-----------------------------------------------------------------------
Black Boy: A Record of Children and Youth (1937-1945).
Пер. - Ю.Жукова, А.Мартынова.
В кн.: "Ричард Райт. Сын Америки. Повести. Рассказы".
М., "Прогресс", 1981 (Библиотека литературы США).
OCR & spellcheck by HarryFan, 21 August 2001
-----------------------------------------------------------------------
ЭЛЛЕН и ДЖУЛИИ,
которые всегда в моем сердце
Однажды зимним утром, в те далекие времена, когда мне было четыре года,
я стоял у камина, грея руки, и прислушивался к свисту ветра на улице. Все
утро мать заставляла меня сидеть тихо и ругалась, если я начинал шуметь. Я
сердился, капризничал, весь извелся от скуки. В соседней комнате лежала
больная бабушка, около нее дежурил врач, и я знал, что надо слушаться,
иначе влетит. Я подбежал к окну, раздернул длинные белые тюлевые занавески
- к ним мне было запрещено прикасаться - и стал с тоской смотреть на
пустую улицу. Мне хотелось бегать, прыгать, кричать, но пугало бабушкино
лицо на громадной пуховой подушке - бледное, в обрамлении спутанных черных
волос, морщинистое, страшное.
В доме было тихо. На полу безмятежно играл мой братишка, младше меня на
год. Птица пролетела за окном, я приветствовал ее радостным криком.
- Тихо ты, - сказал братишка.
- Отстань, - ответил я.
В комнате тотчас же появилась мать и прикрыла за собой дверь. Быстро
подошла ко мне, погрозила пальцем.
- Смотри у меня! - прошептала она. - Бабушка болеет, а он раскричался!
Чтоб сидел тихо!
Я опустил голову и надулся. Она ушла. Я не знал, куда деваться от
скуки.
- Ага, говорил тебе, - сказал братишка ехидно.
- Отстань, - снова сказал я.
Я неприкаянно слонялся по комнате, пытаясь придумать, чем бы заняться,
я и боялся, что снова вернется мать, и злился, что до меня никому нет
дела. Кроме камина, в комнате не было ничего интересного, и я в конце
концов остановился перед тлеющими углями, меня заворожили трепещущие над
ними огоньки. В голове родилась и крепла идея новой игры - может, бросить
что-нибудь в камин и глядеть, как оно загорится? Я обвел взглядом комнату.
Вот моя книжка с картинками, но если я ее сожгу, мама меня выпорет. Что же
взять?.. Наконец я увидел в чулане веник. Ага, как раз то, что надо, вырву
несколько прутиков, никто и не заметит. Я достал веник, вытащил из него
пучок и бросил в камин. Прутья начали дымиться, чернеть, потом вспыхнули
пламенем и, наконец, превратились в белые, бесплотные призраки. Занятие
оказалось увлекательным, я выдрал еще несколько прутьев и бросил в огонь.
Братишка подошел ко мне, стал смотреть.
- Что ты делаешь, не надо, - сказал он.
- Это почему? - спросил я.
- Весь веник сожжешь.
- Не твое дело.
- Я маме скажу.
- Только попробуй.
Идея моя росла и расцветала. А что, если поднести пучок горящих прутьев
к нашим длинным белым занавескам? Вот будет здорово! Я вытащил из веника
несколько прутиков, сунул их в камин и, когда они загорелись, подбежал к
окну, нагнулся и поднес пламя к занавескам. Брат покачал головой.
- Что ты делаешь?! - сказал он.
Поздно! Красные круги уже вгрызались в белую ткань, вспыхнуло пламя.
Удивленный, я отпрянул. Огонь взметнулся к потолку, я затрясся от страха.
Желтые блики прыгали по комнате. В ужасе я хотел закричать, но боялся.
Оглянулся: брата не было. Половина комнаты потонула в огне. Дым душил
меня, огонь кусал лицо, я задыхался.
Я бросился в кухню, дым клубился уже и там. Скоро мать почувствует
запах, увидит огонь, придет и побьет меня. Я сделал что-то непоправимое,
этого не скроешь, не отопрешься. Убегу и никогда больше не вернусь! Я
выскочил из кухни на задний двор. Где спрятаться? Ну конечно, под домом!
Там меня никто не найдет. Я забрался в лаз, втиснулся в темную дыру за
кирпичной трубой и сжался в комок. Теперь мать не найдет меня и не сможет
выпороть. Ведь я же не нарочно, разве я хотел поджечь дом? Я хотел только
посмотреть, как будут гореть занавески. И сейчас мне даже не пришло в
голову, что прячусь-то я под горящим домом.
Над головой затопали чьи-то ноги, я услышал крики. Потом со стороны
улицы раздались звонки пожарных, цокот копыт. Наверное, пожар был
настоящий, я видел такой однажды, дом тогда сгорел дотла, осталась одна
только закопченная печная труба. Я оцепенел от ужаса. Труба, к которой я
прижался, дрожала и гудела. Крики становились громче. Я представил себе
бабушку, беспомощно лежавшую в кровати, и желтое пламя в ее черных
волосах. А вдруг сгорит мама? И братишка? Вдруг все в доме сгорит! Почему
я не подумал об этом, когда поджигал занавески? Мне хотелось стать
невидимым, хотелось умереть. Шум наверху все усиливался, и я заплакал. Мне
казалось, что я прячусь уже целую вечность. Когда топот и крики утихли, я
почувствовал себя страшно одиноким, всеми забытым. По вот голоса раздались
рядом, я вздрогнул.
- Ричард! - неистово взывала мать.
По двору метались ее ноги и подол ее платья, в ее криках было столько
ужаса, что я понял, какое наказание меня ждет. Потом я увидел ее
искаженное горем лицо: она заглянула под дом. Все, нашла меня! Я затаил
дыхание: сейчас последует приказ немедленно вылезать. Но ее лицо исчезло,
она не разглядела меня в темном углу за трубой. Я обхватил голову руками,
от страха у меня стучали зубы.
- Ричард!
Горе, звучавшее в ее голосе, было острым и болезненным, как удары
розги, которых ожидала моя спина.
- Ричард! Пожар! Господи, где же он?
Ну и пусть пожар, я был исполнен решимости не покидать своего убежища.
И тут я увидел в просвете лицо отца. Наверно, глаза его быстрее привыкли к
темноте, потому что он меня увидел.
- Вот он!
- Уходите! - завизжал я.
- Иди сюда!
- Не пойду!
- Пожар!
- Не трогайте меня!
Он подполз ко мне и схватил за ногу. Я изо всех сил вцепился в трубу.
Отец потянул, но я еще крепче прижался к ней.
- Вылезай, балда!
- Пусти ногу!
Он дернул меня, и руки мои разжались. Все, конец. Меня выпорют, выпорют
без всякой жалости, но мне было уже все равно. Пусть порют. Отец вытащил
меня из лаза, и, как только отпустил, я вскочил и со всех ног бросился со
двора на улицу, увертываясь от взрослых, но меня тут же поймали.
Что было дальше, я помню смутно. Меня оглушили рыдания, крики,
ругательства, но все же я понял, что никто не погиб. Видно, братишка
одолел свой страх и предупредил мать, но к тому времени больше половины
дома уже было охвачено огнем. Дедушка и дядя перенесли бабушку вместе с
матрацем к соседям. А поскольку я так долго не подавал признаков жизни,
все подумали, что я сгорел.
- Ну и напугал ты нас, - бормотала мать, обдирая с прута листья, чтобы
сечь меня.
Меня пороли так долго и так жестоко, что я потерял сознание. Запороли
меня до полусмерти, и, когда я очнулся в постели, я закричал, хотел
бежать, родители меня держали, а я вырывался. Я совсем обезумел от страха.
Вызвали доктора, как мне потом рассказали, и он велел, чтобы я лежал в
постели, лежал и не шевелился, иначе мне не выжить. Я весь горел как в
огне и не мог заснуть. Мне клали на лоб куски льда, чтобы унять жар. Когда
я пытался заснуть, у меня перед глазами начинали раскачиваться громадные
белые мешки, похожие на коровье вымя. Мне становилось все хуже, я видел
эти подвешенные к потолку мешки уже и днем, лежа с открытыми глазами, и
меня охватывал страх, что они упадут и меня затопит мерзкая жидкость. Днем
и ночью я просил мать и отца убрать мешки, я показывал на них пальцем и
приходил в ужас оттого, что никто, кроме меня, их не видит. В изнеможении
я задремывал, начинал кричать во сне и снова просыпался: я боялся заснуть.
В конце концов эти зловещие мешки исчезли - и я поправился. Но еще долго я
с ужасом вспоминал, что моя мать едва меня не убила.
Каждое событие говорило на своем загадочном языке. И жизнь медленно
открывала мне их скрытый смысл.
Помню, с каким изумлением смотрел я на упряжку огромных черных в белое
яблоко лошадей, скакавших по дороге в облаке ныли.
Помню, как радовался я при виде ровных красно-зеленых овощных грядок на
солнце, тянущихся к светлому горизонту.
Помню легкие прохладные поцелуи росы на своих щеках и ногах, когда я
ранним утром бегал по дорожкам влажного зеленого сада.
Помню смутное ощущение бесконечности, когда я смотрел вниз, с крутого,
поросшего травой берега, где стоит Натчез, на спящие желтые воды
Миссисипи.
Помню тоску, которая слышалась в криках диких гусей, улетающих в хмуром
осеннем небе к югу.
Помню мучительную грусть, что охватывала меня, когда до моих ноздрей
долетал горьковатый дым от ореховых дров.
Помню острое неосуществимое желание уподобиться задорным воробьям,
резвящимся в красной пыли деревенских дорог.
Помню стремление понять, а что же такое я, оно пробудилось во мне при
виде одинокого муравья, тащившего ношу по своим таинственным тропам.
Помню переполнявшее меня отвращение, когда я мучил ножного,
голубовато-розового рачка, а он все пытался забиться под ржавую консервную
банку.
Помню надрывающее душу великолепие облаков в золоте и пурпуре от лучей
невидимого солнца.
Помню смутную тревогу при виде кроваво-красного заходящего солнца,
отражающегося в квадратных окнах выбеленных каркасных домишек.
Помню томительное ощущение, которое овладевало мной, когда я слышал
влажный шелест зеленых листьев.
Помню мысль о непостижимости тайн, скрывающихся в бледных поганках,
которые прятались в тени гниющих пней.
Помню ощущение смерти, которое я испытал, оставаясь живым, когда
увидел, как судорожно билась на земле курица, которой отец одним движением
руки открутил голову.
Помню мысль о том, что бог здорово подшутил над кошками и собаками,
заставив их лакать языком молоко и воду.
Помню жажду при виде прозрачного сладкого сока, который сочился из
свежесрубленного сахарного тростника.
Помню панический ужас, который комком застрял в горле и растекся по
всему телу, когда я впервые увидел небрежно расслабленные синеватые кольца
спящей на солнце змеи.
Помню, как я в изумлении лишился речи, когда при мне ударом ножа в
сердце закололи свинью, окунули ее в кипящую воду, выскоблили, освежевали,
выпотрошили и подвесили, разверстую и кровавую.
Помню, как меня манила сень царственно безмолвных, поросших мхом дубов.
Помню, как при виде покосившейся деревянной лачуги под ярким летним
солнцем я впервые подумал об извечной несправедливости бытия.
Помню аппетитный запах только что смоченной дождем пыли.
Помню аромат свежескошенной, истекающей соками травы и вдруг
пробуждающееся во мне чувство голода.
Помню благоговейный ужас, переполнявший все мое существо, когда с
усыпанного звездами неба в тихую ночь низвергалась громада золотистого
тумана...
Однажды мать сказала мне, что мы поедем в Мемфис, поплывем на пароходе
"Кейт Адамс", и я начал изнывать от нетерпения, дни казались мне
бесконечными. Каждый вечер я ложился спать в надежде, что утром мы наконец
уедем.
- А пароход большой? - спрашивал я у матери.
- Большой, как гора, - отвечала она.
- А гудок у него есть?
- Есть.
- Он гудит?
- Конечно.
- Когда?
- Когда захочет капитан.
- Почему пароход называется "Кейт Адаме"?
- Так его назвали.
- Какого он цвета?
- Белого.
- Мы долго будем на нем плыть?
- Целый день и целую ночь.
- А мы будем спать на пароходе?
- Захочется, так и будем. Ну иди, играй.
Много дней я мечтал об огромном белом пароходе, плывущем по широким
просторам реки, но когда настал день отъезда и мать привела меня на
пристань, я увидел маленькое грязное суденышко, совсем не похожее на
красавца, о котором я мечтал. Какое разочарование! Надо было подниматься
на борт, а я заплакал, мать подумала, что я не хочу ехать с ней в Мемфис,
но я не умел рассказать ей, почему плачу. Утешился я, уже бродя по судну и
наблюдая, как сидящие на ящиках негры играют в кости, пьют виски, режутся
в карты, едят, болтают, поют. Отец повел меня в машинное отделение, и я
полдня не мог оторваться от вибрирующих механизмов.
В Мемфисе мы поселились в одноэтажном кирпичном доме. Я не мог
привыкнуть к каменным домам и асфальтовым тротуарам, они казались мне
чужими и враждебными. Город, лишенный зелени, лишенный всякой
растительности, был для меня мертвым. Квартира, которую занимали мы
вчетвером - мать, отец, братишка и я, - состояла из кухни и комнаты, где
мы все спали. Вокруг дома был мощеный двор, мы с братишкой могли бы там
играть, но я долго боялся выходить один на незнакомые городские улицы.
Именно в этом доме я впервые задумался о том, что же за человек мой
отец. Он работал ночным швейцаром в кафе на Бийл-стрит, и я стал замечать
его и бояться, только когда понял, что днем, пока он спит, мне нельзя
шуметь. В нашей семье его слово было законом. Я никогда при нем не
смеялся. Я прятался за кухонной дверью и с ужасом смотрел, как он грузно
садится за стол, как пьет из жестяной банки, как долго и шумно ест,
отдувается, рыгает и, наевшись, начинает клевать носом. Он был огромный,
толстый, с выпирающим животом. Я всегда чувствовал, что мне он чужд,
враждебен, далек.
Однажды утром мы с братом нашли на заднем дворе бездомного котенка.
Котенок громко, жалобно мяукал. Мы накормили его объедками, дали воды, по
он все мяукал. К двери подошел сонный отец в нижнем белье и цыкнул на нас,
чтобы не шумели. Мы сказали, что это пищит котенок, и тогда отец велел его
прогнать. Мы стали прогонять котенка, но он не уходил. Отец тоже крикнул
"брысь!".
Тощий котенок терся о наши ноги и жалобно мяукал.
- Ну, тогда убейте его! - в ярости закричал отец. - Выкиньте, убейте,
только чтобы духу его здесь не было!
Он, ворча, скрылся в доме. Я обиделся на отца, мне было досадно, что я
не могу сказать ему, как я обижен. Как отомстить ему?.. А вот как - он
сказал: "Убейте котенка", и я его убью! Я понимал, что отец сказал это
просто так, но я до того его ненавидел, что решил выполнить его приказ
буквально.
- Он велел нам убить котенка, - сказал я брату.
- Нет, он сказал это просто так, - ответил брат.
- Нет, не просто так, и я его сейчас убью.
- Так котенок же орать будет, - сказал брат.
- Как он будет орать, если я его убью?
- Папа вовсе не велел нам его убивать, - спорил брат.
- Нет, велел, - сказал я. - Ты сам слышал!
Братишка в испуге убежал. Я нашел веревку, сделал петлю, надел ее на
шею котенку, перекинул веревку через гвоздь и потянул. Котенок задыхался,
истекал слюной, крутился, извивался, судорожно бил лапками в воздухе,
потом рот его открылся, наружу безжизненно вывалился бледно-розовый
язычок. Я привязал веревку к гвоздю и отправился искать брата. Он прятался
за углом дома.
- Все, убил, - прошептал я.
- Ой, что ты, зачем?
- Чтобы не мешал папе спать, - сказал я удовлетворенно.
- Да он же не велел тебе убивать котенка! - сказал брат.
- Зачем же он тогда сказал: "Убейте его"?
Брат не ответил, он в ужасе смотрел на висящего на веревке котенка.
- Котенок тебе отомстит, - припугнул он меня.
- Как он мне отомстит? Он же не дышит.
- Пойду маме расскажу, - сказал брат и убежал в дом.
Я ждал, готовый защищаться словами, которые опрометчиво обронил отец, я
предвкушал, как повторю их ему, хотя я отлично знал, что он сказал их в
гневе. Мать быстрыми шагами приближалась ко мне, вытирая на ходу руки о
фартук. Она увидела повешенного котенка, остановилась как вкопанная и
побледнела.
- Господи боже, что ты сделал!
- Котенок пищал, и папа велел его убить.
- Дурачок! - сказала она. - Отец тебя выпорет!
- Но он же сам велел мне его убить.
- Что ты глупости болтаешь!
Она схватила меня за руку, подтащила к постели отца и рассказала ему,
что произошло.
- Да ты что, сдурел? - разъярился отец.
- Ведь ты же сам велел мне его убить.
- Убирайся прочь с моих глаз, пока я тебя не выпорол! - с отвращением
сказал отец и повернулся к нам спиной.
Это была моя первая победа над отцом. Я доказал ему, что понял его
слова буквально, и он не мог меня наказать, не потеряв свой авторитет. Я
был счастлив, потому что наконец-то нашел способ высказать ему в лицо свое
осуждение. Я заставил его почувствовать, что, если он выпорет меня за
убийство котенка, я никогда больше не приму его слова всерьез. Я дал ему
понять, что считаю его жестоким, и сделал это так, что он не мог меня
наказать.
Но мать, существо более впечатлительное, принялась корить меня за
преступление, которое я совершил, отняв чужую жизнь, и я пришел в ужас.
Корила она меня весь день, и я в конце концов уверовал, что тысячи
невидимых демонов готовят мне страшную месть. Приближался вечер, тревога
моя росла, я уже боялся войти один в пустую комнату.
- Тебе никогда не искупить своей вины, - говорила мать.
- Я больше не буду, - лепетал я.
- Твое "больше не буду" котенка не оживит.
Самое страшное случилось, когда я собрался ложиться спать: мать
приказала мне выйти на темную улицу, вырыть могилку и похоронить котенка.
- Не пойду! - закричал я, уверенный, что, как только я выйду за дверь,
меня схватит злой дух.
- Иди похорони бедного котенка, - велела мать.
- Я боюсь!
- А котенок не боялся, когда ты его душил?
- Да ведь он же был котенок, - объяснял я.
- Он был живой, - отвечала она. - Ты можешь его оживить?
- Но это же папа велел мне убить его, - говорил я, пытаясь переложить
вину на отца.
Мать влепила мне затрещину.
- Не ври! Ты знаешь, что он тебе велел сделать!
- Нет, не знаю! - кричал я.
Она сунула мне в руки маленькую лопатку.
- Иди, вырой яму и похорони котенка!
Заливаясь слезами, я вышел в глухую ночь, от страха у меня тряслись
поджилки. Я знал, что котенок мертв, но слова матери вновь оживили его в
моем воображении. Что он сделает, когда я до него дотронусь? Выцарапает
мне глаза? Я ощупью двигался к мертвому котенку, а за моей спиной,
невидимая в темноте, стояла мать, и ее голос откуда-то издали гнал меня
вперед.
- Мама, пойдем со мной, помоги мне, - умолял я.
- Ты не помог котенку, почему же я должна тебе помогать? - спросила она
насмешливо из грозной темноты.
- Я не могу до него дотронуться, - хныкал я, чувствуя, с каким упреком
смотрит на меня котенок.
- Отвяжи его! - приказала мать.
Дрожащими руками я снял веревку, и котенок упал на асфальт со стуком,
который еще много дней и ночей отдавался в моем сознании. Потом,
подчиняясь голосу матери, я ощупью нашел, где кончается асфальт, выкопал в
земле ямку и похоронил окоченевшего котенка; когда я прикоснулся к его
холодному телу, моя кожа покрылась мурашками. Засыпав могилку, я вздохнул
и побрел к дому, но мать схватила меня за руку и снова подвела к могиле
котенка.
- Закрой глаза и повторяй за мной, - сказала она.
Я изо всех сил зажмурился, крепко вцепившись в ее руку.
- Любимый боже, отец наш, прости меня, ибо я не ведал, что творил...
- Любимый боже, отец наш, прости меня, ибо я не ведал, что творил, -
повторял я.
- И пощади мою бедную жизнь, хотя я не пощадил жизни котенка...
- И пощади мою бедную жизнь, хотя я не пощадил жизни котенка.
- И когда я сегодня засну, не отнимай у меня дыхание жизни...
Я открыл рот, чтобы повторить за ней, но язык у меня прилип к гортани.
Мозг сковало ужасом. Я представил себе, как я судорожно ловлю ртом воздух
и умираю во сне. Я вырвался от матери и убежал в темноту, рыдая и трясясь
от страха.
- Я больше не буду, никогда не буду! - кричал я.
Мать звала меня и звала, но я не шел.
- Ладно, думаю, ты запомнишь этот урок, - сказала она.
Полный раскаяния, я отправился спать, надеясь, что никогда в жизни
больше не увижу ни одного котенка.
Голод завладел мною незаметно, и сначала я даже не понимал, что со мной
происходит. Я всегда хотел есть, когда играл; но теперь я просыпался
ночью, и голод стоял у моей постели, мрачно наблюдая за мной. Голод,
который я знал раньше, не был злобным, жестоким врагом - то был привычный,
обыкновенный голод, который заставлял меня постоянно просить хлеба, и,
когда я съедал корку-другую, наступало облегчение. Но этот новый голод
сбивал меня с толку, пугал, делал настойчивым и злым. Когда я просил есть,
мать теперь наливала мне чашку чая, чай на минуту-другую успокаивал
требования желудка, но потом голод вновь начинал беспощадно терзать мой
желудок, скручивать до боли внутренности. Голова кружилась, все плыло
перед глазами. Мне уже не хотелось играть, и впервые в жизни я вынужден
был задуматься над тем, что же со мной происходит.
- Мам, я есть хочу, - пожаловался я однажды.
- Разевай рот - я вскочу, - пошутила она, чтобы рассмешить меня и
отвлечь.
- Как - вскочишь?
- Очень просто.
- А зачем?
- Ты же сказал, что хочешь есть, - улыбнулась она.
Я понял, что она меня дразнит, и рассердился.
- Да, я хочу есть! Дай мне что-нибудь!
- Подожди, сынок.
- А я хочу сейчас.
- Сейчас ничего нет, - сказала мать.
- Почему?
- Нет - и все, - объяснила она.
- А я все равно хочу есть! - Я заревел.
- Что же делать, подожди, - повторила она.
- Чего ждать-то?
- Чтобы бог послал нам пищу.
- Когда он ее нам пошлет?
- Не знаю.
- Но я же хочу есть!
Она оторвалась от гладильной доски и подняла на меня полные слез глаза.
- Где твой отец? - спросила она.
Я в растерянности смотрел на нее. В самом деле, отец уже много дней не
приходил домой спать, и я мог шуметь, сколько моей душе угодно. Я не знал,
почему его нет, но радовался, что некому больше на меня кричать и
ругаться. Однако мне не приходило в голову, что нам нечего есть, потому
что дома нет отца.
- Не знаю, - сказал я.
- Кто приносит нам еду? - спросила мать.
- Отец, - сказал я. - Он всегда приносил нам еду.
- Так вот, отца теперь у вас нет.
- А где он?
- Не знаю, - сказала она.
- Но я хочу есть, - заплакал я и топнул ногой.
- Придется подождать, пока я найду работу и заработаю денег, - сказала
она.
Так образ отца стал ассоциироваться в моем сознании с приступами
голода, и, когда я особенно хотел есть, я думал о нем с глубокой животной
злобой.
Мать наконец нашла место кухарки и каждый день уходила, запирая нас с
братом дома одних и оставляя краюху хлеба и чайник чая. Вечером она
возвращалась усталая, несчастная и часто плакала. Когда ей было совсем
невмоготу, она звала нас и часами говорила с нами, объясняя, что теперь у
нас нет отца, что теперь мы будем жить совсем не так, как другие дети, что
нам надо как можно скорее стать самостоятельными, самим одеваться,
готовить, убирать дом, пока она работает. Мы в испуге давали ей
торжественные обещания. Мы не понимали, что произошло между отцом и
матерью, и эти долгие разговоры только нагоняли на нас страх. Когда мы
спрашивали, почему отец ушел, она говорила, что мы еще маленькие и нам
этого не понять.
Однажды вечером мать объявила, что теперь продукты из лавки буду носить
я. Она сходила со мной в лавку на углу и показала дорогу. Я ужасно
возгордился - ну как же, я теперь взрослый. Назавтра я повесил корзинку на
руку и отправился в лавку. На углу на меня напала ватага ребят, они
повалили меня на землю, вырвали корзинку, отняли деньги. Я в панике убежал
домой. Вечером рассказал матери, что случилось, но она ничего не сказала,
а написала другую записку, дала денег и снова отправила меня к
бакалейщику. Я, крадучись, спустился с крыльца и увидел ту же ватагу
мальчишек - они играли на улице. Я кинулся обратно.
- В чем дело? - спросила мать.
- Там опять мальчишки, - сказал я. - Они меня поколотят.
- А ты не давайся, - сказала она. - Ступай!
- Я боюсь, - сказал я.
- Иди и не обращай на них внимания, - сказала она.
Я вышел на улицу и быстро зашагал по тротуару, моля бога, чтобы ребята
не пристали ко мне. Но когда я поравнялся с ними, кто-то крикнул:
- Ага, вот он!
Они побежали ко мне, а я что было сил рванул назад. Но меня догнали и
тут же сбили с ног. Я вопил, умолял, брыкался, но ребята разжали мой кулак
и отняли деньги, потом поставили на ноги, дали разок по шее, и я с ревом
побежал домой. Мать встретила меня на крыльце.
- Меня из... избили... - всхлипывал я. - Отняли д-деньги...
Я хотел прошмыгнуть мимо нее к двери.
- Ты куда? - грозно спросила мать.
Я замер, с недоумением глядя на нее.
- Они же меня опять поколотят!
- Ни с места, - сказала она холодно. - Сейчас я тебя научу, как
постоять за себя.
Она ушла в дом, а я в страхе ждал, не понимая, что же она задумала.
Мать вышла и снова дала мне денег и записку, и еще она дала мне большую
палку.
- Держи, - сказала она. - Иди в лавку и все купи. Если мальчишки
пристанут, дерись.
Я не верил своим ушам. Мать учит меня драться! Раньше она мне такого не
говорила.
- Мам, я боюсь, - сказал я.
- Без покупок возвращаться не смей.
- Они же изобьют меня, они меня изобьют!
- Тогда оставайся на улице и домой не возвращайся.
Я взбежал на крыльцо и хотел проскользнуть мимо нее в дверь. Она
отвесила мне здоровенную оплеуху. Я стоял на тротуаре и плакал.
- Я пойду завтра, мамочка, ну разреши мне, пожалуйста, завтра, - молил
я.
- Никаких завтра, - отрезала она. - Иди сейчас. Придешь домой без
покупок - выпорю!
Она захлопнула дверь, я услышал, как в замке повернулся ключ. Я дрожал
от страха. Я был один на темной, враждебной улице, меня подстерегали
мальчишки. Либо они сейчас изобьют меня, либо дома выпорет мать. Я сжал
палку и, обливаясь слезами, начал рассуждать. Дома мне порки не миновать -
не подниму же я руку на маму, а с мальчишками могу драться и, может, еще
отобьюсь. Я медленно приближался к мальчишкам, сжимая в руках палку. От
страха я едва дышал. Вот и мальчишки.
- Опять пришел! - раздался крик.
Они быстро окружили меня, норовя схватить за руку.
- Отойдите, убью! - пригрозил я.
Они бросились на меня. В слепом страхе я взмахнул палкой и ударил
кого-то по голове. Снова замахнулся и снова ударил, потом снова и снова.
Зная, что мне несдобровать, если я опущу палку хоть на миг, я бил их не на
жизнь, а на смерть, чтобы они не избили меня. Из глаз у меня лились слезы,
зубы были стиснуты, от страха я вкладывал в удары всю силу. Я бил их, бил,
Black Boy: A Record of Children and Youth (1937-1945).
Пер. - Ю.Жукова, А.Мартынова.
В кн.: "Ричард Райт. Сын Америки. Повести. Рассказы".
М., "Прогресс", 1981 (Библиотека литературы США).
OCR & spellcheck by HarryFan, 21 August 2001
-----------------------------------------------------------------------
ЭЛЛЕН и ДЖУЛИИ,
которые всегда в моем сердце
Однажды зимним утром, в те далекие времена, когда мне было четыре года,
я стоял у камина, грея руки, и прислушивался к свисту ветра на улице. Все
утро мать заставляла меня сидеть тихо и ругалась, если я начинал шуметь. Я
сердился, капризничал, весь извелся от скуки. В соседней комнате лежала
больная бабушка, около нее дежурил врач, и я знал, что надо слушаться,
иначе влетит. Я подбежал к окну, раздернул длинные белые тюлевые занавески
- к ним мне было запрещено прикасаться - и стал с тоской смотреть на
пустую улицу. Мне хотелось бегать, прыгать, кричать, но пугало бабушкино
лицо на громадной пуховой подушке - бледное, в обрамлении спутанных черных
волос, морщинистое, страшное.
В доме было тихо. На полу безмятежно играл мой братишка, младше меня на
год. Птица пролетела за окном, я приветствовал ее радостным криком.
- Тихо ты, - сказал братишка.
- Отстань, - ответил я.
В комнате тотчас же появилась мать и прикрыла за собой дверь. Быстро
подошла ко мне, погрозила пальцем.
- Смотри у меня! - прошептала она. - Бабушка болеет, а он раскричался!
Чтоб сидел тихо!
Я опустил голову и надулся. Она ушла. Я не знал, куда деваться от
скуки.
- Ага, говорил тебе, - сказал братишка ехидно.
- Отстань, - снова сказал я.
Я неприкаянно слонялся по комнате, пытаясь придумать, чем бы заняться,
я и боялся, что снова вернется мать, и злился, что до меня никому нет
дела. Кроме камина, в комнате не было ничего интересного, и я в конце
концов остановился перед тлеющими углями, меня заворожили трепещущие над
ними огоньки. В голове родилась и крепла идея новой игры - может, бросить
что-нибудь в камин и глядеть, как оно загорится? Я обвел взглядом комнату.
Вот моя книжка с картинками, но если я ее сожгу, мама меня выпорет. Что же
взять?.. Наконец я увидел в чулане веник. Ага, как раз то, что надо, вырву
несколько прутиков, никто и не заметит. Я достал веник, вытащил из него
пучок и бросил в камин. Прутья начали дымиться, чернеть, потом вспыхнули
пламенем и, наконец, превратились в белые, бесплотные призраки. Занятие
оказалось увлекательным, я выдрал еще несколько прутьев и бросил в огонь.
Братишка подошел ко мне, стал смотреть.
- Что ты делаешь, не надо, - сказал он.
- Это почему? - спросил я.
- Весь веник сожжешь.
- Не твое дело.
- Я маме скажу.
- Только попробуй.
Идея моя росла и расцветала. А что, если поднести пучок горящих прутьев
к нашим длинным белым занавескам? Вот будет здорово! Я вытащил из веника
несколько прутиков, сунул их в камин и, когда они загорелись, подбежал к
окну, нагнулся и поднес пламя к занавескам. Брат покачал головой.
- Что ты делаешь?! - сказал он.
Поздно! Красные круги уже вгрызались в белую ткань, вспыхнуло пламя.
Удивленный, я отпрянул. Огонь взметнулся к потолку, я затрясся от страха.
Желтые блики прыгали по комнате. В ужасе я хотел закричать, но боялся.
Оглянулся: брата не было. Половина комнаты потонула в огне. Дым душил
меня, огонь кусал лицо, я задыхался.
Я бросился в кухню, дым клубился уже и там. Скоро мать почувствует
запах, увидит огонь, придет и побьет меня. Я сделал что-то непоправимое,
этого не скроешь, не отопрешься. Убегу и никогда больше не вернусь! Я
выскочил из кухни на задний двор. Где спрятаться? Ну конечно, под домом!
Там меня никто не найдет. Я забрался в лаз, втиснулся в темную дыру за
кирпичной трубой и сжался в комок. Теперь мать не найдет меня и не сможет
выпороть. Ведь я же не нарочно, разве я хотел поджечь дом? Я хотел только
посмотреть, как будут гореть занавески. И сейчас мне даже не пришло в
голову, что прячусь-то я под горящим домом.
Над головой затопали чьи-то ноги, я услышал крики. Потом со стороны
улицы раздались звонки пожарных, цокот копыт. Наверное, пожар был
настоящий, я видел такой однажды, дом тогда сгорел дотла, осталась одна
только закопченная печная труба. Я оцепенел от ужаса. Труба, к которой я
прижался, дрожала и гудела. Крики становились громче. Я представил себе
бабушку, беспомощно лежавшую в кровати, и желтое пламя в ее черных
волосах. А вдруг сгорит мама? И братишка? Вдруг все в доме сгорит! Почему
я не подумал об этом, когда поджигал занавески? Мне хотелось стать
невидимым, хотелось умереть. Шум наверху все усиливался, и я заплакал. Мне
казалось, что я прячусь уже целую вечность. Когда топот и крики утихли, я
почувствовал себя страшно одиноким, всеми забытым. По вот голоса раздались
рядом, я вздрогнул.
- Ричард! - неистово взывала мать.
По двору метались ее ноги и подол ее платья, в ее криках было столько
ужаса, что я понял, какое наказание меня ждет. Потом я увидел ее
искаженное горем лицо: она заглянула под дом. Все, нашла меня! Я затаил
дыхание: сейчас последует приказ немедленно вылезать. Но ее лицо исчезло,
она не разглядела меня в темном углу за трубой. Я обхватил голову руками,
от страха у меня стучали зубы.
- Ричард!
Горе, звучавшее в ее голосе, было острым и болезненным, как удары
розги, которых ожидала моя спина.
- Ричард! Пожар! Господи, где же он?
Ну и пусть пожар, я был исполнен решимости не покидать своего убежища.
И тут я увидел в просвете лицо отца. Наверно, глаза его быстрее привыкли к
темноте, потому что он меня увидел.
- Вот он!
- Уходите! - завизжал я.
- Иди сюда!
- Не пойду!
- Пожар!
- Не трогайте меня!
Он подполз ко мне и схватил за ногу. Я изо всех сил вцепился в трубу.
Отец потянул, но я еще крепче прижался к ней.
- Вылезай, балда!
- Пусти ногу!
Он дернул меня, и руки мои разжались. Все, конец. Меня выпорют, выпорют
без всякой жалости, но мне было уже все равно. Пусть порют. Отец вытащил
меня из лаза, и, как только отпустил, я вскочил и со всех ног бросился со
двора на улицу, увертываясь от взрослых, но меня тут же поймали.
Что было дальше, я помню смутно. Меня оглушили рыдания, крики,
ругательства, но все же я понял, что никто не погиб. Видно, братишка
одолел свой страх и предупредил мать, но к тому времени больше половины
дома уже было охвачено огнем. Дедушка и дядя перенесли бабушку вместе с
матрацем к соседям. А поскольку я так долго не подавал признаков жизни,
все подумали, что я сгорел.
- Ну и напугал ты нас, - бормотала мать, обдирая с прута листья, чтобы
сечь меня.
Меня пороли так долго и так жестоко, что я потерял сознание. Запороли
меня до полусмерти, и, когда я очнулся в постели, я закричал, хотел
бежать, родители меня держали, а я вырывался. Я совсем обезумел от страха.
Вызвали доктора, как мне потом рассказали, и он велел, чтобы я лежал в
постели, лежал и не шевелился, иначе мне не выжить. Я весь горел как в
огне и не мог заснуть. Мне клали на лоб куски льда, чтобы унять жар. Когда
я пытался заснуть, у меня перед глазами начинали раскачиваться громадные
белые мешки, похожие на коровье вымя. Мне становилось все хуже, я видел
эти подвешенные к потолку мешки уже и днем, лежа с открытыми глазами, и
меня охватывал страх, что они упадут и меня затопит мерзкая жидкость. Днем
и ночью я просил мать и отца убрать мешки, я показывал на них пальцем и
приходил в ужас оттого, что никто, кроме меня, их не видит. В изнеможении
я задремывал, начинал кричать во сне и снова просыпался: я боялся заснуть.
В конце концов эти зловещие мешки исчезли - и я поправился. Но еще долго я
с ужасом вспоминал, что моя мать едва меня не убила.
Каждое событие говорило на своем загадочном языке. И жизнь медленно
открывала мне их скрытый смысл.
Помню, с каким изумлением смотрел я на упряжку огромных черных в белое
яблоко лошадей, скакавших по дороге в облаке ныли.
Помню, как радовался я при виде ровных красно-зеленых овощных грядок на
солнце, тянущихся к светлому горизонту.
Помню легкие прохладные поцелуи росы на своих щеках и ногах, когда я
ранним утром бегал по дорожкам влажного зеленого сада.
Помню смутное ощущение бесконечности, когда я смотрел вниз, с крутого,
поросшего травой берега, где стоит Натчез, на спящие желтые воды
Миссисипи.
Помню тоску, которая слышалась в криках диких гусей, улетающих в хмуром
осеннем небе к югу.
Помню мучительную грусть, что охватывала меня, когда до моих ноздрей
долетал горьковатый дым от ореховых дров.
Помню острое неосуществимое желание уподобиться задорным воробьям,
резвящимся в красной пыли деревенских дорог.
Помню стремление понять, а что же такое я, оно пробудилось во мне при
виде одинокого муравья, тащившего ношу по своим таинственным тропам.
Помню переполнявшее меня отвращение, когда я мучил ножного,
голубовато-розового рачка, а он все пытался забиться под ржавую консервную
банку.
Помню надрывающее душу великолепие облаков в золоте и пурпуре от лучей
невидимого солнца.
Помню смутную тревогу при виде кроваво-красного заходящего солнца,
отражающегося в квадратных окнах выбеленных каркасных домишек.
Помню томительное ощущение, которое овладевало мной, когда я слышал
влажный шелест зеленых листьев.
Помню мысль о непостижимости тайн, скрывающихся в бледных поганках,
которые прятались в тени гниющих пней.
Помню ощущение смерти, которое я испытал, оставаясь живым, когда
увидел, как судорожно билась на земле курица, которой отец одним движением
руки открутил голову.
Помню мысль о том, что бог здорово подшутил над кошками и собаками,
заставив их лакать языком молоко и воду.
Помню жажду при виде прозрачного сладкого сока, который сочился из
свежесрубленного сахарного тростника.
Помню панический ужас, который комком застрял в горле и растекся по
всему телу, когда я впервые увидел небрежно расслабленные синеватые кольца
спящей на солнце змеи.
Помню, как я в изумлении лишился речи, когда при мне ударом ножа в
сердце закололи свинью, окунули ее в кипящую воду, выскоблили, освежевали,
выпотрошили и подвесили, разверстую и кровавую.
Помню, как меня манила сень царственно безмолвных, поросших мхом дубов.
Помню, как при виде покосившейся деревянной лачуги под ярким летним
солнцем я впервые подумал об извечной несправедливости бытия.
Помню аппетитный запах только что смоченной дождем пыли.
Помню аромат свежескошенной, истекающей соками травы и вдруг
пробуждающееся во мне чувство голода.
Помню благоговейный ужас, переполнявший все мое существо, когда с
усыпанного звездами неба в тихую ночь низвергалась громада золотистого
тумана...
Однажды мать сказала мне, что мы поедем в Мемфис, поплывем на пароходе
"Кейт Адамс", и я начал изнывать от нетерпения, дни казались мне
бесконечными. Каждый вечер я ложился спать в надежде, что утром мы наконец
уедем.
- А пароход большой? - спрашивал я у матери.
- Большой, как гора, - отвечала она.
- А гудок у него есть?
- Есть.
- Он гудит?
- Конечно.
- Когда?
- Когда захочет капитан.
- Почему пароход называется "Кейт Адаме"?
- Так его назвали.
- Какого он цвета?
- Белого.
- Мы долго будем на нем плыть?
- Целый день и целую ночь.
- А мы будем спать на пароходе?
- Захочется, так и будем. Ну иди, играй.
Много дней я мечтал об огромном белом пароходе, плывущем по широким
просторам реки, но когда настал день отъезда и мать привела меня на
пристань, я увидел маленькое грязное суденышко, совсем не похожее на
красавца, о котором я мечтал. Какое разочарование! Надо было подниматься
на борт, а я заплакал, мать подумала, что я не хочу ехать с ней в Мемфис,
но я не умел рассказать ей, почему плачу. Утешился я, уже бродя по судну и
наблюдая, как сидящие на ящиках негры играют в кости, пьют виски, режутся
в карты, едят, болтают, поют. Отец повел меня в машинное отделение, и я
полдня не мог оторваться от вибрирующих механизмов.
В Мемфисе мы поселились в одноэтажном кирпичном доме. Я не мог
привыкнуть к каменным домам и асфальтовым тротуарам, они казались мне
чужими и враждебными. Город, лишенный зелени, лишенный всякой
растительности, был для меня мертвым. Квартира, которую занимали мы
вчетвером - мать, отец, братишка и я, - состояла из кухни и комнаты, где
мы все спали. Вокруг дома был мощеный двор, мы с братишкой могли бы там
играть, но я долго боялся выходить один на незнакомые городские улицы.
Именно в этом доме я впервые задумался о том, что же за человек мой
отец. Он работал ночным швейцаром в кафе на Бийл-стрит, и я стал замечать
его и бояться, только когда понял, что днем, пока он спит, мне нельзя
шуметь. В нашей семье его слово было законом. Я никогда при нем не
смеялся. Я прятался за кухонной дверью и с ужасом смотрел, как он грузно
садится за стол, как пьет из жестяной банки, как долго и шумно ест,
отдувается, рыгает и, наевшись, начинает клевать носом. Он был огромный,
толстый, с выпирающим животом. Я всегда чувствовал, что мне он чужд,
враждебен, далек.
Однажды утром мы с братом нашли на заднем дворе бездомного котенка.
Котенок громко, жалобно мяукал. Мы накормили его объедками, дали воды, по
он все мяукал. К двери подошел сонный отец в нижнем белье и цыкнул на нас,
чтобы не шумели. Мы сказали, что это пищит котенок, и тогда отец велел его
прогнать. Мы стали прогонять котенка, но он не уходил. Отец тоже крикнул
"брысь!".
Тощий котенок терся о наши ноги и жалобно мяукал.
- Ну, тогда убейте его! - в ярости закричал отец. - Выкиньте, убейте,
только чтобы духу его здесь не было!
Он, ворча, скрылся в доме. Я обиделся на отца, мне было досадно, что я
не могу сказать ему, как я обижен. Как отомстить ему?.. А вот как - он
сказал: "Убейте котенка", и я его убью! Я понимал, что отец сказал это
просто так, но я до того его ненавидел, что решил выполнить его приказ
буквально.
- Он велел нам убить котенка, - сказал я брату.
- Нет, он сказал это просто так, - ответил брат.
- Нет, не просто так, и я его сейчас убью.
- Так котенок же орать будет, - сказал брат.
- Как он будет орать, если я его убью?
- Папа вовсе не велел нам его убивать, - спорил брат.
- Нет, велел, - сказал я. - Ты сам слышал!
Братишка в испуге убежал. Я нашел веревку, сделал петлю, надел ее на
шею котенку, перекинул веревку через гвоздь и потянул. Котенок задыхался,
истекал слюной, крутился, извивался, судорожно бил лапками в воздухе,
потом рот его открылся, наружу безжизненно вывалился бледно-розовый
язычок. Я привязал веревку к гвоздю и отправился искать брата. Он прятался
за углом дома.
- Все, убил, - прошептал я.
- Ой, что ты, зачем?
- Чтобы не мешал папе спать, - сказал я удовлетворенно.
- Да он же не велел тебе убивать котенка! - сказал брат.
- Зачем же он тогда сказал: "Убейте его"?
Брат не ответил, он в ужасе смотрел на висящего на веревке котенка.
- Котенок тебе отомстит, - припугнул он меня.
- Как он мне отомстит? Он же не дышит.
- Пойду маме расскажу, - сказал брат и убежал в дом.
Я ждал, готовый защищаться словами, которые опрометчиво обронил отец, я
предвкушал, как повторю их ему, хотя я отлично знал, что он сказал их в
гневе. Мать быстрыми шагами приближалась ко мне, вытирая на ходу руки о
фартук. Она увидела повешенного котенка, остановилась как вкопанная и
побледнела.
- Господи боже, что ты сделал!
- Котенок пищал, и папа велел его убить.
- Дурачок! - сказала она. - Отец тебя выпорет!
- Но он же сам велел мне его убить.
- Что ты глупости болтаешь!
Она схватила меня за руку, подтащила к постели отца и рассказала ему,
что произошло.
- Да ты что, сдурел? - разъярился отец.
- Ведь ты же сам велел мне его убить.
- Убирайся прочь с моих глаз, пока я тебя не выпорол! - с отвращением
сказал отец и повернулся к нам спиной.
Это была моя первая победа над отцом. Я доказал ему, что понял его
слова буквально, и он не мог меня наказать, не потеряв свой авторитет. Я
был счастлив, потому что наконец-то нашел способ высказать ему в лицо свое
осуждение. Я заставил его почувствовать, что, если он выпорет меня за
убийство котенка, я никогда больше не приму его слова всерьез. Я дал ему
понять, что считаю его жестоким, и сделал это так, что он не мог меня
наказать.
Но мать, существо более впечатлительное, принялась корить меня за
преступление, которое я совершил, отняв чужую жизнь, и я пришел в ужас.
Корила она меня весь день, и я в конце концов уверовал, что тысячи
невидимых демонов готовят мне страшную месть. Приближался вечер, тревога
моя росла, я уже боялся войти один в пустую комнату.
- Тебе никогда не искупить своей вины, - говорила мать.
- Я больше не буду, - лепетал я.
- Твое "больше не буду" котенка не оживит.
Самое страшное случилось, когда я собрался ложиться спать: мать
приказала мне выйти на темную улицу, вырыть могилку и похоронить котенка.
- Не пойду! - закричал я, уверенный, что, как только я выйду за дверь,
меня схватит злой дух.
- Иди похорони бедного котенка, - велела мать.
- Я боюсь!
- А котенок не боялся, когда ты его душил?
- Да ведь он же был котенок, - объяснял я.
- Он был живой, - отвечала она. - Ты можешь его оживить?
- Но это же папа велел мне убить его, - говорил я, пытаясь переложить
вину на отца.
Мать влепила мне затрещину.
- Не ври! Ты знаешь, что он тебе велел сделать!
- Нет, не знаю! - кричал я.
Она сунула мне в руки маленькую лопатку.
- Иди, вырой яму и похорони котенка!
Заливаясь слезами, я вышел в глухую ночь, от страха у меня тряслись
поджилки. Я знал, что котенок мертв, но слова матери вновь оживили его в
моем воображении. Что он сделает, когда я до него дотронусь? Выцарапает
мне глаза? Я ощупью двигался к мертвому котенку, а за моей спиной,
невидимая в темноте, стояла мать, и ее голос откуда-то издали гнал меня
вперед.
- Мама, пойдем со мной, помоги мне, - умолял я.
- Ты не помог котенку, почему же я должна тебе помогать? - спросила она
насмешливо из грозной темноты.
- Я не могу до него дотронуться, - хныкал я, чувствуя, с каким упреком
смотрит на меня котенок.
- Отвяжи его! - приказала мать.
Дрожащими руками я снял веревку, и котенок упал на асфальт со стуком,
который еще много дней и ночей отдавался в моем сознании. Потом,
подчиняясь голосу матери, я ощупью нашел, где кончается асфальт, выкопал в
земле ямку и похоронил окоченевшего котенка; когда я прикоснулся к его
холодному телу, моя кожа покрылась мурашками. Засыпав могилку, я вздохнул
и побрел к дому, но мать схватила меня за руку и снова подвела к могиле
котенка.
- Закрой глаза и повторяй за мной, - сказала она.
Я изо всех сил зажмурился, крепко вцепившись в ее руку.
- Любимый боже, отец наш, прости меня, ибо я не ведал, что творил...
- Любимый боже, отец наш, прости меня, ибо я не ведал, что творил, -
повторял я.
- И пощади мою бедную жизнь, хотя я не пощадил жизни котенка...
- И пощади мою бедную жизнь, хотя я не пощадил жизни котенка.
- И когда я сегодня засну, не отнимай у меня дыхание жизни...
Я открыл рот, чтобы повторить за ней, но язык у меня прилип к гортани.
Мозг сковало ужасом. Я представил себе, как я судорожно ловлю ртом воздух
и умираю во сне. Я вырвался от матери и убежал в темноту, рыдая и трясясь
от страха.
- Я больше не буду, никогда не буду! - кричал я.
Мать звала меня и звала, но я не шел.
- Ладно, думаю, ты запомнишь этот урок, - сказала она.
Полный раскаяния, я отправился спать, надеясь, что никогда в жизни
больше не увижу ни одного котенка.
Голод завладел мною незаметно, и сначала я даже не понимал, что со мной
происходит. Я всегда хотел есть, когда играл; но теперь я просыпался
ночью, и голод стоял у моей постели, мрачно наблюдая за мной. Голод,
который я знал раньше, не был злобным, жестоким врагом - то был привычный,
обыкновенный голод, который заставлял меня постоянно просить хлеба, и,
когда я съедал корку-другую, наступало облегчение. Но этот новый голод
сбивал меня с толку, пугал, делал настойчивым и злым. Когда я просил есть,
мать теперь наливала мне чашку чая, чай на минуту-другую успокаивал
требования желудка, но потом голод вновь начинал беспощадно терзать мой
желудок, скручивать до боли внутренности. Голова кружилась, все плыло
перед глазами. Мне уже не хотелось играть, и впервые в жизни я вынужден
был задуматься над тем, что же со мной происходит.
- Мам, я есть хочу, - пожаловался я однажды.
- Разевай рот - я вскочу, - пошутила она, чтобы рассмешить меня и
отвлечь.
- Как - вскочишь?
- Очень просто.
- А зачем?
- Ты же сказал, что хочешь есть, - улыбнулась она.
Я понял, что она меня дразнит, и рассердился.
- Да, я хочу есть! Дай мне что-нибудь!
- Подожди, сынок.
- А я хочу сейчас.
- Сейчас ничего нет, - сказала мать.
- Почему?
- Нет - и все, - объяснила она.
- А я все равно хочу есть! - Я заревел.
- Что же делать, подожди, - повторила она.
- Чего ждать-то?
- Чтобы бог послал нам пищу.
- Когда он ее нам пошлет?
- Не знаю.
- Но я же хочу есть!
Она оторвалась от гладильной доски и подняла на меня полные слез глаза.
- Где твой отец? - спросила она.
Я в растерянности смотрел на нее. В самом деле, отец уже много дней не
приходил домой спать, и я мог шуметь, сколько моей душе угодно. Я не знал,
почему его нет, но радовался, что некому больше на меня кричать и
ругаться. Однако мне не приходило в голову, что нам нечего есть, потому
что дома нет отца.
- Не знаю, - сказал я.
- Кто приносит нам еду? - спросила мать.
- Отец, - сказал я. - Он всегда приносил нам еду.
- Так вот, отца теперь у вас нет.
- А где он?
- Не знаю, - сказала она.
- Но я хочу есть, - заплакал я и топнул ногой.
- Придется подождать, пока я найду работу и заработаю денег, - сказала
она.
Так образ отца стал ассоциироваться в моем сознании с приступами
голода, и, когда я особенно хотел есть, я думал о нем с глубокой животной
злобой.
Мать наконец нашла место кухарки и каждый день уходила, запирая нас с
братом дома одних и оставляя краюху хлеба и чайник чая. Вечером она
возвращалась усталая, несчастная и часто плакала. Когда ей было совсем
невмоготу, она звала нас и часами говорила с нами, объясняя, что теперь у
нас нет отца, что теперь мы будем жить совсем не так, как другие дети, что
нам надо как можно скорее стать самостоятельными, самим одеваться,
готовить, убирать дом, пока она работает. Мы в испуге давали ей
торжественные обещания. Мы не понимали, что произошло между отцом и
матерью, и эти долгие разговоры только нагоняли на нас страх. Когда мы
спрашивали, почему отец ушел, она говорила, что мы еще маленькие и нам
этого не понять.
Однажды вечером мать объявила, что теперь продукты из лавки буду носить
я. Она сходила со мной в лавку на углу и показала дорогу. Я ужасно
возгордился - ну как же, я теперь взрослый. Назавтра я повесил корзинку на
руку и отправился в лавку. На углу на меня напала ватага ребят, они
повалили меня на землю, вырвали корзинку, отняли деньги. Я в панике убежал
домой. Вечером рассказал матери, что случилось, но она ничего не сказала,
а написала другую записку, дала денег и снова отправила меня к
бакалейщику. Я, крадучись, спустился с крыльца и увидел ту же ватагу
мальчишек - они играли на улице. Я кинулся обратно.
- В чем дело? - спросила мать.
- Там опять мальчишки, - сказал я. - Они меня поколотят.
- А ты не давайся, - сказала она. - Ступай!
- Я боюсь, - сказал я.
- Иди и не обращай на них внимания, - сказала она.
Я вышел на улицу и быстро зашагал по тротуару, моля бога, чтобы ребята
не пристали ко мне. Но когда я поравнялся с ними, кто-то крикнул:
- Ага, вот он!
Они побежали ко мне, а я что было сил рванул назад. Но меня догнали и
тут же сбили с ног. Я вопил, умолял, брыкался, но ребята разжали мой кулак
и отняли деньги, потом поставили на ноги, дали разок по шее, и я с ревом
побежал домой. Мать встретила меня на крыльце.
- Меня из... избили... - всхлипывал я. - Отняли д-деньги...
Я хотел прошмыгнуть мимо нее к двери.
- Ты куда? - грозно спросила мать.
Я замер, с недоумением глядя на нее.
- Они же меня опять поколотят!
- Ни с места, - сказала она холодно. - Сейчас я тебя научу, как
постоять за себя.
Она ушла в дом, а я в страхе ждал, не понимая, что же она задумала.
Мать вышла и снова дала мне денег и записку, и еще она дала мне большую
палку.
- Держи, - сказала она. - Иди в лавку и все купи. Если мальчишки
пристанут, дерись.
Я не верил своим ушам. Мать учит меня драться! Раньше она мне такого не
говорила.
- Мам, я боюсь, - сказал я.
- Без покупок возвращаться не смей.
- Они же изобьют меня, они меня изобьют!
- Тогда оставайся на улице и домой не возвращайся.
Я взбежал на крыльцо и хотел проскользнуть мимо нее в дверь. Она
отвесила мне здоровенную оплеуху. Я стоял на тротуаре и плакал.
- Я пойду завтра, мамочка, ну разреши мне, пожалуйста, завтра, - молил
я.
- Никаких завтра, - отрезала она. - Иди сейчас. Придешь домой без
покупок - выпорю!
Она захлопнула дверь, я услышал, как в замке повернулся ключ. Я дрожал
от страха. Я был один на темной, враждебной улице, меня подстерегали
мальчишки. Либо они сейчас изобьют меня, либо дома выпорет мать. Я сжал
палку и, обливаясь слезами, начал рассуждать. Дома мне порки не миновать -
не подниму же я руку на маму, а с мальчишками могу драться и, может, еще
отобьюсь. Я медленно приближался к мальчишкам, сжимая в руках палку. От
страха я едва дышал. Вот и мальчишки.
- Опять пришел! - раздался крик.
Они быстро окружили меня, норовя схватить за руку.
- Отойдите, убью! - пригрозил я.
Они бросились на меня. В слепом страхе я взмахнул палкой и ударил
кого-то по голове. Снова замахнулся и снова ударил, потом снова и снова.
Зная, что мне несдобровать, если я опущу палку хоть на миг, я бил их не на
жизнь, а на смерть, чтобы они не избили меня. Из глаз у меня лились слезы,
зубы были стиснуты, от страха я вкладывал в удары всю силу. Я бил их, бил,