Таким образом, Хайек понимал «историцизм» так же как и Менгер. Это отличается от позиции Майнеке, который понимает под историзмом также историческую школу права. В отличие от него Менгер и Хайек расценивали историческую школу права как течение, чьи идеи были близки их собственным взглядам, и считали, что его нельзя отождествлять с исторической школой немецких экономистов[146].
Тем не менее попытки Хайека найти более точную формулировку не покончили с неопределенностью. Напротив, сумятицу усугубила еще и неверная реакция на «Нищету историцизма» Поппера, не учитывавшая связи позиции Поппера с работами Менгера и Хайека. Несмотря на это, Хайек не отказался от попыток внести ясность в терминологический спор. В статье «Конт и Гегель» он вновь заявил о необходимости отделять «исторический метод» Конта и Гегеля от «подхода великой исторической школы Нибура и Ранке». Столкнувшись с терминологической путаницей в этих вопросах, он почувствовал необходимость внести ясность: «…я провожу четкую границу между „исторической школой“ начала XIX в., а также большинством более поздних профессиональных историков, и историцизмом Маркса, Шмоллера, Зомбарта. Как раз последние были убеждены, что, раскрывая законы развития, обретают единственный ключ к подлинно историческому пониманию, и с совершенно непозволительной самонадеянностью заявляли, что подход прежних авторов (особенно в XVIII в.) был „неисторическим“»[147].
Итак, и для Хайека исторический метод «старой исторической школы» тоже был чем-то отличным от историцизма[148]. Отсюда необходимость избегать смешивания исторической школы права с историзмом/историцизмом, особенно в связи с тем, что в попытках историзма обнаружить законы исторического развития проявлялась позитивистская ментальность, чуждая исторической школе права. И для Менгера, и для Хайека историческая школа права была «реакцией на определенную генерализацию и „прагматическую“ тенденцию, свойственную некоторым воззрениям, распространившимся в XVIII в., особенно во Франции». В противовес «прагматической» интерпретации, «считающей социальные институты результатом сознательного замысла», это фактически означало «обращение к „композитивной“ теории, основанной на „единичном, или уникальном“ (individuell) характере всех исторических явлений, которые могут быть поняты только генетически, т. е. как соединенный результат многих сил, действовавших на протяжении длительных отрезков времени». Задача «композитивного метода» состояла в том, чтобы объяснить, каким образом «такие институты возникают как непреднамеренный результат разрозненных действий множества людей». Хайек был согласен с Менгером относительно того, что в числе основоположников такого подхода одним из самых заметных был Бёрк, в том числе он отводил «почетное место» среди них Адаму Смиту[149].
К сожалению, предложенная ими трактовка социальных институтов не встретила мгновенного одобрения. Более того, отсутствие у этой реакции на «прагматизм» философской формулировки принесло ей незаслуженную репутацию «антитеоретического уклона», а это в свою очередь создало впечатление, «что различие между методами естественных и методами социальных наук выступает как различие между теорией и историей». Из-за этого возникла «убежденность, что поиском общих правил следует заниматься исключительно при изучении природных явлений, а изучением общественной жизни должен управлять исторический метод», которая и «стала тем фундаментом, на котором позже вырос историцизм». Подчеркнув позитивистский характер историцизма, Хайек переопределил историцизм как эмпирическое изучение истории в качестве источника, «из которого возьмет начало новая наука об обществе, наука, которая будет одновременно и исторической, и теоретической, включающей все знания об обществе, на обретение которых мы только можем надеяться»[150].
В «Конституции свободы» Хайек вновь указал на отличие историзма от «великих исторических школ», а также определил историзм как «школу, которая претендовала на то, что она может выявить необходимые законы исторического развития и извлечь из них знание о том, какие институты нужны в сложившейся ситуации». Попытка историзма опередить свое время, воспользовавшись этим знанием для того, чтобы «преобразовать институты таким образом, чтобы они соответствовали нашему времени», привела его, как и правовой позитивизм, «к отрицанию всех тех правил, которые невозможно рационально обосновать, а также таких правил, которые не были специально разработаны для достижения конкретной цели»[151]. Однако создание социальной системы, основанной на ложных предпосылках, с неизбежностью приводило к такому множеству нежелательных последствий, что эта система была вынуждена использовать для самосохранения меры, направленные на ограничение личных свобод.
Итак, отправным пунктом была критика введенного историцистами различения теоретической истории и исторической теории, а также непоследовательности, проявившейся в их утверждении о наличии неизбежной корреляции между объектами изучения и методами, которые требуются для познания этих объектов. Хайек, подобно Менгеру, полагал, что «для понимания всякого конкретного явления, будь оно природным или общественным, одинаково необходимы и исторические, и теоретические знания»[152]. Соответственно, различие этих типов знания связано с различием в целях исследования. Кроме того, «объектом научного исследования никогда не является совокупность всех явлений, наблюдаемых в данном месте и в данное время, это всегда лишь отдельные избирательные аспекты; при этом в зависимости от вопроса одна и та же пространственно-временная ситуация может включать любое количество различных объектов изучения. На деле человеческий мозг не в состоянии охватить „целостность“ – т. е. все разнообразие аспектов реальной ситуации»[153].
В ранних методологических работах Хайека теоретическая реконструкция играла цетральную роль в объяснении явлений. В силу этого он полагал, что «те уникальные целостности, которые изучает историк, даны ему не как отдельные „индивидуальные“ явления, как естественные единицы, особенности которых он может установить путем наблюдения, а как конструкции», построенные на основании системы соотношений, смоделированной для того, чтобы связать элементы системы. Однако если задача теоретических социальных наук состоит в исследовании „целостностей“, с которыми имеет дело история, то, в свою очередь, задача историка предполагает наличие теории и тем самым представляет собой «приложение общих понятий к объяснению частных явлений»[154]. Соответственно, историк обязан не допустить, чтобы конструирование целостностей превращалось в средство, обслуживающее исследовательские интересы и цели конкретного исследователя, и не более того.
Все это становится возможным потому, что различия между отдельными людьми не мешают использованию «привычных для нас мыслительных категорий» для объяснения социальных явлений. Разумеется, это не более чем предположение, и про него мало что можно сказать, кроме того, что оно обычно срабатывает. Тем не менее оно обеспечивает предпосылки, создающие условия для правильного понимания намерений и поступков других людей и создает возможность для существования исторического знания. Итак, подобно Канту, Хайек верил в существование «универсальных категорий мышления», позволяющих объяснить наблюдения посредством их анализа в соответствии с этими категориями[155].
Эти эпистемологические соображения необходимы для критики историцистского тезиса о том, что наблюдение позволяет открыть «„законы“ развития таких целостностей». Историцизм пошел по неверному пути, когда попытался «отыскать общие законы там, где их в принципе быть не может, а именно – в череде уникальных и единичных исторических явлений». Таким образом, близость историцизма и позитивизма основана на общей для них вере в возможность создать теорию или философскую систему на эмпирическом основании. Попав под влияние эмпирицистского предрассудка относительно природы объектов в социальных мирах, историцизм пришел к ложному выводу о том, что «человеческая история, представляющая результат взаимодействия бессчетного множества человеческих умов, должна тем не менее подчиняться простым законам, доступным человеческому уму»[156].
Этот вывод нельзя признать сколь-нибудь значительным теоретическим достижением. Однако при этом он привел к серьезнейшим культурным и политическим последствиям, анализу которых Хайек посвятил «Дорогу к рабству» и политические разделы «Контрреволюции науки». «Философии истории» Гегеля, Конта, Маркса, Зомбарта и Шпенглера, выдававшие себя за «достижения в области общественных наук», «сумели оказать глубокое влияние на эволюцию общества». К наиболее популярным идеям относилась, во-первых, вера в переменчивый характер человеческого ума, из чего делался вывод, что «проявления человеческого ума в отрыве от их исторического фона непостижимы для нас»; во-вторых, вера в способность «распознавать законы, согласно которым изменяется человеческий разум»; в-третьих, вера в то, что без знания этих законов понять какое-либо конкретное проявление человеческого разума невозможно[157].
Соответственно «историцизм, в силу своего отказа признавать общезначимую композитивную теорию, неспособности увидеть, каким образом различные сочетания одних и тех же элементов могут создавать различные целостности, и неспособности (по тем же причинам) понять, что возможно существование целостностей, не созданных человеческим разумом намеренно, был обречен на то, чтобы искать причину изменений в социальных структурах в изменениях самого человеческого разума»[158].
Итак, философские труды раннего Хайека характеризуются подчеркнутым вниманием к фактору неизменности человеческого ума. Позже, в произведениях, вышедших после «Sensory Order», место, уделяемое им этим вопросам, сократилось в силу роста его интереса к эволюционизму. Как это повлияло на его трактовку историцизма, можно наблюдать на примере описания рождения эволюционистской традиции в «Праве, законодательстве и свободе». В этой книге гораздо больше отсылок к исторической школе права и, в частности, к Савиньи; кроме того, Хайек исходит из того, что «„исторические школы“ языкознания и права» представляют собой важный элемент развития эволюционистской традиции. Хайек вновь обращается к историографическому тезису менгеровских «Исследований» и высоко оценивает тот факт, что Менгер привлек внимание специалистов по социальным наукам к «проблеме стихийного формирования институтов и ее генетическому характеру». Он отделял эволюционизм такого рода от так называемых законов глобального развития, которыми характеризуются «абсолютно несхожие историцистские концепции Конта, Гегеля и Маркса и их холистический подход»[159].
Таким образом, Хайек кратко изложил концепцию истории как непреднамеренного результата взаимодействия индивидуальных целей, возникающего по мере того, как люди пытаются решить личные проблемы в условиях ограниченности знания и ограниченности человеческого ума. В отдельных аспектах эта концепция похожа на представления тех ученых, о которых идет речь в «Историзме» Майнеке[160], и при ближайшем рассмотрении напрашивается вывод о том, что эти две традиции, возможно, уместнее воспринимать не по отдельности, а как одну и ту же идеальную традицию. Однако термин, использующийся у Майнеке, уже приобрел иное значение во время дискуссии, в ходе которой была установлена связь между эпистемологическими проблемами социальных наук и теми вехами в развитии экономической науки, которые были обречены на невнимание большинства исследователей, обращавшихся к этой теме. Это отмечал и Мизес. Под влиянием этих идей философия социальных наук австрийской школы стала развиваться в направлении, которое уводило ее в сторону от возможного результата того, что ее попытка привлечь внимание к открытиям экономической науки, касавшимся человеческой деятельности, потерпела поражение.
Таким образом, описание историцизма, содержащееся в двух основных главах «Контрреволюции науки», является наиболее аналитическим из его описаний, предложенных Хайеком. В его более поздних работах, прежде всего в «Пагубной самонадеянности», этот термин не упоминается, однако в них можно найти массу отсылок к этой проблеме, а также дополнительные разъяснения и комментарии, которые, впрочем, мало что меняют в первоначальном описании. Важно отметить ту историческую и концептуальную форму, в рамках которой была выработана эволюционистская теория истории и социальных институтов (включая язык, традиции, право, разум и мораль), а также перечень мыслителей, которым эволюционизм Хайека более всего обязан: Мандевиль, Юм, Смит, Бёрк, Савиньи и Менгер.
В этой работе, также как и в «Исследованиях по философии, политике и экономике» («Studies in Philosophy, Politics and Economics») и «Новых Исследованиях по философии, политике, экономике и истории идей» («New Studies in Philosophy, Politics Economics and the History o Ideas»), концепция Хайека, как можно судить по встречающимся в них комментариям, не претерпела изменений. Не изменилась и его оценка этого явления; он по-прежнему в основном рассматривал историцизм как нечто, близкое позитивизму. У такой точки зрения имеются значительные исторические и теоретические достоинства, однако с ней связано более или менее полное пренебрежение герменевтическим компонентом историзма и вопросами его эволюции, которыми успешно занимался Ганс Альберт. В «Трактате о критическом разуме» (Hans Albert «Traktat über kritische Vernunft») он назвал герменевтический тип историзма новой формой немецкой идеологии и даже «попыткой распространить модель анализа текста на реальность в целом и возвести спекулятивный стиль теологии в ранг философского идеала». Ввиду того, что Альберт критиковал историзм методологического и позитивистского типа, опираясь на австрийскую и попперианскую традицию, а также ввиду того, что он включил в рассмотрение и герменевтический тип историзма, понимаемый как использование концептуальных инструментов в традиции Гегеля и Хайдеггера с целью преобразовать научное знание в «служанку теологии»[161], его критический рационализм стал завершающей фазой развития того, что можно назвать природой австрийской критики историцизма. С теоретической точки зрения это было важным достижением, особенно в то время, когда рецепция герменевтики среди американских учеников Мизеса сочеталась с модой на психологизм, под влиянием которого проблема специфики вклада представителей австрийской школы в теоретические социальные науки, казалось, отошла далеко на второй план[162].
§ 4. Критика сциентизма и конструктивистского рационализма
Тем не менее попытки Хайека найти более точную формулировку не покончили с неопределенностью. Напротив, сумятицу усугубила еще и неверная реакция на «Нищету историцизма» Поппера, не учитывавшая связи позиции Поппера с работами Менгера и Хайека. Несмотря на это, Хайек не отказался от попыток внести ясность в терминологический спор. В статье «Конт и Гегель» он вновь заявил о необходимости отделять «исторический метод» Конта и Гегеля от «подхода великой исторической школы Нибура и Ранке». Столкнувшись с терминологической путаницей в этих вопросах, он почувствовал необходимость внести ясность: «…я провожу четкую границу между „исторической школой“ начала XIX в., а также большинством более поздних профессиональных историков, и историцизмом Маркса, Шмоллера, Зомбарта. Как раз последние были убеждены, что, раскрывая законы развития, обретают единственный ключ к подлинно историческому пониманию, и с совершенно непозволительной самонадеянностью заявляли, что подход прежних авторов (особенно в XVIII в.) был „неисторическим“»[147].
Итак, и для Хайека исторический метод «старой исторической школы» тоже был чем-то отличным от историцизма[148]. Отсюда необходимость избегать смешивания исторической школы права с историзмом/историцизмом, особенно в связи с тем, что в попытках историзма обнаружить законы исторического развития проявлялась позитивистская ментальность, чуждая исторической школе права. И для Менгера, и для Хайека историческая школа права была «реакцией на определенную генерализацию и „прагматическую“ тенденцию, свойственную некоторым воззрениям, распространившимся в XVIII в., особенно во Франции». В противовес «прагматической» интерпретации, «считающей социальные институты результатом сознательного замысла», это фактически означало «обращение к „композитивной“ теории, основанной на „единичном, или уникальном“ (individuell) характере всех исторических явлений, которые могут быть поняты только генетически, т. е. как соединенный результат многих сил, действовавших на протяжении длительных отрезков времени». Задача «композитивного метода» состояла в том, чтобы объяснить, каким образом «такие институты возникают как непреднамеренный результат разрозненных действий множества людей». Хайек был согласен с Менгером относительно того, что в числе основоположников такого подхода одним из самых заметных был Бёрк, в том числе он отводил «почетное место» среди них Адаму Смиту[149].
К сожалению, предложенная ими трактовка социальных институтов не встретила мгновенного одобрения. Более того, отсутствие у этой реакции на «прагматизм» философской формулировки принесло ей незаслуженную репутацию «антитеоретического уклона», а это в свою очередь создало впечатление, «что различие между методами естественных и методами социальных наук выступает как различие между теорией и историей». Из-за этого возникла «убежденность, что поиском общих правил следует заниматься исключительно при изучении природных явлений, а изучением общественной жизни должен управлять исторический метод», которая и «стала тем фундаментом, на котором позже вырос историцизм». Подчеркнув позитивистский характер историцизма, Хайек переопределил историцизм как эмпирическое изучение истории в качестве источника, «из которого возьмет начало новая наука об обществе, наука, которая будет одновременно и исторической, и теоретической, включающей все знания об обществе, на обретение которых мы только можем надеяться»[150].
В «Конституции свободы» Хайек вновь указал на отличие историзма от «великих исторических школ», а также определил историзм как «школу, которая претендовала на то, что она может выявить необходимые законы исторического развития и извлечь из них знание о том, какие институты нужны в сложившейся ситуации». Попытка историзма опередить свое время, воспользовавшись этим знанием для того, чтобы «преобразовать институты таким образом, чтобы они соответствовали нашему времени», привела его, как и правовой позитивизм, «к отрицанию всех тех правил, которые невозможно рационально обосновать, а также таких правил, которые не были специально разработаны для достижения конкретной цели»[151]. Однако создание социальной системы, основанной на ложных предпосылках, с неизбежностью приводило к такому множеству нежелательных последствий, что эта система была вынуждена использовать для самосохранения меры, направленные на ограничение личных свобод.
Итак, отправным пунктом была критика введенного историцистами различения теоретической истории и исторической теории, а также непоследовательности, проявившейся в их утверждении о наличии неизбежной корреляции между объектами изучения и методами, которые требуются для познания этих объектов. Хайек, подобно Менгеру, полагал, что «для понимания всякого конкретного явления, будь оно природным или общественным, одинаково необходимы и исторические, и теоретические знания»[152]. Соответственно, различие этих типов знания связано с различием в целях исследования. Кроме того, «объектом научного исследования никогда не является совокупность всех явлений, наблюдаемых в данном месте и в данное время, это всегда лишь отдельные избирательные аспекты; при этом в зависимости от вопроса одна и та же пространственно-временная ситуация может включать любое количество различных объектов изучения. На деле человеческий мозг не в состоянии охватить „целостность“ – т. е. все разнообразие аспектов реальной ситуации»[153].
В ранних методологических работах Хайека теоретическая реконструкция играла цетральную роль в объяснении явлений. В силу этого он полагал, что «те уникальные целостности, которые изучает историк, даны ему не как отдельные „индивидуальные“ явления, как естественные единицы, особенности которых он может установить путем наблюдения, а как конструкции», построенные на основании системы соотношений, смоделированной для того, чтобы связать элементы системы. Однако если задача теоретических социальных наук состоит в исследовании „целостностей“, с которыми имеет дело история, то, в свою очередь, задача историка предполагает наличие теории и тем самым представляет собой «приложение общих понятий к объяснению частных явлений»[154]. Соответственно, историк обязан не допустить, чтобы конструирование целостностей превращалось в средство, обслуживающее исследовательские интересы и цели конкретного исследователя, и не более того.
Все это становится возможным потому, что различия между отдельными людьми не мешают использованию «привычных для нас мыслительных категорий» для объяснения социальных явлений. Разумеется, это не более чем предположение, и про него мало что можно сказать, кроме того, что оно обычно срабатывает. Тем не менее оно обеспечивает предпосылки, создающие условия для правильного понимания намерений и поступков других людей и создает возможность для существования исторического знания. Итак, подобно Канту, Хайек верил в существование «универсальных категорий мышления», позволяющих объяснить наблюдения посредством их анализа в соответствии с этими категориями[155].
Эти эпистемологические соображения необходимы для критики историцистского тезиса о том, что наблюдение позволяет открыть «„законы“ развития таких целостностей». Историцизм пошел по неверному пути, когда попытался «отыскать общие законы там, где их в принципе быть не может, а именно – в череде уникальных и единичных исторических явлений». Таким образом, близость историцизма и позитивизма основана на общей для них вере в возможность создать теорию или философскую систему на эмпирическом основании. Попав под влияние эмпирицистского предрассудка относительно природы объектов в социальных мирах, историцизм пришел к ложному выводу о том, что «человеческая история, представляющая результат взаимодействия бессчетного множества человеческих умов, должна тем не менее подчиняться простым законам, доступным человеческому уму»[156].
Этот вывод нельзя признать сколь-нибудь значительным теоретическим достижением. Однако при этом он привел к серьезнейшим культурным и политическим последствиям, анализу которых Хайек посвятил «Дорогу к рабству» и политические разделы «Контрреволюции науки». «Философии истории» Гегеля, Конта, Маркса, Зомбарта и Шпенглера, выдававшие себя за «достижения в области общественных наук», «сумели оказать глубокое влияние на эволюцию общества». К наиболее популярным идеям относилась, во-первых, вера в переменчивый характер человеческого ума, из чего делался вывод, что «проявления человеческого ума в отрыве от их исторического фона непостижимы для нас»; во-вторых, вера в способность «распознавать законы, согласно которым изменяется человеческий разум»; в-третьих, вера в то, что без знания этих законов понять какое-либо конкретное проявление человеческого разума невозможно[157].
Соответственно «историцизм, в силу своего отказа признавать общезначимую композитивную теорию, неспособности увидеть, каким образом различные сочетания одних и тех же элементов могут создавать различные целостности, и неспособности (по тем же причинам) понять, что возможно существование целостностей, не созданных человеческим разумом намеренно, был обречен на то, чтобы искать причину изменений в социальных структурах в изменениях самого человеческого разума»[158].
Итак, философские труды раннего Хайека характеризуются подчеркнутым вниманием к фактору неизменности человеческого ума. Позже, в произведениях, вышедших после «Sensory Order», место, уделяемое им этим вопросам, сократилось в силу роста его интереса к эволюционизму. Как это повлияло на его трактовку историцизма, можно наблюдать на примере описания рождения эволюционистской традиции в «Праве, законодательстве и свободе». В этой книге гораздо больше отсылок к исторической школе права и, в частности, к Савиньи; кроме того, Хайек исходит из того, что «„исторические школы“ языкознания и права» представляют собой важный элемент развития эволюционистской традиции. Хайек вновь обращается к историографическому тезису менгеровских «Исследований» и высоко оценивает тот факт, что Менгер привлек внимание специалистов по социальным наукам к «проблеме стихийного формирования институтов и ее генетическому характеру». Он отделял эволюционизм такого рода от так называемых законов глобального развития, которыми характеризуются «абсолютно несхожие историцистские концепции Конта, Гегеля и Маркса и их холистический подход»[159].
Таким образом, Хайек кратко изложил концепцию истории как непреднамеренного результата взаимодействия индивидуальных целей, возникающего по мере того, как люди пытаются решить личные проблемы в условиях ограниченности знания и ограниченности человеческого ума. В отдельных аспектах эта концепция похожа на представления тех ученых, о которых идет речь в «Историзме» Майнеке[160], и при ближайшем рассмотрении напрашивается вывод о том, что эти две традиции, возможно, уместнее воспринимать не по отдельности, а как одну и ту же идеальную традицию. Однако термин, использующийся у Майнеке, уже приобрел иное значение во время дискуссии, в ходе которой была установлена связь между эпистемологическими проблемами социальных наук и теми вехами в развитии экономической науки, которые были обречены на невнимание большинства исследователей, обращавшихся к этой теме. Это отмечал и Мизес. Под влиянием этих идей философия социальных наук австрийской школы стала развиваться в направлении, которое уводило ее в сторону от возможного результата того, что ее попытка привлечь внимание к открытиям экономической науки, касавшимся человеческой деятельности, потерпела поражение.
Таким образом, описание историцизма, содержащееся в двух основных главах «Контрреволюции науки», является наиболее аналитическим из его описаний, предложенных Хайеком. В его более поздних работах, прежде всего в «Пагубной самонадеянности», этот термин не упоминается, однако в них можно найти массу отсылок к этой проблеме, а также дополнительные разъяснения и комментарии, которые, впрочем, мало что меняют в первоначальном описании. Важно отметить ту историческую и концептуальную форму, в рамках которой была выработана эволюционистская теория истории и социальных институтов (включая язык, традиции, право, разум и мораль), а также перечень мыслителей, которым эволюционизм Хайека более всего обязан: Мандевиль, Юм, Смит, Бёрк, Савиньи и Менгер.
В этой работе, также как и в «Исследованиях по философии, политике и экономике» («Studies in Philosophy, Politics and Economics») и «Новых Исследованиях по философии, политике, экономике и истории идей» («New Studies in Philosophy, Politics Economics and the History o Ideas»), концепция Хайека, как можно судить по встречающимся в них комментариям, не претерпела изменений. Не изменилась и его оценка этого явления; он по-прежнему в основном рассматривал историцизм как нечто, близкое позитивизму. У такой точки зрения имеются значительные исторические и теоретические достоинства, однако с ней связано более или менее полное пренебрежение герменевтическим компонентом историзма и вопросами его эволюции, которыми успешно занимался Ганс Альберт. В «Трактате о критическом разуме» (Hans Albert «Traktat über kritische Vernunft») он назвал герменевтический тип историзма новой формой немецкой идеологии и даже «попыткой распространить модель анализа текста на реальность в целом и возвести спекулятивный стиль теологии в ранг философского идеала». Ввиду того, что Альберт критиковал историзм методологического и позитивистского типа, опираясь на австрийскую и попперианскую традицию, а также ввиду того, что он включил в рассмотрение и герменевтический тип историзма, понимаемый как использование концептуальных инструментов в традиции Гегеля и Хайдеггера с целью преобразовать научное знание в «служанку теологии»[161], его критический рационализм стал завершающей фазой развития того, что можно назвать природой австрийской критики историцизма. С теоретической точки зрения это было важным достижением, особенно в то время, когда рецепция герменевтики среди американских учеников Мизеса сочеталась с модой на психологизм, под влиянием которого проблема специфики вклада представителей австрийской школы в теоретические социальные науки, казалось, отошла далеко на второй план[162].
§ 4. Критика сциентизма и конструктивистского рационализма
Противостояние представителей австрийской школы идее распространить методологию и исследовательские цели естественных наук на социальные науки началось с критики Менгером использования в социальных науках метода индукции. Считалось, что именно это необоснованное расширение методологии стало главной причиной недоверия к социальным наукам – проблемы, которая стала для них чрезвычайно серьезной. Дело в том, что использование научной методологии теснейшим образом связано с основным симптомом этой проблемы, иначе говоря, с широко распространенными мифами коллективизма и планирования (в смысле начальной стадии тоталитаризма). В отличие от большинства критиков современности, Менгер, Мизес и Хайек не ставили под сомнение ценность исследований современной науки. Их внимание было направлено на ее мифологизацию и на использование науки в качестве технического средства.
В «Исследовании» критические замечания Менгера в отношении использования методов эмпирического вывода в теоретических социальных науках были связаны с его неприязнью к индуктивному методу, особенно к его компаративистскому варианту. Это был не столько вопрос о существовании двух специфических типов знания, сколько вопрос о двух различных способах его получения, которые, как предполагалось, изменялись в зависимости от конкретных целей типов знания. Как мы уже видели, Менгер отрицал, что можно вывести практические нормы поведения и получить точное знание о социальных явлениях, начав просто со сбора индуктивно полученных наблюдений и их сравнительного обобщения. Итак, в «Исследованиях» Менгер, безусловно, указывал на связь историцизма с «прагматическим рационализмом».
Ту же самую концептуальную схему можно обнаружить у Хайека, но не у Мизеса. Из-за того, что Мизес плохо понял «Исследования», его критика историцизма и позитивизма имела иное происхождение и была основана на иных рассуждениях. Однако в том, что касается опасности политического общества, построенного с использованием методов, свойственных естественным наукам, его позиция мало отличалась от позиции Хайека.
Итак, господствовавшей тенденцией Мизесу и Хайеку казалась склонность социальных наук ориентироваться на теоретический, методологический и философский инструментарий естественных наук. Мизес и Хайек критиковали эту склонность (считая, что она ведет к коллективистской и тоталитарной ментальности) настолько последовательно и бескомпромиссно, что эта критика превратилась в важную особенность их мировоззрения.
Соответственно, было бы неправильно переходить к анализу специфически политических аспектов их идей, не рассмотрев предварительно той теории познания, на которой они были основаны. Ведь такой подход связан с риском превращения политической философии в политическую идеологию. Иными словами, политическая теория представителей австрийской школы возникла не из общего желания улучшить политическую ситуацию или устранить так называемую «социальную несправедливость», а из четкого осознания ограниченности человеческого знания.
Однако их исследование проблемы наилучшего политического порядка было неявно связано с критическим отношением к понятию общего блага. Тем самым предметом их исследований была не только ограниченная способность человека к распознаванию «блага» и его попытки достичь его, но и само понятие «блага», которое было подробно и глубоко критически проанализировано в рамках теории субъективной ценности. Иными словами, подобно тому как в экономической науке было развенчано понятие ценности в трактовке классической школы, в политологии уязвима для критики концепция «общего блага». В связи с этим концепция политического порядка, основанного на так называемом «общем благе», представляется несостоятельной. В силу этого, как только заходит речь об этой главной проблеме политической философии, обнаруживается значимость для этой области теории субъективной ценности.
Итак, с точки зрения австрийской школы политическую историю последних двух столетий можно рассматривать как безоговорочный успех той многоликой ментальности, которая считает своим злейшим врагом либерализм и полагает, что гносеологический аппарат, позаимствованный у естественных наук и математики, является единственным способом решить те не поддающиеся решению проблемы социальных наук, которые исследователи не смогли распутать за предшествовавшие две тысячи лет.
В «Исследовании» критические замечания Менгера в отношении использования методов эмпирического вывода в теоретических социальных науках были связаны с его неприязнью к индуктивному методу, особенно к его компаративистскому варианту. Это был не столько вопрос о существовании двух специфических типов знания, сколько вопрос о двух различных способах его получения, которые, как предполагалось, изменялись в зависимости от конкретных целей типов знания. Как мы уже видели, Менгер отрицал, что можно вывести практические нормы поведения и получить точное знание о социальных явлениях, начав просто со сбора индуктивно полученных наблюдений и их сравнительного обобщения. Итак, в «Исследованиях» Менгер, безусловно, указывал на связь историцизма с «прагматическим рационализмом».
Ту же самую концептуальную схему можно обнаружить у Хайека, но не у Мизеса. Из-за того, что Мизес плохо понял «Исследования», его критика историцизма и позитивизма имела иное происхождение и была основана на иных рассуждениях. Однако в том, что касается опасности политического общества, построенного с использованием методов, свойственных естественным наукам, его позиция мало отличалась от позиции Хайека.
Итак, господствовавшей тенденцией Мизесу и Хайеку казалась склонность социальных наук ориентироваться на теоретический, методологический и философский инструментарий естественных наук. Мизес и Хайек критиковали эту склонность (считая, что она ведет к коллективистской и тоталитарной ментальности) настолько последовательно и бескомпромиссно, что эта критика превратилась в важную особенность их мировоззрения.
Соответственно, было бы неправильно переходить к анализу специфически политических аспектов их идей, не рассмотрев предварительно той теории познания, на которой они были основаны. Ведь такой подход связан с риском превращения политической философии в политическую идеологию. Иными словами, политическая теория представителей австрийской школы возникла не из общего желания улучшить политическую ситуацию или устранить так называемую «социальную несправедливость», а из четкого осознания ограниченности человеческого знания.
Однако их исследование проблемы наилучшего политического порядка было неявно связано с критическим отношением к понятию общего блага. Тем самым предметом их исследований была не только ограниченная способность человека к распознаванию «блага» и его попытки достичь его, но и само понятие «блага», которое было подробно и глубоко критически проанализировано в рамках теории субъективной ценности. Иными словами, подобно тому как в экономической науке было развенчано понятие ценности в трактовке классической школы, в политологии уязвима для критики концепция «общего блага». В связи с этим концепция политического порядка, основанного на так называемом «общем благе», представляется несостоятельной. В силу этого, как только заходит речь об этой главной проблеме политической философии, обнаруживается значимость для этой области теории субъективной ценности.
Итак, с точки зрения австрийской школы политическую историю последних двух столетий можно рассматривать как безоговорочный успех той многоликой ментальности, которая считает своим злейшим врагом либерализм и полагает, что гносеологический аппарат, позаимствованный у естественных наук и математики, является единственным способом решить те не поддающиеся решению проблемы социальных наук, которые исследователи не смогли распутать за предшествовавшие две тысячи лет.