Райт Гарри. Черный

Рейнольдс отпустил меня, и я бросился к двери. Ни машинистки, ни мистера
Крейна в кабинете не было. Торп с Рейнольдсом нарочно выбрали время, когда
их не будет, и на свободе расправились со мной. Я выбежал на улицу и стал
ждать хозяина. Григгс протирал стеклянные полки у себя в магазине, я
знаком попросил его выйти. Он вышел, и я все ему рассказал.
- Так чего ж ты тут стоишь, как последний дурак? - набросился он на
меня. - Неужто жизнь тебя так ничему и не научит? Беги домой, да скорее!
Вдруг они сейчас появятся?
Я шагал по Кэпитоль-стрит, и все вокруг казалось мне нереальным - и
город, и прохожие, и даже я сам, - и в то же время я ждал: сейчас меня
остановят люди и спросят, какое я имею право ходить по улицам? Рана моя
была глубока, я чувствовал, что меня вышвырнули за пределы человеческого
существования. Дома я ничего не стал рассказывать, сказал только, что мне
платили мало и я бросил мастерскую, буду искать другую работу.
Вечером пришел Григгс, мы решили пройтись по улице.
- Надо же, какая невезуха, - сказал он.
- Опять скажешь, что я виноват? - спросил я.
Он покачал головой.
- А ты все смирение проповедуешь, - с горечью сказал я.
Григгс пожал плечами.
- Что ж поделаешь, бывает, - сказал он.
- Они мне деньги должны, - сказал я.
- Потому-то я и пришел, - сказал он. - Мистер Крейн велел тебе прийти
завтра в десять утра. Ровно в десять, слышишь, он будет на месте, и эти
двое ничего тебе не посмеют сделать.
Назавтра утром в десять я, как вор, прокрался по лестнице к мастерской,
приоткрыл дверь и заглянул в кабинет - там мистер Крейн или нет? Он сидел
за своим столом. Торп с Рейнольдсом, видно, были в цеху.
- Входи, Ричард, - пригласил мистер Крейн.
Я стащил с головы шляпу, вошел в кабинет и остановился.
- Садись, - сказал мистер Крейн.
Я сел. Он внимательно посмотрел мне в лицо и покачал головой.
- Рассказывай, что стряслось.
Душа моя рванулась рассказать, но я тут же понял, что передо мной
стена, которой мне не прошибить, сколько я ни бейся, и порыв мой угас. Я
хотел сказать хоть что-то, несколько раз открывал рот, но не мог
произнести ни слова. Меня начала бить дрожь, из глаз брызнули слезы.
- Ну что ты, успокойся, - сказал мистер Крейн.
Я стиснул кулаки и с трудом произнес:
- Я так у вас старался...
- Не сомневаюсь, - сказал он. - Но я хочу знать, что все-таки
произошло. Который из них тебя обидел?
- Оба, - ответил я.
В кабинет вбежал Рейнольдс, я встал. Мистер Крейн вскочил со стула.
- Сейчас же идите в цех! - приказал он Рейнольдсу.
- Черномазый лжет! - закричал Рейнольдс. - Если он меня оболжет, я его
убью!
- Идите в цех, или я вас уволю.
Рейнольдс попятился к двери, не сводя с меня глаз.
- Так, теперь рассказывай, - велел мистер Крейн.
Но я по-прежнему не мог выдавить ни слова. Ну расскажу я ему - и чего
этим добьюсь? Ведь я живу на Юге, ведь я - черный. Пока в мастерской у
станков стоят эти двое, Рейнольдс и Торп, мне здесь ничему не научиться. Я
с новой силой ощутил свою потерю, меня захлестнули гнев и страх.
Согнувшись пополам, я закрыл лицо ладонями.
- Ну полно, полно, - говорил мистер Крейн, - успокойся. Все в жизни
бывает, надо держать себя в руках...
- Я понимаю, - сказал я чужим голосом. - Нет, не буду я ничего вам
рассказывать, бесполезно.
- Ты хочешь у меня работать? - спросил он.
Я увидел перед собой белые лица Рейнольдса и Торпа, представил, что вот
эти двое заманили меня в ловушку и сейчас убьют, вспомнил, как растерзали
брата Неда...
- Нет, сэр, - прошептал я.
- Почему?
- Боюсь. Они убьют меня.
Мистер Крейн повернулся к двери и позвал в кабинет Рейнольдса и Торпа.
- Кто из них тебя обидел? Говори, не бойся. Ничего дурного они тебе не
сделают, - сказал мистер Крейн.
Я глядел прямо перед собой в пустоту и молчал. Он махнул им, чтоб ушли.
Белая секретарша смотрела на меня широко раскрытыми глазами, и меня жег
мучительный, непереносимый стыд, точно я был раздет донага. Над моей душой
совершили надругательство, и совершить его помог мой собственный страх, я
это понимал. Мне было трудно дышать, я изо всех сил старался побороть
волнение.
- Можно мне получить деньги, сэр? - наконец спросил я.
- Посиди немного, приди в себя.
Прошло несколько минут, мои взбудораженные нервы немного успокоились.
- Черт, как все скверно получилось, - сказал мистер Крейн.
- Я так радовался, что вы взяли меня к себе в мастерскую, - сказал я. -
Думал, буду учиться, поступлю в университет...
- Знаю, брат, - вздохнул он. - Что ты теперь собираешься делать?
Я обвел кабинет невидящим взглядом.
- Уеду, - ответил я.
- Куда ж ты уедешь?
- На Север, - прошептал я.
- Может, и правильно, уезжай, - сказал он. - Ты, верно, знаешь, я из
Иллинойса, но даже мне здесь трудно... Вот все, что я могу для тебя
сделать.
И он протянул мне деньги - больше, чем я заработал за неделю. Я
поблагодарил его и встал, чтобы уйти. Он тоже поднялся, вышел за мной в
коридор и подал мне на прощание руку.
- Да, брат, тяжело тебе здесь, - сказал он.
Я едва дотронулся до его руки, повернулся и медленно пошел по коридору;
меня снова душили слезы. Я сбежал по лестнице, на последней ступеньке
остановился и посмотрел наверх. Мистер Крейн стоял на площадке и тихонько
качал головой. Я вышел на залитую солнцем улицу и, точно слепой, побрел к
дому.

10

Несколько недель я был как в тумане. Я отупел и словно бы ослеп и
оглох. Казалось, я даже перестал существовать. Я смутно понимал, что я -
человек, но чувства отказывались с этим согласиться. Чем больше проходило
времени, тем меньше гнева я испытывал к людям, из-за которых лишился
работы. Да они были как бы и не люди, а часть гигантской неумолимой
машины, которую ненавидеть бессмысленно. Впрочем, одно чувство во мне
осталось - мне хотелось драться. Но как? И поскольку я этого не знал, я
ощущал себя вдвойне отверженным.
Я ложился спать измученный и вставал такой же измученный, хотя не
трудился физически. Самое ничтожное событие волновало меня, и мои
подавленные чувства выплескивались наружу. Я ни с кем не хотел говорить о
своих делах, потому что знал: в ответ мне станут оправдывать поступки
белых, а этого я слышать не желал. Я жил с огромной кровоточащей раной и
старался уберечь ее от всяких прикосновений.
Но нужно было работать, потому что нужно было есть. Я поступил в кафе,
и всю ночь, перед тем как выйти в первый раз на работу, я вел сражение с
собой, говорил, что должен перебороть себя, что от этого зависит моя
жизнь. Другие черные работают, как-то приспосабливаются, значит, и я тоже
должен, должен, должен приспособиться и терпеть, пока но скоплю денег для
отъезда. Я заставлю себя. Другие сумели, значит, и я смогу. Обязан суметь.
Я шел в кафе полный страха и решимости следить за каждым своим шагом.
Когда я подметал тротуар, я останавливался, увидев футах в двадцати
белого. Я мыл в кафе пол, терпеливо дожидаясь, пока белый пройдет мимо. Я
тер бесчисленные стеклянные полки, то убыстряя, то замедляя темп движений,
и ни одна даже самая мелкая деталь не ускользала от моего внимания. В
полдень в кафе набилось полно народу, все теснились у стойки. Какой-то
белый подбежал ко мне и крикнул:
- Бутылку кока-колы, быстро, парень!
Я дернулся и застыл, глядя на него. Он тоже глядел на меня во все
глаза.
- Ты чего?
- Ничего, - сказал я.
- Тогда пошевеливайся! Чего стоишь, разинув рот?
Даже если бы я и хотел объяснить ему, в чем дело, я бы не смог.
Таящийся во мне много лет страх наказания вконец измучил меня. Я весь
извелся, сдерживая свои порывы, следя за своими словами, движениями,
манерами, выражением лица. Сосредоточиваясь на самых простых действиях, я
забывал обо всем остальном. На меня стали покрикивать, и от этого дело шло
только хуже. Однажды я уронил стакан апельсинового сока. Хозяин позеленел
от бешенства. Он схватил меня за руку и потащил в заднюю комнату. Я решил,
что он будет меня бить, и приготовился защищаться.
- Я вычту его стоимость из твоей получки, черный ты ублюдок! - вопил
он.
Вместо ударов сыпались слова, и я успокоился.
- Конечно, сэр, - ответил я миролюбиво. - Ведь это я виноват.
От моих слов он совсем разъярился.
- Еще бы не ты! - заорал он.
- Я ведь никогда не работал в кафе, - бормотал я, понимая, что против
воли говорю не то, что нужно.
- Смотри, мы взяли тебя только на пробу, - предупредил он.
- Да, сэр, я понимаю.
Он смотрел на меня и не находил слов от злости. Ну почему я не научился
держать язык за зубами? Опять сказал лишнее. Слова сами по себе были
невинные, но они, видимо, обнаруживали некую осмысленность, которая бесила
белых.
В субботу вечером хозяин расплатился со мной и рявкнул:
- Больше не приходи. Ты нам не подходишь.
Я знал, в чем моя беда, но ничего не мог с собой поделать. Слова и
поступки белых ставили меня в тупик. Я жил в мирке, а не в мире и мог
понять движущие силы этого мирка, только сжившись с ними. Не понимая
белых, я говорил и делал не то, что нужно. В отношениях с белыми я
учитывал свое положение в целом, а их интересовало лишь то, что происходит
в данную минуту. Мне приходилось все время помнить то, что другие считали
само собой разумеющимся; я должен был обдумывать то, что другие ощущали
нутром.
Я слишком поздно начал приспосабливаться к миру белых. Я не мог сделать
услужливость неотъемлемым свойством своего поведения. Я должен был
обдумать и прочувствовать каждую мелочь в отношениях между черными и
белыми, исходя из всей совокупности этих отношений, и каждая мелочь
поглощала меня всего без остатка. Стоя перед белым, я рассчитывал каждое
свое движение, обдумывал каждое свое слово. Я не умел иначе. Мне не
хватало чувства юмора. Раньше я всегда говорил много лишнего, теперь мне
было трудно сказать что-нибудь вообще. Я не умел поступать так, как нужно
было миру, в котором я жил. Этот мир был для меня слишком неустойчив,
непредсказуем.
Несколько недель я был без работы. Лето подходило к концу. Мысль о
школе казалась несбыточной. Наступила осень, и многие из ребят, кто
работал летом, вернулись в школу. Теперь работу найти было легче. Я узнал,
что в одной гостинице требуются коридорные - в той самой гостинице, где
погиб брат моего приятеля, Неда. Пойти или нет? Может, я тоже совершу
роковую ошибку? Но надо же зарабатывать деньги. Я все-таки пошел, и меня
приняли - мыть покрытые белым кафелем стены коридоров на этаже, где были
служебные помещения. Я приходил к десяти часам вечера, брал ведро воды,
пакет мыльной стружки и вместе с десятком других ребят принимался за
работу. Все они были черные, и я был рад: по крайней мере можно
потрепаться, пошутить, посмеяться, попеть и не думать о каждом своем
слове.
Я удивлялся, как ловко играют черные роль, которую отвели им белые.
Большинство ребят не задумывались над тем, что они живут особой, отдельной
от всех других, ущербной жизнью. И все же я знал, что в какой-то год их
жизни - сами они уже забыли когда - в них развился чуткий, точный орган,
который отключал их мысли и чувства от всего, на что белые объявили
запрет. Хотя ребята эти жили в Америке, где теоретически для всех
существуют равные возможности, они безошибочно знали, к чему можно
стремиться, а к чему нельзя. Признайся черный парень, что он хочет стать
писателем, и его же собственные товарищи тут же объявят его ненормальным.
Признайся он, что хочет стать одним из заправил нью-йоркской биржи, его
друзья - в его же собственных интересах - доложат о его честолюбивых
чудачествах белому хозяину.
Один из мойщиков в гостинице - он был совсем светлый - болел нехорошей
болезнью и гордился этим.
- Послушай, - спросил он как-то меня, - ты когда-нибудь болел
триппером?
- Господь с тобой, никогда. А что?
- А я подхватил, - бросил он небрежно. - Думал, посоветуешь мне
какое-нибудь лекарство.
- Ты у доктора был? - спросил я.
- К черту докторов, какой от них толк.
- Глупости говоришь, - сказал я.
- Это что же, по-твоему, триппера надо стыдиться?
- Конечно, - сказал я.
- Да настоящий мужчина должен переболеть им раза три, не меньше, -
сказал он.
- Не бахвалься.
- Насморк куда хуже, - заявил он.
Но я заметил, что в уборной он держится за трубу отопления, за дверную
ручку, за подоконник, и в глазах его стоят слезы, а на лице нестерпимая
мука. Я смеялся, чтобы скрыть отвращение.
Когда кончалось мытье полов, я наблюдал нескончаемую игру в кости,
которая шла в гардеробе, но участвовать в ней мне не хотелось. Азартные
игры меня не привлекали. В жизни, которой я жил, было куда больше риска,
чем в любой игре, казалось мне. Ребята часами рассказывали о своих
любовных похождениях, в воздухе висел синий дым и мат. Я сидел, слушал и
поражался, как могут они так веселиться от души, и пытался постичь чудо,
благодаря которому унизительное существование воспринималось ими как
человеческая жизнь.
Несколько черных девушек работали в гостинице горничными, кое с кем из
них я был знаком. Однажды, когда я собирался домой, я увидел девушку,
которая жила неподалеку от меня, и мы вместе пошли к выходу. Когда мы
проходили мимо ночного сторожа, этот белый игриво шлепнул ее по заду. Я в
изумлении обернулся. Девушка увернулась от сторожа, кокетливо вскинула
голову и пошла по коридору. Я же не мог сдвинуться с места.
- Тебе как будто что-то не понравилось, черномазый? - сказал он.
Я не мог ни шевельнуться, ни выдавить из себя хоть слово. И это,
наверное, показалось ему вызывающим, потому что он поднял ружье.
- Значит, тебе все понравилось, черномазый?
- Да, сэр, - прошептал я. У меня пересохло в горле.
- Тогда так и скажи, черт тебя возьми!
- Да, сэр, мне все понравилось, - сказал я как можно убедительней.
Я шел по коридору, зная, что ружье нацелено мне в спину, и боялся
оглянуться. Когда я вышел на улицу, у меня было такое ощущение, что язык
распух, а в горле жжет огнем. Девушка ждала меня. Я прошел мимо нее, она
меня догнала.
- Зачем ты позволяешь ему так с собой обращаться? - взорвался я.
- Чепуха. Они всегда так с нами обращаются, - сказала она.
- Я чуть было не вступился за тебя.
- Ну и свалял бы дурака.
- Но как ты это терпишь?
- Дальше этого они не идут, разве что мы сами позволим, - сказала она
сухо.
- Да, я действительно свалял бы дурака, - ответил я, но она меня не
поняла.
На следующий вечер я боялся идти на работу. Что задумал ночной сторож?
Может, решил проучить меня? Я медленно открыл дверь. Глаза его смотрели на
меня, но не видели. Видно, он счел инцидент исчерпанным, а может, таких
случаев у него было много, и он вообще обо мне забыл.
Я начал откладывать по нескольку долларов из зарплаты, потому что моя
решимость уехать не уменьшилась. Но сбережения росли чудовищно медленно. Я
все время раздумывал о том, как добыть деньги, и единственно, что
приходило на ум, - это нарушить закон. Нет, закон нарушать нельзя, твердил
я себе. Попасть в тюрьму на Юге - это конец. Впрочем, если тебя поймают,
ты можешь и вообще не дожить до тюрьмы.
Так я впервые начал сознательно думать о нарушении законов. Я
чувствовал, что мой ум, моя предприимчивость помогут мне выкрутиться из
любого положения, хотя до сих пор я не украл ни у кого ни цента. Даже
голод не заставил меня ни разу присвоить то, что мне не принадлежало. Сама
мысль о воровстве была мне отвратительна. Я был честен по натуре, и мне
просто никогда не приходило в голову, что можно красть.
А вокруг меня все негры подворовывали. Чернокожие мальчишки не раз
называли меня тупицей, видя, что я ни разу не воспользовался случаем
стащить у белых какую-нибудь мелочь, которую они беззаботно оставили в
пределах моей досягаемости.
- Как, черт возьми, ты будешь жить? - спрашивали меня, когда я говорил,
что красть нельзя.
Я знал, что мальчишки в гостинице тащат все, что плохо лежит. Я знал,
что мой приятель Григгс, который работал в ювелирном магазине на
Кэпитоль-стрит, ворует регулярно и ни разу не попался. Я знал, что наш
сосед крадет мешки с зерном со склада, где он работает, хотя он очень
религиозен, дьякон в церкви, молится и поет там. Я знал, что черные
девушки, работающие в домах у белых, каждый день воруют еду, чтобы как-то
прожить на свое скудное жалованье. И я знал, что сама природа отношений
между белыми и черными порождает это постоянное воровство.
Никому из черных вокруг меня не приходило в голову, что нужно
организоваться, пусть даже на самых что ни на есть законных основаниях, и
потребовать у белых хозяев, чтобы нам повысили зарплату. Сама мысль об
этом показалась бы им чудовищной, они знали, что белые немедленно
расправятся с ними и расправятся жестоко. Поэтому, делая вид, что
подчиняются законам белых, улыбаясь, покорно кланяясь, они хватали все,
что попадалось под руку. И белым это, похоже, нравилось.
Но я, который ничего не крал и хотел смотреть им прямо в глаза, хотел
говорить и поступать как человек, вызывал у них страх. Белые на Юге
предпочитают негров, которые работают на них и воруют, а не тех, кто хотя
бы смутно сознает свое человеческое достоинство. Поэтому белые как бы
поощряют безответственность и вознаграждают нечестность черных,
вознаграждают в той мере, в какой мы позволяем им чувствовать себя выше
нас и в безопасности.
Я не хотел воровать не потому, что считал воровство безнравственным. Я
не хотел воровать, потому что знал - в конечном счете это ничему не
поможет, не изменит отношения человека с окружающим миром. Как же мне
изменить эти отношения? Почти вся моя получка уходила на то, чтобы кормить
голодные рты дома. Если откладывать доллар в неделю, мне потребуется два
года, чтобы скопить сто долларов - сумму, которую я почему-то считал
достаточной, чтобы устроиться в чужом городе. Но одному богу известно, что
может произойти со мной за два года...
Например, брякну что-то неподобающее какому-нибудь белому и попаду в
беду. А я меньше всего хотел попасть в беду, потому что боялся столкнуться
с белыми, потерять власть над собой и произнести слова, равнозначные моему
смертному приговору. Время работало не на меня, нужно было спешить. Часто,
запутавшись, я мечтал быть таким же, как мои товарищи по работе в шумных
гостиничных гардеробных, - ленивые, всегда улыбающиеся, они быстро все
забывали и не ощущали необходимости решать мучительные проблемы. Много раз
я чувствовал усталость от своей тайной ноши и мечтал сбросить ее, все
равно - в мыслях или на деле, смириться. Но я не был рожден смиренным, а
возможность действовать была ограниченна, и я боялся любого действия.
Желание побыстрее уехать не давало мне покоя. Вокруг меня были белые,
которые устанавливали законы в нашей стране; я видел, как они поступают,
как относятся к черным, как относятся ко мне, и я больше не считал, что
должен подчиняться законам, которые вроде бы равно обязательны и для белых
и для черных. Я был вне этих законов - так говорили мне белые. Теперь,
когда я думал о бегстве из окружавшего меня мира, я больше не ощущал того
внутреннего запрета, который делал воровство невозможным, и это новое
ощущение свободы вселяло одиночество и страх.
Чувства мои раздваивались; сам того не желая, я думал о запертом шкафе
в доме наших соседей, где хранился пистолет. Что я смогу предпринять,
украв его? Когда желание уехать обострялось, меня преследовал вид склада в
негритянском колледже неподалеку, где хранились громадные банки с
консервированными фруктами. Но действовать мне мешал страх. Идея воровства
медленно вызревала. Неумение приспособиться к миру белых уже частично
разрушило мой характер, сломало внутренние барьеры, не позволявшие пойти
на преступление; не хватало лишь удобного случая, последнего толчка. И
этот случай выпал.
Меня сделали мальчиком-посыльным, что означало небольшую прибавку. Но я
быстро узнал, что ощутимую прибавку можно получить, лишь доставляя
контрабандное виски белым проституткам в гостиницу. Другие мальчишки шли
на риск, я тоже решился. Я научился проходить мимо белого полицейского с
бутылкой в кармане ленивой походкой вразвалочку, насвистывая, как
насвистывают чернокожие, когда не знают за собой вины. Лишние доллары
начали поступать, но медленно. Как, каким образом заполучить побольше
денег, чтобы меня не поймали и не посадили в тюрьму за какую-нибудь
мелочь? Если уж нарушать закон, то пусть от этого будет хоть какой-нибудь
толк. Урвать слишком большой куш я не стремился. Сто долларов дадут мне
хотя бы ненадолго свободу передвижения, какой я никогда раньше не имел. Я
наблюдал и ждал, поглощенный одной мыслью.
Выжидая, когда можно будет украсть и смыться, я привык к зрелищу голых
белых проституток в постели или в кресле, узнал, как ведут себя люди, как
приспосабливаются к законам Джима Кроу. Считалось, что мы, черные,
принимаем их наготу как должное, что она волнует нас не сильнее, чем,
скажем, голубая ваза или красный ковер. Наше присутствие не пробуждало в
них никакого стыда, потому что прежде всего нас не считали за людей. Если
они были одни в комнате, я тайком бросал на них взгляды. Но если они
принимали мужчин, я не поднимал глаз от полу.
На моем этаже снимала номер пышная блондинка с молочно-белой кожей.
Как-то вечером она вызвала в номер прислугу, я пришел. Она лежала в
постели с крупным, плотным мужчиной, оба были голые и ничем не прикрытые.
Она сказала, что ей нужно виски, встала с постели и подошла к туалетному
столику достать из ящика деньги. Не отдавая себе отчета, я смотрел на нее.
- Ты на что это уставился, черномазый? - спросил белый, приподнимаясь
на локтях.
- Ни на что, сэр, - ответил я, мгновенно уткнувшись взглядом в стену.
- Смотри куда тебе положено, иначе не сносить тебе головы!
- Слушаю, сэр.
Я бы так и работал в гостинице до отъезда, если бы однажды не
представился иной случай. Один из парней шепнул мне как-то, что
единственному в городе негритянскому кинотеатру требуется человек
проверять у входа билеты.
- Ты ведь в тюрьме еще не сидел? - спросил он.
- Пока нет, - ответил я.
- Тогда можешь получить это место, - сказал он. - Я б сам пошел, да уже
отсидел шесть месяцев, а там это знают.
- А что за дела?
- Девушка, которая сидит в кассе, кое-что придумала, - объяснил он. -
Если тебя возьмут, не прогадаешь.
Если я стану воровать, мне удастся быстрее уехать на Север; если я
останусь более или менее честным и буду лишь приторговывать контрабандным
виски, я лишь продлю свое пребывание здесь, где у меня больше шансов
попасться, потому что когда-нибудь я скажу или сделаю что-то недозволенное
и мне придется расплачиваться такой ценой, о которой я не решался даже
думать. Искушение пойти на преступление было велико, и я решил действовать
быстро, принять, что подвернется, скопить, сколько мне нужно, и бежать. Я
знал, что многие хотели того же и у них ничего не вышло, но надеялся на
удачу.
У меня были все шансы получить место в кинотеатре: за мной не значилось
ни воровства, ни нарушения законов. Я пришел к хозяину кинотеатра, и он
сразу же меня нанял. На следующий день я вышел на работу. Хозяин
предупредил меня:
- Слушай, если ты не будешь меня надувать, я тебя тоже не надую. Я не
знаю, кто тут ворует, а кто нет. Но если ты будешь поступать честно, то и
все остальные не смогут воровать. Все билеты будут проходить через твои
руки. Никто не сможет украсть, если не украдешь ты.
Я поклялся, что буду поступать только честно. Никаких угрызений совести
у меня не было. Он был белый, и я никогда не смогу причинить ему того зла,
которое он и его собратья причинили мне. Поэтому, рассуждал я, воровство
нарушает не мои нравственные принципы, а его; я знал, что все в мире
устроено в его пользу, поэтому, что бы я ни предпринял, в надежде обойти
заведенный им порядок, все будет оправдано. И все-таки до конца я себя не
убедил.
В первый день девушка-кассирша внимательно за мной наблюдала. Я
сознавал, что она старается раскусить меня, прикидывает, когда можно будет
посвятить меня в свои махинации, и ждал, предоставляя ей сделать первый
шаг.
Я должен был бросать все билеты, которые отбирал у посетителей, в
железный ящик. Хозяин время от времени подходил к окошечку, смотрел на
номер еще не проданных билетов и сравнивал его с последним билетом,
который я бросил в ящик. Он следил за мной несколько дней, потом начал
вести свои наблюдения с противоположной стороны улицы, потом стал надолго
отлучаться.
Я жил в таком же напряжении, как и тогда, когда белые выгнали меня из
оптической мастерской. Но я уже научился владеть собой; медленно и
мучительно я вырабатывал способность подавлять это напряжение, никак его
не проявлять, потому что одна только мысль о воровстве, о связанном с ним
риске была способна привести меня в такое смятение, в такую панику, что я
не смог бы ничего рассчитать трезво и холодно и тем более украсть. Но мое
внутреннее сопротивление было сломлено. Я чувствовал, что выброшен из
мира, вынужден жить за пределами нормального существования, что эта жизнь
с каждым днем обостряет мой смутный протест, и я уже давно среди тех, кто
только ждет своего часа.
Однажды вечером я ужинал в кафе неподалеку, и ко мне подсел какой-то
незнакомый парень-негр.
- Привет, Ричард, - сказал он.
- Привет, - сказал я. - Только я вроде тебя не знаю.
- Зато я тебя знаю, - сказал он улыбаясь.
Может, это один из шпионов хозяина?
- Откуда ты меня знаешь? - спросил я.
- Я приятель Тели. - Тель была та самая девушка, которая торговала
билетами.
Я смотрел на него настороженно. Врет он или говорит правду? Может, по
наущению хозяина заманивает в ловушку? Я уже рассуждал и чувствовал себя