Если цель точной науки состояла в том, чтобы найти сущность [Wesen] генетического элемента, природы человеческого общества, то субъективизм Менгера был ограничен «генетическим» представлением об индивидуальных потребностях и об обществе.
Это направление претерпело серьезные изменения в работах Мизеса и Хайека, где произошло акцентирование субъективного и культурного характера индивидуальных актов выбора и их последствий[212]. Иными словами, по отношению к природе законов, регулирующих человеческую деятельность и ее последствия, Хайек и особенно Мизес были меньшими «эссенциалистами», чем Менгер. В этой связи особенно важен переход от аристотелианской «парадигмы» к кантианскому подходу, рассматривающий знание как отражение того, каким образом человеческий разум упорядочивает данные личного опыта. Это означало не столько отказ от системы Менгера, сколько ее пересмотр в свете иной философской концепции. Это особенно ярко выражено в случае Мизеса, чьи ссылки на Менгера одновременно указывают и на преемственность, и на то, что он развивает его идеи в ином направлении, чем их автор. У Хайека этот подход к проблеме познания дал трещину в «The Sensory Order». Начиная с этой книги, его подход трансформировался в эволюционизм, который обнимает и реальность, и человеческий разум, и человеческое сознание. Однако и для Хайека эволюционный процесс – несмотря на то что в «Пагубной самонадеянности» он подчеркивает его генетический характер[213] – продолжал оставаться культурным процессом, существующим в рамках концепции природы социальных институтов, который отличался от традиционной дихотомии «естественное» – «искусственное».
Теорию человеческой деятельности, изложенную в «Grundprobleme der Nationalökonomie» Мизеса, можно считать первой попыткой применения принципов субъективистской экономики к теоретическим социальным наукам.
Мизес не отталкивался от «Исследований», скорее, он видел потребность создать систему априорных понятий (для постулирования причинно-следственных связей), чтобы достичь «общезначимого знания о социальных явлениях». Соответственно, Мизес считал, что научный подход к проблемам социальных наук связан с противостоянием Кантильона, Юма, Рикардо и Бентама и тех, кто стремился уподобить эти науки механике и смежным с ней дисциплинам[214]. На этом фоне даже «спор о методах» выглядит просто как один из эпизодов борьбы двух конкурирующих традиций: противостояния рационалистического направления позитивистскому, или историческому. К сожалению, того, что на самом деле стоит за двумя этими противоположными позициями, не понимали ни Менгер, ни Виндельбанд и Риккерт[215], ни те, кто, подобно Сениору, Миллю, Кэрнсу, Визеру и Шумпетеру, полагал, что экономическая теория может воспользоваться методом естественных наук[216]. В этом смысле причиной спора была ошибочная трактовка природы законов человеческой деятельности. На основании этого Мизес пришел к выводу, что нападки первых маржиналистов на классическую политэкономию, как и нападки Менгера на историческую школу экономики, помешали им осознать революционное значение, которое их теории могли иметь для социальных наук.
В силу этого бессмысленно искать в работах Менгера основания философии социальных наук Мизеса. Несмотря на некоторые особенности, в целом позиция Мизеса является неокантианской; его исследовательская программа и сама по себе, и особенно в это время является осознанной попыткой распространить «Критику чистого разума» на социальные науки. На самом деле, если присмотреться к полемике между ним и Виндельбандом, Риккертом и Вебером, то становится очевидно, что спор возник именно потому, что последние рассматривали гуманитарные науки как исторические, а не теоретические, т. е. отмежевывались от радикального априоризма.
Прибегая к праксеологии, Мизес планировал преодолеть неверный подход к предмету спора с помощью науки о человеческой деятельности, основанной не на эмпирических или исторических факторах, а на логической априорной науке, целью которой было бы «понимание всеобщего», на такой науке, которая видела бы сущность человека в том, что человеческая деятельность направлена на достижение субъективных целей[217]. Путь к этой цели должен был начинаться не с поведения, а с познания человеческой деятельности посредством априорных теорем[218], которые не могут быть изменены или опровергнуты с помощью исторического или эмпирического опыта[219]. В итоге это привело к общезначимости праксеологии; с учетом того что различение экономических и неэкономических явлений в свете открытий теории субъективной ценности представлялось необоснованным, получилось, что праксеология охватывала все стороны человеческой жизни. Ведь любое действие человека является результатом его субъективных суждений о ценности и зависит от разнообразной информации (как ложной, так и истинной), относящейся к целям и средствам.
Нейтральность науки по отношению к целям, однако, не означала полного безразличия экономической науки по отношению к ценностным суждениям и целям. Согласно идеям, развиваемым Мизесом, теоретические основания социальных наук не были связаны с их отношениями с философией, метафизикой и историей. Они скорее опирались на тезис о том, что редкость, понимаемая как всеобщее и неизбежное свойство человеческого существования, позволяет распространить рациональность экономического расчета на любой из аспектов человеческой жизни.
В этом отношении праксеология была противоположностью дихотомии Вебера между рациональной и иррациональной деятельностью. Поскольку, по Мизесу, в основе всякого действия лежит нечто, что мы на основании наших знаний считаем рациональным, то «деятельность по определению всегда является рациональной». Соответственно, главной проблемой теоретических социальных наук стало определение роли знания для деятельности[220]. В этом отношении ошибкой Вебера было то, что он верил в существование человеческих действий, не подпадающих под категории целей и средств, успеха или неудачи, прибыли или убытка. Вдобавок то, что он отрицал существование общезначимых и априорных законов поведения, привело его, как и презираемых [им] позитивистов и историцистов до него, к тщетным поискам способа вывести законы человеческой деятельности из истории или социологии[221].
Даже веберовское различение истории и науки о деятельности – это различие в степени внутри Kulturwissenschaften (гуманитарных наук). Безусловно, неслучайно он никогда не писал о том, что идеальные типы следует связывать с априорным характером человеческой деятельности или с неизбежностью ее законов; напротив, он предпочитал соотносить их с историей: его идеальные типы были историческими, а не теоретическими. Как следствие, Вебер рассматривал социальную науку «исключительно как особый, частный тип исторического исследования»[222].
Из этого последовало множество ошибочных выводов, в частности, вывод о невозможности рационального выбора из конкурирующих ценностей. Это мнение исходило из ложного представления о неограниченной доступности благ и, казалось, предполагало, что возможно достижение любой цели. Вебер хорошо понимал, что издержки и нежелательные последствия, связанные с той или иной целью, могут указывать на вполне определенные выводы относительно выбора ценностей, однако утверждал, что это не является дополнительным аргументом для критики ценностей, чей «субъективный» характер будет сохраняться. По мнению Мизеса, Вебер не осознавал, что экономический принцип представляет собой фундаментальный закон деятельности и что этот закон носит теоретический, а не исторический характер. Его ошибка состояла в том, что он не понял, что в контексте теории субъективной ценности все ценности, даже самые странные, могут быть выражены в экономических терминах. Поэтому его классификация человеческих действий и сформулированное на ее основании различение действий как рациональных либо иррациональных по отношению к данной цели неверны. Мизес полагал, что Вебер работал в контексте классической политэкономии, а не в рамках теории предельной полезности[223].
Разумеется, он был не единственным. По мнению Мизеса, Менгер и Бём-Баверк тоже не смогли полностью осознать последствий того перехода от объективной к субъективной теории ценности, который сами совершили[224]. Или, выражаясь несколько иначе, ошибка Вебера состояла в том, что он рассматривал «теорию предельной полезности» как теоретическую схему текущего состояния капитализма, т. е. как исторический факт, а не как теоретический прорыв.
Открытие субъективистской теории ценности, которая «возводит обменные соотношения рынка к субъективным оценкам экономических благ потребителями», было «коперниканской революцией» в социальных науках[225]. Ведь «действует [на рынке] не человечество, не государство и не корпорация, а отдельные люди и группы людей; и определяющую роль играют их оценки и их действия, а не оценки и действия абстрактных коллективных сущностей». Так стало возникать понимание того, что соотношение между оценкой и потребительской ценностью устанавливает не обмен между «классами благ», а обмен между «конкретными единицами благ»[226].
Исходя из этих посылок, Мизес разработал не только собственную теорию человеческой деятельности и собственную философию социальных наук, но и свою собственную политическую философию. В «Grundprobleme der Nationalökonomie» различия между Мизесом и Менгером выступают на первый план. Даже те философские основания, на которые опирается Мизес в этой работе, не включают авторов, цитируемых Менгером и Хайеком, а связаны с традицией утилитаристского рационализма и неокантианства. В качестве источников фигурируют в основном представители шотландской традиции, которую Мизес трактует рационалистически и утилитарно, в то время как Хайек видит в ней предвестницу теории стихийного порядка – и это вовсе не является мелким различием. То, что эти упоминания неслучайны, подтверждает и систематический анализ взглядов Мизеса, и тот факт, что они присутствуют и в его зрелых работах, например, в «Человеческой деятельности» и «Теории и истории»[227].
С учетом всего сказанного следует отдать Мизесу должное: он сумел привлечь внимание к значению «маржиналистской революции» для социальных наук. Более того, он не просто предложил решение – пусть и гениальное – «парадокса ценности»: он осознал, что человеческая деятельность, подобно экономической деятельности, «всегда согласована исключительно с той значимостью, которую действующий человек приписывает ограниченным количествам [благ], из которых он непосредственно делает выбор», и что для нее практически не имеют значения общие определения блага и полезности. «Признание этого составляет суть современной теории», и это означает также, что теоретическая социальная наука, подобно экономической теории, «не зависит от психологических и моральных обстоятельств»[228].
Размышления о природе теоретических социальных наук, которые Мизес развивает в статье «Эпистемологический релятивизм», можно рассматривать как философское выражение проблем, которые неизбежно характеризуют связь между политикой и экономической наукой и относятся к роли экономической науки в обществе. Главной задачей Мизеса в данном случае было подчеркнуть, что позицию экономической науки, заявляющей о своей нейтральности по отношению к конечным целям, не следует отождествлять с историцистским рационализмом. Однако, если рассматривать его позицию с несколько иной точки зрения, оказывается, что ему было не менее важно показать, что в сфере социальных наук возможно делать выбор между ценностями, не обращаясь к этическим критериям, и что, более того, соблюдение моральных норм не является достаточным условием для достижения человеческих целей. Иначе говоря, исключение этической сферы при изучении социальных явлений не приводит автоматически к релятивизму. Это означало, что анализ соотношения этики и экономической теории должен начинаться с признания того, что «благих намерений» недостаточно для создания «хорошего общества»[229].
Из этого вытекает, что соотношение познания и деятельности относится к компетенции праксеологии, которая понимается как «общая теория человеческой деятельности» или как «общая теория выбора и предпочтения». Превосходство праксеологии есть следствие двух поражений: с одной стороны, поражения метафизических систем, стремившихся «продемонстрировать и утвердить те цели, которые Бог и Природа пытаются воплотить в ходе человеческой истории» и выявить связанные с этим законы; с другой – поражения систем социальной философии, которые «полагали, что человек в состоянии организовать общество так, как он этого желает». Вера в то, что социальные проблемы возникают в результате недостатка добродетели у граждан (успешно трансформировавшая экономические, социальные и политические проблемы в вопросы морали) столкнулась с открытой праксеологией взаимной зависимостью явлений рынка. Тем самым субъективистская экономическая теория обеспечила развитие общей теории выбора и предпочтения, основной тезис которой состоит в том, что «в основе всех человеческих решений лежит выбор»[230].
Праксеологию следует рассматривать не как инструмент политической борьбы, а как общую теорию человеческой деятельности, которая воздерживается от ценностных суждений. Она не определяет конкретных целей, а исходит из подтвержденного факта, что «человеческая деятельность есть целеустремленное поведение», выбранное из нескольких вариантов на основании наличного знания[231]. С учетом этой посылки, в силу того что целью деятельности является удовлетворение желаний, «суждение о которых не имеет смысла», «человеческая деятельность всегда необходимо рациональна». Также это значит, что было бы «ошибочно полагать, что удовлетворение первичных жизненных потребностей более рационально, естественно или оправданно, чем стремление к другим вещам и удовольствиям». Ведь одной из самых ярких особенностей человека является то, что «он может управлять и своими сексуальными желаниями, и своей тягой к жизни». В силу этого Мизес считал, что неверно считать удовлетворение физиологических потребностей «естественным», или «рациональным», а все остальные потребности «искусственными», или «иррациональными». Апелляция к рациональности применительно к выбору целей недопустима, о рациональности можно говорить только применительно к выбору средств. Именно этой сферой деятельности занимается праксеология, наука о способах и средствах достижения целей. По мнению Мизеса, «субъективистская» революция состояла в том, что конечные цели рассматривались как «данность» и от их оценки следовало отказаться; вместо этого нужно было заниматься определением «соответствия избранных средств преследуемым целям». Именно в этом состоит различие между современной «теорией субъективной ценности» и «теорией объективной ценности» классической политэкономии, с одной стороны, а также гарантия объективности теории субъективной ценности – с другой[232].
Если человеческой деятельности присуща способность «открывать причинные связи, определяющие процессы изменений и становления во Вселенной», то познание этих связей составляет предварительное условие для достижения человеческих целей[233]. Задача праксеологии состоит в том, чтобы достичь понимания «смысла и значения человеческой деятельности». Праксеологическое знание относится к тому, что всеобще и необходимо, по контрасту с историческим знанием, которое имеет дело с тем, что уникально и индивидуально[234]. Соответственно, историческое знание неспособно открыть всеобщие законы человеческой деятельности, для которых оно может предоставить лишь статистику. Кроме того, в отсутствие теории человеческой деятельности оно обречено блуждать между событиями и их проявлениями безо всякой уверенности в том, в чем состоит предмет его поисков, либо давать описание фактов, зависящее от культурных и исторических обстоятельств.
По указанным причинам любое описание человеческой деятельности должно исходить из того, что целью человеческой деятельности «всегда является устранение ощущаемого беспокойства». Праксеология занимается поведением человека по отношению к внешнему миру и изучает то, каким образом человек превращает те элементы, которые, по его мнению, полезны для достижения его целей, в практическое средство достижения этих целей. Поэтому проблема человеческой деятельности может по праву рассматриваться как предмет рационального познания и рационального суждения. Как и экономическая наука, праксеология не занимается намерениями и действиями, которые могли или должны были бы произойти при условии, что действующие субъекты всеведущи и руководствуются общезначимыми принципами; она сосредоточена на том, что на самом деле делают действующие субъекты, и на тех ошибках, которые они совершают, сталкиваясь с известными им возможностями. В этом смысле предпочтения формируются в соответствии со шкалой ценностей и желаний и на основании тех ценностей и потребностей, которые, по мнению субъекта, будут удовлетворены в результате данного конкретного выбора. Эти шкалы ценностей, которые очевидным образом столь же субъективны, как и конечные цели, различны у разных людей, меняются со временем и не являются предметом суждения. Индивидуальное действие представляет собой результат рационального расчета, который основан на том, каким образом все релевантные факторы воспринимаются в момент выбора. С точки зрения Мизеса, задачей теоретической науки является понимание субъективной связи между целями и средствами[235].
Те же темы возникают и у Хайека, хотя и в несколько ином философском и методологическом контексте; в его текстах они составляют сущность того «перехода к субъективизму в социальных науках», приверженцем которого он был[236].
Это направление претерпело серьезные изменения в работах Мизеса и Хайека, где произошло акцентирование субъективного и культурного характера индивидуальных актов выбора и их последствий[212]. Иными словами, по отношению к природе законов, регулирующих человеческую деятельность и ее последствия, Хайек и особенно Мизес были меньшими «эссенциалистами», чем Менгер. В этой связи особенно важен переход от аристотелианской «парадигмы» к кантианскому подходу, рассматривающий знание как отражение того, каким образом человеческий разум упорядочивает данные личного опыта. Это означало не столько отказ от системы Менгера, сколько ее пересмотр в свете иной философской концепции. Это особенно ярко выражено в случае Мизеса, чьи ссылки на Менгера одновременно указывают и на преемственность, и на то, что он развивает его идеи в ином направлении, чем их автор. У Хайека этот подход к проблеме познания дал трещину в «The Sensory Order». Начиная с этой книги, его подход трансформировался в эволюционизм, который обнимает и реальность, и человеческий разум, и человеческое сознание. Однако и для Хайека эволюционный процесс – несмотря на то что в «Пагубной самонадеянности» он подчеркивает его генетический характер[213] – продолжал оставаться культурным процессом, существующим в рамках концепции природы социальных институтов, который отличался от традиционной дихотомии «естественное» – «искусственное».
Теорию человеческой деятельности, изложенную в «Grundprobleme der Nationalökonomie» Мизеса, можно считать первой попыткой применения принципов субъективистской экономики к теоретическим социальным наукам.
Мизес не отталкивался от «Исследований», скорее, он видел потребность создать систему априорных понятий (для постулирования причинно-следственных связей), чтобы достичь «общезначимого знания о социальных явлениях». Соответственно, Мизес считал, что научный подход к проблемам социальных наук связан с противостоянием Кантильона, Юма, Рикардо и Бентама и тех, кто стремился уподобить эти науки механике и смежным с ней дисциплинам[214]. На этом фоне даже «спор о методах» выглядит просто как один из эпизодов борьбы двух конкурирующих традиций: противостояния рационалистического направления позитивистскому, или историческому. К сожалению, того, что на самом деле стоит за двумя этими противоположными позициями, не понимали ни Менгер, ни Виндельбанд и Риккерт[215], ни те, кто, подобно Сениору, Миллю, Кэрнсу, Визеру и Шумпетеру, полагал, что экономическая теория может воспользоваться методом естественных наук[216]. В этом смысле причиной спора была ошибочная трактовка природы законов человеческой деятельности. На основании этого Мизес пришел к выводу, что нападки первых маржиналистов на классическую политэкономию, как и нападки Менгера на историческую школу экономики, помешали им осознать революционное значение, которое их теории могли иметь для социальных наук.
В силу этого бессмысленно искать в работах Менгера основания философии социальных наук Мизеса. Несмотря на некоторые особенности, в целом позиция Мизеса является неокантианской; его исследовательская программа и сама по себе, и особенно в это время является осознанной попыткой распространить «Критику чистого разума» на социальные науки. На самом деле, если присмотреться к полемике между ним и Виндельбандом, Риккертом и Вебером, то становится очевидно, что спор возник именно потому, что последние рассматривали гуманитарные науки как исторические, а не теоретические, т. е. отмежевывались от радикального априоризма.
Прибегая к праксеологии, Мизес планировал преодолеть неверный подход к предмету спора с помощью науки о человеческой деятельности, основанной не на эмпирических или исторических факторах, а на логической априорной науке, целью которой было бы «понимание всеобщего», на такой науке, которая видела бы сущность человека в том, что человеческая деятельность направлена на достижение субъективных целей[217]. Путь к этой цели должен был начинаться не с поведения, а с познания человеческой деятельности посредством априорных теорем[218], которые не могут быть изменены или опровергнуты с помощью исторического или эмпирического опыта[219]. В итоге это привело к общезначимости праксеологии; с учетом того что различение экономических и неэкономических явлений в свете открытий теории субъективной ценности представлялось необоснованным, получилось, что праксеология охватывала все стороны человеческой жизни. Ведь любое действие человека является результатом его субъективных суждений о ценности и зависит от разнообразной информации (как ложной, так и истинной), относящейся к целям и средствам.
Нейтральность науки по отношению к целям, однако, не означала полного безразличия экономической науки по отношению к ценностным суждениям и целям. Согласно идеям, развиваемым Мизесом, теоретические основания социальных наук не были связаны с их отношениями с философией, метафизикой и историей. Они скорее опирались на тезис о том, что редкость, понимаемая как всеобщее и неизбежное свойство человеческого существования, позволяет распространить рациональность экономического расчета на любой из аспектов человеческой жизни.
В этом отношении праксеология была противоположностью дихотомии Вебера между рациональной и иррациональной деятельностью. Поскольку, по Мизесу, в основе всякого действия лежит нечто, что мы на основании наших знаний считаем рациональным, то «деятельность по определению всегда является рациональной». Соответственно, главной проблемой теоретических социальных наук стало определение роли знания для деятельности[220]. В этом отношении ошибкой Вебера было то, что он верил в существование человеческих действий, не подпадающих под категории целей и средств, успеха или неудачи, прибыли или убытка. Вдобавок то, что он отрицал существование общезначимых и априорных законов поведения, привело его, как и презираемых [им] позитивистов и историцистов до него, к тщетным поискам способа вывести законы человеческой деятельности из истории или социологии[221].
Даже веберовское различение истории и науки о деятельности – это различие в степени внутри Kulturwissenschaften (гуманитарных наук). Безусловно, неслучайно он никогда не писал о том, что идеальные типы следует связывать с априорным характером человеческой деятельности или с неизбежностью ее законов; напротив, он предпочитал соотносить их с историей: его идеальные типы были историческими, а не теоретическими. Как следствие, Вебер рассматривал социальную науку «исключительно как особый, частный тип исторического исследования»[222].
Из этого последовало множество ошибочных выводов, в частности, вывод о невозможности рационального выбора из конкурирующих ценностей. Это мнение исходило из ложного представления о неограниченной доступности благ и, казалось, предполагало, что возможно достижение любой цели. Вебер хорошо понимал, что издержки и нежелательные последствия, связанные с той или иной целью, могут указывать на вполне определенные выводы относительно выбора ценностей, однако утверждал, что это не является дополнительным аргументом для критики ценностей, чей «субъективный» характер будет сохраняться. По мнению Мизеса, Вебер не осознавал, что экономический принцип представляет собой фундаментальный закон деятельности и что этот закон носит теоретический, а не исторический характер. Его ошибка состояла в том, что он не понял, что в контексте теории субъективной ценности все ценности, даже самые странные, могут быть выражены в экономических терминах. Поэтому его классификация человеческих действий и сформулированное на ее основании различение действий как рациональных либо иррациональных по отношению к данной цели неверны. Мизес полагал, что Вебер работал в контексте классической политэкономии, а не в рамках теории предельной полезности[223].
Разумеется, он был не единственным. По мнению Мизеса, Менгер и Бём-Баверк тоже не смогли полностью осознать последствий того перехода от объективной к субъективной теории ценности, который сами совершили[224]. Или, выражаясь несколько иначе, ошибка Вебера состояла в том, что он рассматривал «теорию предельной полезности» как теоретическую схему текущего состояния капитализма, т. е. как исторический факт, а не как теоретический прорыв.
Открытие субъективистской теории ценности, которая «возводит обменные соотношения рынка к субъективным оценкам экономических благ потребителями», было «коперниканской революцией» в социальных науках[225]. Ведь «действует [на рынке] не человечество, не государство и не корпорация, а отдельные люди и группы людей; и определяющую роль играют их оценки и их действия, а не оценки и действия абстрактных коллективных сущностей». Так стало возникать понимание того, что соотношение между оценкой и потребительской ценностью устанавливает не обмен между «классами благ», а обмен между «конкретными единицами благ»[226].
Исходя из этих посылок, Мизес разработал не только собственную теорию человеческой деятельности и собственную философию социальных наук, но и свою собственную политическую философию. В «Grundprobleme der Nationalökonomie» различия между Мизесом и Менгером выступают на первый план. Даже те философские основания, на которые опирается Мизес в этой работе, не включают авторов, цитируемых Менгером и Хайеком, а связаны с традицией утилитаристского рационализма и неокантианства. В качестве источников фигурируют в основном представители шотландской традиции, которую Мизес трактует рационалистически и утилитарно, в то время как Хайек видит в ней предвестницу теории стихийного порядка – и это вовсе не является мелким различием. То, что эти упоминания неслучайны, подтверждает и систематический анализ взглядов Мизеса, и тот факт, что они присутствуют и в его зрелых работах, например, в «Человеческой деятельности» и «Теории и истории»[227].
С учетом всего сказанного следует отдать Мизесу должное: он сумел привлечь внимание к значению «маржиналистской революции» для социальных наук. Более того, он не просто предложил решение – пусть и гениальное – «парадокса ценности»: он осознал, что человеческая деятельность, подобно экономической деятельности, «всегда согласована исключительно с той значимостью, которую действующий человек приписывает ограниченным количествам [благ], из которых он непосредственно делает выбор», и что для нее практически не имеют значения общие определения блага и полезности. «Признание этого составляет суть современной теории», и это означает также, что теоретическая социальная наука, подобно экономической теории, «не зависит от психологических и моральных обстоятельств»[228].
Размышления о природе теоретических социальных наук, которые Мизес развивает в статье «Эпистемологический релятивизм», можно рассматривать как философское выражение проблем, которые неизбежно характеризуют связь между политикой и экономической наукой и относятся к роли экономической науки в обществе. Главной задачей Мизеса в данном случае было подчеркнуть, что позицию экономической науки, заявляющей о своей нейтральности по отношению к конечным целям, не следует отождествлять с историцистским рационализмом. Однако, если рассматривать его позицию с несколько иной точки зрения, оказывается, что ему было не менее важно показать, что в сфере социальных наук возможно делать выбор между ценностями, не обращаясь к этическим критериям, и что, более того, соблюдение моральных норм не является достаточным условием для достижения человеческих целей. Иначе говоря, исключение этической сферы при изучении социальных явлений не приводит автоматически к релятивизму. Это означало, что анализ соотношения этики и экономической теории должен начинаться с признания того, что «благих намерений» недостаточно для создания «хорошего общества»[229].
Из этого вытекает, что соотношение познания и деятельности относится к компетенции праксеологии, которая понимается как «общая теория человеческой деятельности» или как «общая теория выбора и предпочтения». Превосходство праксеологии есть следствие двух поражений: с одной стороны, поражения метафизических систем, стремившихся «продемонстрировать и утвердить те цели, которые Бог и Природа пытаются воплотить в ходе человеческой истории» и выявить связанные с этим законы; с другой – поражения систем социальной философии, которые «полагали, что человек в состоянии организовать общество так, как он этого желает». Вера в то, что социальные проблемы возникают в результате недостатка добродетели у граждан (успешно трансформировавшая экономические, социальные и политические проблемы в вопросы морали) столкнулась с открытой праксеологией взаимной зависимостью явлений рынка. Тем самым субъективистская экономическая теория обеспечила развитие общей теории выбора и предпочтения, основной тезис которой состоит в том, что «в основе всех человеческих решений лежит выбор»[230].
Праксеологию следует рассматривать не как инструмент политической борьбы, а как общую теорию человеческой деятельности, которая воздерживается от ценностных суждений. Она не определяет конкретных целей, а исходит из подтвержденного факта, что «человеческая деятельность есть целеустремленное поведение», выбранное из нескольких вариантов на основании наличного знания[231]. С учетом этой посылки, в силу того что целью деятельности является удовлетворение желаний, «суждение о которых не имеет смысла», «человеческая деятельность всегда необходимо рациональна». Также это значит, что было бы «ошибочно полагать, что удовлетворение первичных жизненных потребностей более рационально, естественно или оправданно, чем стремление к другим вещам и удовольствиям». Ведь одной из самых ярких особенностей человека является то, что «он может управлять и своими сексуальными желаниями, и своей тягой к жизни». В силу этого Мизес считал, что неверно считать удовлетворение физиологических потребностей «естественным», или «рациональным», а все остальные потребности «искусственными», или «иррациональными». Апелляция к рациональности применительно к выбору целей недопустима, о рациональности можно говорить только применительно к выбору средств. Именно этой сферой деятельности занимается праксеология, наука о способах и средствах достижения целей. По мнению Мизеса, «субъективистская» революция состояла в том, что конечные цели рассматривались как «данность» и от их оценки следовало отказаться; вместо этого нужно было заниматься определением «соответствия избранных средств преследуемым целям». Именно в этом состоит различие между современной «теорией субъективной ценности» и «теорией объективной ценности» классической политэкономии, с одной стороны, а также гарантия объективности теории субъективной ценности – с другой[232].
Если человеческой деятельности присуща способность «открывать причинные связи, определяющие процессы изменений и становления во Вселенной», то познание этих связей составляет предварительное условие для достижения человеческих целей[233]. Задача праксеологии состоит в том, чтобы достичь понимания «смысла и значения человеческой деятельности». Праксеологическое знание относится к тому, что всеобще и необходимо, по контрасту с историческим знанием, которое имеет дело с тем, что уникально и индивидуально[234]. Соответственно, историческое знание неспособно открыть всеобщие законы человеческой деятельности, для которых оно может предоставить лишь статистику. Кроме того, в отсутствие теории человеческой деятельности оно обречено блуждать между событиями и их проявлениями безо всякой уверенности в том, в чем состоит предмет его поисков, либо давать описание фактов, зависящее от культурных и исторических обстоятельств.
По указанным причинам любое описание человеческой деятельности должно исходить из того, что целью человеческой деятельности «всегда является устранение ощущаемого беспокойства». Праксеология занимается поведением человека по отношению к внешнему миру и изучает то, каким образом человек превращает те элементы, которые, по его мнению, полезны для достижения его целей, в практическое средство достижения этих целей. Поэтому проблема человеческой деятельности может по праву рассматриваться как предмет рационального познания и рационального суждения. Как и экономическая наука, праксеология не занимается намерениями и действиями, которые могли или должны были бы произойти при условии, что действующие субъекты всеведущи и руководствуются общезначимыми принципами; она сосредоточена на том, что на самом деле делают действующие субъекты, и на тех ошибках, которые они совершают, сталкиваясь с известными им возможностями. В этом смысле предпочтения формируются в соответствии со шкалой ценностей и желаний и на основании тех ценностей и потребностей, которые, по мнению субъекта, будут удовлетворены в результате данного конкретного выбора. Эти шкалы ценностей, которые очевидным образом столь же субъективны, как и конечные цели, различны у разных людей, меняются со временем и не являются предметом суждения. Индивидуальное действие представляет собой результат рационального расчета, который основан на том, каким образом все релевантные факторы воспринимаются в момент выбора. С точки зрения Мизеса, задачей теоретической науки является понимание субъективной связи между целями и средствами[235].
Те же темы возникают и у Хайека, хотя и в несколько ином философском и методологическом контексте; в его текстах они составляют сущность того «перехода к субъективизму в социальных науках», приверженцем которого он был[236].