Соответственно, предпосылки, лежащие в основании эволюционизма «Теории и истории» (книги, которая носит подзаголовок «Интерпретация социально-экономической эволюции»), представляются слабыми и устаревшими как с эпистемологической точки зрения, так и в контексте историографической реконструкции. Сильной стороной Мизесовой критики ментальности, созданной позитивизмом, остается демонстрация того, в какой степени крах этой ментальности был обусловлен отказом учитывать открытия праксеологии.
В «Теории и истории» под позитивизмом понимается движение, которое утверждает, что «экспериментальные методы естественных наук являются единственно подходящими методами для исследования любого рода. Только они научны, а традиционные методы наук о человеческой деятельности являются метафизическими». Позитивизм заявляет, что задача науки состоит в описании и интерпретации чувственного опыта. Тем самым он недооценивает значение открытий экономической науки и – в лице Конта – преувеличивает роль социологии, которая рассматривается как социальная физика и обладает привилегированным положением по сравнению с другими социальными науками[186].
Это привело к драматическому изменению в направлении развития теоретической социальной науки. Она свернула с пути, по которому шла с момента зарождения традиции английского индивидуализма. Открытие специфики стихийного формирования социальных институтов было проигнорировано, а обращение к этой проблематике в работах Менгера было встречено равнодушно. Как и в случае марксизма, развитие социальной философии позитивизма происходило без учета значения маржинализма для теоретических социальных наук. Само представление о «теоретической социальной науке» было отброшено; поддерживалась лишь жестко эмпирическая и органическая концепция социальных наук. На самом деле «спор о методах» был не чем иным, как столкновением между двумя разными точками зрения: между философией социальных наук, которая учитывает принцип предельной полезности, и такой философией социальных наук, которая его не учитывает или борется против него, в основном из-за его индивидуалистического характера.
Конт создал концепцию науки, основанную на «биологическом и органическом объяснении общественных явлений». Когда ее абсурдность стала очевидной, движение неопозитивистов, в частности Нейрат, разработало более сложную социальную теорию, основанную на «панфизикализме». В политическом отношении неопозитивистами двигала «ненависть к рыночной экономике и ее политическим следствиям: представительному правительству, свободе мысли, слова и печати». Неопозитивисты утверждали, что «процедуры физики являются единственно научным методом всех отраслей науки», и, предвосхищая «единую науку, отрицали наличие существенных различий между естественными науками и науками о человеческой деятельности»[187]. Рука об руку с бихевиоризмом позитивизм приступил к созданию философии социальных наук, основанной на поведенческом автоматизме и бессознательных реакциях[188]. Однако последствием всего этого стала вульгаризация позитивизма, что привело к созданию фактической комбинации сциентизма, реализма и органицизма, которая воспринималась как преддверие коллективизма, – прогноз, который Мизес полностью разделял. Так эпистемологическая доктрина позитивизма трансформировалась в этическую доктрину, характеризовавшуюся выраженным антииндивидуализмом[189]. В целом, для Мизеса центральной всегда была тема того философского и культурного движения, которое в конце концов стало доминировать в культурной и социальной жизни Запада, несмотря на всю его непоследовательность и шаткость его оснований.
То, как это произошло, проанализировано в «Теории и истории» и в «The Ultimate Foundation of Economic Science». В последней из названных работ мишенью полемики Мизеса стал неопозитивизм «Венского кружка». Несмотря на то что некоторые высказанные там взгляды, в особенности утверждение о тесной связи между эпистемологией Поппера и неопозитивистским движением[190], сомнительны, надо признать, что Мизес был хорошо знаком с идеями «Венского кружка». Разумеется, он обращал внимание прежде всего на те стороны их деятельности, которые были более всего созвучны его собственным целям, что не означает, что его критические замечания были необоснованными. Источником его возражений не была также неприязнь к идеям Нейрата. Мизес действительно критически относился к его идеям, но это не помешало ему отдавать должное работам Нейрата и признавать их значение и влияние. Кроме того, «Венский кружок» был в огромном долгу перед Нейратом, чья эпистемология оказала колоссальное влияние на методологические основания политической науки и современной социологии.
Мизес вращался в научных кругах Вены на протяжении первых трех десятилетий XX в. и в силу этого был хорошо знаком с проблематикой Венского кружка[191]. Не случайно его критика относилась к эпистемологическим обстоятельствам, связанным с априорностью структуры человеческого разума и понятием вероятности, и состояла в описании роли неопозитивистского движения в формировании ментальности, благосклонной к тоталитаризму, а также в упадке западной цивилизации. Он стал одним из первых, кто обратил внимание на пагубное влияние неопозитивистской культуры на социальные науки: на то, что недавно не без оснований получило название «трагедии политической науки»[192].
В основе критических возражений Мизеса лежал не анализ факторов, предопределивших успех позитивизма, а исследование разницы, существующей между естественными науками и наукой о человеческой деятельности. Он сосредоточился на позитивистской вере в то, что отсталость социальных наук объясняется отказом от использования методов естественных наук в том виде, в каком их кодифицировала «единая наука», с целью показать, что если действовать согласно этой вере, то результатом будет ухудшение того самого положения, которое эти меры должны были исправить. Поэтому науку о человеческой деятельности нельзя сводить к «панфизикализму». Итак, фундаментальная неспособность позитивизма и историцизма осознать новые возможности объяснения человеческой деятельности, открытые экономической наукой, сделала теоретические проблемы наук о человеке еще более запутанными[193]. Целью Мизеса было создать праксеологию в противовес социальной науке, рожденной из позитивизма; согласно Мизесу, центральной идеей позитивизма было отрицание «познавательной ценности априорного знания» и утверждение о том, что «все априорные утверждения являются чисто аналитическими»[194]. Источником его сопротивления позитивизму были эпистемологические соображения, связанные с человеческим разумом и его структурой – результат критического анализа гипотез Рассела, Карнапа, Райхенбаха и материализма[195]. Итогом этих размышлений стало подтверждение того, что уже было сказано об основаниях знания в «Человеческой деятельности», а также описание главных ошибок предмета и метода немецких экономистов.
С точки зрения Мизеса, создание социальной науки, основанной на неверных эпистемологических представлениях и на отсутствии знаний о плодах «науки о человеческой деятельности», могло привести лишь к понятийной путанице. Он защищал науку о человеческой деятельности одновременно на двух уровнях: на уровне эпистемологии и на уровне культуры. Последнее сводилось в основном к разработке социальной науки, которая была бы свободна от недостатков социальной науки прошлого. Подчеркнув, что любое действие представляет собой переход от ситуации, оцениваемой как относительно неблагоприятная, к такой, которая оценивается как более благоприятная, а главное достоинство либерального общества в том, что в нем свобода отождествляется с обменом, он еще раз провозгласил теорию субъективной ценности фундаментом теоретической социальной науки, которую он идентифицировал с праксеологией и либерализмом, освобожденным от зависимости от классической политэкономии[196].
Критика позитивистской ментальности, однако, не должна упускать из виду те проблемы, которые естественные науки пока не в состоянии разрешить и которые нельзя отложить в долгий ящик, обозвав их «метафизической чепухой», как поступил неопозитивизм. Таким образом, высокая репутация естественных наук нуждается в переоценке. В особенности это относится к фундаментальной претензии неопозитивизма на то, что «экспериментальные процедуры естественных наук являются единственным методом, который применим для поисков знания», а также к вытекающему из этого тезису о «социальной инженерии» как о способе решения социальных проблем[197].
Подтверждением того, что вклад великих идеологов науки в историю науки на самом деле был не так уж велик, является стремление нейратовского движения за «единую науку» преобразовать науку в миф, наделив ее чудесными способностями, и, соответственно, в служанку коммунизма и поборницу тоталитаризма – иными словами, в угрозу существованию западной цивилизации[198]. Таким образом, ошибка позитивизма и, следовательно, возникшей под его влиянием социальной науки состояла в том, что он вступил на путь, полный ловушек. Мизес стремился показать, что позитивистская и историцистская ментальность, которая в совокупности с коллективизмом привела к тоталитаризму, еще не потерпела окончательного поражения. Он не только обличил ошибки, но и указал на иной путь, связанный с использованием в сфере социальных наук открытий субъективистской экономической теории, прежде всего – праксеологии.
С этой точки зрения и коллективистская социальная философия, и социальная философия классического либерализма казались ему остатками устаревшей философии социальных наук. Обе концепции были основаны на предпосылке, которая оказалась ложной: на принципе трудовой ценности (стоимости), который был опровергнут Бём-Баверком. Мизес писал об этом уже в «Социализме»; та же проблема является объектом рассмотрения и в «Антикапиталистической ментальности». Он стремился подчеркнуть, что решения социальных проблем (если их можно решить) нельзя достичь просто за счет использования метода естественных наук; для этого требуется принципиально иная философия социальных наук.
Итак, в работах Мизеса и Хайека критика историцизма и конструктивистского рационализма приобрела форму демонстрации ложности оснований науки и социальной философии, приведших к тоталитаризму. Их позицию следует воспринимать как первые шаги к созданию связи между «новой» философией социальных наук и новой интерпретацией истории западных политических идей. Они стремились предотвратить интерпретацию последствий доминирующих тенденций нашего столетия в качестве свидетельства неизбежности крушения западной цивилизации. Ведь, согласно их подходу, это крушение было результатом ошибок историцизма и рационализма, т. е. господствующей, но не единственной из культурных традиций Запада.
Таким образом, политическая философия австрийской школы может рассматриваться как часть более широкой философии социальных наук, выросшей из теории человеческой деятельности, которая, в свою очередь, вдохновлялась теорией субъективной ценности. Последняя сначала была использована как основание для критического анализа концепций социальной науки историцистского и позитивистского типа; в дальнейшем она стала базой для поиска модели стихийного политического порядка, вдохновленного ценностью индивидуальной свободы.
Кризис и упадок господствующей философской традиции – это еще одна причина, чтобы обратить внимание на эволюционистский и либеральный компонент западной философской и политической культуры и более трезво оценить открытия современных естественных наук и субъективистской экономической теории. Критическую оценку историцистской и рационалистически-конструктивистской ментальности, а также тех результатов, за которые они, вероятно, несут ответственность, можно, таким образом, рассматривать в качестве необходимой предпосылки для создания иной философии социальных наук. Эта философия лучше подходит для того, чтобы преодолеть итоговый результат, который не обязательно считать чем-то вроде рока; в ее контексте этот результат воспринимается просто как неизбежный конец конкретной философской традиции, основанной на ложном представлении о человеческой деятельности и ее социальных последствиях. Серьезность и значение последствий этого кризиса доказывают важности попытки Хайека. Однако марксистский социализм представляет собой лишь наиболее трагическое выражение той ментальности, которая (несмотря на поражение) еще не ощутила потребности пересмотреть собственную аксиоматику. Соответственно наиболее актуальная задача, вытекающая из критических возражений представителей австрийской школы, связана с переосмыслением тенденций, господствовавших на протяжении последних двухсот лет. В центре такого переосмысления должны находиться философские и политические предпосылки современной демократической теории и ее институциональные итоги.
Глава 2 Теория человеческой деятельности
§ 1. Проблема познания в социальных науках
В «Теории и истории» под позитивизмом понимается движение, которое утверждает, что «экспериментальные методы естественных наук являются единственно подходящими методами для исследования любого рода. Только они научны, а традиционные методы наук о человеческой деятельности являются метафизическими». Позитивизм заявляет, что задача науки состоит в описании и интерпретации чувственного опыта. Тем самым он недооценивает значение открытий экономической науки и – в лице Конта – преувеличивает роль социологии, которая рассматривается как социальная физика и обладает привилегированным положением по сравнению с другими социальными науками[186].
Это привело к драматическому изменению в направлении развития теоретической социальной науки. Она свернула с пути, по которому шла с момента зарождения традиции английского индивидуализма. Открытие специфики стихийного формирования социальных институтов было проигнорировано, а обращение к этой проблематике в работах Менгера было встречено равнодушно. Как и в случае марксизма, развитие социальной философии позитивизма происходило без учета значения маржинализма для теоретических социальных наук. Само представление о «теоретической социальной науке» было отброшено; поддерживалась лишь жестко эмпирическая и органическая концепция социальных наук. На самом деле «спор о методах» был не чем иным, как столкновением между двумя разными точками зрения: между философией социальных наук, которая учитывает принцип предельной полезности, и такой философией социальных наук, которая его не учитывает или борется против него, в основном из-за его индивидуалистического характера.
Конт создал концепцию науки, основанную на «биологическом и органическом объяснении общественных явлений». Когда ее абсурдность стала очевидной, движение неопозитивистов, в частности Нейрат, разработало более сложную социальную теорию, основанную на «панфизикализме». В политическом отношении неопозитивистами двигала «ненависть к рыночной экономике и ее политическим следствиям: представительному правительству, свободе мысли, слова и печати». Неопозитивисты утверждали, что «процедуры физики являются единственно научным методом всех отраслей науки», и, предвосхищая «единую науку, отрицали наличие существенных различий между естественными науками и науками о человеческой деятельности»[187]. Рука об руку с бихевиоризмом позитивизм приступил к созданию философии социальных наук, основанной на поведенческом автоматизме и бессознательных реакциях[188]. Однако последствием всего этого стала вульгаризация позитивизма, что привело к созданию фактической комбинации сциентизма, реализма и органицизма, которая воспринималась как преддверие коллективизма, – прогноз, который Мизес полностью разделял. Так эпистемологическая доктрина позитивизма трансформировалась в этическую доктрину, характеризовавшуюся выраженным антииндивидуализмом[189]. В целом, для Мизеса центральной всегда была тема того философского и культурного движения, которое в конце концов стало доминировать в культурной и социальной жизни Запада, несмотря на всю его непоследовательность и шаткость его оснований.
То, как это произошло, проанализировано в «Теории и истории» и в «The Ultimate Foundation of Economic Science». В последней из названных работ мишенью полемики Мизеса стал неопозитивизм «Венского кружка». Несмотря на то что некоторые высказанные там взгляды, в особенности утверждение о тесной связи между эпистемологией Поппера и неопозитивистским движением[190], сомнительны, надо признать, что Мизес был хорошо знаком с идеями «Венского кружка». Разумеется, он обращал внимание прежде всего на те стороны их деятельности, которые были более всего созвучны его собственным целям, что не означает, что его критические замечания были необоснованными. Источником его возражений не была также неприязнь к идеям Нейрата. Мизес действительно критически относился к его идеям, но это не помешало ему отдавать должное работам Нейрата и признавать их значение и влияние. Кроме того, «Венский кружок» был в огромном долгу перед Нейратом, чья эпистемология оказала колоссальное влияние на методологические основания политической науки и современной социологии.
Мизес вращался в научных кругах Вены на протяжении первых трех десятилетий XX в. и в силу этого был хорошо знаком с проблематикой Венского кружка[191]. Не случайно его критика относилась к эпистемологическим обстоятельствам, связанным с априорностью структуры человеческого разума и понятием вероятности, и состояла в описании роли неопозитивистского движения в формировании ментальности, благосклонной к тоталитаризму, а также в упадке западной цивилизации. Он стал одним из первых, кто обратил внимание на пагубное влияние неопозитивистской культуры на социальные науки: на то, что недавно не без оснований получило название «трагедии политической науки»[192].
В основе критических возражений Мизеса лежал не анализ факторов, предопределивших успех позитивизма, а исследование разницы, существующей между естественными науками и наукой о человеческой деятельности. Он сосредоточился на позитивистской вере в то, что отсталость социальных наук объясняется отказом от использования методов естественных наук в том виде, в каком их кодифицировала «единая наука», с целью показать, что если действовать согласно этой вере, то результатом будет ухудшение того самого положения, которое эти меры должны были исправить. Поэтому науку о человеческой деятельности нельзя сводить к «панфизикализму». Итак, фундаментальная неспособность позитивизма и историцизма осознать новые возможности объяснения человеческой деятельности, открытые экономической наукой, сделала теоретические проблемы наук о человеке еще более запутанными[193]. Целью Мизеса было создать праксеологию в противовес социальной науке, рожденной из позитивизма; согласно Мизесу, центральной идеей позитивизма было отрицание «познавательной ценности априорного знания» и утверждение о том, что «все априорные утверждения являются чисто аналитическими»[194]. Источником его сопротивления позитивизму были эпистемологические соображения, связанные с человеческим разумом и его структурой – результат критического анализа гипотез Рассела, Карнапа, Райхенбаха и материализма[195]. Итогом этих размышлений стало подтверждение того, что уже было сказано об основаниях знания в «Человеческой деятельности», а также описание главных ошибок предмета и метода немецких экономистов.
С точки зрения Мизеса, создание социальной науки, основанной на неверных эпистемологических представлениях и на отсутствии знаний о плодах «науки о человеческой деятельности», могло привести лишь к понятийной путанице. Он защищал науку о человеческой деятельности одновременно на двух уровнях: на уровне эпистемологии и на уровне культуры. Последнее сводилось в основном к разработке социальной науки, которая была бы свободна от недостатков социальной науки прошлого. Подчеркнув, что любое действие представляет собой переход от ситуации, оцениваемой как относительно неблагоприятная, к такой, которая оценивается как более благоприятная, а главное достоинство либерального общества в том, что в нем свобода отождествляется с обменом, он еще раз провозгласил теорию субъективной ценности фундаментом теоретической социальной науки, которую он идентифицировал с праксеологией и либерализмом, освобожденным от зависимости от классической политэкономии[196].
Критика позитивистской ментальности, однако, не должна упускать из виду те проблемы, которые естественные науки пока не в состоянии разрешить и которые нельзя отложить в долгий ящик, обозвав их «метафизической чепухой», как поступил неопозитивизм. Таким образом, высокая репутация естественных наук нуждается в переоценке. В особенности это относится к фундаментальной претензии неопозитивизма на то, что «экспериментальные процедуры естественных наук являются единственным методом, который применим для поисков знания», а также к вытекающему из этого тезису о «социальной инженерии» как о способе решения социальных проблем[197].
Подтверждением того, что вклад великих идеологов науки в историю науки на самом деле был не так уж велик, является стремление нейратовского движения за «единую науку» преобразовать науку в миф, наделив ее чудесными способностями, и, соответственно, в служанку коммунизма и поборницу тоталитаризма – иными словами, в угрозу существованию западной цивилизации[198]. Таким образом, ошибка позитивизма и, следовательно, возникшей под его влиянием социальной науки состояла в том, что он вступил на путь, полный ловушек. Мизес стремился показать, что позитивистская и историцистская ментальность, которая в совокупности с коллективизмом привела к тоталитаризму, еще не потерпела окончательного поражения. Он не только обличил ошибки, но и указал на иной путь, связанный с использованием в сфере социальных наук открытий субъективистской экономической теории, прежде всего – праксеологии.
С этой точки зрения и коллективистская социальная философия, и социальная философия классического либерализма казались ему остатками устаревшей философии социальных наук. Обе концепции были основаны на предпосылке, которая оказалась ложной: на принципе трудовой ценности (стоимости), который был опровергнут Бём-Баверком. Мизес писал об этом уже в «Социализме»; та же проблема является объектом рассмотрения и в «Антикапиталистической ментальности». Он стремился подчеркнуть, что решения социальных проблем (если их можно решить) нельзя достичь просто за счет использования метода естественных наук; для этого требуется принципиально иная философия социальных наук.
Итак, в работах Мизеса и Хайека критика историцизма и конструктивистского рационализма приобрела форму демонстрации ложности оснований науки и социальной философии, приведших к тоталитаризму. Их позицию следует воспринимать как первые шаги к созданию связи между «новой» философией социальных наук и новой интерпретацией истории западных политических идей. Они стремились предотвратить интерпретацию последствий доминирующих тенденций нашего столетия в качестве свидетельства неизбежности крушения западной цивилизации. Ведь, согласно их подходу, это крушение было результатом ошибок историцизма и рационализма, т. е. господствующей, но не единственной из культурных традиций Запада.
Таким образом, политическая философия австрийской школы может рассматриваться как часть более широкой философии социальных наук, выросшей из теории человеческой деятельности, которая, в свою очередь, вдохновлялась теорией субъективной ценности. Последняя сначала была использована как основание для критического анализа концепций социальной науки историцистского и позитивистского типа; в дальнейшем она стала базой для поиска модели стихийного политического порядка, вдохновленного ценностью индивидуальной свободы.
Кризис и упадок господствующей философской традиции – это еще одна причина, чтобы обратить внимание на эволюционистский и либеральный компонент западной философской и политической культуры и более трезво оценить открытия современных естественных наук и субъективистской экономической теории. Критическую оценку историцистской и рационалистически-конструктивистской ментальности, а также тех результатов, за которые они, вероятно, несут ответственность, можно, таким образом, рассматривать в качестве необходимой предпосылки для создания иной философии социальных наук. Эта философия лучше подходит для того, чтобы преодолеть итоговый результат, который не обязательно считать чем-то вроде рока; в ее контексте этот результат воспринимается просто как неизбежный конец конкретной философской традиции, основанной на ложном представлении о человеческой деятельности и ее социальных последствиях. Серьезность и значение последствий этого кризиса доказывают важности попытки Хайека. Однако марксистский социализм представляет собой лишь наиболее трагическое выражение той ментальности, которая (несмотря на поражение) еще не ощутила потребности пересмотреть собственную аксиоматику. Соответственно наиболее актуальная задача, вытекающая из критических возражений представителей австрийской школы, связана с переосмыслением тенденций, господствовавших на протяжении последних двухсот лет. В центре такого переосмысления должны находиться философские и политические предпосылки современной демократической теории и ее институциональные итоги.
Глава 2 Теория человеческой деятельности
Фундаментальным условием, из наличия которого должно исходить любое разумное обсуждение порядка общественного поведения, является базовое и неустранимое неведение как действующих субъектов, так и исследователя, изучающего этот порядок, по отношению ко множеству частных конкретных фактов, составляющих часть данного порядка в поведении людей, в силу того что о них известно некоторым его участникам.
Hayek Friedrich «New Studies etc.»
§ 1. Проблема познания в социальных науках
Теория субъективной ценности – это прежде всего теория познания, которая относится ко всей области теоретических социальных наук. В ее основании лежит теория человеческой деятельности, которая, в свою очередь, опирается на теорию человеческого знания. Эти темы были впервые подняты Менгером и получили окончательное развитие в «Эпистемологических проблемах экономической науки» («Grundprobleme der Nationalökonomie») и «Человеческой деятельности» Мизеса, а также в статьях Хайека, написанных между 1935 и 1945 гг.[199]
Теорию познания австрийской школы можно рассматривать как развитие изложенных Менгером в «Основаниях» взглядов на роль неопределенности (неуверенности) в экономике:
«Большая или меньшая степень уверенности в предвидении качества и количества продукта… зависит от более или менее полного познания элементов каузального процесса, стоящих в причинной связи с производством благ, и от более или менее полного подчинения их распоряжению людей. Степень неуверенности в количестве и качестве продукта обусловлена противоположными обстоятельствами. Чем большее количество элементов, которых мы не знаем или которыми мы, хотя они нам и известны, не в состоянии располагать, принимает участие в причинном процессе образования благ, чем большая часть этих элементов не носит в себе характера благ, тем больше неуверенность относительно качества и количества результатов всего причинного процесса, т. е. в соответственных благах низшего порядка. Эта неуверенность – один из самых существенных моментов экономической неуверенности людей и, как мы увидим впоследствии, имеет весьма большое практическое значение для хозяйства»[200].
Если степень предсказуемости при производстве благ зависит от знания множества элементов и овладения ими, то предвидение результатов социальных процессов, вероятно, представляет собой еще более сложную задачу. Эту головоломку усложняет то, что хотя «наши потребности вытекают из влечений», а «последние коренятся в нашей природе»[201], блага, которые нужны нам для удовлетворения наших потребностей, имеют для нас различную ценность. Иначе говоря, их ценность «есть значение, которое для нас имеют конкретные блага или количества благ вследствие того, что в удовлетворении своих потребностей мы сознаем зависимость от наличия их в нашем распоряжении»[202]. Соответственно, «ценность не есть нечто присущее благам, не свойство их, но, наоборот, лишь то значение, которое мы прежде всего придаем удовлетворению наших потребностей, т. е. нашей жизни и нашему благосостоянию, а затем переносим на экономические блага как на исключительные причины этого удовлетворения»[203].
Это означает, что ценность мало того что не является чем-то внутренне присущим самим благам, их неотъемлемым свойством или «самостоятельной, самой по себе существующей вещью»; она лишь «суждение, которое хозяйствующие люди имеют о значении находящихся в их распоряжении благ для поддержания их жизни и их благосостояния, и потому вне их сознания она не существует»[204]. Если поставить в таком контексте вопрос, как все это отражается на понятии «общего блага», на его соотношении с понятием наилучшего политического порядка и с поисками такого порядка, то становится понятно, почему эта идея произвела в области политической философии эффект разорвавшейся бомбы. В процессе приписывания «ценности» возможны ошибки, связанные с тем, что «значение различных удовлетворений потребностей или отдельных актов удовлетворения потребности составляет предмет обсуждения хозяйствующих людей, а такое познание при известных обстоятельствах подвержено ошибке». По мнению Менгера, это происходит оттого, что «люди часто ценят преходящие интенсивные удовольствия выше, нежели свое продолжительное благополучие, а иногда даже выше, нежели свою жизнь». Если люди часто ошибаются, вынося суждения о самих себе, то очевидно, что вероятность ошибки значительно выше, когда речь идет о предметах или благах, произведенных другими[205].
Эту часть системы Менгера следует рассматривать в тесной связи с тем, как трактуются в «Исследованиях» темы природы социальных наук и познания в социальных науках. Проблема вращается вокруг того, каким образом индивидуальные усилия, направленные на удовлетворение потребностей, влияют на общую ситуацию, в которой другие члены общества тоже будут стремиться удовлетворить свои потребности. Аналогичным образом, когда индивид стремится удовлетворить свои потребности, он использует все свои знания для оценки того, какие блага нужны ему, чтобы достичь цели. Однако природа вещей такова, что его собственные действия де-факто определяют ситуации, которые должны учитывать другие члены общества, когда они в свою очередь стремятся удовлетворить свои потребности.
Как мы уже отмечали, Менгер проводил различие между точным направлением и эмпирически-рационалистическим направлением. Ограниченность последнего связана с тем, что оно не удовлетворяет требованиям теоретического исследования. Менгер понимал, что если теоретическое исследование будет придерживаться «эмпирически-рационалистической ориентации», то не сможет достичь своего идеала – установления категорий явлений, охватывающих всю эмпирическую реальность[206]. Однако это не относится к точному направлению, цель которого, «одинаково преследуемая во всех областях мира явлений, состоит в отыскании строгих законов явлений, такой регулярности в последовательности явлений, которая не только представляется нам ненарушимой, но ввиду самого способа познавания, служащего для ее обнаружения, в себе самой носит ручательство своей ненарушимости, в отыскании таких законов явлений, которые обычно называют «естественными законами» [Naturgesetze], но правильнее называть «точными законами» [exacte Gesetze][207].
Процесс теоретического исследования лежит в основании «композитивного метода». Этот метод в основном сводится к поиску простейших элементов реальности, которые должны описываться в их строго типическом аспекте. Чтобы соответствовать принципам точного знания, эти элементы не должны выбираться на основании эмпирически-реалистического анализа: нужно пытаться постичь их в их изначальной чистоте. Выделение типических соотношений, законов явлений, чья цель состоит в открытии не имеющих исключений правил, описывающих соотношения между явлениями, происходит в соответствии с аналогичной процедурой. Таким образом, задачей точной науки оказывается не исследование, направленное на выявление однотипных последовательностей явлений, а изучение того, каким образом элементы реальности, рассматриваемые в их естественной изначальной чистоте, развиваются в более сложные явления социальной жизни[208].
Естественно, этот подход можно с равной уверенностью применять и в сфере социальных явлений, и в сфере явлений, принадлежащих миру природы. Однако Менгер сосредоточился в первую очередь на применении этого принципа к экономической науке. Применительно к этой области он сформулировал задачу «точного направления» как исследование оснований человеческого хозяйства («потребностей, благ, непосредственно доступных людям из природы… и желания удовлетворить потребности максимально полным образом»), а также установление и раскрытие «законов, по которым образуются из этих простейших элементов более сложные человеческие»[209]. Его итоговый вывод состоял в том, что «точное направление теоретического исследования должно учить нас законам, по которым на основании такого положения вещей из указанных элементарнейших факторов человеческого хозяйства, в их изолированности от других факторов, влияющих на реальные человеческие явления, развивается не вся реальная жизнь в ее целостности, а лишь более сложные феномены человеческого хозяйства; оно должно учить нас этому не только в отношении существа, но и в отношении меры указанных феноменов, и таким образом раскрывать нам понимание этих последних, аналогичное тому, которое дают нам точные естественные науки в отношении явлений природы»[210].
Это не означало, что экономическая наука не должна учитывать того, что человеческая деятельность определяется не только эгоизмом, но и влиянием «ошибок, неведения и внешнего принуждения». Не учитывать это означает встать на позицию тех, кто считает, что эти обстоятельства делают точное знание невозможным. Менгер писал: «И точное, и реалистическое направление теоретического исследования полноправны; оба суть орудия для уяснения, предвидения и господства над явлениями народного хозяйства – чему каждое из них способствует по-своему»[211].
Задача Менгера была в том, чтобы обнаружить строгие законы, управляющие «генетической» эволюцией человеческих институтов, исходя из двух обстоятельств. Первое состояло в том, что эти институты возникли потому, что человечество либо не знало этих законов, либо ошибалось, интерпретируя и используя их. Второе было связано с тем, что «точные естественные законы» – в той степени, в какой они познаваемы – не зависят от человеческой воли и действуют вне зависимости от того, известны они или нет.
Теорию познания австрийской школы можно рассматривать как развитие изложенных Менгером в «Основаниях» взглядов на роль неопределенности (неуверенности) в экономике:
«Большая или меньшая степень уверенности в предвидении качества и количества продукта… зависит от более или менее полного познания элементов каузального процесса, стоящих в причинной связи с производством благ, и от более или менее полного подчинения их распоряжению людей. Степень неуверенности в количестве и качестве продукта обусловлена противоположными обстоятельствами. Чем большее количество элементов, которых мы не знаем или которыми мы, хотя они нам и известны, не в состоянии располагать, принимает участие в причинном процессе образования благ, чем большая часть этих элементов не носит в себе характера благ, тем больше неуверенность относительно качества и количества результатов всего причинного процесса, т. е. в соответственных благах низшего порядка. Эта неуверенность – один из самых существенных моментов экономической неуверенности людей и, как мы увидим впоследствии, имеет весьма большое практическое значение для хозяйства»[200].
Если степень предсказуемости при производстве благ зависит от знания множества элементов и овладения ими, то предвидение результатов социальных процессов, вероятно, представляет собой еще более сложную задачу. Эту головоломку усложняет то, что хотя «наши потребности вытекают из влечений», а «последние коренятся в нашей природе»[201], блага, которые нужны нам для удовлетворения наших потребностей, имеют для нас различную ценность. Иначе говоря, их ценность «есть значение, которое для нас имеют конкретные блага или количества благ вследствие того, что в удовлетворении своих потребностей мы сознаем зависимость от наличия их в нашем распоряжении»[202]. Соответственно, «ценность не есть нечто присущее благам, не свойство их, но, наоборот, лишь то значение, которое мы прежде всего придаем удовлетворению наших потребностей, т. е. нашей жизни и нашему благосостоянию, а затем переносим на экономические блага как на исключительные причины этого удовлетворения»[203].
Это означает, что ценность мало того что не является чем-то внутренне присущим самим благам, их неотъемлемым свойством или «самостоятельной, самой по себе существующей вещью»; она лишь «суждение, которое хозяйствующие люди имеют о значении находящихся в их распоряжении благ для поддержания их жизни и их благосостояния, и потому вне их сознания она не существует»[204]. Если поставить в таком контексте вопрос, как все это отражается на понятии «общего блага», на его соотношении с понятием наилучшего политического порядка и с поисками такого порядка, то становится понятно, почему эта идея произвела в области политической философии эффект разорвавшейся бомбы. В процессе приписывания «ценности» возможны ошибки, связанные с тем, что «значение различных удовлетворений потребностей или отдельных актов удовлетворения потребности составляет предмет обсуждения хозяйствующих людей, а такое познание при известных обстоятельствах подвержено ошибке». По мнению Менгера, это происходит оттого, что «люди часто ценят преходящие интенсивные удовольствия выше, нежели свое продолжительное благополучие, а иногда даже выше, нежели свою жизнь». Если люди часто ошибаются, вынося суждения о самих себе, то очевидно, что вероятность ошибки значительно выше, когда речь идет о предметах или благах, произведенных другими[205].
Эту часть системы Менгера следует рассматривать в тесной связи с тем, как трактуются в «Исследованиях» темы природы социальных наук и познания в социальных науках. Проблема вращается вокруг того, каким образом индивидуальные усилия, направленные на удовлетворение потребностей, влияют на общую ситуацию, в которой другие члены общества тоже будут стремиться удовлетворить свои потребности. Аналогичным образом, когда индивид стремится удовлетворить свои потребности, он использует все свои знания для оценки того, какие блага нужны ему, чтобы достичь цели. Однако природа вещей такова, что его собственные действия де-факто определяют ситуации, которые должны учитывать другие члены общества, когда они в свою очередь стремятся удовлетворить свои потребности.
Как мы уже отмечали, Менгер проводил различие между точным направлением и эмпирически-рационалистическим направлением. Ограниченность последнего связана с тем, что оно не удовлетворяет требованиям теоретического исследования. Менгер понимал, что если теоретическое исследование будет придерживаться «эмпирически-рационалистической ориентации», то не сможет достичь своего идеала – установления категорий явлений, охватывающих всю эмпирическую реальность[206]. Однако это не относится к точному направлению, цель которого, «одинаково преследуемая во всех областях мира явлений, состоит в отыскании строгих законов явлений, такой регулярности в последовательности явлений, которая не только представляется нам ненарушимой, но ввиду самого способа познавания, служащего для ее обнаружения, в себе самой носит ручательство своей ненарушимости, в отыскании таких законов явлений, которые обычно называют «естественными законами» [Naturgesetze], но правильнее называть «точными законами» [exacte Gesetze][207].
Процесс теоретического исследования лежит в основании «композитивного метода». Этот метод в основном сводится к поиску простейших элементов реальности, которые должны описываться в их строго типическом аспекте. Чтобы соответствовать принципам точного знания, эти элементы не должны выбираться на основании эмпирически-реалистического анализа: нужно пытаться постичь их в их изначальной чистоте. Выделение типических соотношений, законов явлений, чья цель состоит в открытии не имеющих исключений правил, описывающих соотношения между явлениями, происходит в соответствии с аналогичной процедурой. Таким образом, задачей точной науки оказывается не исследование, направленное на выявление однотипных последовательностей явлений, а изучение того, каким образом элементы реальности, рассматриваемые в их естественной изначальной чистоте, развиваются в более сложные явления социальной жизни[208].
Естественно, этот подход можно с равной уверенностью применять и в сфере социальных явлений, и в сфере явлений, принадлежащих миру природы. Однако Менгер сосредоточился в первую очередь на применении этого принципа к экономической науке. Применительно к этой области он сформулировал задачу «точного направления» как исследование оснований человеческого хозяйства («потребностей, благ, непосредственно доступных людям из природы… и желания удовлетворить потребности максимально полным образом»), а также установление и раскрытие «законов, по которым образуются из этих простейших элементов более сложные человеческие»[209]. Его итоговый вывод состоял в том, что «точное направление теоретического исследования должно учить нас законам, по которым на основании такого положения вещей из указанных элементарнейших факторов человеческого хозяйства, в их изолированности от других факторов, влияющих на реальные человеческие явления, развивается не вся реальная жизнь в ее целостности, а лишь более сложные феномены человеческого хозяйства; оно должно учить нас этому не только в отношении существа, но и в отношении меры указанных феноменов, и таким образом раскрывать нам понимание этих последних, аналогичное тому, которое дают нам точные естественные науки в отношении явлений природы»[210].
Это не означало, что экономическая наука не должна учитывать того, что человеческая деятельность определяется не только эгоизмом, но и влиянием «ошибок, неведения и внешнего принуждения». Не учитывать это означает встать на позицию тех, кто считает, что эти обстоятельства делают точное знание невозможным. Менгер писал: «И точное, и реалистическое направление теоретического исследования полноправны; оба суть орудия для уяснения, предвидения и господства над явлениями народного хозяйства – чему каждое из них способствует по-своему»[211].
Задача Менгера была в том, чтобы обнаружить строгие законы, управляющие «генетической» эволюцией человеческих институтов, исходя из двух обстоятельств. Первое состояло в том, что эти институты возникли потому, что человечество либо не знало этих законов, либо ошибалось, интерпретируя и используя их. Второе было связано с тем, что «точные естественные законы» – в той степени, в какой они познаваемы – не зависят от человеческой воли и действуют вне зависимости от того, известны они или нет.