Эти идеи уже предугадываются в «Экономической теории и знании», где ясно видно, что методология Хайека опирается на совершенно иные, чем у Мизеса, представления о роли познания в человеческой деятельности. В упомянутой работе представлен набросок теории познания человеческой деятельности, в центре которой находится доказательство того, что общество строится и существует за счет распространения бесконечного множества практических знаний, которое невозможно централизовать. Соответственно, критика разных типов коллективистского планирования основана не столько на политических и экономических аргументах, сколько на отсылках к природе человеческого знания.
Ошибка теорий экономического планирования состояла в представлении, будто бы те «факты», на которые люди опираются, принимая решения, являются «объективными» и воспринимаются одним и тем же образом всеми. Этой гипотезе противоречит тот факт, что «к так называемым „данным“, которые служат нам отправным пунктом в этом виде анализа, относятся… все факты, которые ему даны, т. е. вещи, как они существуют в его знаниях… о них, а не объективные факты в строгом смысле». Следовательно, новые данные, побуждающие действующего человека изменить свои планы, разрушают равновесие, установившееся до этого между его предыдущими действиями и теми его действиями, которые происходят после изменения в его знаниях[237].
Хайека особенно занимала связь между субъективными данными, известными разным индивидам, и объективными фактами[238]. Он писал по этому поводу: «…я все же считаю, что экономическая теория благодаря тому, что неявно содержится в ее положениях, подошла ближе любой другой социальной дисциплины к ответу на центральный вопрос всех общественных наук: как может соединение фрагментов знания, существующего в разных головах, приводить к результатам, которые при сознательном стремлении к ним потребовали бы от управляющего разума таких знаний, которыми не может обладать никакой отдельный человек?»[239]
Итак, задача теоретических социальных наук состоит не в определении наилучшего способа использования имеющихся средств в случае, когда у нас случайно имеется «вся релевантная информация» и когда нам дана исходная «система предпочтений». Так или иначе, в реальности этой идеальной ситуации не существует; ученый, занимающийся социальными науками, имеет дело с «данными», которые являются данными только для отдельных людей или для отдельных групп людей. Знание не только не существует «в концентрированной или интегрированной форме»: оно фрагментарно распределено между отдельными индивидами, которые обладают им лишь отчасти и иногда не вполне его осознают[240]. Отметив, что если бы «стихийный механизм» рынка был бы результатом человеческого планирования, то он «был бы провозглашен одним из величайших триумфов человеческого разума», Хайек подчеркнул, что этот механизм представляет собой не свойство экономических явлений, а особенность любых социальных явлений[241].
В результате таких наблюдений социальные науки обнаружили, что им нужно найти не способ формулировать планы, а «наилучший способ использования знания, изначально рассеянного среди всего множества людей»[242]. Была поставлена задача найти такую институциональную структуру, которая обеспечила бы наилучшую координацию знаний, рассеянных среди членов общества. Это означало, что следует попытаться постичь тот процесс, посредством которого человеческое знание передается и обменивается, тем самым приводя к возникновению новых и непредвиденных ситуаций. Эта задача носила исключительно практический характер, иными словами, ее нельзя было решить с помощью гипотезы о существовании хранилища для всех компонентов общего знания. Для ее решения требовалось «двунаправленное» исследование: нужно было попытаться распутать сложную сеть взаимодействий индивидов, каждый из которых обладает лишь частичным знанием, и при этом не забыть об описании той стихийной координации, которая происходит в пределах более обширной и более сложной структуры. Была надежда, что этот анализ прольет свет на то, как сочетание этих двух аспектов приводит к появлению порядка, который невозможно рассматривать как сознательный результат действия человеческой воли и знания.
То внимание, которое Хайек уделяет проблемам знания, демонстрирует, что его философия социальных наук представляет собой попытку извлечь как можно больше из единственного объективно данного факта: из факта непреодолимой ограниченности человеческого знания. Соответственно, пагубную самонадеянность рода человеческого можно рассматривать как иллюзию возможности преодоления не только «своего времени» но и человеческой природы как таковой. Неслучайно тоталитаризм, подобно древним тираниям[243], по крайней мере отчасти произошел из желания достичь славы, осуществив то, что не удалось большей части человечества: либо потому, что большинство не могло понять, что именно такое поведение является правильным, либо потому, что оно было неспособно поступать соответствующим образом, несмотря на то что считало такое поведение правильным. В то же время в основе тирании, безусловно, лежало желание ускорить ход истории.
Философия социальных наук Хайека составляет единое целое с его теорией политического порядка и с его политической философией. Он поставил перед собой цель создания политической философии, осознающей неустранимость человеческого неведения, но при этом не соглашающейся отдать проблему наилучшего политического порядка на откуп случайной, хоть и стихийной, эволюции или борьбе между различными представлениями о мире. То, что он воспринимал эволюцию по преимуществу как культурную эволюцию, было попыткой избежать релятивизма, к которому привела бы теория субъективных ценностей, если исключить из нее концепцию естественности. Хайек имел в виду такую теоретическую и практическую систему, где субъективный характер ценностей – фундамент социальной жизни – мог бы рассматриваться в свете поддающихся универсализации правил поведения, которые обеспечивали бы возможность существования общества.
Из всего этого вытекают важные следствия. Во-первых, после того как установлено, что фундаментом гражданского сосуществования является не общность моральных ценностей (общественная мораль, понимаемая как смягченная версия общего блага), а естественное разнообразие и естественная редкость [благ], социальность теряет тот обязательный характер, который приписывался ей ранее. Во-вторых, существование государства и политики становится возможным оправдать только в том случае, если они представляют собой комплекс правил, способствующих достижению наибольшего количества абстрактных социальных преимуществ в условиях противостояния ограниченных ресурсов неограниченности потребностей и целей[244].
Государство, а также политика вообще являются результатом редкости. Более того, их власть и те задачи, которые им доверены, должны ограничиваться созданием правил, управляющих обстоятельствами, когда разнообразие знания, его доступность и ценности препятствуют возникновению стихийного решения. Менгеровская теория происхождения экономики и государства из прав собственности[245] может означать лишь то, что государство возникло для защиты института, который не получил стихийного признания. Однако это также означает, что хотя этот институт не получил стихийного признания, он был лучше, чем другие, приспособлен к тому, чтобы решать проблему редкости посредством более эффективного использования ресурсов. Наконец, трудно понять, почему индивиды, разделяющие общие ценности (что означает наличие у них одинаковых физических и умственных способностей) и не испытывающие на себе действие законов редкости, должны создавать общество, за исключением случая, когда целью создания общества является «социализация» скуки.
С этой точки зрения политическая философия Хайека занималась решением задачи, аналогичной той, которую Менгер считал задачей экономической науки (обучение тому, как отличать реальные потребности от воображаемых). Хайек не исключал ценностные суждения из компетенции политической философии, однако он не желал превращать ее в нормативный идеал, что в итоге привело бы к уничтожению позитивных эффектов, возникающих в результате противопоставления и сравнения индивидуальных этических позиций. Его политическая философия не должна была предписывать или рекомендовать индивидам, что́ им выбирать; она вмешивалась бы лишь тогда, когда индивидуальные акты выбора приобретают социальную или политическую значимость.
По мнению Хайека, задача была не только в том, чтобы помешать распределению знания стать распылением знания, препятствующим гражданскому сосуществованию; он стремился предотвратить превращение политической философии из процесса поиска в организацию. Эта опасность чрезвычайно велика в тех обществах, где избавление от редкости зависит от более справедливого распределения ресурсов государством. В результате политическая философия трансформируется в инструмент, с помощью которого происходит легитимация субъективных требований, а политическая жизнь превращается в борьбу за власть, в которой самым главным становится желание завоевать привилегированное положение. Иными словами, Хайек отверг и представление о том, что задачей политической философии является придание формы социальному и государственному устройству на базе знания, превосходящего знания отдельных людей, и представление о государстве как об инструменте, намеренно созданном для поддержки любых индивидуальных и социальных требований без учета их совместимости и того, насколько универсальный характер они носят. Ведь при этом политическая жизнь либо превратилась бы в процесс принятия решений, основанный на численном превосходстве или на влиянии в обществе, либо наделила бы государство (созданное для того, чтобы гарантировать права собственности и обмена, которые представляют собой лучшее средство от редкости властью перераспределять блага на основании неэкономических факторов, что вряд ли позволило бы решить проблему редкости).
Однако прежде чем обратиться к этой теме, необходимо рассмотреть тот способ, которым индивидуальные воли складываются в более крупные единицы.
§ 2. Методологический индивидуализм
Ошибка теорий экономического планирования состояла в представлении, будто бы те «факты», на которые люди опираются, принимая решения, являются «объективными» и воспринимаются одним и тем же образом всеми. Этой гипотезе противоречит тот факт, что «к так называемым „данным“, которые служат нам отправным пунктом в этом виде анализа, относятся… все факты, которые ему даны, т. е. вещи, как они существуют в его знаниях… о них, а не объективные факты в строгом смысле». Следовательно, новые данные, побуждающие действующего человека изменить свои планы, разрушают равновесие, установившееся до этого между его предыдущими действиями и теми его действиями, которые происходят после изменения в его знаниях[237].
Хайека особенно занимала связь между субъективными данными, известными разным индивидам, и объективными фактами[238]. Он писал по этому поводу: «…я все же считаю, что экономическая теория благодаря тому, что неявно содержится в ее положениях, подошла ближе любой другой социальной дисциплины к ответу на центральный вопрос всех общественных наук: как может соединение фрагментов знания, существующего в разных головах, приводить к результатам, которые при сознательном стремлении к ним потребовали бы от управляющего разума таких знаний, которыми не может обладать никакой отдельный человек?»[239]
Итак, задача теоретических социальных наук состоит не в определении наилучшего способа использования имеющихся средств в случае, когда у нас случайно имеется «вся релевантная информация» и когда нам дана исходная «система предпочтений». Так или иначе, в реальности этой идеальной ситуации не существует; ученый, занимающийся социальными науками, имеет дело с «данными», которые являются данными только для отдельных людей или для отдельных групп людей. Знание не только не существует «в концентрированной или интегрированной форме»: оно фрагментарно распределено между отдельными индивидами, которые обладают им лишь отчасти и иногда не вполне его осознают[240]. Отметив, что если бы «стихийный механизм» рынка был бы результатом человеческого планирования, то он «был бы провозглашен одним из величайших триумфов человеческого разума», Хайек подчеркнул, что этот механизм представляет собой не свойство экономических явлений, а особенность любых социальных явлений[241].
В результате таких наблюдений социальные науки обнаружили, что им нужно найти не способ формулировать планы, а «наилучший способ использования знания, изначально рассеянного среди всего множества людей»[242]. Была поставлена задача найти такую институциональную структуру, которая обеспечила бы наилучшую координацию знаний, рассеянных среди членов общества. Это означало, что следует попытаться постичь тот процесс, посредством которого человеческое знание передается и обменивается, тем самым приводя к возникновению новых и непредвиденных ситуаций. Эта задача носила исключительно практический характер, иными словами, ее нельзя было решить с помощью гипотезы о существовании хранилища для всех компонентов общего знания. Для ее решения требовалось «двунаправленное» исследование: нужно было попытаться распутать сложную сеть взаимодействий индивидов, каждый из которых обладает лишь частичным знанием, и при этом не забыть об описании той стихийной координации, которая происходит в пределах более обширной и более сложной структуры. Была надежда, что этот анализ прольет свет на то, как сочетание этих двух аспектов приводит к появлению порядка, который невозможно рассматривать как сознательный результат действия человеческой воли и знания.
То внимание, которое Хайек уделяет проблемам знания, демонстрирует, что его философия социальных наук представляет собой попытку извлечь как можно больше из единственного объективно данного факта: из факта непреодолимой ограниченности человеческого знания. Соответственно, пагубную самонадеянность рода человеческого можно рассматривать как иллюзию возможности преодоления не только «своего времени» но и человеческой природы как таковой. Неслучайно тоталитаризм, подобно древним тираниям[243], по крайней мере отчасти произошел из желания достичь славы, осуществив то, что не удалось большей части человечества: либо потому, что большинство не могло понять, что именно такое поведение является правильным, либо потому, что оно было неспособно поступать соответствующим образом, несмотря на то что считало такое поведение правильным. В то же время в основе тирании, безусловно, лежало желание ускорить ход истории.
Философия социальных наук Хайека составляет единое целое с его теорией политического порядка и с его политической философией. Он поставил перед собой цель создания политической философии, осознающей неустранимость человеческого неведения, но при этом не соглашающейся отдать проблему наилучшего политического порядка на откуп случайной, хоть и стихийной, эволюции или борьбе между различными представлениями о мире. То, что он воспринимал эволюцию по преимуществу как культурную эволюцию, было попыткой избежать релятивизма, к которому привела бы теория субъективных ценностей, если исключить из нее концепцию естественности. Хайек имел в виду такую теоретическую и практическую систему, где субъективный характер ценностей – фундамент социальной жизни – мог бы рассматриваться в свете поддающихся универсализации правил поведения, которые обеспечивали бы возможность существования общества.
Из всего этого вытекают важные следствия. Во-первых, после того как установлено, что фундаментом гражданского сосуществования является не общность моральных ценностей (общественная мораль, понимаемая как смягченная версия общего блага), а естественное разнообразие и естественная редкость [благ], социальность теряет тот обязательный характер, который приписывался ей ранее. Во-вторых, существование государства и политики становится возможным оправдать только в том случае, если они представляют собой комплекс правил, способствующих достижению наибольшего количества абстрактных социальных преимуществ в условиях противостояния ограниченных ресурсов неограниченности потребностей и целей[244].
Государство, а также политика вообще являются результатом редкости. Более того, их власть и те задачи, которые им доверены, должны ограничиваться созданием правил, управляющих обстоятельствами, когда разнообразие знания, его доступность и ценности препятствуют возникновению стихийного решения. Менгеровская теория происхождения экономики и государства из прав собственности[245] может означать лишь то, что государство возникло для защиты института, который не получил стихийного признания. Однако это также означает, что хотя этот институт не получил стихийного признания, он был лучше, чем другие, приспособлен к тому, чтобы решать проблему редкости посредством более эффективного использования ресурсов. Наконец, трудно понять, почему индивиды, разделяющие общие ценности (что означает наличие у них одинаковых физических и умственных способностей) и не испытывающие на себе действие законов редкости, должны создавать общество, за исключением случая, когда целью создания общества является «социализация» скуки.
С этой точки зрения политическая философия Хайека занималась решением задачи, аналогичной той, которую Менгер считал задачей экономической науки (обучение тому, как отличать реальные потребности от воображаемых). Хайек не исключал ценностные суждения из компетенции политической философии, однако он не желал превращать ее в нормативный идеал, что в итоге привело бы к уничтожению позитивных эффектов, возникающих в результате противопоставления и сравнения индивидуальных этических позиций. Его политическая философия не должна была предписывать или рекомендовать индивидам, что́ им выбирать; она вмешивалась бы лишь тогда, когда индивидуальные акты выбора приобретают социальную или политическую значимость.
По мнению Хайека, задача была не только в том, чтобы помешать распределению знания стать распылением знания, препятствующим гражданскому сосуществованию; он стремился предотвратить превращение политической философии из процесса поиска в организацию. Эта опасность чрезвычайно велика в тех обществах, где избавление от редкости зависит от более справедливого распределения ресурсов государством. В результате политическая философия трансформируется в инструмент, с помощью которого происходит легитимация субъективных требований, а политическая жизнь превращается в борьбу за власть, в которой самым главным становится желание завоевать привилегированное положение. Иными словами, Хайек отверг и представление о том, что задачей политической философии является придание формы социальному и государственному устройству на базе знания, превосходящего знания отдельных людей, и представление о государстве как об инструменте, намеренно созданном для поддержки любых индивидуальных и социальных требований без учета их совместимости и того, насколько универсальный характер они носят. Ведь при этом политическая жизнь либо превратилась бы в процесс принятия решений, основанный на численном превосходстве или на влиянии в обществе, либо наделила бы государство (созданное для того, чтобы гарантировать права собственности и обмена, которые представляют собой лучшее средство от редкости властью перераспределять блага на основании неэкономических факторов, что вряд ли позволило бы решить проблему редкости).
Однако прежде чем обратиться к этой теме, необходимо рассмотреть тот способ, которым индивидуальные воли складываются в более крупные единицы.
§ 2. Методологический индивидуализм
Как и все эпохальные идеи, концепция методологического индивидуализма в наши дни живет более или менее самостоятельной жизнью, иногда приобретая значения, довольно далекие от исходного. Это подтверждает правильность идеи Поппера о происхождении и автономности объектов «мира 3». Однако из этого не следует, что анализ соответствующих теорий должен ограничиваться просто описанием разных смыслов, которые периодически обогащают и преображают их, или довольствоваться изучением причин и последствий таких изменений; он должен также проливать свет на недоразумения, которые приводят к бессмысленной концептуальной и лингвистической путанице.
Прежде всего примером такой путаницы является тенденция смешивать методологический индивидуализм с политическим индивидуализмом[246]. Из менгеровской критики «атомизма» и «прагматизма», присущих «одностороннему рационалистическому либерализму», и из хайековской критики «конструктивистского рационализма», проникнутого «ложным индивидуализмом», ясно, что под методологическим индивидуализмом оба этих мыслителя понимали отнюдь не рационалистическую версию политического индивидуализма, а совершенно иной подход к социальным явлениям и к миру политики. В контексте австрийской школы политический индивидуализм можно определить как представление об обществе и политике, которое исходит из того, что люди планируют социальные институты сознательно. Методологический индивидуализм, напротив, исходит из представления об отдельных людях как о завершенных социальных единицах и рассматривает институты как непреднамеренный результат действий людей, стремящихся решать свои проблемы в условиях ограниченности знания[247].
Однако мы не будем подробно останавливаться на различных значениях, которые может приобретать концепция методологического индивидуализма[248], а также на тех, которые ему приписываются. Вместо этого мы рассмотрим более прицельно, что́ именно означал методологический индивидуализм для представителей австрийской школы и какое место он занимал в их философии социальных наук.
С точки зрения австрийцев, методологический индивидуализм – это процедура, посредством которой можно попытаться дать ответ на вопрос Менгера: «Как же могут возникать институты, служащие для общего блага и чрезвычайно важные для его развития, без общей воли, направленной к их установлению?»[249] Именно потому, что такие институты соответствуют совокупности явлений, которые образуют предмет изучения теоретических социальных наук, методологический индивидуализм и нельзя рассматривать как инструмент, посредством которого можно установить господство экономической науки над остальными социальными науками.
Первая формулировка принципа композитивного метода, или методологического индивидуализма, содержится в предисловии к «Основаниям». Там Менгер пишет о методе, который он использует, следующее: «В последующем изложении мы старались свести [zurückzuführen] сложные явления человеческого хозяйства к их простейшим элементам, еще доступным точному наблюдению, приложить к последним соответствующую их природе меру и с установлением ее снова показать, как сложные хозяйственные явления закономерно развиваются из своих элементов»[250].
Это утверждение представляется важным не только из-за того, где оно размещено, и не только потому, что оно почти в том же виде воспроизводится в «Исследованиях», но прежде всего потому, что оно отражает характер философской и методологической проблематики в работах Менгера и их трактовку в рамках самой австрийской школы.
В 1942 г. в «Сциентизме и изучении общества» Хайек подхватил и развил утверждение Менгера. По версии Хайека, ядром «индивидуалистического и „композитивного метода“ общественных наук» является тезис о том, что социальные факты представляют собой не эмпирические данные, а компиляции, созданные индивидами или коллективными единицами. Поэтому следует быть последовательным и воздерживаться от толкования подобных псевдосущностей как «фактов», и систематически отталкиваться «только от тех представлений, которыми индивидуумы руководствуются в своих действиях»; это представляет собой «характерную черту методологического индивидуализма, тесно связанного с субъективизмом социальных наук»[251].
Среди ученых существует консенсус по поводу того, что концепция методологического индивидуализма восходит к Менгеру, хотя само это выражение изобрел Шумпетер[252]. Примечательно, что, начиная с Шумпетера, Менгеру далеко не всегда отдавали должное (Хайек в этом смысле был исключением). Чаще всего обсуждение этой концепции было сосредоточено либо на хайековской или попперианской версии методологического индивидуализма, либо на той его версии, которую предложил Вебер в «Хозяйстве и обществе».
В связи с этим возникает необходимость «возврата» к Менгеру, причем не только из-за крайнего разнообразия толкований выражения «методологический индивидуализм».
В «Основаниях» и в «Исследованиях» Менгер, как уже говорилось, не использовал это выражение, хотя и пользовался этим подходом. Как писал Хайек в «Сциентизме и изучении общества», Менгер исправил термин «дедуктивный» применительно к собственному методу на термин «композитивный» лишь один раз – в своих рукописных заметках о рецензии Шмоллера на «Исследования». Если в первом издании своей статьи Хайек лишь упомянул об этом[253], то при ее переиздании в составе «Контрреволюции науки» он попытался объяснить, почему Менгер использовал слово «композитивный». Он связал это с рассуждениями Кассирера в «Философии просвещения» о «резолютивном» и «композитивном» методах, которые используются в естественных науках[254]. Однако это объяснение создавало ложное впечатление, будто существует некая связь между «композитивным методом» Менгера и методом современных естественных наук, что в дальнейшем это стало причиной многочисленных недоразумений[255].
С другой стороны, в «Исследованиях» четко выражено влияние Аристотеля, и это особенно чувствуется применительно к данной проблеме: до такой степени, что там, где речь идет о методе «теоретических социальных наук» и его процедурных особенностях, Менгер дает такое описание своего метода, которое свидетельствует об огромном влиянии на него «Политики» Аристотеля: «Расчленяя сложное («compound») на его простые элементы (мельчайшие части целого) и рассматривая, из чего состоит государство, мы и относительно перечисленных понятий лучше увидим, чем они отличаются одно от другого, и возможно ли каждому из них дать научное объяснение. И здесь, как и повсюду, наилучший способ теоретического построения состоял бы в рассмотрении первичного образования предметов»[256].
Менгер писал: Scire est per causas scire*. Кто хочет уразуметь теоретически явления «народного хозяйства» [Volkswirthschaft], те сложные человеческие феномены, которые мы обыкновенно обозначаем указанным выражением, тот должен возвратиться к их истинным элементам, к сингулярным хозяйствам народа и стараться исследовать законы, по которым создаются первые из последних. Но кто избирает противоположный путь, тот не понимает сущности «народного хозяйства»; он обосновывается на фикции, он вместе с тем не понимает главнейшей задачи точного направления теоретического исследования, задачи прослеживания (zurückzuführen) сложных явлений к их элементам…Всякая теория, какова бы она ни была и к какой степени точности знаний она бы ни стремилась, прежде всего имеет задачею дать нам уразумение конкретных явлений реального мира в качестве отдельных примеров известной законосообразности в последовательности явлений, т. е. выяснить их генетически…Этот генетический элемент неразрывен с идеей теоретических наук»[257].
В этих отрывках привлекают внимание два выражения. Первое, у Аристотеля – это «сложное» (compound), которое можно связать с «композитивным» методом Менгера. Второе, у Менгера – это zurückzuführen, которое неправильно передавать словом «редукция», потому что это, как мы увидим позже, наводит на мысли о «редукционизме», а не о «генетической» процедуре, которую имеет в виду Менгер[258]. Значение этих терминов объясняется тем, что они представляют собой яркое свидетельство того, что Менгер развивал свои идеи в рамках аристотелианского философского контекста. Это подтверждает и философский анализ «Исследований», который указывает на то, что недоразумения, связанные с концептом «композитивного метода», вытекают из неточного понимания того представления о происхождении и законах развития социальных институтов, на которые он опирается.
Прежде всего примером такой путаницы является тенденция смешивать методологический индивидуализм с политическим индивидуализмом[246]. Из менгеровской критики «атомизма» и «прагматизма», присущих «одностороннему рационалистическому либерализму», и из хайековской критики «конструктивистского рационализма», проникнутого «ложным индивидуализмом», ясно, что под методологическим индивидуализмом оба этих мыслителя понимали отнюдь не рационалистическую версию политического индивидуализма, а совершенно иной подход к социальным явлениям и к миру политики. В контексте австрийской школы политический индивидуализм можно определить как представление об обществе и политике, которое исходит из того, что люди планируют социальные институты сознательно. Методологический индивидуализм, напротив, исходит из представления об отдельных людях как о завершенных социальных единицах и рассматривает институты как непреднамеренный результат действий людей, стремящихся решать свои проблемы в условиях ограниченности знания[247].
Однако мы не будем подробно останавливаться на различных значениях, которые может приобретать концепция методологического индивидуализма[248], а также на тех, которые ему приписываются. Вместо этого мы рассмотрим более прицельно, что́ именно означал методологический индивидуализм для представителей австрийской школы и какое место он занимал в их философии социальных наук.
С точки зрения австрийцев, методологический индивидуализм – это процедура, посредством которой можно попытаться дать ответ на вопрос Менгера: «Как же могут возникать институты, служащие для общего блага и чрезвычайно важные для его развития, без общей воли, направленной к их установлению?»[249] Именно потому, что такие институты соответствуют совокупности явлений, которые образуют предмет изучения теоретических социальных наук, методологический индивидуализм и нельзя рассматривать как инструмент, посредством которого можно установить господство экономической науки над остальными социальными науками.
Первая формулировка принципа композитивного метода, или методологического индивидуализма, содержится в предисловии к «Основаниям». Там Менгер пишет о методе, который он использует, следующее: «В последующем изложении мы старались свести [zurückzuführen] сложные явления человеческого хозяйства к их простейшим элементам, еще доступным точному наблюдению, приложить к последним соответствующую их природе меру и с установлением ее снова показать, как сложные хозяйственные явления закономерно развиваются из своих элементов»[250].
Это утверждение представляется важным не только из-за того, где оно размещено, и не только потому, что оно почти в том же виде воспроизводится в «Исследованиях», но прежде всего потому, что оно отражает характер философской и методологической проблематики в работах Менгера и их трактовку в рамках самой австрийской школы.
В 1942 г. в «Сциентизме и изучении общества» Хайек подхватил и развил утверждение Менгера. По версии Хайека, ядром «индивидуалистического и „композитивного метода“ общественных наук» является тезис о том, что социальные факты представляют собой не эмпирические данные, а компиляции, созданные индивидами или коллективными единицами. Поэтому следует быть последовательным и воздерживаться от толкования подобных псевдосущностей как «фактов», и систематически отталкиваться «только от тех представлений, которыми индивидуумы руководствуются в своих действиях»; это представляет собой «характерную черту методологического индивидуализма, тесно связанного с субъективизмом социальных наук»[251].
Среди ученых существует консенсус по поводу того, что концепция методологического индивидуализма восходит к Менгеру, хотя само это выражение изобрел Шумпетер[252]. Примечательно, что, начиная с Шумпетера, Менгеру далеко не всегда отдавали должное (Хайек в этом смысле был исключением). Чаще всего обсуждение этой концепции было сосредоточено либо на хайековской или попперианской версии методологического индивидуализма, либо на той его версии, которую предложил Вебер в «Хозяйстве и обществе».
В связи с этим возникает необходимость «возврата» к Менгеру, причем не только из-за крайнего разнообразия толкований выражения «методологический индивидуализм».
В «Основаниях» и в «Исследованиях» Менгер, как уже говорилось, не использовал это выражение, хотя и пользовался этим подходом. Как писал Хайек в «Сциентизме и изучении общества», Менгер исправил термин «дедуктивный» применительно к собственному методу на термин «композитивный» лишь один раз – в своих рукописных заметках о рецензии Шмоллера на «Исследования». Если в первом издании своей статьи Хайек лишь упомянул об этом[253], то при ее переиздании в составе «Контрреволюции науки» он попытался объяснить, почему Менгер использовал слово «композитивный». Он связал это с рассуждениями Кассирера в «Философии просвещения» о «резолютивном» и «композитивном» методах, которые используются в естественных науках[254]. Однако это объяснение создавало ложное впечатление, будто существует некая связь между «композитивным методом» Менгера и методом современных естественных наук, что в дальнейшем это стало причиной многочисленных недоразумений[255].
С другой стороны, в «Исследованиях» четко выражено влияние Аристотеля, и это особенно чувствуется применительно к данной проблеме: до такой степени, что там, где речь идет о методе «теоретических социальных наук» и его процедурных особенностях, Менгер дает такое описание своего метода, которое свидетельствует об огромном влиянии на него «Политики» Аристотеля: «Расчленяя сложное («compound») на его простые элементы (мельчайшие части целого) и рассматривая, из чего состоит государство, мы и относительно перечисленных понятий лучше увидим, чем они отличаются одно от другого, и возможно ли каждому из них дать научное объяснение. И здесь, как и повсюду, наилучший способ теоретического построения состоял бы в рассмотрении первичного образования предметов»[256].
Менгер писал: Scire est per causas scire*. Кто хочет уразуметь теоретически явления «народного хозяйства» [Volkswirthschaft], те сложные человеческие феномены, которые мы обыкновенно обозначаем указанным выражением, тот должен возвратиться к их истинным элементам, к сингулярным хозяйствам народа и стараться исследовать законы, по которым создаются первые из последних. Но кто избирает противоположный путь, тот не понимает сущности «народного хозяйства»; он обосновывается на фикции, он вместе с тем не понимает главнейшей задачи точного направления теоретического исследования, задачи прослеживания (zurückzuführen) сложных явлений к их элементам…Всякая теория, какова бы она ни была и к какой степени точности знаний она бы ни стремилась, прежде всего имеет задачею дать нам уразумение конкретных явлений реального мира в качестве отдельных примеров известной законосообразности в последовательности явлений, т. е. выяснить их генетически…Этот генетический элемент неразрывен с идеей теоретических наук»[257].
В этих отрывках привлекают внимание два выражения. Первое, у Аристотеля – это «сложное» (compound), которое можно связать с «композитивным» методом Менгера. Второе, у Менгера – это zurückzuführen, которое неправильно передавать словом «редукция», потому что это, как мы увидим позже, наводит на мысли о «редукционизме», а не о «генетической» процедуре, которую имеет в виду Менгер[258]. Значение этих терминов объясняется тем, что они представляют собой яркое свидетельство того, что Менгер развивал свои идеи в рамках аристотелианского философского контекста. Это подтверждает и философский анализ «Исследований», который указывает на то, что недоразумения, связанные с концептом «композитивного метода», вытекают из неточного понимания того представления о происхождении и законах развития социальных институтов, на которые он опирается.