С точки зрения Менгера, истоки этой школы связаны не с Гегелем, Фихте или Фридрихом Листом, а с той конкретной группой историков и экономистов, работавших в Тюбингене и Гёттингене в конце XVIII в., которые пытались построить политическую науку, опираясь на «философию» истории, часто смешивая между собой две научных дисциплины и два соответствующих им типа знания[118]. В отличие от основателей исторической школы права, которые были консерваторами, эти предшественники исторической школы немецких экономистов относились к либеральному направлению («хотя и не к… абстрактно-либеральному») и намеревались использовать свои «превосходные и основательные знания политической истории в политической науке»[119].
Мы видим, что историческая школа немецких экономистов возникла в результате смешения истории и политической науки, а также исторического и теоретического знания[120]; итогом этого стали ошибочные представления о природе и целях социальных наук. Соответственно, объектом критики Менгера было представление о том, что сравнение явлений (т. е. эмпирических фактов), политических систем и экономических систем позволяет получить общее видение этих явлений[121]. В основном его критика была направлена против попытки перенести метод анатомии и физиологии в сферу гуманитарных наук, подходя к ним как к «естественным организмам»[122].
С политической точки зрения та концепция общества и политэкономии, которой придерживалась историческая школа немецких экономистов, приводила к типу политической организации, при которой – как мы уже видели – индивидуальный выбор подчинялся коллективному. Однако Менгер предпочел не созерцать «редкое зрелище исторической школы экономистов с социалистическими склонностями», т. е. не стал концентрироваться на политическом аспекте, а обратил внимание на внутренне присущую этой школе ошибку: на восприятие «народного хозяйства [Volkswirthschaft]… как отдельной единицы, отличающейся от человеческого хозяйства [menschliche Wirthschaft]». Он также сосредоточился на том, что «стремление свести [Zurückführung] явления народного хозяйства [Volkswirthschaft] к единичным явлениям человеческого хозяйства [menschliche Wirthschaft] характеризовалось как „атомизм“». Закладывая основы того, что позже стало характерной особенностью критики коллективистской экономики австрийской школой, Менгер писал, что «феномены «народного хозяйства» [Volkswirthschaft] отнюдь не суть непосредственные жизненные проявления данного народа [Volk] как такового, непосредственные результаты «хозяйствующего народа» [wirthschaftendes Volk], но равнодействующая (Resultans) всех бесчисленных единично-хозяйственных стремлений в народе, а потому мы и не можем теоретически уразуметь их с точки зрения указанной фикции»[123].
Итак, фундаментальная ошибка историзма возникла в результате восприятия исторической реальности и социальных институтов как органических единиц натуралистического типа, подчиняющихся законам, которые можно обнаружить методами, характерными для естественно-научно-сравнительного знания, а также на базе представления о том, что из этих законов можно извлечь относящееся к социальным явлениям знание теоретического и практического характера[124]. Такое представление о людях и их жизни было связано с органицистским политическим мировоззрением, которое рассматривает отдельного человека как представителя рода. В политическом и экономическом отношении это приводит к критике индивидуалистических оснований классической политэкономии (которые Менгер, напротив, защищает). Это также приводит к «общинному» представлению об экономической деятельности, в структуре которой политические и этические аспекты господствуют над индивидуалистическими.
Как и Менгер, Мизес тоже был склонен отождествлять историзм с исторической школой немецких экономистов и катедер-социалистами. Кроме того, он также был склонен рассматривать его как конструкт социальных наук, основанных на вере в то, что единственным методом, подходящим для изучения человеческой жизни, является «исторический». Однако Мизес отделял тех сторонников историзма, кто отрицал возможность существования теоретической науки о человеческой деятельности, от тех, кто не исключал такой возможности, а лишь откладывал ее до того момента, когда станут доступны плоды более широкого исторического исследования[125].
С этой точки зрения спор о методах представляет собой в первую очередь поединок между сторонниками исторической социальной науки и приверженцами теоретической социальной науки. Значение этого далеко выходит за пределы дискуссии Менгера с представителями исторической школы немецких экономистов.
Мизес сочувствовал попыткам Виндельбанда, Риккерта и Вебера создать теоретическое основание исторического знания и подчеркнуть его специфику. Однако он также считал, что в их позиции проявилась неспособность «представить себе возможность существования общезначимого знания в сфере человеческой деятельности». Несмотря на то что они выступали против мнения, будто бы единственные истинные науки – это науки, основанные на модели ньютоновской механики, Мизес не мог разделять их претензии на то, что «область социальных наук включает исключительно историю и исторический метод». С точки зрения Мизеса, суть проблемы была связана с влиянием субъективистской экономической теории на теорию человеческой деятельности. Поскольку даже Виндельбанд и Риккерт не учитывали этого влияния, то они оценивали открытия субъективистской экономической теории «в том же духе, что и историческая школа. Таким образом, они остались связанными с историзмом (что не исключает эмпиризма)». Они не поняли, что если ограничить сферу науки о человеческой деятельности историей и ее методом, то это неизбежно ведет к отрицанию возможности построения теоретической системы социальных наук. Следовательно, и этим ученым казалось, что представление об исторических событиях как о нередуцируемых единицах представляет собой «единственный приемлемый метод в области социальных наук»[126].
Теоретические предпосылки критики Мизеса в отношении историцизма ясно видны и по тому, как он рассматривает методологию Вебера и различие между социологией и историей[127]. Как и представители историцизма, Вебер, Виндельбанд и Риккерт подходили к изучению истории с неподходящими для предмета их изучения концептуальными инструментами. Первые обращались в поисках оснований исторического знания к собраниям данных, не сопровождавшимся никакой теорией, в то время как вторые обращались к лишенным общезначимости «идеальным типам». Ни те, ни другие не смогли понять, что трансформация концептуальной структуры теоретических социальных наук, связанная с достижениями «субъективистской экономической теории», создает возможность для построения с помощью аксиоматического метода общезначимой праксеологии, настолько общей, что она распространяется не только на все паттерны действия, с которыми мы встречаемся в реальности, но и на те паттерны, которые соответствуют условиям воображаемых миров и в принципе не соответствуют никакому реальному опыту[128].
По сути, Мизес рассматривал историзм как обширную и разнообразную область, лишь часть которой – пусть самую важную – составляла историческая школа. Ведь кроме того историзма, который критиковал Менгер, возникла и другая его форма, которая характеризовалась убеждением, что «единственным подходящим для изучения социальных наук методом является специфическое понимание исторически уникального»[129].
Мы упоминаем о критических возражениях, направленных против этого типа историцизма, исключительно потому, что последние работы по теории познания австрийской школы, как представляется, упускают их из виду. Мизес был убежден, что рассматривать понимание (das Verstehen) как инструмент, позволяющий постичь смысл человеческой деятельности, означает воспринимать последнюю как нечто, находящееся за пределами «теоретической науки, чья цель состоит в выработке общезначимых принципов человеческой деятельности». Это приводит к непониманию того, что теория человеческой деятельности «логически предшествует истории» и того, что «не прибегая к аксиомам, которые считаются общезначимыми», невозможно понять ни ту, ни другую. Поскольку метод понимания (Verstehen) не предполагает существования теоретической науки о человеческой деятельности, он представляет собой «специфическое восприятие уникального и иррационального, интуитивное постижение исторически единичного, в противоположность абстрактному мышлению, которое обеспечивается рациональными методами»[130].
Ответом Мизеса на предложенную историцистами теорию человеческой деятельности и на Verstehen стала праксеология. Она опиралась на логику и на общезначимые предпосылки человеческой деятельности и рассматривалась как «априорная категория» одного порядка с «принципом причинности». Так наука о человеческой деятельности стала теоретическим основанием социальной науки[131].
Позже Мизес вернулся к противопоставлению историцизма и праксеологии, уже проанализированному им в «Grundprobleme der Nationalökonomie», в трактате «Человеческая деятельность». Здесь Мизес подчеркнул жесткое различие между праксеологией, с одной стороны, и историцизмом и позитивизмом («иллюзорной социальной наукой, которая должна была заимствовать логическую структуру и модель ньютоновской механики») – с другой. Он продолжал настаивать на том, что главный тезис историцизма, согласно которому «логическая структура человеческого мышления претерпевает изменения в ходе исторической эволюции», подрывает возможность существования знания и рационального мышления, а с ними, естественно, и теоретической социальной науки[132].
Проблемы, связанные с историей и историческим знанием, являются центральной темой «Теории и истории». В этой книге Мизес развил тему эволюции социальных институтов, уже затронутую им в «Человеческой деятельности», и трансформировал праксеологию в основание для критики историцизма, сциентизма и марксизма. Его цель состояла в том, чтобы пересмотреть культурную историю Запада в свете негативного влияния этих научных школ на развитие теоретических социальных наук. В этой работе Мизес также проводит различие между историцизмом и философией истории (что представляет собой отход от позиций Менгера и Хайека).
Мизес также осуждал философию истории – понимаемую и как представление о том, что «Бог или природа или какая-либо иная сверхчеловеческая сущность провиденциально направляет ход событий к определенной цели, отличной от целей, к которым стремится действующий человек», и как источник суждений об истории[133] – за то, что она мешала рождению теоретической социальной науки. Неслучайно такая наука появилась в XVII в., когда Смит и Мандевиль поставили под сомнение веру в провидение, управляющее ходом исторических событий, и начали рассматривать историю «с точки зрения целей, к которым стремятся действующие люди, а не с точки зрения планов, предписанных Богом или природой». Однако это не было однозначным процессом. Секуляризация христианской философии спасения привела не только к возникновению теоретических социальных наук, но и к появлению философии истории Гегеля, Конта и Маркса[134].
Из этой двусмысленной ситуации и родился историцизм. Мизес считал, что он возник как реакция на «социальную философию рационализма», а также из желания сохранить «существующие институты» или даже возродить уже упраздненные институты: «…в ответ на постулат разума историзм апеллирует к авторитету традиции и к мудрости ушедших веков». Однако его исходная консервативная ориентация оказалась неустойчивой; движение очень быстро приобрело антикапиталистический характер и превратилось в «дополнение к социализму и национализму»[135]. В отличие от Менгера, который отделял историзм/историцизм от исторической школы права, Мизес считал, что его возникновение связано с реакцией на рационалистические эксцессы английского Просвещения и с критикой американской и французской революций (что было близко и Менгеру, и Хайеку).
Однако больше всего Мизеса занимали не мотивации, лежавшие в основании реакции на Просвещение, а эпистемологическая доктрина историцизма. Эта доктрина проявлялась 1) в вере в то, что, за исключением математики, логики и естественных наук, все остальные типы знания имеют своим источником историю; 2) в убеждении, что «регулярность во взаимной связи и последовательности событий» отсутствует; 3) в отрицании теоретической экономической науки и ее законов[136]. Таким образом, и в этом случае центральной темой была эпистемология экономической науки. Дискуссия сосредоточилась на намерении исторической школы создать историческую экономическую науку и на ее претензиях на то, что знания и экономическая организация различаются в зависимости от конкретной эпохи[137].
Может показаться странным то, что Мизес уделил так много внимания критике теоретически несостоятельной эпистемологии. Но это было вполне оправданным. Ведь Мизесу удалось обнаружить, что отрицание теоретической науки о человеческой деятельности и экономической науки, законы которой носят общезначимый характер и не зависят от специфики конкретной эпохи, является одним из оснований для веры в возможность существования социалистических организаций. Именно поэтому он рассматривал историцизм как один из источников социализма и интервенционизма[138]. Соответственно, возможность существования социалистической экономики связывалась с доказательством историчности рыночной экономики и той теории человеческой деятельности, которая лежит в ее основе. Если бы удалось доказать, что теория субъективной ценности представляет собой всего-навсего одно из исторических воплощений экономической науки, то эта теория утратила бы свой общезначимый характер, открыв путь для других типов экономической организации.
Мизес вернулся к связи между историцизмом и исторической школой немецких экономистов в «The Historical Setting of the Austrian School of Economics». В этой брошюре он высказал идею о том, что эта связь возникла в результате восприятия экономистов классической школы и Милля как сторонников учения о том, что источником экономической теории является практический опыт. После того как эта интерпретация трансформировалась в отрицание общезначимости экономических теорем[139], и возникли условия для «спора о методах». Рассматривая мизесовскую интерпретацию «спора о методах», можно отметить, что его утверждение о том, что «Менгер находился под слишком сильным влиянием эмпиризма Джона Стюарта Милля, чтобы довести собственные взгляды до их логического завершения»[140], является ярким свидетельством непонимания им эпистемологии Менгера и его стремления дистанцироваться от нее[141].
Другой интересный момент связан с осознанием политических следствий идеи исторической и культурной относительности экономических и культурных институтов. Социальную философию исторической школы немецких экономистов действительно ожидало превращение в своего рода «государственный социализм», характеризовавшийся открытой враждебностью к рыночной экономике и ее политическим последствиям. Влияние этой философии на будущее Германии заставило Мизеса написать, что суть немецкой экономической науки воплощена в процессе, начавшемся «шмоллеровским обожествлением курфюрстов и королей из династии Гогенцоллернов и завершившемся канонизацией Адольфа Гитлера Зомбартом»[142].
Критика Мизеса была направлена прежде всего на эпистемологический аспект историцизма. В контексте истории идей его позиция относительно происхождения политических результатов историзма не кажется стопроцентно убедительной, поскольку историзм не носил исключительно социалистического и националистического характера[143]. Однако то, что он ограничивает область своего анализа экономической методологией, привлекло внимание к значению теории субъективной ценности для методологической дискуссии. В эпоху Мизеса в этой дискуссии участвовали не только представители австрийской школы и исторической школы немецких экономистов, но и Виндельбанд, Риккерт, Дильтей и Вебер.
Итак, можно сделать вывод, что Мизеса интересовали последствия влияния экономической науки на другие теоретические социальные науки[144]. Бесспорно, его картина дискуссии была односторонней. При этом его внимание было сосредоточено на эпистемологических и гносеологических аспектах историцизма в связи с их влиянием на историческое развитие. С этой точки зрения невозможно отрицать, что его предупреждение о политических опасностях, таящихся в предложенной историцистами концепции истории, продемонстрировало отсутствие элементов, заслуживающих размышления.
Однако прежде всего цель Мизеса состояла в том, чтобы пересмотреть социальные науки в свете праксеологии, которую он надеялся использовать в качестве основания и для каталлактики (учения об обмене), и для либерализма. Именно этот план заставил его, как и Хайека, сконцентрироваться на тех научных школах, которые имели наибольшее влияние на политический процесс. На кону стояло «возрождение» либеральной политической философии. Это было главной целью и Мизеса, и Хайека; оба стремились освободить либеральную политическую философию от оков ментальности, тем или иным способом связанной с историцизмом и позитивизмом.
Первым систематическим обоснованием хайековской методологии социальных наук можно считать работу «Сциентизм и изучение общества»; кроме того, в ней представлен свежий взгляд на критику Менгером историзма и «прагматизма». Соединив историческую часть с критической оценкой направления, избранного социальными науками, Хайек привлек внимание к тому, что эти науки несут часть ответственности за поощрение распространения тоталитарной идеологии.
Тезис Хайека состоял в том, что историцизм (куда входит и исторический материализм) представляет собой не противоположность «подхода к социальным явлениям по образцу естественных наук», а форму сциентизма. Хайек хорошо осознавал, что термин «историцизм» имеет два значения. Историцизм в первом, более старом значении, «справедливо противопоставляя специфические задачи историка и задачи естествоиспытателя, отрицал возможность истории как теоретической науки». Историцизм во втором, более позднем значении, «наоборот, утверждает, что история – это единственная дорога, ведущая к созданию теоретической науки о социальных явлениях». Как и Менгер, Хайек отделял историческую школу немецких экономистов от исторической школы права. Он критически относился к новой концепции развития последней, предложенной Майнеке в книге «Возникновение историзма» (Menecke «Die Entstehung des Historismus»), и упрекал его за внесение путаницы в этот вопрос посредством обозначения исторической школы права термином историзм, который Менгер употреблял применительно к концепции истории у Гервинуса, Рошера и Шмоллера[145].
Мы видим, что историческая школа немецких экономистов возникла в результате смешения истории и политической науки, а также исторического и теоретического знания[120]; итогом этого стали ошибочные представления о природе и целях социальных наук. Соответственно, объектом критики Менгера было представление о том, что сравнение явлений (т. е. эмпирических фактов), политических систем и экономических систем позволяет получить общее видение этих явлений[121]. В основном его критика была направлена против попытки перенести метод анатомии и физиологии в сферу гуманитарных наук, подходя к ним как к «естественным организмам»[122].
С политической точки зрения та концепция общества и политэкономии, которой придерживалась историческая школа немецких экономистов, приводила к типу политической организации, при которой – как мы уже видели – индивидуальный выбор подчинялся коллективному. Однако Менгер предпочел не созерцать «редкое зрелище исторической школы экономистов с социалистическими склонностями», т. е. не стал концентрироваться на политическом аспекте, а обратил внимание на внутренне присущую этой школе ошибку: на восприятие «народного хозяйства [Volkswirthschaft]… как отдельной единицы, отличающейся от человеческого хозяйства [menschliche Wirthschaft]». Он также сосредоточился на том, что «стремление свести [Zurückführung] явления народного хозяйства [Volkswirthschaft] к единичным явлениям человеческого хозяйства [menschliche Wirthschaft] характеризовалось как „атомизм“». Закладывая основы того, что позже стало характерной особенностью критики коллективистской экономики австрийской школой, Менгер писал, что «феномены «народного хозяйства» [Volkswirthschaft] отнюдь не суть непосредственные жизненные проявления данного народа [Volk] как такового, непосредственные результаты «хозяйствующего народа» [wirthschaftendes Volk], но равнодействующая (Resultans) всех бесчисленных единично-хозяйственных стремлений в народе, а потому мы и не можем теоретически уразуметь их с точки зрения указанной фикции»[123].
Итак, фундаментальная ошибка историзма возникла в результате восприятия исторической реальности и социальных институтов как органических единиц натуралистического типа, подчиняющихся законам, которые можно обнаружить методами, характерными для естественно-научно-сравнительного знания, а также на базе представления о том, что из этих законов можно извлечь относящееся к социальным явлениям знание теоретического и практического характера[124]. Такое представление о людях и их жизни было связано с органицистским политическим мировоззрением, которое рассматривает отдельного человека как представителя рода. В политическом и экономическом отношении это приводит к критике индивидуалистических оснований классической политэкономии (которые Менгер, напротив, защищает). Это также приводит к «общинному» представлению об экономической деятельности, в структуре которой политические и этические аспекты господствуют над индивидуалистическими.
Как и Менгер, Мизес тоже был склонен отождествлять историзм с исторической школой немецких экономистов и катедер-социалистами. Кроме того, он также был склонен рассматривать его как конструкт социальных наук, основанных на вере в то, что единственным методом, подходящим для изучения человеческой жизни, является «исторический». Однако Мизес отделял тех сторонников историзма, кто отрицал возможность существования теоретической науки о человеческой деятельности, от тех, кто не исключал такой возможности, а лишь откладывал ее до того момента, когда станут доступны плоды более широкого исторического исследования[125].
С этой точки зрения спор о методах представляет собой в первую очередь поединок между сторонниками исторической социальной науки и приверженцами теоретической социальной науки. Значение этого далеко выходит за пределы дискуссии Менгера с представителями исторической школы немецких экономистов.
Мизес сочувствовал попыткам Виндельбанда, Риккерта и Вебера создать теоретическое основание исторического знания и подчеркнуть его специфику. Однако он также считал, что в их позиции проявилась неспособность «представить себе возможность существования общезначимого знания в сфере человеческой деятельности». Несмотря на то что они выступали против мнения, будто бы единственные истинные науки – это науки, основанные на модели ньютоновской механики, Мизес не мог разделять их претензии на то, что «область социальных наук включает исключительно историю и исторический метод». С точки зрения Мизеса, суть проблемы была связана с влиянием субъективистской экономической теории на теорию человеческой деятельности. Поскольку даже Виндельбанд и Риккерт не учитывали этого влияния, то они оценивали открытия субъективистской экономической теории «в том же духе, что и историческая школа. Таким образом, они остались связанными с историзмом (что не исключает эмпиризма)». Они не поняли, что если ограничить сферу науки о человеческой деятельности историей и ее методом, то это неизбежно ведет к отрицанию возможности построения теоретической системы социальных наук. Следовательно, и этим ученым казалось, что представление об исторических событиях как о нередуцируемых единицах представляет собой «единственный приемлемый метод в области социальных наук»[126].
Теоретические предпосылки критики Мизеса в отношении историцизма ясно видны и по тому, как он рассматривает методологию Вебера и различие между социологией и историей[127]. Как и представители историцизма, Вебер, Виндельбанд и Риккерт подходили к изучению истории с неподходящими для предмета их изучения концептуальными инструментами. Первые обращались в поисках оснований исторического знания к собраниям данных, не сопровождавшимся никакой теорией, в то время как вторые обращались к лишенным общезначимости «идеальным типам». Ни те, ни другие не смогли понять, что трансформация концептуальной структуры теоретических социальных наук, связанная с достижениями «субъективистской экономической теории», создает возможность для построения с помощью аксиоматического метода общезначимой праксеологии, настолько общей, что она распространяется не только на все паттерны действия, с которыми мы встречаемся в реальности, но и на те паттерны, которые соответствуют условиям воображаемых миров и в принципе не соответствуют никакому реальному опыту[128].
По сути, Мизес рассматривал историзм как обширную и разнообразную область, лишь часть которой – пусть самую важную – составляла историческая школа. Ведь кроме того историзма, который критиковал Менгер, возникла и другая его форма, которая характеризовалась убеждением, что «единственным подходящим для изучения социальных наук методом является специфическое понимание исторически уникального»[129].
Мы упоминаем о критических возражениях, направленных против этого типа историцизма, исключительно потому, что последние работы по теории познания австрийской школы, как представляется, упускают их из виду. Мизес был убежден, что рассматривать понимание (das Verstehen) как инструмент, позволяющий постичь смысл человеческой деятельности, означает воспринимать последнюю как нечто, находящееся за пределами «теоретической науки, чья цель состоит в выработке общезначимых принципов человеческой деятельности». Это приводит к непониманию того, что теория человеческой деятельности «логически предшествует истории» и того, что «не прибегая к аксиомам, которые считаются общезначимыми», невозможно понять ни ту, ни другую. Поскольку метод понимания (Verstehen) не предполагает существования теоретической науки о человеческой деятельности, он представляет собой «специфическое восприятие уникального и иррационального, интуитивное постижение исторически единичного, в противоположность абстрактному мышлению, которое обеспечивается рациональными методами»[130].
Ответом Мизеса на предложенную историцистами теорию человеческой деятельности и на Verstehen стала праксеология. Она опиралась на логику и на общезначимые предпосылки человеческой деятельности и рассматривалась как «априорная категория» одного порядка с «принципом причинности». Так наука о человеческой деятельности стала теоретическим основанием социальной науки[131].
Позже Мизес вернулся к противопоставлению историцизма и праксеологии, уже проанализированному им в «Grundprobleme der Nationalökonomie», в трактате «Человеческая деятельность». Здесь Мизес подчеркнул жесткое различие между праксеологией, с одной стороны, и историцизмом и позитивизмом («иллюзорной социальной наукой, которая должна была заимствовать логическую структуру и модель ньютоновской механики») – с другой. Он продолжал настаивать на том, что главный тезис историцизма, согласно которому «логическая структура человеческого мышления претерпевает изменения в ходе исторической эволюции», подрывает возможность существования знания и рационального мышления, а с ними, естественно, и теоретической социальной науки[132].
Проблемы, связанные с историей и историческим знанием, являются центральной темой «Теории и истории». В этой книге Мизес развил тему эволюции социальных институтов, уже затронутую им в «Человеческой деятельности», и трансформировал праксеологию в основание для критики историцизма, сциентизма и марксизма. Его цель состояла в том, чтобы пересмотреть культурную историю Запада в свете негативного влияния этих научных школ на развитие теоретических социальных наук. В этой работе Мизес также проводит различие между историцизмом и философией истории (что представляет собой отход от позиций Менгера и Хайека).
Мизес также осуждал философию истории – понимаемую и как представление о том, что «Бог или природа или какая-либо иная сверхчеловеческая сущность провиденциально направляет ход событий к определенной цели, отличной от целей, к которым стремится действующий человек», и как источник суждений об истории[133] – за то, что она мешала рождению теоретической социальной науки. Неслучайно такая наука появилась в XVII в., когда Смит и Мандевиль поставили под сомнение веру в провидение, управляющее ходом исторических событий, и начали рассматривать историю «с точки зрения целей, к которым стремятся действующие люди, а не с точки зрения планов, предписанных Богом или природой». Однако это не было однозначным процессом. Секуляризация христианской философии спасения привела не только к возникновению теоретических социальных наук, но и к появлению философии истории Гегеля, Конта и Маркса[134].
Из этой двусмысленной ситуации и родился историцизм. Мизес считал, что он возник как реакция на «социальную философию рационализма», а также из желания сохранить «существующие институты» или даже возродить уже упраздненные институты: «…в ответ на постулат разума историзм апеллирует к авторитету традиции и к мудрости ушедших веков». Однако его исходная консервативная ориентация оказалась неустойчивой; движение очень быстро приобрело антикапиталистический характер и превратилось в «дополнение к социализму и национализму»[135]. В отличие от Менгера, который отделял историзм/историцизм от исторической школы права, Мизес считал, что его возникновение связано с реакцией на рационалистические эксцессы английского Просвещения и с критикой американской и французской революций (что было близко и Менгеру, и Хайеку).
Однако больше всего Мизеса занимали не мотивации, лежавшие в основании реакции на Просвещение, а эпистемологическая доктрина историцизма. Эта доктрина проявлялась 1) в вере в то, что, за исключением математики, логики и естественных наук, все остальные типы знания имеют своим источником историю; 2) в убеждении, что «регулярность во взаимной связи и последовательности событий» отсутствует; 3) в отрицании теоретической экономической науки и ее законов[136]. Таким образом, и в этом случае центральной темой была эпистемология экономической науки. Дискуссия сосредоточилась на намерении исторической школы создать историческую экономическую науку и на ее претензиях на то, что знания и экономическая организация различаются в зависимости от конкретной эпохи[137].
Может показаться странным то, что Мизес уделил так много внимания критике теоретически несостоятельной эпистемологии. Но это было вполне оправданным. Ведь Мизесу удалось обнаружить, что отрицание теоретической науки о человеческой деятельности и экономической науки, законы которой носят общезначимый характер и не зависят от специфики конкретной эпохи, является одним из оснований для веры в возможность существования социалистических организаций. Именно поэтому он рассматривал историцизм как один из источников социализма и интервенционизма[138]. Соответственно, возможность существования социалистической экономики связывалась с доказательством историчности рыночной экономики и той теории человеческой деятельности, которая лежит в ее основе. Если бы удалось доказать, что теория субъективной ценности представляет собой всего-навсего одно из исторических воплощений экономической науки, то эта теория утратила бы свой общезначимый характер, открыв путь для других типов экономической организации.
Мизес вернулся к связи между историцизмом и исторической школой немецких экономистов в «The Historical Setting of the Austrian School of Economics». В этой брошюре он высказал идею о том, что эта связь возникла в результате восприятия экономистов классической школы и Милля как сторонников учения о том, что источником экономической теории является практический опыт. После того как эта интерпретация трансформировалась в отрицание общезначимости экономических теорем[139], и возникли условия для «спора о методах». Рассматривая мизесовскую интерпретацию «спора о методах», можно отметить, что его утверждение о том, что «Менгер находился под слишком сильным влиянием эмпиризма Джона Стюарта Милля, чтобы довести собственные взгляды до их логического завершения»[140], является ярким свидетельством непонимания им эпистемологии Менгера и его стремления дистанцироваться от нее[141].
Другой интересный момент связан с осознанием политических следствий идеи исторической и культурной относительности экономических и культурных институтов. Социальную философию исторической школы немецких экономистов действительно ожидало превращение в своего рода «государственный социализм», характеризовавшийся открытой враждебностью к рыночной экономике и ее политическим последствиям. Влияние этой философии на будущее Германии заставило Мизеса написать, что суть немецкой экономической науки воплощена в процессе, начавшемся «шмоллеровским обожествлением курфюрстов и королей из династии Гогенцоллернов и завершившемся канонизацией Адольфа Гитлера Зомбартом»[142].
Критика Мизеса была направлена прежде всего на эпистемологический аспект историцизма. В контексте истории идей его позиция относительно происхождения политических результатов историзма не кажется стопроцентно убедительной, поскольку историзм не носил исключительно социалистического и националистического характера[143]. Однако то, что он ограничивает область своего анализа экономической методологией, привлекло внимание к значению теории субъективной ценности для методологической дискуссии. В эпоху Мизеса в этой дискуссии участвовали не только представители австрийской школы и исторической школы немецких экономистов, но и Виндельбанд, Риккерт, Дильтей и Вебер.
Итак, можно сделать вывод, что Мизеса интересовали последствия влияния экономической науки на другие теоретические социальные науки[144]. Бесспорно, его картина дискуссии была односторонней. При этом его внимание было сосредоточено на эпистемологических и гносеологических аспектах историцизма в связи с их влиянием на историческое развитие. С этой точки зрения невозможно отрицать, что его предупреждение о политических опасностях, таящихся в предложенной историцистами концепции истории, продемонстрировало отсутствие элементов, заслуживающих размышления.
Однако прежде всего цель Мизеса состояла в том, чтобы пересмотреть социальные науки в свете праксеологии, которую он надеялся использовать в качестве основания и для каталлактики (учения об обмене), и для либерализма. Именно этот план заставил его, как и Хайека, сконцентрироваться на тех научных школах, которые имели наибольшее влияние на политический процесс. На кону стояло «возрождение» либеральной политической философии. Это было главной целью и Мизеса, и Хайека; оба стремились освободить либеральную политическую философию от оков ментальности, тем или иным способом связанной с историцизмом и позитивизмом.
Первым систематическим обоснованием хайековской методологии социальных наук можно считать работу «Сциентизм и изучение общества»; кроме того, в ней представлен свежий взгляд на критику Менгером историзма и «прагматизма». Соединив историческую часть с критической оценкой направления, избранного социальными науками, Хайек привлек внимание к тому, что эти науки несут часть ответственности за поощрение распространения тоталитарной идеологии.
Тезис Хайека состоял в том, что историцизм (куда входит и исторический материализм) представляет собой не противоположность «подхода к социальным явлениям по образцу естественных наук», а форму сциентизма. Хайек хорошо осознавал, что термин «историцизм» имеет два значения. Историцизм в первом, более старом значении, «справедливо противопоставляя специфические задачи историка и задачи естествоиспытателя, отрицал возможность истории как теоретической науки». Историцизм во втором, более позднем значении, «наоборот, утверждает, что история – это единственная дорога, ведущая к созданию теоретической науки о социальных явлениях». Как и Менгер, Хайек отделял историческую школу немецких экономистов от исторической школы права. Он критически относился к новой концепции развития последней, предложенной Майнеке в книге «Возникновение историзма» (Menecke «Die Entstehung des Historismus»), и упрекал его за внесение путаницы в этот вопрос посредством обозначения исторической школы права термином историзм, который Менгер употреблял применительно к концепции истории у Гервинуса, Рошера и Шмоллера[145].