По мнению Менгера, «категории Шмоллера» не дают более глубокого понимания этих проблем, а лишь усложняют дело[96].
Критика Менгером представителей исторической школы немецких экономистов в «Исследованиях» продемонстрировала, что их попытка расширить горизонты экономической науки была основана на ряде серьезных ошибок. В отличие от «Оснований», замечания Менгера в «Исследованиях» не лишены сарказма. Однако полностью его полемический талант проявил себя в памфлете «Ошибки историзма», где Шмоллеру отводилась уже не второстепенная, а главная роль.
Если не считать полемической формы, «Ошибки историзма» содержат мало концептуально нового. То новое, что есть в этой работе, имеет иной характер. Во-первых, это выбор Шмоллера в качестве главной мишени для критики. Менгер понимал, что успех его собственных идей в немецкой культуре зависит от итога его спора с тем, кто стал наиболее авторитетным и влиятельным представителем катедер-социалистов. К сожалению, эта стратегия неизбежно влекла за собой ряд нежелательных последствий. Менгер осознавал разницу между Шмоллером и основателями исторической школы немецких экономистов. И в самом деле, главным предметом спора (не считая вопросов методологии) была возможность рассмотрения истории как «эмпирической базы практических экономических наук»[97]; этот вопрос был лишь слегка затронут в «Исследованиях». Другое новшество состояло в расширении значения понятия «историзм», который в «Исследованиях» использовался для обозначения взглядов Георга Гервинуса, на всю историческую школу.
Таким образом, Менгер был намерен доказать невозможность создания «новой экономической науки» на базе теории исторической школы немецких экономистов. Кроме того, уже в «Исследованиях» он заявил, что отрицание подразделения экономики на исторические, теоретические и практические науки привело бы к «строго социалистической организации общества, т. е. к такому типу организации, когда единственной формой хозяйства было бы общественное хозяйство, а не частные индивидуальные хозяйства». Существовало бы лишь «народное хозяйство в собственном смысле слова [Volkswirthschaft]», «хозяйствующим субъектом его был бы народ [Volk] (или его представители)», и его целью было бы «возможно более полное удовлетворение потребностей всех членов общества». Соответственно экономическая наука свелась бы к «единственной практической экономической науке», иначе говоря, к науке «об основаниях, по которым общественное хозяйство [Gemeinwirthschaft]… может быть устроено и ведено наиболее целесообразно. То, что в наше время весьма неточно называют «социалистическими теориями», суть стремления к этой практической науке, и этим выясняется сущность и положение их в системе наук о хозяйстве»[98].
Менгер сосредоточил свою критику на действенности и эффективности практических норм деятельности, извлекаемых из исторического знания. Проблемам, на которые он обратил внимание, тем не менее было суждено остаться на задворках дискуссии среди представителей гуманитарных наук той эпохи, которая характеризовалась ростом позитивизма, исторического материализма и «возвращением к Канту». Вдохновляясь Кантом, такие мыслители, как Дильтей, Виндельбанд и Риккерт создали классификацию наук, их целей и методов, обладавшую лишь поверхностным сходством с классификацией Менгера[99]. Они говорили о «типах», «номотетическом знании», «идиографическом знании», «историческом», «теоретическом», «индивидуальном» и «универсальном» направлениях научного знания, об индуктивном знании и о ценности исторического знания. Однако и их посылки, и их заключения существенно отличались от взглядов Менгера.
Задача Менгера была более масштабна, чем у упомянутых мыслителей. Если последние стремились найти оправдание существованию двух типов научного исследования и в конечном счете соглашались с позитивистской моделью, то задача Менгера состояла в том, чтобы установить соотношение между теоретическими, историческими и практическими науками в рамках единой концепции знания. Однако он решил ее таким образом, что его решение не привлекло никакого внимания современных ему философов, так как они были равнодушны к проблематике и теоретическим моделям экономической науки.
В связи со всем этим поразительно то, что идеи Менгера были подхвачены уже Вебером в статье «Рошер и Книс и логические проблемы исторической политэкономии» («Roscher und Knies und die logischen Probleme der historischen Nationalökonomie»), которой он надеялся поставить точку в споре о методах; правда, Вебер понял их неправильно, и в его работе трудно узнать взгляды Менгера[100]. Бесспорно, Вебер находился под влиянием Менгера; однако остается впечатление, что Вебер толкует «абстрактную экономическую науку» в неокантианском духе, чего и следует ожидать в свете его философской позиции. В своих работах Вебер заменил выражение «теория субъективной ценности» (Theorie des subjectiven Wertes) «субъективным учением о ценности» (subjektive Wertlehre), тем самым приписав «субъективность» (относительность) не ценности, а теории (т. е. идеально-типическим схемам, посредством которых возможно познать реальность явлений). Это словоупотребление показывает, какое расстояние отделяет Вебера от австрийцев: для него (как и для других представителей исторической школы немецких экономистов) в это выражение вложено все то, что было сказано во множестве работ, посвященных историчности теории предельной полезности и экономических организаций[101]. Это совершенно противоположно тому, что подчеркивали австрийцы, когда исследовали «точные законы» и неожиданные результаты человеческих действий.
От «Исследований» может возникнуть впечатление, что Менгер был равнодушен к эпистемологическим проблемам современной ему экономической науки, хотя из этого и не следует делать вывод о том, что он плохо понимал эту проблематику[102]. Можно сослаться, в частности, на то, что Менгер не стал сравнивать взгляды Вальраса и Джевонса со своей собственной позицией, несмотря на то что хорошо осознавал существенные различия между их экономической эпистемологией и своей собственной[103]. Последующие годы, однако, показали, насколько различными – и несовместимыми – оказались пути развития соответствующих концепций социальной философии[104].
Все это не означает, что Менгер избегал обсуждения современной ему эпистемологической проблематики[105]. Однако его интересовало не изучение влияния экономистов, занимавшихся методологическими проблемами, а, во-первых, борьба против колоссальной популярности (не только в Германии) необоснованной попытки создать «новую экономическую науку», политические последствия которой он был в состоянии предвидеть, и, во-вторых (и прежде всего), пересмотр всей теоретической структуры социальных наук в свете значения, которое теория предельной полезности могла иметь для конфигурации этих наук в целом. Если такова была его главная задача, то не имеет особого значения то, ссылался ли он или нет на конкретных авторов.
Мы уже упоминали о том, что следы экономического спора о методах отсутствуют в работах других мыслителей, которые интересовались в это время проблемой метода в социальных науках[106]. Если просматривать литературу, посвященную методологии гуманитарных наук и историзму (разумеется, с учетом естественной разницы в том, что касается ее воздействия на область экономической теории), мы практически не находим упоминаний Менгера. Однако даже в сфере экономической эпистемологии до недавнего времени исторические исследования были в основном сосредоточены на моменте рождения «маржиналистской революции» и не уделяли внимания значению теории субъективной ценности для социальных наук[107].
Это все, что осталось от спора о методах в истории философии социальных наук, однако с точки зрения Мизеса и Хайека этот вопрос предстает совершенно по-иному. Они сразу восприняли спор о методах как столкновение двух различных концепций роли индивида в мире, и их интерес к работам исторической школы немецких экономистов был связан с тем, что она заложила теоретический фундамент тоталитаризма. Однако следует отметить некоторые различия. Нужно отделять позицию Менгера от взглядов Мизеса и Хайека, хотя бы для соблюдения хронологического порядка. Однако и применительно к Менгеру тоже важно не забывать, что он видел опасность, которая вытекает из приписывания экономической науке этических целей. Менгер также осознавал, что отказ в экономической сфере от политического признания индивидуальных актов выбора приводит к политико-экономической организации социалистического типа, в которой субъектом выбора становится не индивид, а надындивидуальная общность – государство, подчиняющая индивидуальные акты выбора собственным целям.
В свою очередь в провозглашении принципа историчности знания и экономической организации[108] в соединении с отрицанием теоретической науки о человеческой деятельности и экономической науки, основанной на вечных и универсальных законах, Мизес распознал корни критики, направленной против рыночной экономики. Кроме того, он показал несостоятельность претензий социалистической экономической, социальной и политической организации на осуществимость[109].
Историческая школа немецких экономистов отнюдь не случайно трансформировалась в движение, выступавшее за своего рода «государственный социализм», которое характеризовалось исключительной враждебностью по отношению к экономическому либерализму. Тем не менее, несмотря на серьезную вину исторической школы перед немецкой историей, Мизес и Хайек рассматривали ее всего лишь как немецкую версию более общего феномена – смешения социальной философии с этатизмом и коллективизмом. Слова Мизеса позволяют представить себе, как они понимали суть и значение спора о методах: «…в дискуссиях школы Джона Бейтса Кларка с американским институционализмом на карту было поставлено значительно больше, чем вопрос о том, какой подход плодотворнее. На самом деле предметом разногласий были эпистемологические основания науки о человеческой деятельности и ее логическая законность»[110].
Поединок с исторической школой немецких экономистов продолжался до 1933 г. Затем эти темы стали восприниматься как культурное наследие, едва ли заслуживающее дальнейшего теоретического анализа. Чтобы объяснить это, вероятно, достаточно сказать, что Мизес и Хайек перестали считать необходимым дальнейшее обсуждение вопроса, который они считали закрытым по причине доказанности эпистемологической непоследовательности исторической школы.
В дальнейшем Мизес и Хайек уделили большое внимание изучению воздействия методологической позиции историзма на подход к экономическим и политическим проблемам. Они пытались показать, какое воздействие историзм исторической школы немецких экономистов оказал на коллективистские и тоталитарные доктрины. Тем самым они восстановили связь между историзмом/историцизмом и возникновением тоталитарной ментальности.
§ 3. Критика историцизма
Критика Менгером представителей исторической школы немецких экономистов в «Исследованиях» продемонстрировала, что их попытка расширить горизонты экономической науки была основана на ряде серьезных ошибок. В отличие от «Оснований», замечания Менгера в «Исследованиях» не лишены сарказма. Однако полностью его полемический талант проявил себя в памфлете «Ошибки историзма», где Шмоллеру отводилась уже не второстепенная, а главная роль.
Если не считать полемической формы, «Ошибки историзма» содержат мало концептуально нового. То новое, что есть в этой работе, имеет иной характер. Во-первых, это выбор Шмоллера в качестве главной мишени для критики. Менгер понимал, что успех его собственных идей в немецкой культуре зависит от итога его спора с тем, кто стал наиболее авторитетным и влиятельным представителем катедер-социалистов. К сожалению, эта стратегия неизбежно влекла за собой ряд нежелательных последствий. Менгер осознавал разницу между Шмоллером и основателями исторической школы немецких экономистов. И в самом деле, главным предметом спора (не считая вопросов методологии) была возможность рассмотрения истории как «эмпирической базы практических экономических наук»[97]; этот вопрос был лишь слегка затронут в «Исследованиях». Другое новшество состояло в расширении значения понятия «историзм», который в «Исследованиях» использовался для обозначения взглядов Георга Гервинуса, на всю историческую школу.
Таким образом, Менгер был намерен доказать невозможность создания «новой экономической науки» на базе теории исторической школы немецких экономистов. Кроме того, уже в «Исследованиях» он заявил, что отрицание подразделения экономики на исторические, теоретические и практические науки привело бы к «строго социалистической организации общества, т. е. к такому типу организации, когда единственной формой хозяйства было бы общественное хозяйство, а не частные индивидуальные хозяйства». Существовало бы лишь «народное хозяйство в собственном смысле слова [Volkswirthschaft]», «хозяйствующим субъектом его был бы народ [Volk] (или его представители)», и его целью было бы «возможно более полное удовлетворение потребностей всех членов общества». Соответственно экономическая наука свелась бы к «единственной практической экономической науке», иначе говоря, к науке «об основаниях, по которым общественное хозяйство [Gemeinwirthschaft]… может быть устроено и ведено наиболее целесообразно. То, что в наше время весьма неточно называют «социалистическими теориями», суть стремления к этой практической науке, и этим выясняется сущность и положение их в системе наук о хозяйстве»[98].
Менгер сосредоточил свою критику на действенности и эффективности практических норм деятельности, извлекаемых из исторического знания. Проблемам, на которые он обратил внимание, тем не менее было суждено остаться на задворках дискуссии среди представителей гуманитарных наук той эпохи, которая характеризовалась ростом позитивизма, исторического материализма и «возвращением к Канту». Вдохновляясь Кантом, такие мыслители, как Дильтей, Виндельбанд и Риккерт создали классификацию наук, их целей и методов, обладавшую лишь поверхностным сходством с классификацией Менгера[99]. Они говорили о «типах», «номотетическом знании», «идиографическом знании», «историческом», «теоретическом», «индивидуальном» и «универсальном» направлениях научного знания, об индуктивном знании и о ценности исторического знания. Однако и их посылки, и их заключения существенно отличались от взглядов Менгера.
Задача Менгера была более масштабна, чем у упомянутых мыслителей. Если последние стремились найти оправдание существованию двух типов научного исследования и в конечном счете соглашались с позитивистской моделью, то задача Менгера состояла в том, чтобы установить соотношение между теоретическими, историческими и практическими науками в рамках единой концепции знания. Однако он решил ее таким образом, что его решение не привлекло никакого внимания современных ему философов, так как они были равнодушны к проблематике и теоретическим моделям экономической науки.
В связи со всем этим поразительно то, что идеи Менгера были подхвачены уже Вебером в статье «Рошер и Книс и логические проблемы исторической политэкономии» («Roscher und Knies und die logischen Probleme der historischen Nationalökonomie»), которой он надеялся поставить точку в споре о методах; правда, Вебер понял их неправильно, и в его работе трудно узнать взгляды Менгера[100]. Бесспорно, Вебер находился под влиянием Менгера; однако остается впечатление, что Вебер толкует «абстрактную экономическую науку» в неокантианском духе, чего и следует ожидать в свете его философской позиции. В своих работах Вебер заменил выражение «теория субъективной ценности» (Theorie des subjectiven Wertes) «субъективным учением о ценности» (subjektive Wertlehre), тем самым приписав «субъективность» (относительность) не ценности, а теории (т. е. идеально-типическим схемам, посредством которых возможно познать реальность явлений). Это словоупотребление показывает, какое расстояние отделяет Вебера от австрийцев: для него (как и для других представителей исторической школы немецких экономистов) в это выражение вложено все то, что было сказано во множестве работ, посвященных историчности теории предельной полезности и экономических организаций[101]. Это совершенно противоположно тому, что подчеркивали австрийцы, когда исследовали «точные законы» и неожиданные результаты человеческих действий.
От «Исследований» может возникнуть впечатление, что Менгер был равнодушен к эпистемологическим проблемам современной ему экономической науки, хотя из этого и не следует делать вывод о том, что он плохо понимал эту проблематику[102]. Можно сослаться, в частности, на то, что Менгер не стал сравнивать взгляды Вальраса и Джевонса со своей собственной позицией, несмотря на то что хорошо осознавал существенные различия между их экономической эпистемологией и своей собственной[103]. Последующие годы, однако, показали, насколько различными – и несовместимыми – оказались пути развития соответствующих концепций социальной философии[104].
Все это не означает, что Менгер избегал обсуждения современной ему эпистемологической проблематики[105]. Однако его интересовало не изучение влияния экономистов, занимавшихся методологическими проблемами, а, во-первых, борьба против колоссальной популярности (не только в Германии) необоснованной попытки создать «новую экономическую науку», политические последствия которой он был в состоянии предвидеть, и, во-вторых (и прежде всего), пересмотр всей теоретической структуры социальных наук в свете значения, которое теория предельной полезности могла иметь для конфигурации этих наук в целом. Если такова была его главная задача, то не имеет особого значения то, ссылался ли он или нет на конкретных авторов.
Мы уже упоминали о том, что следы экономического спора о методах отсутствуют в работах других мыслителей, которые интересовались в это время проблемой метода в социальных науках[106]. Если просматривать литературу, посвященную методологии гуманитарных наук и историзму (разумеется, с учетом естественной разницы в том, что касается ее воздействия на область экономической теории), мы практически не находим упоминаний Менгера. Однако даже в сфере экономической эпистемологии до недавнего времени исторические исследования были в основном сосредоточены на моменте рождения «маржиналистской революции» и не уделяли внимания значению теории субъективной ценности для социальных наук[107].
Это все, что осталось от спора о методах в истории философии социальных наук, однако с точки зрения Мизеса и Хайека этот вопрос предстает совершенно по-иному. Они сразу восприняли спор о методах как столкновение двух различных концепций роли индивида в мире, и их интерес к работам исторической школы немецких экономистов был связан с тем, что она заложила теоретический фундамент тоталитаризма. Однако следует отметить некоторые различия. Нужно отделять позицию Менгера от взглядов Мизеса и Хайека, хотя бы для соблюдения хронологического порядка. Однако и применительно к Менгеру тоже важно не забывать, что он видел опасность, которая вытекает из приписывания экономической науке этических целей. Менгер также осознавал, что отказ в экономической сфере от политического признания индивидуальных актов выбора приводит к политико-экономической организации социалистического типа, в которой субъектом выбора становится не индивид, а надындивидуальная общность – государство, подчиняющая индивидуальные акты выбора собственным целям.
В свою очередь в провозглашении принципа историчности знания и экономической организации[108] в соединении с отрицанием теоретической науки о человеческой деятельности и экономической науки, основанной на вечных и универсальных законах, Мизес распознал корни критики, направленной против рыночной экономики. Кроме того, он показал несостоятельность претензий социалистической экономической, социальной и политической организации на осуществимость[109].
Историческая школа немецких экономистов отнюдь не случайно трансформировалась в движение, выступавшее за своего рода «государственный социализм», которое характеризовалось исключительной враждебностью по отношению к экономическому либерализму. Тем не менее, несмотря на серьезную вину исторической школы перед немецкой историей, Мизес и Хайек рассматривали ее всего лишь как немецкую версию более общего феномена – смешения социальной философии с этатизмом и коллективизмом. Слова Мизеса позволяют представить себе, как они понимали суть и значение спора о методах: «…в дискуссиях школы Джона Бейтса Кларка с американским институционализмом на карту было поставлено значительно больше, чем вопрос о том, какой подход плодотворнее. На самом деле предметом разногласий были эпистемологические основания науки о человеческой деятельности и ее логическая законность»[110].
Поединок с исторической школой немецких экономистов продолжался до 1933 г. Затем эти темы стали восприниматься как культурное наследие, едва ли заслуживающее дальнейшего теоретического анализа. Чтобы объяснить это, вероятно, достаточно сказать, что Мизес и Хайек перестали считать необходимым дальнейшее обсуждение вопроса, который они считали закрытым по причине доказанности эпистемологической непоследовательности исторической школы.
В дальнейшем Мизес и Хайек уделили большое внимание изучению воздействия методологической позиции историзма на подход к экономическим и политическим проблемам. Они пытались показать, какое воздействие историзм исторической школы немецких экономистов оказал на коллективистские и тоталитарные доктрины. Тем самым они восстановили связь между историзмом/историцизмом и возникновением тоталитарной ментальности.
§ 3. Критика историцизма
В австрийской традиции словом historicism обычно переводится на английский язык немецкий термин Historismus в значении, в котором его употреблял Менгер в «Исследованиях» и в «Ошибках историзма»; этот термин обозначает веру в то, что посредством изучения исторических событий можно обнаружить их смысл и сформулировать законы, которым они подчиняются[111].
Критические возражения Мизеса и Хайека против историцизма (а также критика ими позитивизма и сциентизма) тесно связаны с идеями «Исследований». Ко времени появления их работ теоретические и исторические контуры понятия историцизма не претерпели изменений и оно, хоть и было обогащено новой проблематикой, по-прежнему соответствовало историзму Менгера. Не изменилась и критическая установка австрийцев по отношению к применению эмпирически-индуктивного метода в теоретических социальных науках.
В силу этого анализ критики историзма/историцизма (Historismus/historicism) и конструктивистского сциентизма позволяет, пусть и косвенным образом, пролить свет на то, каким образом вслед за открытием следствий из теории субъективной ценности произошли глубокие изменения в концептуальной и методологической структуре теоретических социальных наук.
В качестве первого приближения можно указать на общую цель критики, воплощенную в историцизме, который понимался как спекуляция на историческом процессе. Однако внутри одной и той же традиции существовали – как правомерно, но тщетно отмечал Хайек – и абсолютистские концепции (истолкование исторического развития как некоего целого, подчиняющегося единственной первопричине и движущегося к единственной цели, которая может быть трансцендентной или имманентной), и индивидуалистические концепции, которые стремились осознать, насколько разнообразен (и иногда непостижим) может быть вклад отдельной личности во всеобщую историю[112].
Может показаться, что такая ситуация требует термина, который мог бы более точно соответствовать историзму в обеих значениях. Однако такого термина до сих пор не возникло и маловероятно, что он появится в будущем. Отчасти это связано с двойственностью происхождения историзма, тесно связанного не только с исторической школой немецких экономистов, стремившихся исследовать исторические события, чтобы обнаружить их скрытый смысл и всеобщие законы становления[113], но и с исторической школой права, идеи которой были созвучны и Менгеру, и Хайеку. В этом свете может иметь некоторое основание помещение Савиньи в контекст традиции эволюционизма, которую Хайек воспринял от Мандевиля и Юма, поскольку взгляды Савиньи резко отличались от гегельянской историко-философской и юридическо-политической традиции[114].
Всех австрийцев объединяет то, что они воспринимают историю как переплетение, зачастую случайное, способов, которыми отдельные люди пытаются достичь своих личных субъективных целей, с (желаемыми или нет) результатами этой деятельности. Такой взгляд исключает возможность восприятия истории как движения по направлению к чему-то, что будет осуществлено с помощью более или менее осознанной деятельности человека, и как некоего процесса, чей смысл можно раскрыть с помощью откровения или философских спекуляций. В то же время он исключает возможность воспринимать историю как цветение разума, который лежит за пределами земных забот и, преодолевая невежество и индивидуальные предрассудки, трудолюбиво направляет свои усилия на построение некоторой конфигурации человеческих отношений, соответствующей его велениям. Представители австрийской школы отвергли эти две дополняющие друг друга попытки проникнуть в смысл жизни, вернув этому понятию его подлинный характер – трансцендентный по отношению к человеческому познанию. Как они отмечали, естественные пределы человеческого познания настолько разнообразны, что любая попытка истолковать историю, исходя из сознательной человеческой деятельности или намерений человеческого разума, означала бы признание того, что возможно познание смысла всего этого процесса. Это значило бы, что у этого процесса есть какой-то иной смысл, кроме того бесконечного множества смыслов, которыми отдельные люди стремятся наполнить свое существование[115].
Иначе говоря, это было бы эквивалентно утверждению о наличии первопричины и ее познаваемости. Однако и это не решило бы проблемы. Если бы первопричина была полностью известна всему человечеству, то не было бы ни истории, ни философии. В то же время если бы она не была полностью известна всему человечеству, то проблема ее познаваемости в итоге смешалась бы с загадкой того, каким образом различные, противоречащие друг другу интерпретации, соединяясь, формируют исторический процесс. Тем не менее это знание не исключало бы возможности индивидуального или коллективного поведения, противоречащего тому, которое было предписано теоретически: такую возможность могла бы исключить лишь успешная тоталитарная организация. Этот аргумент лег в основание критической позиции Хайека и Мизеса (а также Поппера), которые считали тоталитаризм результатом историцизма.
Невозможность основать экономическую науку на сборе и классификации данных об исторических аспектах человеческой деятельности не означает, что история как дисциплина бесполезна для экономической науки и политической философии. В связи с этим можно процитировать замечание Менгера по адресу Шмоллера в «Ошибках историзма», в котором говорится об отношениях между экономической, исторической и этической наукой: «На самом деле совершенно очевидно, что даже самое полное знание жизни народов мира нельзя счесть достаточным основанием для принятия надлежащих экономических мер; иными словами, оно не гарантирует, что действия будут действительно соразмерны намеченным целям. Экономическая сторона жизни народов постоянно ставит новые задачи тем, кто стоит на страже их интересов… задачи эти нельзя исполнить, обратившись к изучению прошлого, их можно решить, исключительно основываясь на знании, которое не ограничивается историческими и статистическими фактами, а учитывает требования современной жизни государства»[116].
На этом основании Менгер, не подвергая сомнению значение истории и статистики для понимания явлений жизни людей, бросил вызов мнению, согласно которому нормы практической деятельности можно извлечь из изучения истории и ее предполагаемых законов. Если предметом истории и статистики являются исторические проявления человеческой жизни, то их не следует путать ни с теорией, которая «занимается формами и законами этих проявлений», ни с «практическими социальными науками», которые, в свою очередь, должны заниматься «принципами политической и социальной деятельности, приспособленной к какой-то конкретной цели»[117]. Таким образом, его атака была направлена против главного тезиса философии истории исторической школы немецких экономистов: против представления о возможности извлечь практические правила поведения из сравнительного изучения истории и сформулированных на этом основании «законов».
Критические возражения Мизеса и Хайека против историцизма (а также критика ими позитивизма и сциентизма) тесно связаны с идеями «Исследований». Ко времени появления их работ теоретические и исторические контуры понятия историцизма не претерпели изменений и оно, хоть и было обогащено новой проблематикой, по-прежнему соответствовало историзму Менгера. Не изменилась и критическая установка австрийцев по отношению к применению эмпирически-индуктивного метода в теоретических социальных науках.
В силу этого анализ критики историзма/историцизма (Historismus/historicism) и конструктивистского сциентизма позволяет, пусть и косвенным образом, пролить свет на то, каким образом вслед за открытием следствий из теории субъективной ценности произошли глубокие изменения в концептуальной и методологической структуре теоретических социальных наук.
В качестве первого приближения можно указать на общую цель критики, воплощенную в историцизме, который понимался как спекуляция на историческом процессе. Однако внутри одной и той же традиции существовали – как правомерно, но тщетно отмечал Хайек – и абсолютистские концепции (истолкование исторического развития как некоего целого, подчиняющегося единственной первопричине и движущегося к единственной цели, которая может быть трансцендентной или имманентной), и индивидуалистические концепции, которые стремились осознать, насколько разнообразен (и иногда непостижим) может быть вклад отдельной личности во всеобщую историю[112].
Может показаться, что такая ситуация требует термина, который мог бы более точно соответствовать историзму в обеих значениях. Однако такого термина до сих пор не возникло и маловероятно, что он появится в будущем. Отчасти это связано с двойственностью происхождения историзма, тесно связанного не только с исторической школой немецких экономистов, стремившихся исследовать исторические события, чтобы обнаружить их скрытый смысл и всеобщие законы становления[113], но и с исторической школой права, идеи которой были созвучны и Менгеру, и Хайеку. В этом свете может иметь некоторое основание помещение Савиньи в контекст традиции эволюционизма, которую Хайек воспринял от Мандевиля и Юма, поскольку взгляды Савиньи резко отличались от гегельянской историко-философской и юридическо-политической традиции[114].
Всех австрийцев объединяет то, что они воспринимают историю как переплетение, зачастую случайное, способов, которыми отдельные люди пытаются достичь своих личных субъективных целей, с (желаемыми или нет) результатами этой деятельности. Такой взгляд исключает возможность восприятия истории как движения по направлению к чему-то, что будет осуществлено с помощью более или менее осознанной деятельности человека, и как некоего процесса, чей смысл можно раскрыть с помощью откровения или философских спекуляций. В то же время он исключает возможность воспринимать историю как цветение разума, который лежит за пределами земных забот и, преодолевая невежество и индивидуальные предрассудки, трудолюбиво направляет свои усилия на построение некоторой конфигурации человеческих отношений, соответствующей его велениям. Представители австрийской школы отвергли эти две дополняющие друг друга попытки проникнуть в смысл жизни, вернув этому понятию его подлинный характер – трансцендентный по отношению к человеческому познанию. Как они отмечали, естественные пределы человеческого познания настолько разнообразны, что любая попытка истолковать историю, исходя из сознательной человеческой деятельности или намерений человеческого разума, означала бы признание того, что возможно познание смысла всего этого процесса. Это значило бы, что у этого процесса есть какой-то иной смысл, кроме того бесконечного множества смыслов, которыми отдельные люди стремятся наполнить свое существование[115].
Иначе говоря, это было бы эквивалентно утверждению о наличии первопричины и ее познаваемости. Однако и это не решило бы проблемы. Если бы первопричина была полностью известна всему человечеству, то не было бы ни истории, ни философии. В то же время если бы она не была полностью известна всему человечеству, то проблема ее познаваемости в итоге смешалась бы с загадкой того, каким образом различные, противоречащие друг другу интерпретации, соединяясь, формируют исторический процесс. Тем не менее это знание не исключало бы возможности индивидуального или коллективного поведения, противоречащего тому, которое было предписано теоретически: такую возможность могла бы исключить лишь успешная тоталитарная организация. Этот аргумент лег в основание критической позиции Хайека и Мизеса (а также Поппера), которые считали тоталитаризм результатом историцизма.
Невозможность основать экономическую науку на сборе и классификации данных об исторических аспектах человеческой деятельности не означает, что история как дисциплина бесполезна для экономической науки и политической философии. В связи с этим можно процитировать замечание Менгера по адресу Шмоллера в «Ошибках историзма», в котором говорится об отношениях между экономической, исторической и этической наукой: «На самом деле совершенно очевидно, что даже самое полное знание жизни народов мира нельзя счесть достаточным основанием для принятия надлежащих экономических мер; иными словами, оно не гарантирует, что действия будут действительно соразмерны намеченным целям. Экономическая сторона жизни народов постоянно ставит новые задачи тем, кто стоит на страже их интересов… задачи эти нельзя исполнить, обратившись к изучению прошлого, их можно решить, исключительно основываясь на знании, которое не ограничивается историческими и статистическими фактами, а учитывает требования современной жизни государства»[116].
На этом основании Менгер, не подвергая сомнению значение истории и статистики для понимания явлений жизни людей, бросил вызов мнению, согласно которому нормы практической деятельности можно извлечь из изучения истории и ее предполагаемых законов. Если предметом истории и статистики являются исторические проявления человеческой жизни, то их не следует путать ни с теорией, которая «занимается формами и законами этих проявлений», ни с «практическими социальными науками», которые, в свою очередь, должны заниматься «принципами политической и социальной деятельности, приспособленной к какой-то конкретной цели»[117]. Таким образом, его атака была направлена против главного тезиса философии истории исторической школы немецких экономистов: против представления о возможности извлечь практические правила поведения из сравнительного изучения истории и сформулированных на этом основании «законов».