сказала она, снова двигаясь с места. - Гляди прямо на них, занимайся ими. Проработай их настолько честно, насколько сможешь. Если Бог нечто вроде белой цыпочки из средних слоев, проживающей в пригороде, - что, признаю, довольно смелое предположение, - имеет значение лишь то, что ты делаешь со своими ощущениями.
   Они уже могли видеть Джорджа, ожидавшего их в круге света на передней веранде. Ее голос был очень нежен.
   - Может, Бог полюбит тебя сильней, если затем ты вернешься к нему с открытым сердцем.
   Поцеловав Энн на прощание, Эмилио помахал Джорджу и отправился обратно в университет, получив немало пищи для размышлений. Энн присоединилась к Джорджу, но прежде чем Эмилио удалился за пределы слышимости, она прокричала:
   - Эй! А что я получила за экзамен?
   - Восемьдесят шесть. Ты облажалась с творительным падежом.
   - Дерьмо! - завопила Энн, и сквозь темноту к нему донесся ее смех.
   К понедельнику Эмилио сделал определенные выводы. Бороду он сбривать не стал, чувствуя, что это будет слишком заметно, зато подправил свое поведение, сделавшись таким же усредненным англо-американцем, как Щеголь Бриджес. София Мендес несколько расслабилась. Эмилио не позволял себе светской болтовни и вошел в ритм вопросов и ответов, который ее устраивал. Работа пошла спокойней.
   Он начал встречать Джорджа Эдвардса на его тренировочной трассе и часть дистанции преодолевать вместе с ним. Эмилио решил бежать десять километров на большой весенней гонке. Джордж, собиравшийся бежать полный марафон, был рад компании. «В десяти километрах нет ничего постыдного», - уверял старший более молодого, ухмыляясь.
   И он нашел для себя работу в средней школе бедного района Восточного Кливленда. Он нес свою энергию Господу.
   В конце проекта Эмилио был вознагражден чем-то вроде минуты дружбы. На несколько недель София Мендес прекратила их встречи, а затем дала ему знать, что хочет кое-что показать. Эмилио встретился с ней в своем кабинете, и Мендес, обратившись к его системе, вызвала из сети файл. Жестом направив Сандоса в кресло, она сёла рядом с ним и сказала:
   - Просто начинайте. Притворитесь, что готовитесь к назначению в миссию, где будете использовать язык, которого никогда не учили и для которого нет официальной программы обучения.
   Он сделал, как ему велели. Через несколько минут Эмилио начал скакать туда и сюда, задавать наугад вопросы, гонять программу на разных уровнях. Тут было все: опыт многих лет, даже его песни. Все, чего он достиг, упорядоченное и систематизированное, увиденное сквозь призму ее потрясающего интеллекта. Спустя несколько часов Эмилио отодвинулся от стола и взглядом встретился с ее сияющими глазами.
   - Прекрасно, - двусмысленно сказал он. - Просто прекрасно.
   И впервые увидел, как София улыбается. Через секунду на ее лицо вернулось выражение яростной гордости, и Мендес встала.
   - Спасибо. - Она помедлила, но затем твердо продолжила: - Это был хороший проект. Мне было приятно с вами работать.
   Эмилио тоже поднялся, поскольку было ясно, что она намеревается уйти - вот так просто.
   - Чем вы теперь займетесь? Наверное, возьмете свой гонорар и расслабитесь на бережку?
   С минуту София вглядывалась в него.
   - Да вы и вправду не знаете, - сказала она. - Очень уединенная жизнь, я полагаю.
   Настала его очередь смотреть на нее, не понимая.
   - Знаете, что это значит? - спросила София, указывая на металлический браслет, который всегда носила.
   Конечно, Сандос заметил его - довольно незамысловатый предмет бижутерии, гармонировавший с предпочитаемой ею простой одеждой.
   - Я получаю лишь прожиточный минимум. Гонорар выплачивают моему брокеру. Он получил контракт на мои услуги, когда мне было пятнадцать. Меня учили за его счет, и пока я не оплачу расходы, никто не имеет права нанимать меня напрямую. Я не могу снять идентификационный браслет. Он здесь, чтобы защищать интересы брокера. Я думала, такие соглашения общеизвестны.
   - Это не может быть законным, - возмутился Эмилио, когда наконец смог говорить. - Это же рабство!
   - Возможно, точнее будет сказать: интеллектуальная проституция. Юридически такое соглашение ближе к временному закабалению, доктор Сандос, нежели к рабству. Я не повязана на всю жизнь. Когда выплачу долг, освобожусь. - Пока говорила, Мендес собрала свои вещи, готовясь покинуть его. - И я нахожу, что этот договор предпочтительней, чем физическая проституция.
   Все это было для Эмилио чересчур.
   - Куда вы отправитесь дальше? - спросил он, все еще ошеломленный.
   - Военный колледж армии Соединенных Штатов. Профессор военной истории уходит в отставку. Прощайте, доктор Сандос.
   Пожав ее руку, Эмилио смотрел, как София уходит. Голова вскинута, царственная осанка.
 

6

 
    Рим и Неаполь: март - апрель, 2060
 
   В марте человек с украденным иезуитским удостоверением ухитрился пробраться мимо охраны резиденции в комнату Эмилио Сандоса. По счастью, Эдвард Бер как раз направлялся туда, и когда он услышал, как репортер изводит Сандоса вопросами, то со всех ног ринулся в дверь. Инерция его атаки швырнула незваного гостя в стену, где брат Эдвард держал его пришпиленным, пока звал на помощь, сопя и задыхаясь.
   К несчастью, весь инцидент передавался по ТВ, транслиру-ясь персональной видеооснасткой репортера. Пусть даже так, думал потом Эдвард, все равно приятно считать, что у мира прибавится уважения к спортивным возможностям низеньких тучных астматиков.
   Это вторжение привело к ухудшению в состоянии Сандоса, для которого инцидент стал прямо-таки кошмаром. Впрочем, и перед незаконным проникновением было ясно, что в его психике не происходит существенных улучшений, при том что физическое состояние стабилизировалось. Худшие из проявлений цинги были взяты под контроль, хотя утомляемость и синяки сохранялись. Врачи подозревали, что его способность поглощать аскорбиновую кислоту ослаблена длительным воздействием космической радиации. В космосе какие-либо физиологические или генетические повреждения - обычное дело; у шахтеров особых проблем нет, поскольку их защищают скалы, но в экипажах шаттлов и персоналах космических станций многие страдают от раковых опухолей и авитаминозов.
   Во всяком случае Сандос поправлялся плохо. Зубные имплантанты были сейчас невозможны; ему приладили пару мостов, так что он мог есть нормально, но аппетит у него отсутствовал, и Сандос оставался крайне худым. А его руки хирурги не решались трогать. «В нынешней ситуации нет смысла пытаться, - сказал один из них. - Его соединительная ткань точно паутина. Если ее не тревожить, она будет держать. Возможно, через год…»
   Поэтому Орден обратился к отцу Сингху, индийскому умельцу, известному своими замысловатыми протезами, и тот изготовил пару приспособлений, усиливавших мускулы и помогавших Сандосу управлять пальцами. Выглядевшие хрупкими, словно сахарные нити, скрепы были прилажены над его кистями и простирались до локтей. Как всегда вежливый, Сандос похвалил искусную работу и поблагодарил отца Сингха за помощь. А затем стал практиковаться ежедневно с упрямой настойчивостью, которая сперва беспокоила, а затем стала пугать брата Эдварда.
   Со временем, как их заверили, Сандос научится использовать лишь сгибатели запястий, чтобы активировать сервомоторы, работающие от разности электрического потенциала, генерируемого в мышцах предплечий. Но даже спустя месяц он, похоже, не мог обособить нужное движение, а усилия по контролю над руками забирали всю его силу. Поэтому брат Эдвард всячески старался сделать эти занятия более короткими, балансируя между прогрессом Эмилио и ценой, которую оба платили в слезах.
   Через два дня после того, как схватили другого репортера, по наружной стене подбиравшегося к спальне Сандоса, отец Генерал, завершив обычную утреннюю встречу с секретарем, вызвал Эдварда Бера и Джона Кандотти в свой кабинет. К смятению Джона, Фолькер остался на месте.
   - Господа, отец Фолькер полагает, что Эмилио, возможно, лучше переехать в приют, - начал Винченцо Джулиани, бросив на Кандотти взгляд, вполне ясно говоривший: заткнись и подыгрывай. - И он любезно изъявил готовность проводить духовные ритуалы. Я хотел бы узнать ваши соображения.
   Сдвинувшись в кресле, брат Эдвард наклонился вперед, не решаясь высказаться первым, хотя явно имел свое мнение. Прежде чем он сумел составить предложение, заговорил Иоханнес Фолькер:
   - Нас учили не принимать решений в периоды скорби. Совершенно очевидно, что Сандос переживает ныне помрачение души, и неудивительно. Он духовно парализован, неспособен двигаться вперед. Я рекомендую приют с духовником, который поможет ему сосредоточиться на задаче, стоящей перед ним.
   - Возможно, парень справится лучше, если никто не будет дышать ему в затылок, - сказал Джон, сердечно улыбаясь и думая: «Нуты, самодовольный педант!»
   - Простите, отец Генерал, - поспешно вмешался брат Эдвард. Враждебность между Кандотти и Фолькером уже стала притчей во языцех, - При всем уважении, ритуалы - очень эмоциональная процедура. Не думаю, что Эмилио сейчас готов для нее.
   - Должен согласиться с этим, - произнес Джон приятным голосом.
   И Иоханнес Фолькер - последний человек на Земле, которого я выбрал бы в духовники для Сандоса, подумал он. Или делай то, зачем уселся, сынок, или сваливай с горшка.
   - Тем не менее, если говорить только о безопасности, - продолжил Эдвард Бер, - я бы предпочел, чтобы Сандос находился где-нибудь в ином месте. Здесь, в Риме, он ощущает себя, как при осаде.
   - Ну, образно говоря, так оно и есть, - сказал отец Генерал. - Я согласен с отцом Фолькером: Эмилио должен осознать, в какую ситуацию он попал. Но сейчас не время для этого, а Рим - неподходящее место. Итак, все мы согласились, что убрать Эмилио из резиденции - хорошая идея, даже если для его переезда у нас разные мотивы, правильно?
   Джулиани встал из-за стола и подошел к окну, откуда он мог видеть мрачную толпу, стоявшую под зонтиками вокруг дома. Им повезло с холодной, сырой погодой, которая обескуражила этой зимой всех, кроме самых настойчивых репортеров.
   - Приют к северу от Неаполя обеспечит большую уединенность, нежели мы можем гарантировать здесь, - заключил отец Генерал.
   - Проблема, мне думается, в том, как вывезти Сандоса отсюда, чтобы этого не обнаружили, - сказал Эдвард Бер. - Во второй раз хлебный фургон не сработает.
   - Репортеры следуют за каждой машиной, - подтвердил Фолькер.
   Джулиани отвернулся от окна.
   - Тоннели, - сказал он.
   Кандотти озадаченно посмотрел на него:
   - Прюстите?
   - Мы связаны с Ватиканом системой тоннелей, - уведомил его Фолькер. - Можно вывести его через собор Святого Петра.
   - А у нас еще есть к ним доступ? - нахмурясь, спросил Бер.
   - Да, если знаешь, кого спросить, - невозмутимо сказал Джулиани и направился к двери кабинета, возвещая окончание совещания. - Господа, пока наши планы не начнут выполняться, лучше, наверное, ничего не говорить Эмилио. И кому-либо другому.
 
   Закончив с делами в доме номер пять, Джон Кандотти стоял у передней двери, приготовив зонтик и неразумно раздражаясь оттого, что столь плохая погода длится так долго. Солнечная Италия! - подумал он, фыркнув.
   Протолкавшись сквозь толпу репортеров, которые ринулись на него, кактолько он открыл дверь, Джон получил извращенное удовольствие, на все выкрикиваемые вопросы отвечая бессмысленными цитатами из Библии, делая шоу из набожности. Но как только журналисты остались за спиной, он вернулся мыслями к недавней встрече. Джулиани явно согласен с тем, что подвергать Сандоса ритуалам в нынешнем его состоянии было бы безумием, размышлял Джон, шагая к своему приюту. Тогда в чем смысл этого маленького спектакля с Фолькером?
   По натуре Джон Кандотти не был подозрительным человеком. Есть люди, которым нравится играть в административные шахматы, натравливать одного на другого, маневрировать, плести интриги, просчитывать все на три следующих хода, но у Джона не было таланта к такой игре, и поэтому он нашел объяснение, когда уже подходил к своему дому - в тот самый миг, когда умудрился ступить в свежую кучку, оставленную собакой.
   Дерьмо, подумал он, разом наблюдая и комментируя. Джон стоял под дождем, созерцая свою туфлю, ее новое украшение и собственное бесхитростное благодушие. Эта встреча, понял он, была частью некоего балансирования, чем-то вроде игры в «хорошего и плохого копов», а подстрекал к ней Джулиани. Черт возьми, Шерлок, отличное рассуждение! - язвительно сказал Джон себе.
   Послушание - одно дело. Быть использованным, даже отцом Генералом, - совсем другое. Джон был оскорблен, но еще и смущен тем, что сообразил с таким опозданием. И теперь он сделался подозрительным, потому что Джулиани согласился слишком легко и даже сам придумал, как вывезти Сандоса из города. Но, соскоблив дерьмо с туфли и рассмотрев факты, Джон почувствовал себя также польщенным: в конце концов его вызвали сюда аж из Чикаго, поскольку его иезуитское начальство знало, что он почти на генетическом уровне запрограммирован презирать вонючек вроде его возлюбленного брата во Христе Йоханнеса Фолькера.
   Джону самому так не терпелось убраться из Рима, что ему не хотелось глубже вникать в разрешение отца Генерала покинуть Рим. Просто играй, как легли карты, сказал он себе, и надейся, что Господь на стороне Эмилио.
 
   В пасхальные выходные Ватикан был переполнен верующими: двести пятьдесят тысяч людей прибыло сюда, чтобы получить благословение папы, молиться, глазеть на достопримечательности, покупать сувениры или стать жертвами карманников. Джихад грозил взрывами, и органы безопасности были начеку, но никто не обратил внимания на больного мужчину, склонившегося над своими коленями и закутанного от апрельского холода, которого выкатил с площади крупный парень в популярной у туристов куртке, на которой было написано: ВЕЗУВИЙ 2, ПОМПЕИ 0. А если бы за ними кто-то и наблюдал, то удивился бы лишь тому, как легко они остановили городское такси.
   - Шофер? - спросил Сандос, когда Джон пристегнул его к заднему сиденью.
   Он уже едва сдерживал слезы. Толпа, подумал Джон, и шум. А также страх, что его узнают и набросятся.
   - Брат Эдвард, - ответил Джон.
   Эдвард Бер, облаченный в униформу таксиста, приветственно вскинул пухлую руку, а затем вновь сосредоточился на вождении. Запрет на частный транспорт уменьшил в городе интенсивность движения, но на самых агрессивных шоферов действовал, как дарвиновское давление отбора. Однако Эдвард Бер был, и по веской причине, исключительно осторожным водителем. Сев рядом с Сандосом, Джон Кандотти с комфортом развалился, довольный собой, этим днем и всем миром.
   - Ловко слиняли, - громко произнес он, когда Эдвард вырулил на забитую машинами автостраду, ведущую в Неаполь.
   Джон повернулся к Сандосу, надеясь, что и тот заразился мальчишеским азартом побега, когда прогуливаешь уроки ради дня украденной свободы… Но вместо этого увидел отчаянно уставшего человека, сгорбившегося на соседнем сиденье и закрывшего глаза из-за нервирующего, изматывающего путешествия через город, из-за новой боли, добавившейся к непреходящей цинготной геморрагической боли и отвратительному, пронизывающему до костей изнеможению, которого не мог исцелить покой.
   В молчании Джон встретился глазами с братом Эдвардом, который лицезрел в зеркальце того же человека, и увидел, что улыбка Эда увяла так же, как и его. После этого оба вели очень тихо, так что брат Эдвард мог сосредоточиться на поворотах и плавной езде, в то же время разгоняя машину настолько быстро, насколько осмеливался.
 
   И без того отвратительное, движение через римско-неаполитанские пригороды сделалось еще хуже из-за добавочных контрольных постов, но Джулиани принял меры, и они проезжали через посты сравнительно быстро, останавливаясь лишь затем, чтобы позволить солдатам заглянуть под днище и бегло оглядеть багаж. Еще только смеркалось, когда они прибыли в неаполитанский дом, построенный в начале шестидесятых годов XVI века по проекту Тристано - без вдохновения, но прочно и практично. У двери их встретил сочувственно помалкивающий священник, без лишней суеты проводивший гостей в отведенные им покои.
   Вместе с Сандосом брат Эдвард вошел в его комнату и остановился, глядя, как Эмилио опускается на кровать и, вялый, заваливается на спину, руками прикрывая глаза от верхнего света.
   - Я распакую ваши вещи, хорошо, сэр? - спросил Эдвард, ставя чемодан на пол.
   Послышался слабый звук согласия, поэтому он стал укладывать одежду в комод. Вынув из чемодана скрепы, Эдвард помедлил: это не Эмилио, а он начал искать предлоги, чтобы избегать упражнений.
   - Может, сегодня не будете упражняться, сэр? - предложил он. - Давайте я принесу вам чего-нибудь поесть, а затем вы вздремнете.
   Сандос издал короткий жесткий смешок:
   - «Спать и видеть сны…» Нет, Эдвард, сон - не то, что мне сейчас нужно. - Он свесил ноги с кровати и сел, выставив руку. - Давай тренироваться.
   Вот этого Эдвард уже стал бояться: момента, когда он должен помогать Эмилио вставлять эти ужасные пальцы в их проволочные футляры, а затем стягивать ремни вокруг его локтей, добиваясь, чтобы электроды плотно прилегали к атрофированным мышцам, вынужденным теперь выполнять двойную работу.
   С рук Сандоса не сходили синяки. Часто, как и сегодня, неловкий из-за желания быть осторожным, Эдвард слишком затягивал дело, и Эмилио шипел от боли, а на его лице проступало напряжение, в то время как Эдвард шептал бесполезные извинения. Затем обычно наступало молчание, после чего Сандос открывал влажные глаза и начинал методичный процесс активизации сервомеханизмов, которые приводили большой палец к остальным, от наименьшего к самому большему, сперва правая рука, затем левая, раз за разом - под судорожный стрекот микрошестеренок.
   Ненавижу это, мысленно повторял брат Эдвард снова и снова, пока длилось его дежурство. Ненавижу. И следил за часами, чтобы остановить пытку как можно раньше.
   Сандос никогда не произносил ни слова.
 
   Распаковав свои вещи, Джон Кандотти отыскал трапезную. Убедившись, что брат Эдвард уже позаботился как о питании Эмилио, так и о своем, Джон перехватил на кухне легкий ужин, болтая с поваром об истории этого приюта и о том, каково было здесь, когда извергался вулкан.