Неприязнь Хайека к идее распространения метода естественных наук на социальные науки была заметна уже в статье «Характер и история проблемы» («The Nature and History of the Problem»), вводной статье к сборнику «Коллективистское экономическое планирование» («Collectivist Economic Planning»). Там его целью было «показать, как получилось, что в эпоху великих триумфов эмпиризма в естественных науках была сделана попытка навязать те же эмпирические методы общественным наукам, которая неминуемо должна была привести к катастрофе»[163]. Несмотря на то что в этом тексте уже прямо говорилось о роли Нейрата и его исследований экономического планирования, в нем лишь вскользь упоминалось о связи, существующей между сциентизмом и коллективизмом, которой было суждено занять центральное место в размышлениях Хайека на эту тему. Уже в 1937 г. в статье «Экономическая теория и знание» («Economics and Knowledge»), где он разработал органическую теорию познания социальных фактов, Хайек смог выступить против того, что он сначала называл сциентизмом, а позже – конструктивистским рационализмом[164].
Противодействие сциентизму неизменно было связано с двумя фундаментальными пунктами, вокруг которых развивалась эта имевшая серьезные политические последствия дискуссия. Первый пункт носил теоретический характер и был связан с критической оценкой индуктивизма, который рассматривался как неправильный метод исследования и как результат смешения данных социального мира и эмпирических данных. Второй относился к истории идей и предполагал доказательство разрушительного воздействия моды на сциентизм и конструктивистский рационализм на политическую философию и развитие социальных наук. В обеих случаях критика была основана на том, что ложные предпосылки, относящиеся к природе социальных институтов, не могут служить источником, из которого можно извлечь надежные ориентиры для политического действия. Однако первый пункт прежде всего подчеркивает то, что Хайек использовал концептуальный инструментарий, заимствованный у субъективистской экономической теории.
Огромный энтузиазм по поводу теории планирования в 1930-е годы и та вера, которую она внушала, были основаны на ложном мнении о том, что наиболее надежным способом решения социальных проблем было применение в социальных науках метода естественных наук[165].
Изложив свои замечания относительно гносеологических оснований и политико-экономических последствий смешения понятия «данных», существующего в эмпирических науках, и того представления о «данных», которое преобладало в социальных науках, в работах «Экономическая теория и знание», «Сциентизм и изучение общества» и «Контрреволюция науки» Хайек перешел к анализу самого сциентизма, который он описывает как «рабское подражание языку и методам Науки»[166].
Уже с самого начала Хайек отметил, что различие двух типов науки было связано с такими фигурами, как Бэкон («классический пример „демагога от науки“») и Конт, а также с «физикалистами» (Нейратом и «Венским кружком»). (Позже, сославшись на критику индуктивизма Поппером, он повторил это еще более четко в предисловии к сборнику, составленному из этих работ.) Он писал: «Об исключительных достоинствах специальных методов, используемых естествознанием, заявляют по большей части те, чье право говорить от имени ученых совсем не бесспорно». Однако несмотря на эти теоретические заявления и на ту очарованность, которую успехи физики вызвали у исследователей социальных наук (побуждая их не столько следовать ее духу, сколько подражать ее моделям и языку), эти идеи не привели к реальному прогрессу в сфере социальных наук[167]. Таким образом, объектом критики был некорректный метод исследования, называемый индуктивизмом, а также тот вред, который его сторонники с их пропагандой «инженерной ментальности» нанесли социальным наукам.
Можно сделать вывод о том, что главной целью Хайека было показать, что фундаментальная ошибка социализма состояла в «антропоморфном» подходе к обществу[168].
В отличие от представлений «индуктивистской» и «физикалистской» науки, он сформулировал главную задачу науки как пересмотр опыта людей во внешнем мире в свете того, что «люди воспринимают мир и друг друга через ощущения и представления, организованные в ментальную структуру, общую для них всех». Соответственно, задача теоретических социальных наук формулировалась как изучение идей (о внешнем мире, о других людях и о самом себе), определяющих человеческую деятельность. Такие науки не должны ставить себе цель установления истинной, или объективной, связи между «событиями» и людьми; вместо этого они должны исследовать то, каким образом представления людей о «фактах» и «данных» влияют на формирование у них конкретных точек зрения на мир и побуждают их предпринять те или иные действия. Если предметом указанных наук являются человеческие действия, то их целью должно быть объяснение «непреднамеренных или непредусмотренных результатов» таких действий[169]. Итак, внимание следует уделять не поиску истинных и объективных естественных законов, а тому, каким образом способ их формирования влияет на человеческую деятельность[170].
Итак, тезис Хайека, относящийся к экономической науке, можно распространить и на теоретические социальные науки; согласно Хайеку, «на протяжении последних ста лет каждое серьезное открытие в экономической теории было шагом вперед в последовательном приложении субъективизма». Если это так, то их задача состоит в постижении того смысла, который индивиды вкладывают в свои действия[171].
Сторонники сциентизма стремились создать «новую объективную науку об обществе», в которой не было бы места соображениям, связанным с субъективной природой знания. В этом состоял дух «бихевиоризма» Джона Уотсона и «физикализма» Нейрата, а их отправным пунктом была ложная вера в то, что все люди одинаково реагируют на одинаковые стимулы и испытывают одинаковые чувства по отношению к одинаковым объектам[172]. Именно здесь кроется причина политического банкротства сциентизма. Построение общества на ложных теоретических предпосылках не только не решило бы тех проблем, которые не в состоянии решить социальная наука или рыночная экономика: это привело бы к катастрофе.
Таким образом, сциентизм, так же как и конструктивизм, присущий этим научным школам, принял за «факты то, что на самом деле представляет собой не более чем пред-теории, модели, созданные обыденным разумом, чтобы объяснить связь между некоторыми наблюдаемыми нами отдельными феноменами». Ошибка в том, что «социальные целостности» рассматриваются как «естественные единицы, а не как конструкции, созданные человеческим разумом»[173]. В этом контексте историцизм также представляет собой «результат сциентистского подхода»[174].
В сфере политики сциентизм, в полном соответствии с теорией познания, лежащей в его основании, рассматривал социальные институты «прагматически», т. е. как результат сознательных человеческих действий, направленных на достижение соответствующих целей. Его «конструктивистский контрактуализм» не ограничивался рассмотрением социальных институтов как результата человеческого планирования, в него входило также представление о том, что эти институты должны «строиться» согласно методам и целям его собственной концепции естественных наук. В силу этого совершенно естественно ощущалась необходимость защитить это планирование от субъективности индивидов; однако не менее необходимым считалось то, чтобы все элементы поведения были «рациональными» и направленными к намеченной цели. Это, в свою очередь, приводило к возрастающему стремлению контролировать и направлять социальные процессы. Хайек сделал несколько метких наблюдений в связи с тем, что он называл «одной из наиболее характерных особенностей нашего поколения», непочтительно назвав ее «ни на чем не основанным суеверием», которое можно описать примерно так: «убежденность, что сознательно управляемые процессы непременно обладают превосходством над процессами стихийными». Пафос утверждений Хайека сводился к тому, что установки такого рода приведут к требованию установления контроля над всем обществом со стороны отдельного ума, а затем – к «сознательному контролю за развитием человеческого разума»[175].
Здесь мы имеем дело с «суперрационализмом», чьей наиболее характерной чертой является убеждение, что человеческий разум уже достиг стадии развития, которой достаточно для построения совершенного общества. В этом обществе не будет места для индивидуальной субъективности, поскольку все приобретет форму объективных соотношений. Реальные компоненты общества трансформируются из целей в средства и будут оцениваться с точки зрения их вклада в достижение общественных целей. Тем самым претензия на «сознательное управление всеми силами общества» в итоге тождественна коллективизму, в качестве «научного» фундамента которого и выступает сциентизм. Иначе говоря, методологический коллективизм является интеллектуальным источником политического коллективизма[176].
Таким образом, в основании критики сциентизма и тезиса о коллективистском планировании лежит ряд возражений гносеологического характера. В книге «Контрреволюция науки» Хайек развил эти темы в историческом аспекте, проанализировав возникновение и развитие сциентистской ментальности от Высшей политехнической школы, Сен-Симона и Конта, и назвал идеи социальной физики Сен-Симона, включая идею создания новой Энциклопедии для унификации знания и идею необходимости «научного планирования жизни в целом», источником позитивизма и современного социализма[177].
В дальнейшем хайековский анализ сциентизма был связан с четырьмя главными темами: 1) с поиском философских источников сциентистской ментальности; 2) с критикой представления о том, что рационалистический сциентизм является отличительной чертой европейской философской и научной мысли; 3) с признанием пагубности воздействия конструктивистско-рационалистической традиции на систему ценностей и моральные доктрины Запада; 4) с доказательством ошибочности индуктивного метода.
Первый этап этой интерпретации истории социальных наук состоит в различении двух направлений внутри традиции индивидуализма; этому посвящена статья «Индивидуализм истинный и ложный», вступление к сборнику «Индивидуализм и экономический порядок». Дело в том, что на самом деле эти направления представляют собой две разные философские и политические традиции. Если в «Сциентизме и изучении общества» Хайек посвятил все свое внимание сциентизму (в смысле позитивизма), то в статье об индивидуализме он расширил предмет исследования, включив туда сциентистско-рационалистическую ментальность, возникновение которой он возводит к Декарту[178]. Тем самым было введено различение между двумя основными традициями западной политической мысли. Первая – традиция истинного индивидуализма – берет свое начало от Локка, а также (прежде всего) от Мандевиля и Юма; к ней относятся также Такер, Фергюсон, Смит, Бёрк, Токвиль и лорд Актон. Ее можно охарактеризовать как английскую традицию; она ассоциируется с политическим индивидуализмом. Вторая традиция – ложного индивидуализма – включает Декарта, энциклопедистов, Руссо, физиократов и Бентама; ее можно назвать французской, или континентальной традицией; она имеет социалистические и коллективистские коннотации[179].
Согласно Хайеку, истинный индивидуализм – это в первую очередь теория общества, «попытка понять силы, определяющие общественную жизнь человека, и только во вторую – ряд политических максим, выведенных из подобного представления об обществе». Он выразил мнение, что, несмотря на популярность, представление о том, что «индивидуализм постулирует существование обособленных и самодостаточных индивидов вместо того, чтобы начинать с людей, чья природа и характер целиком обусловлены их бытием в обществе», является ошибочным[180].
В свою очередь, ложный индивидуализм, или «рационалистический индивидуализм», картезианской традиции черпал вдохновение в убеждении, что социальные институты представляют собой результат сознательного человеческого планирования, т. е. в контрактуализме. Таким образом, он находится у истоков ложного представления о социальных явлениях, сдерживавшего развитие социальных наук – «веры в неумолимые законы исторического развития и современного фатализма»[181]. Противопоставление «истинного» и «ложного» индивидуализма связано с фундаментальным вопросом о природе социальных институтов. Ведь именно контрактуализм «ложного индивидуализма»[182] стоит за тезисом, что целью социальных наук должно быть определение того, в чем состоит строго рациональное человеческое поведение, а также за верой в то, что все моральные нормы следует подвергать индивидуальной рациональной оценке.
Сформулировав эти теоретические и исторические предпосылки, которые можно воспринимать и анализировать как следствие переоценки возможностей разума, в главе «Типы рационализма» Хайек продолжил развивать тезис о двух направлениях в западной политической философии, выступив в защиту «антирационалистической» традиции, т. е. «истинного» индивидуализма. Он противопоставляет рационализм, не признающий существования пределов власти разума, такому типу рационализма, который считает, что человеческий ум, так же как и любой результат человеческой деятельности, имеет естественные ограничения. Таким образом, он выделил традицию конструктивистского рационализма с ее верой в то, что «все полезные для общества институты прошлого и будущего были и должны быть результатом сознательного усилия, направленного на те конкретные цели, для которых эти институты предназначены», и назвал ее колыбелью «современного социализма, планирования и тоталитаризма»[183].
Чтобы окончательно избавиться от двусмысленности термина «рационализм», в главе «Ошибки конструктивизма» Хайек использовал термин «конструктивизм» для обозначения распространенной позиции, которая сводится к утверждению, что «раз человек самостоятельно создал институты общества и цивилизации, то он способен сознательно изменять их в зависимости от своих стремлений и желаний»[184].
Итак, мы имеем не конкуренцию двух направлений в рамках одной и той же традиции. Напротив, налицо противостояние двух традиций мышления, которым соответствуют противоположные представления о философии социальных наук.
Хайек не согласен с теми, кто считает, что прогресс науки может поставить цивилизацию под угрозу. С его точки зрения, опасность представляет не научный прогресс, а неоправданные претензии на обладание знанием, которого на самом деле нет. Отправным пунктом для него стало убеждение в том, что задачей науки является привлечение внимания к тому обстоятельству, что выбор какой-либо ценности всегда означает необходимость пожертвовать какой-то другой ценностью. Его критика направлена не на утверждение Юма, согласно которому «мы не можем сделать вывод относительно ценности, опираясь исключительно на понимание причинно-следственных связей между фактами», а на искажение этой мысли, которое происходит, когда ее превращают в идею о том, «что наука не имеет ничего общего с ценностями», и на политические следствия, вытекающие из этого искажения. Такой способ мышления, с точки зрения Хайека, связан с убеждением, что для существования социального порядка требуются общие цели, а также с представлением, что презумпция свободы науки от ценностей позволяет прийти к выводу о том, что проблемы ценности не имеют рационального решения[185].
Беспорядок, возникший в результате распространения позитивистской «парадигмы» на область социальных наук, должен быть устранен за счет восстановления модели социальной науки, намеченной в произведениях представителей английской традиции индивидуализма XVII в., а также в работах Менгера. Здесь критические замечания Хайека выходят за пределы конструктивистской ментальности и ее культурных, социальных и политических последствий. Описывая происхождение социальных институтов, Менгер утверждал, что все основные сферы социальной жизни возникают одновременно и ни одна из них не является главенствующей по отношению к другим. Таким образом, попытка конструктивистского рационализма организовать сферы социальной жизни согласно предписаниям позитивистской науки аналогична попытке организовать их согласно предписаниям религии, морали или экономической науки. Вместо того чтобы обращаться к иерархической организации различных сфер для достижения какой-либо цели, что привело бы к приписыванию какой-то одной из этих сфер главенствующей позиции, соответствующей основной функции, следует сосредоточиться на всем комплексе социальных наук с точки зрения их взаимного вклада в формирование стихийного порядка. Из этого контекста вытекает новая концепция порядка, философии социальных наук и роли политической философии.
По сравнению с разнообразием тем и аргументов Хайека круг вопросов, занимавших Мизеса, при всей их важности, гораздо более узок. Это верно даже с учетом того, что Мизес был первым, кто понял, что перед лицом объединенной атаки позитивизма, историцизма и коллективизма либеральные принципы невозможно защитить или переформулировать, используя теоретический инструментарий философии социальных наук классического либерализма.
Мизес рассматривал позитивизм как движение, которое с середины XIX в. оказывало значительное влияние на культурные тенденции, политическое и социальное развитие. Однако это воздействие не было благотворным, поскольку с ним связан один из культурных источников коллективизма и тоталитаризма. Анализ, проделанный Мизесом, отличается от интерпретации Хайека. В отличие от Хайека, Мизес не занимался переосмыслением истории социальных наук в современную эпоху; вместо этого он изучал то воздействие, которое миф о том, что наука способна решить проблемы человечества, оказал на ряд современных культурных движений. Для того, что Хайек называл «сциентизмом» и конструктивистским рационализмом, Мизес использовал термин «позитивизм», приписывая ему то же самое негативное влияние; однако его переход от критики к указанию альтернативного пути представляется менее убедительным, чем у Хайека. До некоторой степени это объясняется, как отмечал Хайек, неспособностью Мизеса порвать узы, связывавшие его с утилитаристским рационализмом, который в конечном счете является частью того комплекса современных идеологий, которые противостоят эволюционизму.
Противодействие сциентизму неизменно было связано с двумя фундаментальными пунктами, вокруг которых развивалась эта имевшая серьезные политические последствия дискуссия. Первый пункт носил теоретический характер и был связан с критической оценкой индуктивизма, который рассматривался как неправильный метод исследования и как результат смешения данных социального мира и эмпирических данных. Второй относился к истории идей и предполагал доказательство разрушительного воздействия моды на сциентизм и конструктивистский рационализм на политическую философию и развитие социальных наук. В обеих случаях критика была основана на том, что ложные предпосылки, относящиеся к природе социальных институтов, не могут служить источником, из которого можно извлечь надежные ориентиры для политического действия. Однако первый пункт прежде всего подчеркивает то, что Хайек использовал концептуальный инструментарий, заимствованный у субъективистской экономической теории.
Огромный энтузиазм по поводу теории планирования в 1930-е годы и та вера, которую она внушала, были основаны на ложном мнении о том, что наиболее надежным способом решения социальных проблем было применение в социальных науках метода естественных наук[165].
Изложив свои замечания относительно гносеологических оснований и политико-экономических последствий смешения понятия «данных», существующего в эмпирических науках, и того представления о «данных», которое преобладало в социальных науках, в работах «Экономическая теория и знание», «Сциентизм и изучение общества» и «Контрреволюция науки» Хайек перешел к анализу самого сциентизма, который он описывает как «рабское подражание языку и методам Науки»[166].
Уже с самого начала Хайек отметил, что различие двух типов науки было связано с такими фигурами, как Бэкон («классический пример „демагога от науки“») и Конт, а также с «физикалистами» (Нейратом и «Венским кружком»). (Позже, сославшись на критику индуктивизма Поппером, он повторил это еще более четко в предисловии к сборнику, составленному из этих работ.) Он писал: «Об исключительных достоинствах специальных методов, используемых естествознанием, заявляют по большей части те, чье право говорить от имени ученых совсем не бесспорно». Однако несмотря на эти теоретические заявления и на ту очарованность, которую успехи физики вызвали у исследователей социальных наук (побуждая их не столько следовать ее духу, сколько подражать ее моделям и языку), эти идеи не привели к реальному прогрессу в сфере социальных наук[167]. Таким образом, объектом критики был некорректный метод исследования, называемый индуктивизмом, а также тот вред, который его сторонники с их пропагандой «инженерной ментальности» нанесли социальным наукам.
Можно сделать вывод о том, что главной целью Хайека было показать, что фундаментальная ошибка социализма состояла в «антропоморфном» подходе к обществу[168].
В отличие от представлений «индуктивистской» и «физикалистской» науки, он сформулировал главную задачу науки как пересмотр опыта людей во внешнем мире в свете того, что «люди воспринимают мир и друг друга через ощущения и представления, организованные в ментальную структуру, общую для них всех». Соответственно, задача теоретических социальных наук формулировалась как изучение идей (о внешнем мире, о других людях и о самом себе), определяющих человеческую деятельность. Такие науки не должны ставить себе цель установления истинной, или объективной, связи между «событиями» и людьми; вместо этого они должны исследовать то, каким образом представления людей о «фактах» и «данных» влияют на формирование у них конкретных точек зрения на мир и побуждают их предпринять те или иные действия. Если предметом указанных наук являются человеческие действия, то их целью должно быть объяснение «непреднамеренных или непредусмотренных результатов» таких действий[169]. Итак, внимание следует уделять не поиску истинных и объективных естественных законов, а тому, каким образом способ их формирования влияет на человеческую деятельность[170].
Итак, тезис Хайека, относящийся к экономической науке, можно распространить и на теоретические социальные науки; согласно Хайеку, «на протяжении последних ста лет каждое серьезное открытие в экономической теории было шагом вперед в последовательном приложении субъективизма». Если это так, то их задача состоит в постижении того смысла, который индивиды вкладывают в свои действия[171].
Сторонники сциентизма стремились создать «новую объективную науку об обществе», в которой не было бы места соображениям, связанным с субъективной природой знания. В этом состоял дух «бихевиоризма» Джона Уотсона и «физикализма» Нейрата, а их отправным пунктом была ложная вера в то, что все люди одинаково реагируют на одинаковые стимулы и испытывают одинаковые чувства по отношению к одинаковым объектам[172]. Именно здесь кроется причина политического банкротства сциентизма. Построение общества на ложных теоретических предпосылках не только не решило бы тех проблем, которые не в состоянии решить социальная наука или рыночная экономика: это привело бы к катастрофе.
Таким образом, сциентизм, так же как и конструктивизм, присущий этим научным школам, принял за «факты то, что на самом деле представляет собой не более чем пред-теории, модели, созданные обыденным разумом, чтобы объяснить связь между некоторыми наблюдаемыми нами отдельными феноменами». Ошибка в том, что «социальные целостности» рассматриваются как «естественные единицы, а не как конструкции, созданные человеческим разумом»[173]. В этом контексте историцизм также представляет собой «результат сциентистского подхода»[174].
В сфере политики сциентизм, в полном соответствии с теорией познания, лежащей в его основании, рассматривал социальные институты «прагматически», т. е. как результат сознательных человеческих действий, направленных на достижение соответствующих целей. Его «конструктивистский контрактуализм» не ограничивался рассмотрением социальных институтов как результата человеческого планирования, в него входило также представление о том, что эти институты должны «строиться» согласно методам и целям его собственной концепции естественных наук. В силу этого совершенно естественно ощущалась необходимость защитить это планирование от субъективности индивидов; однако не менее необходимым считалось то, чтобы все элементы поведения были «рациональными» и направленными к намеченной цели. Это, в свою очередь, приводило к возрастающему стремлению контролировать и направлять социальные процессы. Хайек сделал несколько метких наблюдений в связи с тем, что он называл «одной из наиболее характерных особенностей нашего поколения», непочтительно назвав ее «ни на чем не основанным суеверием», которое можно описать примерно так: «убежденность, что сознательно управляемые процессы непременно обладают превосходством над процессами стихийными». Пафос утверждений Хайека сводился к тому, что установки такого рода приведут к требованию установления контроля над всем обществом со стороны отдельного ума, а затем – к «сознательному контролю за развитием человеческого разума»[175].
Здесь мы имеем дело с «суперрационализмом», чьей наиболее характерной чертой является убеждение, что человеческий разум уже достиг стадии развития, которой достаточно для построения совершенного общества. В этом обществе не будет места для индивидуальной субъективности, поскольку все приобретет форму объективных соотношений. Реальные компоненты общества трансформируются из целей в средства и будут оцениваться с точки зрения их вклада в достижение общественных целей. Тем самым претензия на «сознательное управление всеми силами общества» в итоге тождественна коллективизму, в качестве «научного» фундамента которого и выступает сциентизм. Иначе говоря, методологический коллективизм является интеллектуальным источником политического коллективизма[176].
Таким образом, в основании критики сциентизма и тезиса о коллективистском планировании лежит ряд возражений гносеологического характера. В книге «Контрреволюция науки» Хайек развил эти темы в историческом аспекте, проанализировав возникновение и развитие сциентистской ментальности от Высшей политехнической школы, Сен-Симона и Конта, и назвал идеи социальной физики Сен-Симона, включая идею создания новой Энциклопедии для унификации знания и идею необходимости «научного планирования жизни в целом», источником позитивизма и современного социализма[177].
В дальнейшем хайековский анализ сциентизма был связан с четырьмя главными темами: 1) с поиском философских источников сциентистской ментальности; 2) с критикой представления о том, что рационалистический сциентизм является отличительной чертой европейской философской и научной мысли; 3) с признанием пагубности воздействия конструктивистско-рационалистической традиции на систему ценностей и моральные доктрины Запада; 4) с доказательством ошибочности индуктивного метода.
Первый этап этой интерпретации истории социальных наук состоит в различении двух направлений внутри традиции индивидуализма; этому посвящена статья «Индивидуализм истинный и ложный», вступление к сборнику «Индивидуализм и экономический порядок». Дело в том, что на самом деле эти направления представляют собой две разные философские и политические традиции. Если в «Сциентизме и изучении общества» Хайек посвятил все свое внимание сциентизму (в смысле позитивизма), то в статье об индивидуализме он расширил предмет исследования, включив туда сциентистско-рационалистическую ментальность, возникновение которой он возводит к Декарту[178]. Тем самым было введено различение между двумя основными традициями западной политической мысли. Первая – традиция истинного индивидуализма – берет свое начало от Локка, а также (прежде всего) от Мандевиля и Юма; к ней относятся также Такер, Фергюсон, Смит, Бёрк, Токвиль и лорд Актон. Ее можно охарактеризовать как английскую традицию; она ассоциируется с политическим индивидуализмом. Вторая традиция – ложного индивидуализма – включает Декарта, энциклопедистов, Руссо, физиократов и Бентама; ее можно назвать французской, или континентальной традицией; она имеет социалистические и коллективистские коннотации[179].
Согласно Хайеку, истинный индивидуализм – это в первую очередь теория общества, «попытка понять силы, определяющие общественную жизнь человека, и только во вторую – ряд политических максим, выведенных из подобного представления об обществе». Он выразил мнение, что, несмотря на популярность, представление о том, что «индивидуализм постулирует существование обособленных и самодостаточных индивидов вместо того, чтобы начинать с людей, чья природа и характер целиком обусловлены их бытием в обществе», является ошибочным[180].
В свою очередь, ложный индивидуализм, или «рационалистический индивидуализм», картезианской традиции черпал вдохновение в убеждении, что социальные институты представляют собой результат сознательного человеческого планирования, т. е. в контрактуализме. Таким образом, он находится у истоков ложного представления о социальных явлениях, сдерживавшего развитие социальных наук – «веры в неумолимые законы исторического развития и современного фатализма»[181]. Противопоставление «истинного» и «ложного» индивидуализма связано с фундаментальным вопросом о природе социальных институтов. Ведь именно контрактуализм «ложного индивидуализма»[182] стоит за тезисом, что целью социальных наук должно быть определение того, в чем состоит строго рациональное человеческое поведение, а также за верой в то, что все моральные нормы следует подвергать индивидуальной рациональной оценке.
Сформулировав эти теоретические и исторические предпосылки, которые можно воспринимать и анализировать как следствие переоценки возможностей разума, в главе «Типы рационализма» Хайек продолжил развивать тезис о двух направлениях в западной политической философии, выступив в защиту «антирационалистической» традиции, т. е. «истинного» индивидуализма. Он противопоставляет рационализм, не признающий существования пределов власти разума, такому типу рационализма, который считает, что человеческий ум, так же как и любой результат человеческой деятельности, имеет естественные ограничения. Таким образом, он выделил традицию конструктивистского рационализма с ее верой в то, что «все полезные для общества институты прошлого и будущего были и должны быть результатом сознательного усилия, направленного на те конкретные цели, для которых эти институты предназначены», и назвал ее колыбелью «современного социализма, планирования и тоталитаризма»[183].
Чтобы окончательно избавиться от двусмысленности термина «рационализм», в главе «Ошибки конструктивизма» Хайек использовал термин «конструктивизм» для обозначения распространенной позиции, которая сводится к утверждению, что «раз человек самостоятельно создал институты общества и цивилизации, то он способен сознательно изменять их в зависимости от своих стремлений и желаний»[184].
Итак, мы имеем не конкуренцию двух направлений в рамках одной и той же традиции. Напротив, налицо противостояние двух традиций мышления, которым соответствуют противоположные представления о философии социальных наук.
Хайек не согласен с теми, кто считает, что прогресс науки может поставить цивилизацию под угрозу. С его точки зрения, опасность представляет не научный прогресс, а неоправданные претензии на обладание знанием, которого на самом деле нет. Отправным пунктом для него стало убеждение в том, что задачей науки является привлечение внимания к тому обстоятельству, что выбор какой-либо ценности всегда означает необходимость пожертвовать какой-то другой ценностью. Его критика направлена не на утверждение Юма, согласно которому «мы не можем сделать вывод относительно ценности, опираясь исключительно на понимание причинно-следственных связей между фактами», а на искажение этой мысли, которое происходит, когда ее превращают в идею о том, «что наука не имеет ничего общего с ценностями», и на политические следствия, вытекающие из этого искажения. Такой способ мышления, с точки зрения Хайека, связан с убеждением, что для существования социального порядка требуются общие цели, а также с представлением, что презумпция свободы науки от ценностей позволяет прийти к выводу о том, что проблемы ценности не имеют рационального решения[185].
Беспорядок, возникший в результате распространения позитивистской «парадигмы» на область социальных наук, должен быть устранен за счет восстановления модели социальной науки, намеченной в произведениях представителей английской традиции индивидуализма XVII в., а также в работах Менгера. Здесь критические замечания Хайека выходят за пределы конструктивистской ментальности и ее культурных, социальных и политических последствий. Описывая происхождение социальных институтов, Менгер утверждал, что все основные сферы социальной жизни возникают одновременно и ни одна из них не является главенствующей по отношению к другим. Таким образом, попытка конструктивистского рационализма организовать сферы социальной жизни согласно предписаниям позитивистской науки аналогична попытке организовать их согласно предписаниям религии, морали или экономической науки. Вместо того чтобы обращаться к иерархической организации различных сфер для достижения какой-либо цели, что привело бы к приписыванию какой-то одной из этих сфер главенствующей позиции, соответствующей основной функции, следует сосредоточиться на всем комплексе социальных наук с точки зрения их взаимного вклада в формирование стихийного порядка. Из этого контекста вытекает новая концепция порядка, философии социальных наук и роли политической философии.
По сравнению с разнообразием тем и аргументов Хайека круг вопросов, занимавших Мизеса, при всей их важности, гораздо более узок. Это верно даже с учетом того, что Мизес был первым, кто понял, что перед лицом объединенной атаки позитивизма, историцизма и коллективизма либеральные принципы невозможно защитить или переформулировать, используя теоретический инструментарий философии социальных наук классического либерализма.
Мизес рассматривал позитивизм как движение, которое с середины XIX в. оказывало значительное влияние на культурные тенденции, политическое и социальное развитие. Однако это воздействие не было благотворным, поскольку с ним связан один из культурных источников коллективизма и тоталитаризма. Анализ, проделанный Мизесом, отличается от интерпретации Хайека. В отличие от Хайека, Мизес не занимался переосмыслением истории социальных наук в современную эпоху; вместо этого он изучал то воздействие, которое миф о том, что наука способна решить проблемы человечества, оказал на ряд современных культурных движений. Для того, что Хайек называл «сциентизмом» и конструктивистским рационализмом, Мизес использовал термин «позитивизм», приписывая ему то же самое негативное влияние; однако его переход от критики к указанию альтернативного пути представляется менее убедительным, чем у Хайека. До некоторой степени это объясняется, как отмечал Хайек, неспособностью Мизеса порвать узы, связывавшие его с утилитаристским рационализмом, который в конечном счете является частью того комплекса современных идеологий, которые противостоят эволюционизму.