Райкина Мария. Москва закулисная - 2

   Всем же остальным известно, что в результате аншлагов на спектакли московского театра имя Марины Ковалевой произносят уже не только в эмигрантских кругах.
   - Вы хорошо заработали на "Современнике"?
   - Я не ожидала дохода. Я даже не вышла на минус. Я заплатила огромные штрафы всем театральным профсоюзам Бродвея. Но плюс в другом.
   Ее приняли в тусовку Бродвея, а ради этого, возможно, стоит поставить на карту все состояние. После окончания гастролей театра я нашла мадам Ковалеву в ее шикарном офисе на 24-й улице - очень большом и красиво отделанном - в умопомрачительной шляпке, в каких ходили персонажи немого кино. Она делала вид, что не устала и просто мечтает о встрече с журналистом. Привычка надевать смайл в любой ситуации стала нормой, и только бледность выдавала страшную усталость. В это время она продюсировала проект Игоря Крутого. Распространяла учебник английского языка. Устраивала какую-то глобальную международную экономическую конференцию. Еще...
   - Не много ли?
   - Надо бросать несколько шаров вверх и, может быть, один останется в руках.
   Самое интересное, что она не уронила лица и продолжала улыбаться, когда ее фирма разорилась и продюсерскую деятельность пришлось временно свернуть. Ее выдержке может позавидовать даже Штирлиц.
   На Брайтон-Бич до недавнего времени жил Самарий Гурарий, всю жизнь снимавший мировых суперстар - Сталина, Черчилля, Брежнева, Хрущева. Каждый вечер с балкона своего дома он наблюдал великолепные закаты над океаном, прикидывая, как бы это можно было поэффектнее снять. Хотя неизвестно, что эффектнее - его работы настоящего или далекого прошлого?
   В свое время ему крупно повезло - из обычного внештатника он стал фотокором "Известий" и делал все правительственные съемки. Он не сидел в тюрьме в 30-х годах, хотя после 1953 года видел собственное дело и запомнил имена тех, кто на него писал. И более того, сам великий вождь и учитель спас однажды его от неминучей гибели.
   Этот человек, наблюдавший жизнь через видоискатель камеры, знал о Сталине все. Он вычислил, как любит сниматься товарищ Сталин и как надо его снимать. Знал привычки публичной жизни вождя.
   - На всех торжественных заседаниях он, знаете, где сидел? - рассказывал Гурарий. - Любил, чтобы рядом на расстоянии двух-трех метров никого не было. И сам, без помощников, утверждал снимки для печати. Их раскладывали в его кабинете на столе, Иосиф Виссарионович входил, внимательно смотрел и пальцем, почти без слов, показывал, какой отпечаток должен появиться в завтрашних "Известиях".
   Снимки Гурария не залеживались, потому что ловкий фотограф вычислил главный секрет вождя: Сталина надо было снимать снизу, так как он ходил на метр-полтора впереди всех. И этот ракурс давал оптический обман - при своем довольно маленьком росте Сталин смотрелся на снимках как настоящий гигант. Все попытки обвинить фотографа в монтаже он отвергал и готов был неверующим представить негативы, которыми забита его квартира на Брайтоне.
   Нажимая затвор своей "лейки", фотокор лопатками чувствовал, под каким наблюдением находится. И однажды:
   - Это случилось в кабинете Сталина в сорок шестом году. Он подписывал какие-то документы. А я тогда впервые начал со вспышкой снимать. В общем, лейкой отснял все, что нужно, а потом решил поближе снять. Подхожу, вот я уже у края стола, и вдруг раздается грохот: лампочка, которую я привез из командировки в США, взорвалась. Наступила гробовая тишина. Краем глаза вижу, как начальник сталинской охраны смотрит на меня в упор. Я похолодел. И вдруг в тишине раздается голос Иосифа Виссарионовича: "Это не страшно. Это - салют". Он пошутил и... спас мне жизнь.
   По сравнению с этими съемками режим работы с вождями постсталинского периода напоминает Самарию Гурарию санаторий. И Хрущев, и Брежнев обожали сниматься и не скрывали от репортеров своих слабостей. Брежнев, например, охочий до слабого пола, часто снимался с женщинами, на застольях. С Хрущевым вообще можно было запросто договориться на постановочный кадр, и тот по желанию фотографа позировал ему с колхозниками, шахтерами и знатными доярками.
   В архивах Гурария есть уникальные снимки, за которые бы в свое время его поставили к стенке, а теперь - заплатили бы твердой валютой. Это снимки из частной жизни соратников Сталина. Но зарабатывать на них он принципиально отказывался до конца жизни, считая, что это глумление над памятью покойников.
   А теперь - Париж, который не пал под натиском русских артистических сил. Он и не таких видел. Пожалуй, единственным благополучным среди наших здесь можно считать художника Александра Васильева. Оригинальная личность, между прочим, причисленнная при жизни к галерее европейских оригиналов. Во всяком случае ему, как никому другому, подходит слово "экстравагантность". Например, он может явиться на встречу разряженный, как рождественская елка, - шарфики, камеи, сюртук а ля тюрк или муфта в руках. Манера держаться обнаруживает в нем светского человека. Говорит, растягивая гласные и мило грассируя, так, что иной простак (и не простак тоже) примет его за иностранца.
   Его судьба не менее экстравагантна, чем визуальный ряд. Уехав десять лет назад из Москвы, где был вполне благополучным художником из более чем благополучной семьи, в Париже не пропал, а стал знаменитым на весь мир. Во всяком случае Александра Васильева знают, как:
   - оформителя сотни балетных и оперных спектаклей в 25 странах мира;
   - владельца уникальной коллекции русского костюма;
   - автора эскизов, хранящихся в Национальной библиотеке Франции;
   - любимца властей Парижа, которые ему подарили квартиру.
   И в конце концов он знает, что скажут о нем после смерти. Откуда столь несвоевременные и тщеславные мысли для 40-летнего господина? Постичь это можно, только поняв, что перед нами
   Коллекционер
   в цене
   Детство на помойке
   Карнавал из бельгийских кружев
   Во Франции нельзя дружить
   В России не могут без кумиров
   Успех на небесах
   Плисецкая выписала пропуск в балет
   Звезды должны звездеть
   - Саша, говорят, что коллекция уникальных костюмов вам досталась по наследству от отца?
   - Мой отец собирал фотографии и не собирал костюмы вообще. Я начал совершенно с нуля. Первый костюм я купил, когда мне было шестнадцать лет.
   - Странные, согласитесь, наклонности у подростка.
   - Понимаю ваш вопрос. Но я был экстравагантным, я ходил по помойкам. Это была внутренняя потребность. Ведь я - из старинной семьи.
   По матери он Гулевич, из западнобелорусских поляков. Эта фамилия упомянута в хрониках 1578 года. А по линии отца: Васильевы - купцы второй гильдии из Коломны и Чичаговы, служившие морскими министрами при Екатерине Великой и Александре I. По-следний Чичагов прославился Березинским сражением, когда около 300 тысяч французов пошло под воду. Любопытно, что со временем две его дочери, выйдя замуж, породнились с очень высокими французскими аристократами.
   - Я не предполагал, что у меня во Франции больше шестидесяти родственников. Кто-то занимает большие посты в сенате. Не могу сказать, что они пылают ко мне родственными чувствами, но могу сказать, что с уважением терпят меня.
   - Когда вы явились к ним бедным родственником из России, это не выглядело как: "Здравствуйте, я ваша тетя"?
   - Я не искал этой встречи, они появились совершенно случайно на моем жизненном пути. Я не добивался их расположения, потому что никогда ни от кого ничего не хочу: я сам боец, сам творец. Больше сле
   дую совету - никогда ничего не проси, сами придут и все принесут. Хотя я очень активный человек и не сижу, не жду манны небесной.
   - Когда появился первый экспонат вашей уникальной коллекции?
   - Это была икона, которую я нашел в восемь лет на помойке, выходя из школы. Николай Чудотворец восемнадцатого века, среди хлама и мусора - это был для меня знак. Я очень много шастал по помойкам, потому что в то время сносили особняки в Староконюшенном переулке в угоду партийным работникам, которым строили кирпичные большие башни.
   - Неужели в восемь лет мальчик отдавал себе отчет...
   - Отдавал. Я пел "Боже, царя храни" - в семь лет меня папа научил.
   Отец Александра Васильева был очень талантливый театральный художник. Он работал в "Ленкоме", Малом театре, театре им. Моссовета и оформлял знаменитые спектакли - "Петербургские сновидения" с Бортниковым, "Лес" с Ильинским, "Ревизора" во МХАТе, "Темп" в "Ленкоме" и другие.
   - Я стал собирать коллекцию, потому что меня очень поддерживал отец, продолжает Васильев, мило растягивая русские слова. - Когда я нашел икону, я отнес ее домой, и родители сказали "молодец". Каждый день я ходил по помойкам и приносил старинные фотографии, старинные вышитые платья. Как-то приволок оттуда две тумбы карельской березы. Находил самовары, утюги, массу очень ценных вещей. Меня считали очень неспособным учеником в детстве, в двадцать девятой школе на Пречистенке, а сейчас я знаю семь языков, я все лекции читаю по-английски, по-испански, по-французски. А тогда я расклеивал объявления на водосточных трубах: "Куплю старинные веера, лорнеты, бисерные кошельки".
   Потом папа стал мне давать деньги, по тем временам крупные - пять тысяч рублей. Это интересно, что я говорю? Я вел счет (очень люблю это делать) и давал родителям полный отчет, на что их потратил. Я никогда не ходил в рестораны, в кафе, хотя у меня была возможность шиковать, так как я принадлежал, что называется, к золотой молодежи, учившейся в вечерней школе в Дегтярном переулке. Вместе со мной учились Антон Табаков, Лена Ульянова, Коля Данелия, Степа Мукасей - дети очень знаменитых родителей той эпохи. Парни ходили в модных джинсах-клеш, а за девушками приезжали машины.
   Жизнь представителя золотой молодежи катилась по известной траектории школа, затем постановочный факультет Школы-студии МХАТ. Здесь после помоечного детства Васильев во второй раз доказал, что и в среде знаменитых отпрысков попадаются "выродки". Во всяком случае, когда костюмерную старого МХАТа передали театру-студии, он их очень бережно хранил и работал с подлинными костюмами, в которых играли Михаил Чехов, Гзовская и другие. Потом Васильев стал художником Театра на Малой Бронной.
   - Конечно, по блату: папа оформлял там спектакль "Волки и овцы", и меня пригласили делать костюмы: он меня протежировал. И мою работу отметили, но папа мне не помогал ничем. Меня всегда попрекали моим отцом, "в тени большого дерева ничего не растет". Поэтому я без конца хотел утвердиться. Я знал больше, чем мои сверстники, все время ходил в театральную библиотеку, я изучал французский язык, прилично знал английский, у меня было много друзей-иностранцев. И сегодня я стал более знаменит, чем мой отец. А мне грустно, я сожалею, я хотел бы, чтобы его вспоминали.
   - Вы чувствовали себя богемным человеком?
   - О, да! Я устраивал маскарады - первые маскарады Москвы. Первое мая, Гоголевский бульвар, восемьдесят восьмой, восемьдесят девятый - тяжелые годы. Костюмы двадцатых-тридцатых годов. Публика говорила: "Нет, это съемка. Нет, это шпионы. Да нет, они из сумасшедшего дома". Я ходил в цилиндре, в канотье среди бела дня. Я придумывал потрясающие девизы, помню один - "Украсим жизнь брюссельским кружевом". Представляете - в то время? У меня тогда уже была большая коллекция кружева.
   Меня называли "Ярость масс". Я был, наверное, один из десяти самых модных молодых людей Москвы. Но я не был диссидентом: диссидентами в то время были те, кому власть не улыбалась. К моим же родителям власть тогда была более чем благосклонна. Они не были богемными в том смысле, что не пили, не курили и у них не висел на стене портрет Хемингуэя, как у очень многих в ту эпоху. Отец не был членом партии, но он был орденоносец, академик. Занимал привилегированное положение, но продвинулся не по партийной линии, а своим талантом.
   - А отец не считал, что своим экстравагантным видом вы его дискредитируете?
   - Нет, он всегда считал, что я оригинальный человек и мне надо экстравагантно одеваться. Родители мне дали чудную комнату в нашей квартире, которую я мог обставить по своему вкусу. И в семнадцать лет уже я обставил ее красным деревом в стиле ампир. В то время умерла моя двоюродная бабушка, петербургская модница Ольга Васильева рождения тысяча восемьсот восемьдесят шестого года. Я получил в наследство всю ее обстановку красного дерева. И в восемнадцать лет сумел организовать за десять рублей контейнер по перевозке мебели.
   - Как сочеталась богемность с такой деловой хваткой?
   - Не знаю. Может быть, это что-то купеческое, я очень верю в гены. К тому же деды по материнской линии и по отцовской были офицеры, то есть понимали дисциплину. Я тоже понимаю дисциплину. И я понимаю, что такое богема, - я никогда не пил, никогда не принимал наркотики, даже не курил. Для меня богема без этих удовольствий. Шампанское обожаю, но не до посинения. Аперитивы? Всегда. Красное вино за обедом? Часто.
   И вот эта "ярость масс", начиненная знаниями, в 1989 году женится на француженке и уезжает в Париж, где понимает, что Запад жесток к неудачникам и очень мил к счастливцам.
   - Шок, через который вы прошли?
   - Да все через него проходят - шок от города, машин, витрин. И кроме того, я не знал, что во Франции дружба считается моральным уродством. Что в школе, лицее учат не дружить. Девочек и мальчиков разделяют по разным классам, если узнают, что они слишком дружат: "Вам в жизни будет очень тяжело", - говорят им.
   - Думаете, это правильно?
   - Неправильно. Но в чужой монастырь со своим уставом не лезь. В моем доме на лестничной площадке две квартиры. У меня три комнаты - это такая небольшая городская квартира, которую мне пожаловала супруга мэра Бернадетт Ширак для содержания коллекции. Так называемая помощь за художественные заслуги, а они в том, что я сделал несколько выставок. Продать квартиру я не имею права, плачу маленькую городскую ренту.
   Так вот, девять лет я живу в этом доме и не знаю, как зовут мою соседку. Во Франции не принято задавать личные вопросы. В этом смысле в России абсолютная беспардонность. Меня спрашивают: "А куда вы уезжаете? На сколько? С кем вы ужинали?" Во Франции, увидев соседа с чемоданом, никто не спросит, куда он собрался, только поздороваются. Я был только у одной соседки, потому что она русская и живет в этом доме с тридцать седьмого года. Очень милая, очень элегантная и очень французская. Она сказала мне: "Вы такой симпатичный, я вас приглашаю на чай". И это был единственный человек. Хотя эмигранты, конечно, приглашают.
   Видимо, Васильев оказался из породы счастливцев, обладающих невероятной хваткой и характером рабочей лошади. На первых порах в Париже ему помогла одна подружка, рекомендовавшая молодого русского художника в маленький парижский театр. Он оформил "Собачье сердце" - первую постановку Булгакова на Западе. Читал лекции. Но звездный час Васильева пробил в середине 80-х, причем на небесах, когда он летел из Нью-Йорка в Париж. В самолете он познакомился с режиссером Национального исландского театра, и когда тот увидел эскизы Васильева, тут же предложил ему контракт - оформить спектакль "Платонов". И чеховский "Платонов" стал его первым интернациональным успехом. После этого появились статьи, обложки журналов и приглашения работать в национальном балете Фландрии на спектакле "Идиот" в постановке Валерия Панова.
   - Так я вошел в балет. Познакомился с Майей Плисецкой на ужине у графини де Бугурдон в Париже. И она меня спросила: "Вы можете нарисовать для "Чайки" платья?" Она же рекомендовала меня ассистенту Нуриева: "Возьмите этого мальчика, у него такой талант". Контракты посыпались. Я работал в чилийской опере при Пиночете. Меня очень любили диктаторы, хотя к политике не имею никакого отношения и в партии не состою.
   Я работал с ассистентом Висконти, который мне говорил: "Висконти всегда делал так..." А я всегда слушаюсь, больше люблю работать со старыми людьми, чем со сверстниками. Потому что они меня ничему научить не могут. Да, у них есть талант, задор, а я хочу научиться. Мне нравится, что на меня в старости будут смотреть в лупу и будут говорить: "Вот эта древняя черепаха с палкой Васильев, про которого в сорок лет думали, что ему восемьдесят". А знаете, почему? У меня опыт на сорок лет. Мама, она была актрисой, всегда меня брала в театр, как только мне исполнился годик. Поэтому все говорят: "Как это странно, вот вам сорок один год, а у вас такая коллекция, такие знания, спектакли". Я начал работать в шестнадцать и вот уже два-дцать пять лет в профессиональном закулисье, а как созерцатель - с годика. Когда смотришь на парики, на костюмы, на бутафорию, сидя по вечерам в маминой гримерной, наблюдаешь за людьми - это школа, а не школа-студия.
   - Что-то очень подозрительно - все так складывалось благополучно в Париже?
   - Не могу сказать, что у меня был стопроцентный бесконечный успех. Когда я работал в Швейцарии, мне было около тридцать лет, мне директор сказал: "Мы с вами больше контракт не будем заключать. Мы нашли более молодого". Ему было двадцать два. А в Германии мне сообщили: "Следующий спектакль будет оформлять молодая и... талантливая художница". Это постоянно на Западе, причем с улыбкой. Правда, через год они позвонили мне и вновь позвали. "А как же молодая и талантливая?" - поинтересовался я. "Она оказалась бездарная, и директор с ней больше не спит". Ну что? Это жизнь. И я с удовольствием вернулся, без гордости: ведь деньги не пахнут. Жить надо, картины покупать старинные, платья, путешествовать. Я работы не боюсь.
   У меня была масса проблем и даже из-за моей одежды. В Дрездене, например, в опере, куда я приезжал на постановку в сером свитере, в непотребной обуви, и люди вдруг поняли, что они платят за звезду, а ничего не получают. Люди хотят получать на ту сумму, которую они заплатили. Если вы идете по низкой цене, вы можете выглядеть как угодно, а если у вас цена настоящая - вид должен быть звездный. Уж, пожалуйста, звездите. Я работал много в Японии, там надо звездить круглосуточно - такая страна. Я жил у японской миллионерши и, как елочная игрушка, был весь увешан камеями. Все эти лорнеты, цилиндры, горжетки, палантины из горностая, муфты... Но я понимаю, что это рабочая одежда.
   - Значит, фактически вы заложник своего имиджа.
   - Заложник. Вы думаете, я это делаю только для наряда? Когда я одеваюсь, я перерождаюсь. Я люблю позировать, я люблю актерство, но в жизни не хочу: лучше приду, тихо, спокойно сделаю все свои дела. Я профессионал: надо - я работаю.
   Конечно, у меня оригинальная судьба. Конечно, когда я умру, про меня книжку напишут. Я долго работал в Турции и знаю разные турецкие пословицы. Есть одна очень красивая: неудача всегда сирота, а у успеха много родни.
   Знаете, у меня юмор довольно циничный, и это очень многих напрягает.
   - Вы не похожи на циника.
   - У меня циничный юмор. Потому что я знаю цену жизни и я познал ее в Париже. Я узнал, что мы все чего-то стоим. Это тот гонорар, который мне платят. Однажды мне импресарио сказал: "Вы театр категории "В". А есть "А" это Гранд Опера, Ла Скала, Ковент Гарден, Метрополитен. Вот когда вы будете работать там, мы вас переведем в категорию "А", гонорар такой-то". А есть еще категория "С", "Е"... Это ужасное ощущение, что ты - товар. Но я знаю, что так оно и есть. Можно быть талантливым, можно быть бездарным, но мы - товар, и товар для удовольствия богатых людей. Все артисты созданы развлекать богатых. Грустно... А может быть, и нет. Париж - очень жестокий город.
   - Неужели более жестокий, чем Москва? Интересно знать, какой вы видите театральную Москву?
   - Москва - это клубок сплетен. Здесь мы все время с одним и тем же сталкиваемся, немножко вода в ступе. Все в лицо улыбаются: "Мой дорогой, мой милый", а в это время - нож в спину. Здесь привыкли к системе кумиров, которые должны быть индивидуальны: одна Валентина Терешкова, одна Майя Плисецкая, одна Пугачева. Как только появляются две, три, а еще лучше десять - это вынести никто не может. Нездоровое отношение к соперничеству. Как только приходят молодые со стороны, начинаются вопросы - а где училась? кто родители? откуда такая выскочка появилась?
   Жизнь все равно всех расставляет по местам. Есть суд истории, и он беспощаден. Если кто-то сегодня благодаря связям, получил роль, пост, ну и слава Богу. Это временщики, и они всегда есть: это их время, они должны порадоваться, покушать, заработать. Все равно все это уйдет. Скажите, разве при Николае Первом не было банкиров-аферистов, не было актрис, которые спали с губернаторами? Купцов, которые били зеркала канделябрами?
   - А Париж разве нет?
   - Клубок сплетен. Здесь с уважением относятся к работе других людей. Париж - это город, который видал виды. Он видел русский балет и японский балет, такие моды, сякие моды. Видел такую роскошь и такую нищету. Поэтому мечта русского приехать в Париж и покорить его не может быть осуществима. Париж покорить нельзя. Дягилеву с Павловой это удавалось на короткое время.
   - А если не покорить, то какой глагол лично вам больше всего подходит?
   - Жить. Я живу в Париже. Я обожаю его. Количество музеев, выставок, показов мод - очень большая концентрация культуры, за которой нельзя уследить. В Париже много необычных выставок. Приведу пример: скульптура барокко из Панамы. Сомалийские маски восемнадцатого века. Албанские вышивки эпохи турецкой диктатуры. Мне интересен такой интернациональный подход к делу и нетривиальность тем.
   - Вы знаете рецепт невозможного - как стать звездой на Западе?
   - Я никогда не унываю. Нет работы в Европе? А где есть? Я собираю чемодан и становлюсь звездой в Гонконге. Маленькие страны для меня, как орешки. Прочесть лекцию, устроить выставку? Пожалуйста. Могу прийти в красивом костюме на лекцию о моде. Дать хороший обед и позвать местных звезд, собрав при этом журналистов. Дать свои портреты, фотографии, а главное - биографию. А у меня есть биография. Сорок девять стран визитов, двадцать пять стран профессиональной работы. Все. Вопросов нет. Маленькие страны с удовольствием меня берут. В Турции у меня было двенадцать постановок и два раза турецкого "Оскара" получил. Турки мне говорят: "Ну вы же наш, родной, турецкий". А в Китае говорят, что я их, китайский. Потому что я вникаю во все их проблемы, я никого не презираю.
   - Вернемся к вашей знаменитой коллекции. Ее можно посчитать?
   - О, да-да! Три с половиной тысячи предметов: пятьсот платьев - и нетеатральные, а только бытовые вещи восемнадцатого-девятнадцатого веков, лучше, чем во многих здесь музеях. И около трех тысяч аксессуаров - зонты, ридикюли, обувь, лорнеты, украшения, кошельки... У меня есть, скажем, чудные черепаховые веера эпохи рококо. Я регулярно коллекцию выставляю, и последняя моя огромная выставка была в Гонгонге. Сейчас будет в Сиднее.
   - Что вы чувствуете, когда все это держите в руках?
   - Любовь. Да, я получаю деньги за эти выставки и не скрываю этого. Но никогда не даю это носить, разрушать, и ни за что не дам в кино.
   Многие вещи приходят по частям. Однажды я работал в Мехико в национальном мексиканском балете и купил там в антикварном магазине половину веера. Поехал на следующий год, и у другого торговца продавалась другая половина этого веера.
   Конечно, у меня потрясающая коллекция русской миллионерши Татьяны Самсоновой. Это бабушка одной моей близкой подруги, жены бывшего артиста с Малой Бронной Александра Курепова. Армянская миллионерша, урожденная Налбандова - родственница того самого знаменитого придворного художника Налбандяна, она была хозяйкой водочного завода в России с огромным капиталом. И она уехала в Париж до Первой мировой войны со всеми своими сундуками и модными туалетами. После войны платья укоротились, и она уже сундуки не распаковывала. В тридцатые годы она умерла, сын тоже ничего не распаковывал. Сын умер в девяносто третьем, и только внуки решились открыть сундуки. И там полностью сохранившийся гардероб кокетки десятых годов - чулки, панталоны, корсеты, обувь, юбки, вечерние платья, дневные, зимние... Только шубы съела моль. Но зато шляпы, зонты, перчатки - все в комплекте, цвет к цвету. А еще бриллиантовые колье, которые внуки, естественно, оставили себе и получили большие деньги.
   Про меня скажут: "Такой маленький постреленок, а уже везде успел. Всех старушек обобрал, со всеми-то он дружит, с королевами чай пьет и думает, все познал". Я их понимаю, чувствую к себе настороженное отношение, даже неприязненное. Но так случилось, так сложилась моя судьба, а им кажется: "Мы патриоты, никуда не уехали, а он, сволочь, космополит, теперь нас учит". А я считаю, что могу научить.
   - Почему при таком спросе на вас в других странах мира вас не приглашают на вашу историческую родину?
   - Не знаю. Я хотел бы ставить в Москве, но понимаю, что маленький театр мне не годится. Большой театр? Да! Потому что я работаю в национальных театрах, делаю по пятьсот костюмов для оперы, такая у меня квалификация. Я работаю в Королевском балете Бельгии, вы поймите, они не берут туда с улицы, тем более эмигрантов. Поймите, это не за красивые глаза. Я плохо говорю?