Райт Гарри. Черный

побежал в контору, и меня взяли. Под горячим солнцем я таскал цинковое
ведро с водой от одной группы негров-рабочих к другой: платили мне доллар
в день. Рабочий подносил ковш к губам, делал глоток, полоскал рот,
сплевывал, а затем пил воду большими, медленными глотками, и пот с его
лица капал в ковш. А я шел дальше, выкрикивая:
- Воды, кому воды?
И кто-нибудь звал меня:
- Эй, парень, сюда!
То проваливаясь в ямы, то карабкаясь вверх по скользкой глине, я нес
ведро воды и чуть не падал от усталости, от голода меня шатало, я то и
дело останавливался перевести дыхание. В конце недели деньги исчезали, как
в прорве, в наших домашних расходах. Немного погодя меня перевели на
другую работу, уже за полтора доллара в день. Я должен был ходить вдоль
бесконечных штабелей, выбирать треснувшие кирпичи и складывать их в тачку;
когда тачка наполнялась, я сбрасывал кирпичи в пруд с деревянного помоста.
Все бы было ничего, если бы не собака. Собака принадлежала владельцу
фабрики, она бегала мимо глиняных отвалов, грозно рыча и кидаясь на
рабочих. Ее много раз били, рабочие-негры часто бросали в нее кирпичами.
Когда собака появлялась, я тоже хватал кирпич и швырял в нее; собака
отбегала, но тут же снова показывала клыки, готовясь вцепиться в меня.
Многих рабочих она перекусала, все просили хозяина привязать ее, но он
отказывался. Однажды я катил тачку к пруду, и вдруг что-то острое
вонзилось мне в бедро. Я взвился от боли, собака отскочила на несколько
футов, грозно рыча. Я прогнал ее и спустил штаны, на боку краснели
глубокие следы от ее зубов, лилась кровь.
Боли я не боялся, но боялся заражения. Я пошел в контору рассказать,
что собака хозяина меня укусила. Там сидела высокая белая блондинка.
- Чего тебе? - спросила она.
- Мне бы повидать хозяина, мэм.
- Зачем он тебе?
- Меня укусила его собака, мэм, я боюсь, она бешеная.
- Куда она тебя укусила?
- В ногу, - солгал я, стесняясь сказать правду.
- Покажи.
- Нет, мэм, не могу. А где хозяин?
- Хозяина нет, - сказала она и снова принялась стучать на машинке.
Я вернулся на работу, но время от времени осматривал укушенное место -
оно распухло. Днем ко мне подошел высокий белый мужчина в легком белом
костюме, соломенной шляпе и белых ботинках.
- Это тот самый черномазый? - спросил он у мальчишки-негра, показывая
на меня.
- Да, сэр.
- А ну, черномазый, подойди сюда.
Я подошел.
- Говорят, моя собака тебя укусила, - сказал он.
- Да, сэр.
Я приспустил штаны.
- Хм-м, - промычал он и засмеялся. - Ну, от собачьего укуса черномазому
вреда не будет.
- Нога вон распухла, болит, - сказал я.
- Если не пройдет, скажешь мне. Но я еще сроду не видел, чтобы собачий
укус повредил черномазому.
Он повернулся и зашагал прочь, а рабочие подошли ко мне, и мы вместе
смотрели, как он молодцевато идет среди штабелей сырого кирпича.
- Вот сукин сын!
- Сволочь!
- Ничего, отольются кошке мышкины слезки!
- Да разве на белого управу найдешь!
- А ну прекратить митинг! - крикнул мастер.
Мы покатили наши тачки. Один из парней подошел ко мне.
- К доктору-то сходи.
- Денег нет.
К счастью, дня через два опухоль и краснота исчезли.
Лето подходило к концу, и фабрика закрылась, я снова остался без
работы. Прослышал, что требуются мальчики отыскивать и подносить мячи
игрокам в гольф, и отправился за пять миль на площадку для гольфа. Меня
нанял белый тренер с багровым лицом - шестьдесят центов за девять лунок. Я
не знал правил игры и за три минуты потерял три мяча, мои глаза просто не
поспевали за ними. Меня тут же прогнали с площадки. Я стал наблюдать, как
делают другие мальчишки, и через полчаса снова бегал за мячами и таскал
сумку с клюшками. Заработал доллар. Домой я вернулся усталый, голодный,
полный лютого отвращения к игре в гольф.
Начался школьный год; я решил учиться, хотя у меня не было ни тетрадей,
ни учебников, ни одежды. Школа была на другом конце города, и, добравшись
до нее, я уже так хотел есть, точно и не ел своего обычного завтрака -
каши со свиным салом. Целый месяц я учился без учебников, но потом нашел
себе работу - по утрам и вечерам, за три доллара в неделю - и смог их
купить.
По мере того как мне открывалась сущность мира, в котором я жил, я
становился все более молчаливым и замкнутым. Будущее не сулило мне ничего,
так стоило ли учиться? Бабушка намекала, что пора мне уже становиться на
свои ноги. Но чему я научился, чем мог зарабатывать себе на жизнь? Ничем.
Можно было стать швейцаром, как отец, а дальше что? Удел негров мрачен и
жесток. За что белые так упорно ненавидят негров, почему этой ненавистью
пронизана вся наша жизнь? Как можно жить в такой ненависти? Откуда она
взялась? В школе нам ничего не говорили о негритянской проблеме, а когда я
заговаривал о ней с ребятами, они либо молчали, либо отшучивались. Личные
обиды и несправедливость они обсуждали с жаром, но представить себе всю
картину несправедливостей и обид они не стремились. Почему же я об этом
думал все время?
Может быть, я действительно такой плохой, как считают мои дядья, тетки
и бабушка? Почему нельзя задавать вопросы? Разве неправильно не хотеть,
чтобы тебя наказывали? Почему нужно мириться с тем, что кажется мне
несправедливым? А большинство, по моему мнению, поступали несправедливо.
Нужно ли мириться с властью, если эта власть несправедлива? Если да,
значит, я всегда буду неправ, потому что с этим мириться я никогда не
смогу. Как же тогда жить в мире, где ум и чувства ничего не значат, а все
определяется властью и традициями? Ответов на эти вопросы я не находил.


Я учился в восьмом классе, дни текли своей чередой, голод по-прежнему
преследовал меня; я все отчетливей начинал понимать себя. На уроках я
томился от скуки, раздумывая обо всем на свете, мечтал. Однажды вечером я
вытащил свою тетрадь для сочинений и решил написать рассказ, толкнуло меня
к этому не что иное, как безделье. О чем же мне писать рассказ? Постепенно
родился сюжет - про злодея, который хочет отнять у вдовы ее дом, придумал
и название: "Пол-акра заколдованной Дьяволом земли". Рассказ получился
зловещий, таинственный, со всякими ужасами и страстями, под стать моему
тогдашнему настроению. Закончил я его быстро и стал думать, что же делать
с ним дальше.
Отнесу-ка его в негритянскую газету!.. Я решительно вошел в редакцию и
сунул свою истрепанную тетрадку человеку, который назвался редактором.
- Что это такое? - спросил он.
- Рассказ, - сказал я.
- Репортаж?
- Нет, я его сам придумал.
- Ладно, я прочту, - пообещал редактор.
Он бросил тетрадку на стол и, посасывая трубку, глянул на меня с
любопытством.
- Прочтите его сейчас.
Он широко раскрыл глаза. Я не имел представления о том, как делается
газета. Я думал, вот редактору приносят рассказ, он его тут же читает и
говорит "да" или "нет".
- Я прочитаю и скажу тебе свое мнение завтра.
Я был разочарован: я так старался, а ему все это совсем не интересно.
- Отдайте рассказ, - сказал я, протягивая руку.
Он взял тетрадку и прочитал страниц десять.
- Заходи завтра, ладно? Я его вечером дочитаю, - сказал он.
- Ну ладно, - смягчился я. - Зайду завтра.
Я ушел, убежденный, что рассказа он не прочтет. Куда нести рассказ,
когда он его отвергнет? На следующий день я снова зашел в редакцию.
- Где рассказ? - спросил я.
- В гранках, - сказал редактор.
- В каких таких гранках?
- Рассказ набран, мы его печатаем.
- Сколько я получу? - в волнении спросил я.
- Мы за рукописи не платим, - сказал он.
- Но газету-то вы продаете, - пытался я рассуждать логически.
- Продаем, но газета-то у нас еще совсем молодая, - объяснил он.
- Вы просите меня отдать вам рассказ даром, а сами берете за свою
газету деньги, это как же?
Он засмеялся.
- Слушай, ты только начинаешь писать. Мы тебя напечатаем, читатели
узнают тебя - разве этого мало?
- Но если рассказ хорош и вы его продаете читателям, значит, мне
причитается часть денег, которые вы на нем заработаете, - настаивал я.
Редактор снова засмеялся, и я понял, что здорово его позабавил.
- Я дам тебе кое-что поценнее денег, - сказал он. - Я помогу тебе
научиться писать.
Я остался доволен, хотя и считал, что меня надули.
- Когда вы напечатаете рассказ?
- Я разделил его на три части, - сказал он. - Первую напечатаем на этой
неделе. А скажи-ка мне вот что, будешь вести у нас хронику? Плата
построчная.
- Я работаю утром и вечером за три доллара в неделю, - сказал я.
- Да, такую работу бросать не стоит, - сказал он. - А что ты
собираешься делать летом?
- Ничего.
- Зайди ко мне, когда будешь искать другую работу. И напиши еще
несколько рассказов.
Через три дня ошарашенные ребята из нашего класса подошли ко мне с
номером "Южного вестника".
- Неужели это ты написал? - спрашивали они.
- Я.
- Зачем?
- Захотелось.
- Откуда ты все это взял?
- Придумал.
- Не может быть, ты списал из какой-нибудь книжки.
- Тогда бы рассказ не напечатали.
- А зачем его напечатали?
- Чтобы люди читали.
- Кто тебе велел писать?
- Никто не велел.
- Так почему же ты его написал?
- Захотелось, - сказал я снова.
Они были убеждены, что я их обманываю. В школе мы не проходили
литературу: такого предмета, как американская или негритянская литература,
у нас сроду не было. Ребята не понимали, как это кому-то может прийти в
голову написать рассказ, не понимали, почему я назвал его "Пол-акра
заколдованной Дьяволом земли". Но еще меньше они были способны понять
душевное состояние, которое побуждает человека писать. Они смотрели на
меня новыми глазами, отчужденно, подозрительно. Я-то, сочиняя рассказ,
надеялся стать им ближе - и вот непоправимо отдалился.
С домашними получилось и того хуже. Как-то утром бабушка вошла ко мне в
комнату и села на край кровати.
- Ричард, что это ты такое написал в газете? - спросила она.
- Рассказ.
- Что за рассказ?
- Обыкновенный рассказ.
- Говорят, его печатали три раза.
- Это один рассказ, его просто разделили на три части.
- А о чем он?
Я увиливал от ответа, желая избежать религиозного спора.
- Ну я просто придумал историю, и все.
- Значит, это ложь, - сказала она.
- О господи, - сказал я.
- Если будешь поминать имя божье всуе, убирайся из моего дома, -
сказала она.
- Бабушка, ну, пожалуйста, не сердись, - взмолился я. - Просто очень
трудно объяснить, что такое рассказ. Все понимают, что ничего этого на
самом деле не было...
- Зачем же писать о том, чего не было?
- Чтобы люди прочли.
- Это все измышления дьявола, - сказала она и вышла из комнаты.
Мать тоже расстроилась.
- Надо быть посерьезнее, сынок, - сказала она. - Ты уже большой, и,
если люди будут думать, что ты с приветом, тебе не найти работы. Представь
себе, школьный инспектор предложит тебе место учителя в Джексоне и вдруг
узнает, что ты пишешь рассказы...
Я не мог ей ничего ответить.
- Все будет хорошо, мама, не волнуйся.
Дядя Том тоже был удивлен, но обрушился на меня с уничтожающей критикой
и презрением. В рассказе нет никакого содержания, заявил он. И кто
придумал его так назвать - "Пол-акра заколдованной Дьяволом земли"! Тетя
Эдди сказала, что произносить слово "дьявол" - грех и что вся беда в том,
что меня некому наставить на путь истинный. Во всем виновато мое
воспитание, утверждала она.
В конце концов меня довели до того, что я вообще ни с кем не хотел
говорить о рассказе. Ни одна живая душа - кроме редактора негритянской
газеты - не подбодрила меня. Ходили слухи, что директор школы хочет знать,
почему я употребил слово "Дьявол". Я начал чувствовать себя преступником.
Если бы я тогда мог ясно представить себе масштабы моего бунта против
традиций и устоев моей среды, я бы, наверное, ужаснулся и навсегда
расстался с мыслью о литературе. Но я ощущал на себе только отношение тех,
кто меня непосредственно окружал, и ни рассуждать, ни обобщать не пытался.
Я мечтал уехать на Север и писать книги, романы. Север представлялся
мне землей обетованной, где все не так, как здесь, и откуда мне было
знать, как глубоко я ошибался. Но, вообразив однажды страну, где все
возможно, я жил надеждой туда попасть. Откуда же взялась у меня мысль о
том, чем заняться в будущем, о бегстве из дому, о создании чего-то такого,
что поймут и оценят другие? Конечно, я начитался Горацио Элджера,
начитался макулатурных романов и повестей, проштудировал уэллингфордовскую
серию о том, как можно быстро разбогатеть, однако у меня было достаточно
здравого смысла, и я не надеялся стать богатым - даже моему наивному
воображению эта возможность представлялась более чем отдаленной. Я знал,
что живу в стране, где стремления черных ограничены, предопределены, и все
же чувствовал, что должен уехать куда-то, что-то совершить, как-то
оправдать свое существование.
Во мне зрела мечта, которую вся система образования на Юге старалась
убить. Я испытывал именно те чувства, которые не должен был испытывать, -
штат Миссисипи тратил миллионы долларов, чтобы их подавить; я начал
понимать то, что пытались задушить во мне законами Джима Кроу, я
действовал, повинуясь порывам, которые по замыслу наших сенаторов-южан
должны быть неведомы негру. Я начал мечтать о том, что наше государство
объявило недозволенным, а школы считали преступлением.
Если бы я тогда умел рассказать, к чему я стремлюсь, кто-нибудь,
несомненно, объяснил бы мне, на что я посягнул, но никто этого не знал, и
меньше всех - я сам. Ребята из класса смутно понимали, что я делаю что-то
не то, но не умели этого выразить. По мере того как окружающий мир
становился доступным моему пониманию, я делался все более задумчивым и
замкнутым, ребята, учителя говорили: "Почему ты задаешь столько вопросов?
Отстань".
Мне шел пятнадцатый год, я был невежествен, как мало кто из ребят моего
возраста в Америке, но сам я этого не знал. Я хотел чувствовать и жить,
как мне было заказано, запрещено под страхом смерти. Где-то в черноте
южной ночи моя жизнь пошла не по той колее, и независимо от моего сознания
я мчался по крутому и опасному спуску навстречу катастрофе, не обращая
внимания на красный свет, завывания сирен, звон колоколов и крики.

8

Снова лето. И снова я, в который уже раз, ищу работу. Я сказал своей
хозяйке, миссис Биббс, что хотел бы устроиться куда-нибудь на целый день.
И заработать побольше, ведь нужно одеться и купить учебники для будущего
года. Ее муж был мастером на лесопильне, и она попросила его за меня.
- Значит, хочешь поступить к нам на лесопильню? - сказал он.
- Да, сэр.
Он подошел ко мне, взял под мышки и поднял на воздух, как перышко.
- Не годишься ты для нашей работы, хлипок больно, - сказал он.
- Может, все-таки хоть что-то для меня найдется? - стал уговаривать я.
Он задумался.
- Вряд ли. Работа у нас тяжелая, опасная. - Больше он ничего не сказал,
но я понял, что разговор окончен. Вот так обычно и разговаривали на Юге
белые с неграми: о главном было принято умалчивать, считалось, что все и
так все понимают, достаточно намека. Я тоже не стал убеждать и доказывать,
но из комнаты не вышел, а стоял молча, всем своим видом прося мистера
Биббса не отказывать мне окончательно, понять, как хочется мне попытать
счастья на его лесопильне. - Что с тобой поделаешь, ладно, - наконец
уступил он. - Приходи с утра на лесопильню, может, что и придумаем. Только
вряд ли все это будет по тебе.
Назавтра, едва рассвело, я явился на лесопильню. Рабочие поднимали
блоками огромные бревна, десятка два стальных пил с оглушительным визгом
врезались в свежую древесину.
- Эй, берегись! - раздался крик.
Я оглянулся и увидел негра, он показывал мне куда-то вверх. Поднял
голову - прямо на меня, качаясь, плыло бревно. Я отскочил в сторону. Негр
подошел ко мне.
- Ты что тут делаешь, парень?
- Ваш мастер, мистер Биббс, разрешил мне прийти. Я работу ищу, -
объяснил я.
Негр внимательно меня оглядел.
- Ох, не советую, - сказал он. - Если бы еще у тебя опыт был - куда ни
шло, а так уж больно здесь опасно. - Он показал мне свою правую руку, на
ней не было трех пальцев. - Видал?
Я кивнул головой и пошел прочь.
Потянулись дни - пустые, долгие, раскаленные. Мостовая под солнцем
нагревалась, как печка. По утрам я искал работу, вечерами читал. Однажды
утром по дороге к центру я проходил мимо дома моего школьного приятеля,
Неда Грили. Нед сидел на крыльце пригорюнившись.
- Привет, Нед. Как делишки? - спросил я.
- Ты что, не слышал? - спросил он.
- О чем?
- О брате моем, Бобе.
- Нет, а что такое?
Нед беззвучно заплакал.
- Убили его, - с усилием выговорил он.
- Белые? - прошептал я, догадываясь.
Он, всхлипнув, кивнул. Господи, Боб умер... Я видел его всего несколько
раз, но сейчас мне казалось, что убили кого-то из моих близких.
- Как все случилось?
- Да вот... посадили в машину... увезли за город... и там... и там
за-застрелили... - Нед заплакал в голос.
Боб работал в центре, в одной из гостиниц, я это знал.
- За что?
- Говорят, он связался с одной белой проституткой из гостиницы, -
сказал Нед.
Мир, живущий внутри меня, в мгновение ока рухнул, тело налилось
чугунной тяжестью. Я стоял на тихой улочке под ярким солнцем и тупо глядел
перед собой. Итак, Боба настигла белая смерть, призрак которой витает над
всеми до единого неграми, которые живут на Юге. Мне не раз доводилось
слышать о романах между неграми и белыми проститутками из центральных
городских гостиниц, истории эти рассказывали друг другу шепотом, но я не
особенно к ним прислушивался, и вот теперь такой роман ударил по мне
смертью человека, которого я знал.
В тот день я не пошел искать работу, я вернулся домой, сел на крыльцо,
как Нед, и уставился в пустоту. То, что я услышал, изменило весь облик
мира, надолго сковало мою волю, жизненные силы. Если я ошибусь, думал я, в
наказание у меня отнимут жизнь, так стоит ли вообще жить? Те рамки, в
которые я себя загнал, потому что был негр, определялись вовсе не тем, что
происходило непосредственно со мною: чтобы прочувствовать смысл и значение
какого-нибудь события самыми потаенными глубинами сознания, мне было
довольно о нем услышать. И меня гораздо больше сдерживали те зверства
белых, которых я не видел, чем те, которые я наблюдал. Когда что-то
происходило на моих глазах, я ясно видел реальные очертания события, но,
если оно нависало в виде глухой зловещей угрозы, если я знал, что кровь и
ужас могут в любую минуту захлестнуть меня, мне приходилось постигать эту
угрозу воображением, а это парализовало силы, которые приводили в действие
мои чувства и мысли, и рождало ощущение, что между мной и миром, где я
живу, лежит пропасть.
Через несколько дней я разыскал редактора местной негритянской газеты,
но у него не нашлось для меня работы. Я стал бояться, что осенью не смогу
вернуться в школу. Пустые летние дни все шли, шли... Когда я встречал
ребят из класса, они рассказывали, кто какую нашел работу, оказывается,
некоторые устроились на летние курорты на Севере и уехали из города.
Почему же они мне ничего об этом не сказали, спрашивал я их. Ребята
отвечали, что просто не подумали обо мне, и, когда они это говорили, я
ощущал свое одиночество особенно остро. А почему, собственно, они должны
были думать обо мне, когда искали работу, ведь все эти годы мы лишь
изредка перебрасывались в школе одной-двумя фразами. Нас ничего не
связывало. Религиозный дом, в котором я жил, голод и нищета вырвали меня
из нормальной жизни моих сверстников.
Однажды я сделал дома открытие, которое меня ошеломило. Как-то вечером
я болтал со своей двоюродной сестрой Мэгги, которая была чуть моложе меня,
и в это время в комнату вошел дядя Том. Он секунду помедлил, глядя на меня
молча и враждебно, потом позвал дочь. Я не придал этому никакого значения.
Минут через пять я закрыл книгу, которую читал, поднялся со стула и,
спускаясь по лестнице, услышал, как дядя Том распекает дочь. До моего
слуха долетело:
- Вложить тебе ума розгой? Пожалуйста, вложу. Сколько раз я тебе
говорил: держись от него подальше. Этот идиот - бешеный, слышишь? Не смей
к нему подходить. И братьев с сестрами не подпускай. Сказано тебе -
слушайся, и никаких вопросов. Не подходи к нему, а то шкуру чулком спущу,
поняла?
Моя двоюродная сестра что-то говорила, всхлипывая. От ярости у меня
перехватило горло. Я хотел броситься к ним в комнату, потребовать
объяснения, но удержался. Когда же это все началось? Я стал припоминать, и
мне сделалось не по себе: за все то время, что дядя Том с семьей живут у
нас, никто из его детей ни разу не остался со мною один на один. Стоп,
сказал я себе, подожди, не возводи на человека напраслину. Но сколько я ни
ворошил свою память, я не мог вспомнить ни единого случая, чтобы мы играли
вместе, шалили или возились, а ведь мы - дети и живем в одном доме. Я
вдруг перенесся в то утро, когда я одержал над дядей Томом верх, пригрозив
лезвиями. Ну конечно, он вообразил, что я закоренелый бандит, а я-то
никогда себя бандитом не считал, я только теперь понял, за кого меня
принимают окружающие, и ужаснулся. Это был миг озарения, я увидел, как же
на самом деле ко мне относятся мои родные, и это многое изменило в моей
жизни. Я твердо решил уйти из дома. Но сначала кончу девятый класс. Часто
я по целым дням не перекидывался и словом ни с кем из домашних, кроме
матери. Человек не может так жить, я это остро сознавал. И я готовился к
побегу, но ждал события, происшествия, слова, которое бы меня подтолкнуло.
Я снова стал работать у миссис Биббс, купил учебники, но ходил чуть ли
не в лохмотьях. К счастью, девятый класс - последний класс в школе -
оказался легким, и учитель часто поручал мне заниматься с ребятами вместо
себя, это было почетно, поддерживало мой дух и давало хоть слабую, но
все-таки надежду. Мне даже намекали, что, если я буду успевать так же
хорошо, как сейчас, меня рекомендуют учителем в одну из городских школ.
Зимой вернулся из Чикаго мой брат; я обрадовался ему, хоть мы и отвыкли
друг от друга. Но вскоре я заметил, что домашние любят брата куда больше,
чем меня, со мной они никогда не были так ласковы. А брат - брат по их
примеру начал проявлять ко мне открытую неприязнь, и это было очень
тяжело. Одиночество прочно вросло в меня. Я чувствовал вокруг себя глухую
стену, и во мне закипало раздражение. От школьных товарищей я все больше
отдалялся, потому что они теперь без конца обсуждали, кто куда пойдет
учиться после школы. Зимние дни тянулись, как две капли воды похожие один
на другой: утром, до свету, я бежал на работу, колол дрова, таскал уголь,
мел полы, потом школа, потом тоска.
Учебный год кончался. Меня назначили произносить прощальную речь на
выпускной церемонии и велели ее написать. Как-то утром директор вызвал
меня к себе в кабинет.
- Так, Ричард Райт, вот и твоя речь, - сказал он с грубоватым
добродушием и пододвинул ко мне аккуратно сложенную пачку исписанных
листков.
- Какая речь? - спросил я, беря в руки пачку.
- Которую ты будешь читать на выпускном вечере.
- Как, господин директор, я ведь уже ее написал, - удивился я.
Он снисходительно усмехнулся.
- Ты же понимаешь, Ричард, в этот вечер тебя будут слушать не только
цветные, но и белые. Разве сам ты найдешь, что им сказать? Ты еще не
знаешь жизни...
Я вспыхнул.
- Я невежествен, господин директор, мне это прекрасно известно, -
сказал я. - Но ведь люди придут слушать учеников, и я не буду читать речь,
которую написали вы.
Он откинулся на спинку стула и удивленно посмотрел на меня.
- Н-да, таких, как ты, у нас в школе еще не было, - сказал он. - Ты
всегда все делаешь по-своему. Как тебе это удается, право, не знаю. Но на
сей раз послушай меня, возьми эту речь и прочти ее. Я ведь добра тебе
желаю. Нельзя же в такой торжественный день выйти перед белыми и молоть
чепуху. - Он помолчал и добавил со значением: - Будет главный инспектор
школ, тебе дается возможность произвести на него благоприятное
впечатление. Ты еще на свет не родился, а я уже был директором. Сколько
учеников мы выпустили, и никто не погнушался прочесть речь, которую я для
них сочинил.
На карту были поставлены мои принципы, надо немедленно решаться. Я
хотел получить аттестат об окончании школы, но не хотел читать на
торжественной церемонии чужую речь.
- Господин директор, я буду читать свою речь, - сказал я.
Он рассердился.
- Ты просто молокосос и глупец, - сказал он, вертя в руках карандаш и в
упор глядя на меня. - А если мы не дадим тебе аттестата?
- Но я же сдал экзамены, - сказал я.
- Послушайте, молодой человек, это я решаю, кто получит аттестат, а кто
нет! - взорвался он.
От изумления я даже вздрогнул. Я проучился в этой школе два года и,
оказывается, представления не имел о том, что за человек наш директор, я
просто никогда о нем не думал.
- Ну что же, не получу аттестата - и не надо, - отрезал я и пошел к
двери.
- Подожди, - позвал он. - Иди-ка сюда. - Я повернулся и встал перед
ним. На его лице играла легкая высокомерная усмешка. - Как удачно, что я
поговорил с тобой, - сказал он. - Я ведь всерьез думал рекомендовать тебя
на место учителя. А теперь вижу - ты нам не подходишь.
Он искушал меня, дразнил приманкой, которой затягивали в ловушку
молодых негров, заставляя поддерживать порядки Юга.
- Господин директор, пусть мне никогда больше не выпадет возможности
учиться, - сказал я. - Но я хочу поступать честно.
- Как это понять?
- Денег у меня нет, мне все равно придется работать. И поэтому проку от
вашего аттестата мне будет в жизни не много. Я не жалуюсь, я знаю, это не
ваша вина. Но на то, что вы мне предлагаете, я не согласен.
- Ты с кем-нибудь советовался? - спросил он меня.
- Нет, а что?
- Это правда?
- Господин директор, я вообще о таком впервые слышу, - ответил я в