Страница:
Шарлотта ждала и не хотела никакого сочувствия.
– Когда наконец поступили деньги моего деда, – продолжала она, раздраженная мыслью о том, что не получила от этого мужчины иного отклика, кроме молчания, – жизнь стала намного легче. Мы смогли починить крышу и начали подумывать о школе.
– Почему именно о школе? – Диксон снова повернулся к плите и продолжал чистить котел своим странным способом, но на этот раз действовал значительно спокойнее.
– Видишь ли, это стало моей мечтой. Сначала я просто не хотела возвращаться в Англию побежденной. Новобрачной, от которой почему-то сбежал муж. Потом, когда зима миновала, мне пришло в голову, что я гожусь для преподавания. Мне надо было занять чем-то свою жизнь, поскольку не суждено стать женой и матерью.
Диксон молчал.
– Я всегда любила книги, – призналась Шарлотта. – И всегда чувствовала себя уютно в библиотеке. У меня тяга к печатному слову. Мне нравится вид книжной страницы, нравится угадывать, о чем думал писатель, нравится, как мысль автора переходит из его головы в мою. То же самое я чувствую, когда преподаю. Латинская пословица говорит, что, узнавая, ты учишься, а обучая, узнаешь. – Она опустила взгляд на свои руки. – Видишь, я снова взялась за старое. Раньше ты не любил, когда я цитировала что-нибудь из прочитанного. У меня своеобразная память: если я что-то прочту, то долго помню это дословно.
– Думаю, ты неправильно меня поняла. Может быть, я просто завидовал твоей памяти.
Шарлотта рассмеялась, но смех был слишком сухим, в нем совсем не слышалось веселья.
– Когда-то ты говорил, что я – ходячая библиотека и что нет смысла тратиться на новые книги, можно просто сунуть меня в книжный шкаф и к концу дня я, как попугай, перескажу любую страницу.
– Я был негодяем, правда?
Шарлотта молчала.
– Возможно, я так был полон чувством собственной важности, что не мог оценить других, – сказал он. – Только время лечит эту юношескую болезнь. Надеюсь, ты примешь мои извинения за те слова. И за поступки. Очевидно, миссионеры – не единственные люди на земле, кому приходится отвечать за свои дела.
Шарлотта не знала, что на это ответить, и сама задала вопрос:
– Мэтью сумел простить своего приемного отца?
– Я никогда не задавал ему такого вопроса, – сказал он, оставил котелок на плите и опять сел за стол. – Мэтью по-настоящему хороший человек, в мире мало таких людей. Он ни за что не станет умышленно причинять боль другому человеку, и я не сомневаюсь, что он с ангельской добротой готов все простить. Иногда мне кажется, что он слишком хорош для этого мира.
– И ты определил себе роль защитника, намеренного укрыть его от человеческой жестокости? Я бы никогда не могла этого в тебе предположить, Джордж, – мягко проговорила она, осознавая, до какой степени это справедливо. Человек, которого она знала пять лет назад, не умел никому сочувствовать. Он стал бы насмехаться над мягкостью Мэтью, над его простотой, вместо того чтобы защищать эту мягкость и простоту.
– Не стоит изображать из меня святого, Шарлотта. Ты более всех других знаешь, насколько я далек от столь светлого образа. – Но его улыбка смягчила суровость слов.
Как ни странно, но эти двое пребывали сейчас в полном согласии или по крайней мере заключили перемирие.
– Зачем ты вернулся? – спросила она, понимая, что может нарушить хрупкое равновесие, но этот вопрос мучил Шарлотту с момента появления мужа в бальном зале.
– Я был одинок, – ответил он, ведя пальцем по доскам стола. – Я люблю Восток, люблю путешествия, но мне нужно было вернуться домой.
– О чем ты тосковал больше всего? – спросила Шарлотта и внутренне напряглась: вдруг он подумает, что она ждет от него комплимента? Но это едва ли. Джордж никогда не скрывал неприязни к браку и к ней самой.
Он замер, не поднимая глаз от стола.
– Я скучал по людям, которые меня знали, по родным местам, где я провел большую часть жизни. – Он быстро взглянул на Шарлотту. – Может быть, поэтому и вернулся. – Он улыбнулся. – Я прожил на Востоке всего несколько лет. Там никто не знал меня ребенком, не знал мою семью. Мне хочется ощущения принадлежности к чему-либо родственному. Думаю, Мэтью, будучи сиротой, чувствует то же самое.
– В Балфурине нет никого, кто знал бы меня дольше пяти лет, – внесла свою лепту Шарлотта, испытывая чувство общности с этим человеком. – Иногда мне даже кажется, что я не принадлежу к этому миру.
– Возможно, человек сам должен найти для себя дом, где бы он ни находился. Или создать его из ничего.
– Nullus est instar domus, – вставила Шарлотта.
– В гостях хорошо, а дома лучше, – с улыбкой перевел он.
Шарлотта кивнула.
– Ты и латынь знаешь?
– Нет, но… У нас есть учительница древних языков. Она преподает латынь и греческий. У меня лишь поверхностные познания в латыни, – сказала она.
– Я помню своего учителя латыни в школе, – улыбнулся он своим воспоминаниям. – Он был довольно стар, носил коричневую мантию, как монах, и от него всегда пахло сандалом. Он размахивал тростью и страшно пугал нас, мальчишек. Колотил по чему попало и грозился, что обломает трость о наши спины, если мы будем неправильно спрягать глаголы. Прекрасно помню, что заработал на этих занятиях несколько синяков, но мне везло все же больше, чем кузену, который учился еще хуже, чем я.
– Я не знала, что у тебя есть кузен. Ты никогда про него не рассказывал.
Лицо Джорджа застыло. Шарлотта испугалась, не сказала ли она что-то не то.
– Прости. – Она раскрыла ладонь так, что ее пальцы почти касались его руки. – Он умер?
– Нет, – кратко ответил он и накрыл рукою ее ладонь. – Я просто не знаю, где он. Потерял его из виду.
– Вы были близки?
Какая теплая у него ладонь! Она не убирала руку, чувствуя странный покой от его прикосновения.
– Не так, как следовало бы. В последнюю нашу встречу мы сильно поссорились.
– Почему никто никогда о нем не говорит? – спросила Шарлотта.
– Он покинул Балфурин много лет назад. Его обуревала охота к странствиям, стремление найти нечто иное, непохожее на здешнюю жизнь.
Шарлотта убрала руку.
– В этом вы с кузеном схожи. Почему ты печешься о человеке, с которым поссорился?
Он улыбнулся:
– Мэтью тоже меня об этом спрашивал. Потому что он – моя семья. Последний из нашей семьи. Мне почему-то стало вдруг важно ощутить принадлежность к своему роду, почувствовать свои корни, иметь свой дом.
Шарлотту охватило чувство, весьма похожее на нежность. Ей захотелось протянуть руку, погладить его по щеке, возможно, даже успокаивающе поцеловать его в эту щеку.
Хотя Джордж Маккиннон был последним человеком, которого ей хотелось бы успокаивать.
Она встала, оттолкнула табуретку.
– Уже поздно. Если ты уверен, что не нуждаешься в моих кулинарных талантах, то я ухожу. – Она коленкой задвинула табуретку под стол.
– А это нужно?
Шарлотта улыбнулась и продекламировала:
Шарлотта удивленно кивнула.
– Шарлотта, я так хорошо провел это время с тобой. Так должен говорить муж?
– Прежде ты действительно никогда этого не говорил, – признала она. – Наоборот, казалось, ты готов на все, лишь бы избежать встречи со мной. – Ко мне ты пришел единственный раз, в темноте, как будто стыдился, что я твоя жена.
– Меня удивляет, что ты соблаговолила поговорить со мной сейчас. Твой муж был ослом.
Она улыбнулась, чувствуя странное удовлетворение от неприязненного выражения на его лице.
– Джордж, я никогда бы не поверила, что пять лет способны произвести в человеке такие основательные перемены. Но сейчас я готова признать, что это возможно. Ты стал другим человеком. Даже человеком совсем другого типа.
Он посмотрел так, словно хотел что-то добавить, но раздумал и лишь молча смотрел на нее со своего места. Выходя из кухни, она чувствовала этот его взгляд, ей хотелось спросить, почему он смотрит на нее так хмуро. Себя она тоже спрашивала, отчего чувствует себя одновременно счастливой и несчастной. Почему его присутствие в комнате делает эту комнату теснее, интимнее?
Почему он вообще вернулся? И что ей теперь делать? Почему ей чудится в нем опасность для себя?
Шарлотта быстро вышла и захлопнула за собой дверь, понимая, что на эти вопросы нет легких ответов.
Глава 12
– Когда наконец поступили деньги моего деда, – продолжала она, раздраженная мыслью о том, что не получила от этого мужчины иного отклика, кроме молчания, – жизнь стала намного легче. Мы смогли починить крышу и начали подумывать о школе.
– Почему именно о школе? – Диксон снова повернулся к плите и продолжал чистить котел своим странным способом, но на этот раз действовал значительно спокойнее.
– Видишь ли, это стало моей мечтой. Сначала я просто не хотела возвращаться в Англию побежденной. Новобрачной, от которой почему-то сбежал муж. Потом, когда зима миновала, мне пришло в голову, что я гожусь для преподавания. Мне надо было занять чем-то свою жизнь, поскольку не суждено стать женой и матерью.
Диксон молчал.
– Я всегда любила книги, – призналась Шарлотта. – И всегда чувствовала себя уютно в библиотеке. У меня тяга к печатному слову. Мне нравится вид книжной страницы, нравится угадывать, о чем думал писатель, нравится, как мысль автора переходит из его головы в мою. То же самое я чувствую, когда преподаю. Латинская пословица говорит, что, узнавая, ты учишься, а обучая, узнаешь. – Она опустила взгляд на свои руки. – Видишь, я снова взялась за старое. Раньше ты не любил, когда я цитировала что-нибудь из прочитанного. У меня своеобразная память: если я что-то прочту, то долго помню это дословно.
– Думаю, ты неправильно меня поняла. Может быть, я просто завидовал твоей памяти.
Шарлотта рассмеялась, но смех был слишком сухим, в нем совсем не слышалось веселья.
– Когда-то ты говорил, что я – ходячая библиотека и что нет смысла тратиться на новые книги, можно просто сунуть меня в книжный шкаф и к концу дня я, как попугай, перескажу любую страницу.
– Я был негодяем, правда?
Шарлотта молчала.
– Возможно, я так был полон чувством собственной важности, что не мог оценить других, – сказал он. – Только время лечит эту юношескую болезнь. Надеюсь, ты примешь мои извинения за те слова. И за поступки. Очевидно, миссионеры – не единственные люди на земле, кому приходится отвечать за свои дела.
Шарлотта не знала, что на это ответить, и сама задала вопрос:
– Мэтью сумел простить своего приемного отца?
– Я никогда не задавал ему такого вопроса, – сказал он, оставил котелок на плите и опять сел за стол. – Мэтью по-настоящему хороший человек, в мире мало таких людей. Он ни за что не станет умышленно причинять боль другому человеку, и я не сомневаюсь, что он с ангельской добротой готов все простить. Иногда мне кажется, что он слишком хорош для этого мира.
– И ты определил себе роль защитника, намеренного укрыть его от человеческой жестокости? Я бы никогда не могла этого в тебе предположить, Джордж, – мягко проговорила она, осознавая, до какой степени это справедливо. Человек, которого она знала пять лет назад, не умел никому сочувствовать. Он стал бы насмехаться над мягкостью Мэтью, над его простотой, вместо того чтобы защищать эту мягкость и простоту.
– Не стоит изображать из меня святого, Шарлотта. Ты более всех других знаешь, насколько я далек от столь светлого образа. – Но его улыбка смягчила суровость слов.
Как ни странно, но эти двое пребывали сейчас в полном согласии или по крайней мере заключили перемирие.
– Зачем ты вернулся? – спросила она, понимая, что может нарушить хрупкое равновесие, но этот вопрос мучил Шарлотту с момента появления мужа в бальном зале.
– Я был одинок, – ответил он, ведя пальцем по доскам стола. – Я люблю Восток, люблю путешествия, но мне нужно было вернуться домой.
– О чем ты тосковал больше всего? – спросила Шарлотта и внутренне напряглась: вдруг он подумает, что она ждет от него комплимента? Но это едва ли. Джордж никогда не скрывал неприязни к браку и к ней самой.
Он замер, не поднимая глаз от стола.
– Я скучал по людям, которые меня знали, по родным местам, где я провел большую часть жизни. – Он быстро взглянул на Шарлотту. – Может быть, поэтому и вернулся. – Он улыбнулся. – Я прожил на Востоке всего несколько лет. Там никто не знал меня ребенком, не знал мою семью. Мне хочется ощущения принадлежности к чему-либо родственному. Думаю, Мэтью, будучи сиротой, чувствует то же самое.
– В Балфурине нет никого, кто знал бы меня дольше пяти лет, – внесла свою лепту Шарлотта, испытывая чувство общности с этим человеком. – Иногда мне даже кажется, что я не принадлежу к этому миру.
– Возможно, человек сам должен найти для себя дом, где бы он ни находился. Или создать его из ничего.
– Nullus est instar domus, – вставила Шарлотта.
– В гостях хорошо, а дома лучше, – с улыбкой перевел он.
Шарлотта кивнула.
– Ты и латынь знаешь?
– Нет, но… У нас есть учительница древних языков. Она преподает латынь и греческий. У меня лишь поверхностные познания в латыни, – сказала она.
– Я помню своего учителя латыни в школе, – улыбнулся он своим воспоминаниям. – Он был довольно стар, носил коричневую мантию, как монах, и от него всегда пахло сандалом. Он размахивал тростью и страшно пугал нас, мальчишек. Колотил по чему попало и грозился, что обломает трость о наши спины, если мы будем неправильно спрягать глаголы. Прекрасно помню, что заработал на этих занятиях несколько синяков, но мне везло все же больше, чем кузену, который учился еще хуже, чем я.
– Я не знала, что у тебя есть кузен. Ты никогда про него не рассказывал.
Лицо Джорджа застыло. Шарлотта испугалась, не сказала ли она что-то не то.
– Прости. – Она раскрыла ладонь так, что ее пальцы почти касались его руки. – Он умер?
– Нет, – кратко ответил он и накрыл рукою ее ладонь. – Я просто не знаю, где он. Потерял его из виду.
– Вы были близки?
Какая теплая у него ладонь! Она не убирала руку, чувствуя странный покой от его прикосновения.
– Не так, как следовало бы. В последнюю нашу встречу мы сильно поссорились.
– Почему никто никогда о нем не говорит? – спросила Шарлотта.
– Он покинул Балфурин много лет назад. Его обуревала охота к странствиям, стремление найти нечто иное, непохожее на здешнюю жизнь.
Шарлотта убрала руку.
– В этом вы с кузеном схожи. Почему ты печешься о человеке, с которым поссорился?
Он улыбнулся:
– Мэтью тоже меня об этом спрашивал. Потому что он – моя семья. Последний из нашей семьи. Мне почему-то стало вдруг важно ощутить принадлежность к своему роду, почувствовать свои корни, иметь свой дом.
Шарлотту охватило чувство, весьма похожее на нежность. Ей захотелось протянуть руку, погладить его по щеке, возможно, даже успокаивающе поцеловать его в эту щеку.
Хотя Джордж Маккиннон был последним человеком, которого ей хотелось бы успокаивать.
Она встала, оттолкнула табуретку.
– Уже поздно. Если ты уверен, что не нуждаешься в моих кулинарных талантах, то я ухожу. – Она коленкой задвинула табуретку под стол.
– А это нужно?
Шарлотта улыбнулась и продекламировала:
– Уильям Блейк, – определил он.
Солнце уснуло в уютной мгле,
Небо оставив звезде.
Тихо лазоревка дремлет в гнезде,
Нужен приют и мне.
Шарлотта удивленно кивнула.
– Шарлотта, я так хорошо провел это время с тобой. Так должен говорить муж?
– Прежде ты действительно никогда этого не говорил, – признала она. – Наоборот, казалось, ты готов на все, лишь бы избежать встречи со мной. – Ко мне ты пришел единственный раз, в темноте, как будто стыдился, что я твоя жена.
– Меня удивляет, что ты соблаговолила поговорить со мной сейчас. Твой муж был ослом.
Она улыбнулась, чувствуя странное удовлетворение от неприязненного выражения на его лице.
– Джордж, я никогда бы не поверила, что пять лет способны произвести в человеке такие основательные перемены. Но сейчас я готова признать, что это возможно. Ты стал другим человеком. Даже человеком совсем другого типа.
Он посмотрел так, словно хотел что-то добавить, но раздумал и лишь молча смотрел на нее со своего места. Выходя из кухни, она чувствовала этот его взгляд, ей хотелось спросить, почему он смотрит на нее так хмуро. Себя она тоже спрашивала, отчего чувствует себя одновременно счастливой и несчастной. Почему его присутствие в комнате делает эту комнату теснее, интимнее?
Почему он вообще вернулся? И что ей теперь делать? Почему ей чудится в нем опасность для себя?
Шарлотта быстро вышла и захлопнула за собой дверь, понимая, что на эти вопросы нет легких ответов.
Глава 12
Следующие два дня Диксон занимался делами, в которых не было особой необходимости, зато они успешно поглощали его время. Он одобрил план постройки нового корабля на верфи в Глазго и утвердил смету ремонта другого, находящегося сейчас в доках. Часть его капитала была переведена из американских учреждений в Английский банк. Расширение сферы его капиталовложений было основой его успеха даже на рынке Малайзии.
Мэтью всегда чувствовал себя счастливым, если его господин был на пике активности. И к исходу второго дня, когда для почтовой кареты была готова целая гора корреспонденции, он улыбался от уха до уха.
Впрочем, настроение Мэтью мог повысить и список, отправленный Диксоном своему представителю, где перечислялись товары, которые он планировал взять с собою на Пинанг. Это внушало секретарю надежду, что приближается время возвращения на Восток.
Диксон встал, потянулся – стул в гостиной казался ему неудобным и слишком мягким, но ему не хотелось вторгаться в рабочее святилище Шарлотты, а в Балфурине было достаточно мест, где ему гарантировалось уединение.
Маскарад все больше беспокоил Диксона, возможно, потому, что он уж очень хорошо к нему приспособился. Когда Джеффри открывал перед ним дверь, называя его «милорд», Диксон не чувствовал прежней неловкости. Служанки приседали в реверансе, и он принимал это как должное.
Правда состояла в том, что ему всегда хотелось быть графом Марном. В юности он всегда завидовал Джорджу. И не только из-за титула. Завидовал потому, что Джордж был лэрдом Балфурина, звеном в длинной цепи выдающихся людей, на которых возлагалась защита замка и всего клана.
До возвращения домой Диксон довольствовался тем, что был крупным импортером товаров, человеком, способным и на точный расчет, и на риск, сумевшим многократно увеличить свое состояние. На Востоке титул был ни к чему, там принимались в расчет смелость человека и его деловые качества.
А сейчас он притворялся человеком, которым всегда хотел быть.
Каждое утро он должен бы просыпаться с чувством стыда, но стыда не было. Диксон просыпался и осматривался вокруг с гордостью собственника. Одна часть его души стремилась к тому, чтобы найти Джорджа, а у другой, презренной, была некая тайная надежда на то, что Джордж никогда не вернется.
Что же теперь делать?
– Мы должны уехать, – сказал Мэтью.
Диксон оглянулся на своего секретаря, решив, что тот обрел способность читать чужие мысли.
– Должны. – Отъезд разрешил бы все трудности, разве не так? Его увлечение Шарлоттой пройдет, как и жажда занять место Джорджа. Он снова станет самим собой, даже если эта роль будет даваться ему труднее, чем прежде.
– Вы не нашли клад.
– Я не искал, – признался Диксон. Подобное занятие казалось ему нелепым, особенно если учесть, что ни в какой клад он не верил. Но если клад все же существовал, то именно Джордж как раз мог в этом преуспеть. Сейчас Джордж скорее всего на континенте. Проводит время в обществе какой-нибудь женщины, которая согласилась его содержать, а взамен он ее ублажает. Джордж вполне способен принять такое положение вещей.
– Почему же тогда мы задерживаемся, господин?
Даже себе Диксон не желал отвечать на этот вопрос.
Мэтью бросил на него осуждающий взгляд, но промолчал. Молчание Мэтью всегда было многозначительным.
– Конечно, ты прав, – заговорил наконец Диксон. – Надо уезжать. – И вышел из комнаты раньше, чем секретарь успел сказать хогь слово, а тем более спросить о дате отъезда.
Лишь оказавшись у дверей библиотеки, Диксон осознал, что как раз библиотека и была его целью. Увидев склоненную над бумагами головку Шарлотты, Диксон понял, кого именно он хотел повидать.
Любопытство – вот что привело его сюда Любопытство и, вероятно, что-то еще, однако Диксон не спешил определять, что именно. Эта женщина занимала его мысли, потому что стремилась к неизвестному, не боялась перемен, решилась поступить так, как не поступают молодые женщины, бросив вызов родителям и своему воспитанию, и сама сумела построить собственную жизнь в чужой стране.
Удивительно, до чего они похожи! Он ведь сделал то же самое, покинув Шотландию.
Диксон прислонился к косяку и смотрел на Шарлотту, освещенную косыми лучами солнца. Внешность женщины с первого взгляда поразила его, однако он не назвал бы ее хорошенькой в привычном смысле слова. Нос не совсем отвечал классическому канону, а рот был слишком широким. Высокие скулы и слегка раскосые глаза придавали ей почти экзотический вид. Такое лицо трудно забыть.
У нее были прекрасные плечи и замечательная фигура, сейчас скрытая просторным платьем цвета морской волны. Убранные в пучок волосы открывали изысканную линию длинной шеи.
Диксону захотелось поцеловать ее.
Будь он ее настоящим мужем, в его руках был бы финансовый контроль над замком и даже над школой. Конечно, женщины в Шотландии обладают значительно более широкими правами, чем в других областях империи, тем не менее его слово и желание были бы здесь законом.
Но если бы он действительно был ее мужем, он ни за что не оставил бы Шарлотту.
Какая насмешка судьбы!
Когда-то у него была жена, в которой он не нуждался, а теперь перед ним тоже жена, только чужая.
Честнее всего сказать ей, кто он такой, а потом уехать. Два очень простых дела, но как трудно их выполнить!
Диксону не хотелось уезжать от Шарлотты. Он хотел смотреть на изгиб ее губ, когда она пытается сдержать улыбку. Хотел поддразнивать ее, слышать ее смех. Но больше всего хотел уничтожить неловкость, воцарившуюся между ними, то странное напряжение, которое возникает при каждой встрече, словно оба они слишком остро чувствуют присутствие друг друга.
Жажда обладания, вот что это такое, по крайней мере с его стороны. Он хотел ее, и сам прежде не ведал, что способен с такой силой желать кого-либо.
На этой его мысли Шарлотта наконец подняла голову. Лицо ее изменилось, застыло, словно она отдала себе приказ не раскрывать своих мыслей и чувств. Оно стало маской, под которой спряталась настоящая Шарлотта.
– Я тебе помешал? – спросил он.
Она наклонила голову.
– Я могу тебе чем-нибудь помочь? – тоном школьной директрисы спросила Шарлотта.
Надо бы предупредить ее, как этот тон на него действует. В его воображении возникали не школьные классы, мел и пропыленные книги, а теплая плоть, мягкий шепот и, как ни странно, запах хурмы.
– Нет, благодарю. А я могу тебе чем-нибудь помочь?
– Чем-нибудь иным, кроме отъезда из Балфурина? – с приятной улыбкой спросила она.
Вот он, подходящий момент объявить ей, что он как раз об этом и думает. Но Диксон промолчал, потом с иронией произнес:
– Ты не слишком гостеприимна. Если ты будешь продолжать в том же духе, мне придет в голову, что тебе не угодно мое присутствие.
Ее лицо снова изменилось, стало еще более суровым.
– Если я прикажу стелить тебе грязное белье и подавать испорченные блюда, ты, наверное, пересмотришь продолжительность своего визита.
– Но ведь шотландцы известны своим гостеприимством, а разве ты не приняла обычаи своей новой родины?
– Боюсь, что не все, – ответила она и положила перо. – Я усвоила только шотландское упрямство и своенравие. Так что тебе следует быть осторожным.
– Я все время начеку с тех пор, как переступил порог Балфурина, – честно признался он и с удовольствием отметил, что сумел заставить ее на мгновение сбросить маску. Щеки Шарлотты вспыхнули, она опустила взгляд на письмо, которое писала до его появления.
– Ты пришел воспользоваться моей библиотекой? – спросила она, не желая вступать в дискуссию о том, кому в действительности принадлежит комната. Закон стал бы утверждать, что он остается хозяином Балфурина, хотя и отсутствовавшим пять лет.
Странно, но все-таки очень трудно держаться так, словно он и есть Джордж.
Это притворство опасно и быстро входит в привычку. Он без труда может заставить работать свое воображение, убедить себя, что они действительно женаты, представить даже подробности свадебной церемонии, вспомнить, как писал свое имя в церковной книге. Диксон жаждал вообразить, как он держал ее руку, как надевал ей кольцо, как дрожали ее пальцы. У алтаря он чуть наклонился к невесте, чтобы услышать, как она шепотом скажет «да», и был вознагражден нежным ароматом ее духов. Нагретый телом запах розы кружил ему голову, заставляя искать, где он прячется – на кистях рук, у горла, между грудями?
– Скажи, в нашу первую брачную ночь я вел себя жестоко? – резко спросил Диксон и сам удивился, что произнес это. Этот вопрос давно мучил его, но он вовсе не собирался задавать его в лоб.
Шарлотта покраснела сильнее. Краска сползла до самого кончика носа. У Диксона возникло абсурдное желание поцеловать этот кончик, а потом держать ее в объятиях, пока она не успокоится.
Он становится полным идиотом! Она не желает иметь с ним дела. Считает, что он ее бросил. Диксон не мог забыть то, о чем она умолчала в разговоре несколько дней назад. Пока Шарлотта не взялась за управление Балфурином, он не имел никаких особых удобств. После смерти отца Джордж перестал тратить какие-либо деньги на замок. Со временем все приходило в негодность, портилось, гнило и рассыпалось в прах.
Шарлотта истратила на Балфурин все свое наследство и вернула ему жизнь. Тот первый год, когда она осталась здесь одна, достался ей невероятно тяжело.
Сейчас она откинулась на спинку стула, сложила на груди руки и твердо посмотрела ему в глаза:
– Почему ты задаешь мне такой вопрос? Разве ты не помнишь нашу брачную ночь?
– Может быть, я ищу для своей памяти иного угла зрения, – сказал он, пожимая плечами. – Или надеюсь, что было хоть что-то, что я сделал правильно. Искусно, умело, мастерски. Или по крайней мере не причинил тебе боль.
– Я полагала, что боль – это часть процесса, – отвечала Шарлотта.
– Значит, и тут я показал себя животным, – заключил он. Дьявол побери кузена Джорджа!
Она не ответила. Почему он об этом спросил?
– И все вокруг знают, как ты ненавидишь своего мужа?
Шарлотта скрестила руки, вцепившись ладонями себе в локти, отвела глаза, потом взглянула ему в лицо:
– Думаю, да.
Вот он, ответ, которого он ждал. Как странно, что Диксон почувствовал себя почти счастливым и в то же время ощутил разочарование. Как будто его истинная суть сражалась с притворной ролью, а сам Диксон победил там, где потерпел поражение Джордж. Джордж со всем своим хваленым обаянием и титулом не сумел завоевать привязанности и уважения Шарлотты.
Диксон закрыл дверь в библиотеку и неспешно повернулся к Шарлотте, давая ей время выразить протест против этого нежданного тет-а-тет, но женщина не произнесла ни слова. В молчании она встала и отошла к стене с массивным камином. Камины в каждой комнате – одно из достоинств Балфурина, которому принадлежало достаточно леса, чтобы добывать там дрова и согревать всех обитателей замка.
Диксон прошел к столу, остановился, коснулся пера, которым она писала. Деревянная ручка еще хранила тепло ее руки.
Шарлотта не позвала прислугу, а взяла свечу и поднесла огонь к растопке. В камине разгорелось пламя.
Диксону хотелось извиниться перед ней за грубость и бесчувственность. Он испытывал острое любопытство ко всему, что касалось ее жизни, но не имел права его проявлять, требовать, чтобы она хоть что-то ему рассказала.
– Я понял, что хочу знать о тебе все, – резко выпалил он правду прямо ей в лицо.
Шарлотта посмотрела на него с явным удивлением:
– Почему? Почему сейчас? Раньше тебя ничего не интересовало.
– Я уже говорил, что был бесчувственным негодяем. Может быть, у меня в голове было что-то иное.
– Чью бы юбку еще задрать? Сомневаюсь, чтобы у тебя в голове было что-нибудь еще, кроме этого. Ты никогда не казался мне серьезным человеком. – Она взяла кочергу и пошевелила ею дрова. Вверх взметнулся сноп огненных искр и улетел в трубу, как рой золотых пчел. – А вот я, пожалуй, была излишне серьезна.
– Почему ты вышла замуж? Я что, был так уж неотразим?
Шарлотта через плечо оглянулась на Диксона:
– Насколько я помню, моим сестрам ты действительно казался неотразимым. И матери тоже. Со мной ты был очень вежлив. Но ты ведь должен помнить, до свадьбы мы встречались всего два или три раза. Этого недостаточно, чтобы пасть жертвой твоих чар.
– Тогда почему? Ты хотела стать графиней Марн?
Она наклонилась, как будто полностью занятая камином.
– Отец хотел, чтобы в семье был титул, и был готов немало за это заплатить. Ты недешево обошелся нам, Джордж.
Диксон уже начал ненавидеть это имя.
– В общем, нет, – продолжала Шарлотта. – Титул мне был безразличен. Могу сказать, что я вышла за тебя замуж только потому, что хотела быть послушной дочерью. У меня не было выбора. У женщин его почти никогда нет. Еще могу сказать, что наша мать настаивала, чтобы дочери выходили замуж в порядке старшинства. Я была самой старшей. Думаю, сестры были рады, что я освободила им дорогу. Но настоящая правда в том, что я стремилась зажить своим домом. Хотела иметь мужа, семью. Хотела, чтобы повар спрашивал, что приготовить к обеду. Хотела иметь ребенка, которого можно было бы любить и учить. Хотела мужа, который бы почитал меня.
Диксон не знал, что на это сказать. Шарлотта, не оборачиваясь, смотрела в огонь. Диксону хотелось попросить ее обернуться, улыбнуться, как-то разрядить напряжение.
– Шарлотта, мне нечем объяснить свое поведение пять лет назад. Все, что я могу, – это предстать перед тобой таким, какой я сейчас.
– В Балфурине вся моя жизнь, – бесцветным голосом проговорила Шарлотта. – Больше у меня ничего нет. Ничего, – повторила она, повернулась и посмотрела ему в лицо.
– Я не собираюсь отнимать его у тебя.
– Я тебе и не позволю, – быстро отозвалась она.
– В чем у тебя нужда? Я тебе уже предлагал деньги, но ты не спешишь принять их. Что еще я могу для тебя сделать?
– Я ничего не хочу от тебя, Джордж. Даже извинений. Бросив меня, ты сделал самое лучшее, что только мог. Это заставило меня посмотреть на мир открытыми глазами, увидеть его таким, как он есть, а не таким, каким мне хотелось бы его видеть. Балфурин – мой дом. Воспитанницы школы – мои дети.
– А твой муж?
– Ты привлекательный мужчина. И умеешь быть обаятельным, когда хочешь. – Шарлотта подняла глаза на каминную полку и стала переставлять на ней фигурки: одну выдвинула вперед, другую задвинула назад. – Но я вовсе не уверена, что на тебя можно положиться.
Вот подходящий момент, чтобы во всем признаться, но Диксон опять промолчал.
– Ты очень красивый. Годы тебя не изменили. На самом деле ты стал даже привлекательнее, чем был пять лет назад.
Диксону пришлось одернуть себя: глупо радоваться такому сомнительному комплименту, но ему хотелось поблагодарить ее за добрые слова, которые заставили его по-павлиньи распушить хвост.
– Разве у меня был выбор? Остаться дома предметом злобных шуток и пересудов? «Вон идет Шарлотта. Муж бросил ее через неделю после свадьбы. Смельчак, ведь он продержался целую неделю!»
– Ну уж такого никто бы не сказал!
– У меня пять сестер. И все они мечтали поскорее выйти замуж. Я представляла собой ошибку, наглядный пример, которым родители не преминули бы воспользоваться, чтобы держать их в узде. «Не будешь вести себя прилично, с тобой будет то же, что и с Шарлоттой».
– А что бы ты стала делать, если бы я оказался здесь? – с искренним интересом спросил Диксон. – Когда приехала в Шотландию?
– Застрелила бы тебя.
Его неудержимый смех удивил их обоих.
– Застрелила бы? – переспросил он, отсмеявшись. – Ты серьезно?
– Абсолютно серьезно. Я очень хороший стрелок, – ответила Шарлотта. – Отец научил меня.
– Относился к тебе как к мальчику?
Шарлотта удивилась:
– Думаю, он хотел, чтобы я была сыном. Почему ты спрашиваешь?
– В Пинанге есть человек с дюжиной дочерей. Он то гордится ими, то впадает в отчаяние. Пока они были маленькими, он обращался с ними как с мальчишками, учил их всяким штукам, которые они никогда бы не смогли делать. Когда девушки подросли, он стал настаивать, чтобы они были воплощением женственности. Неудивительно, что они запутались.
– Значит, ты считаешь, что я тоже запуталась?
Не глядя на Диксона, Шарлотта сунула кочергу в стойку, развернулась, прошла через всю комнату и села к столу.
– В этой сказке нет морали, – отвечал он. – Мне нечего больше добавить об отцах и дочерях. Я не дочь и скорее всего никогда не стану отцом.
– Это правда, – бесстрастно отозвалась Шарлотта. – Не станешь.
Мэтью всегда чувствовал себя счастливым, если его господин был на пике активности. И к исходу второго дня, когда для почтовой кареты была готова целая гора корреспонденции, он улыбался от уха до уха.
Впрочем, настроение Мэтью мог повысить и список, отправленный Диксоном своему представителю, где перечислялись товары, которые он планировал взять с собою на Пинанг. Это внушало секретарю надежду, что приближается время возвращения на Восток.
Диксон встал, потянулся – стул в гостиной казался ему неудобным и слишком мягким, но ему не хотелось вторгаться в рабочее святилище Шарлотты, а в Балфурине было достаточно мест, где ему гарантировалось уединение.
Маскарад все больше беспокоил Диксона, возможно, потому, что он уж очень хорошо к нему приспособился. Когда Джеффри открывал перед ним дверь, называя его «милорд», Диксон не чувствовал прежней неловкости. Служанки приседали в реверансе, и он принимал это как должное.
Правда состояла в том, что ему всегда хотелось быть графом Марном. В юности он всегда завидовал Джорджу. И не только из-за титула. Завидовал потому, что Джордж был лэрдом Балфурина, звеном в длинной цепи выдающихся людей, на которых возлагалась защита замка и всего клана.
До возвращения домой Диксон довольствовался тем, что был крупным импортером товаров, человеком, способным и на точный расчет, и на риск, сумевшим многократно увеличить свое состояние. На Востоке титул был ни к чему, там принимались в расчет смелость человека и его деловые качества.
А сейчас он притворялся человеком, которым всегда хотел быть.
Каждое утро он должен бы просыпаться с чувством стыда, но стыда не было. Диксон просыпался и осматривался вокруг с гордостью собственника. Одна часть его души стремилась к тому, чтобы найти Джорджа, а у другой, презренной, была некая тайная надежда на то, что Джордж никогда не вернется.
Что же теперь делать?
– Мы должны уехать, – сказал Мэтью.
Диксон оглянулся на своего секретаря, решив, что тот обрел способность читать чужие мысли.
– Должны. – Отъезд разрешил бы все трудности, разве не так? Его увлечение Шарлоттой пройдет, как и жажда занять место Джорджа. Он снова станет самим собой, даже если эта роль будет даваться ему труднее, чем прежде.
– Вы не нашли клад.
– Я не искал, – признался Диксон. Подобное занятие казалось ему нелепым, особенно если учесть, что ни в какой клад он не верил. Но если клад все же существовал, то именно Джордж как раз мог в этом преуспеть. Сейчас Джордж скорее всего на континенте. Проводит время в обществе какой-нибудь женщины, которая согласилась его содержать, а взамен он ее ублажает. Джордж вполне способен принять такое положение вещей.
– Почему же тогда мы задерживаемся, господин?
Даже себе Диксон не желал отвечать на этот вопрос.
Мэтью бросил на него осуждающий взгляд, но промолчал. Молчание Мэтью всегда было многозначительным.
– Конечно, ты прав, – заговорил наконец Диксон. – Надо уезжать. – И вышел из комнаты раньше, чем секретарь успел сказать хогь слово, а тем более спросить о дате отъезда.
Лишь оказавшись у дверей библиотеки, Диксон осознал, что как раз библиотека и была его целью. Увидев склоненную над бумагами головку Шарлотты, Диксон понял, кого именно он хотел повидать.
Любопытство – вот что привело его сюда Любопытство и, вероятно, что-то еще, однако Диксон не спешил определять, что именно. Эта женщина занимала его мысли, потому что стремилась к неизвестному, не боялась перемен, решилась поступить так, как не поступают молодые женщины, бросив вызов родителям и своему воспитанию, и сама сумела построить собственную жизнь в чужой стране.
Удивительно, до чего они похожи! Он ведь сделал то же самое, покинув Шотландию.
Диксон прислонился к косяку и смотрел на Шарлотту, освещенную косыми лучами солнца. Внешность женщины с первого взгляда поразила его, однако он не назвал бы ее хорошенькой в привычном смысле слова. Нос не совсем отвечал классическому канону, а рот был слишком широким. Высокие скулы и слегка раскосые глаза придавали ей почти экзотический вид. Такое лицо трудно забыть.
У нее были прекрасные плечи и замечательная фигура, сейчас скрытая просторным платьем цвета морской волны. Убранные в пучок волосы открывали изысканную линию длинной шеи.
Диксону захотелось поцеловать ее.
Будь он ее настоящим мужем, в его руках был бы финансовый контроль над замком и даже над школой. Конечно, женщины в Шотландии обладают значительно более широкими правами, чем в других областях империи, тем не менее его слово и желание были бы здесь законом.
Но если бы он действительно был ее мужем, он ни за что не оставил бы Шарлотту.
Какая насмешка судьбы!
Когда-то у него была жена, в которой он не нуждался, а теперь перед ним тоже жена, только чужая.
Честнее всего сказать ей, кто он такой, а потом уехать. Два очень простых дела, но как трудно их выполнить!
Диксону не хотелось уезжать от Шарлотты. Он хотел смотреть на изгиб ее губ, когда она пытается сдержать улыбку. Хотел поддразнивать ее, слышать ее смех. Но больше всего хотел уничтожить неловкость, воцарившуюся между ними, то странное напряжение, которое возникает при каждой встрече, словно оба они слишком остро чувствуют присутствие друг друга.
Жажда обладания, вот что это такое, по крайней мере с его стороны. Он хотел ее, и сам прежде не ведал, что способен с такой силой желать кого-либо.
На этой его мысли Шарлотта наконец подняла голову. Лицо ее изменилось, застыло, словно она отдала себе приказ не раскрывать своих мыслей и чувств. Оно стало маской, под которой спряталась настоящая Шарлотта.
– Я тебе помешал? – спросил он.
Она наклонила голову.
– Я могу тебе чем-нибудь помочь? – тоном школьной директрисы спросила Шарлотта.
Надо бы предупредить ее, как этот тон на него действует. В его воображении возникали не школьные классы, мел и пропыленные книги, а теплая плоть, мягкий шепот и, как ни странно, запах хурмы.
– Нет, благодарю. А я могу тебе чем-нибудь помочь?
– Чем-нибудь иным, кроме отъезда из Балфурина? – с приятной улыбкой спросила она.
Вот он, подходящий момент объявить ей, что он как раз об этом и думает. Но Диксон промолчал, потом с иронией произнес:
– Ты не слишком гостеприимна. Если ты будешь продолжать в том же духе, мне придет в голову, что тебе не угодно мое присутствие.
Ее лицо снова изменилось, стало еще более суровым.
– Если я прикажу стелить тебе грязное белье и подавать испорченные блюда, ты, наверное, пересмотришь продолжительность своего визита.
– Но ведь шотландцы известны своим гостеприимством, а разве ты не приняла обычаи своей новой родины?
– Боюсь, что не все, – ответила она и положила перо. – Я усвоила только шотландское упрямство и своенравие. Так что тебе следует быть осторожным.
– Я все время начеку с тех пор, как переступил порог Балфурина, – честно признался он и с удовольствием отметил, что сумел заставить ее на мгновение сбросить маску. Щеки Шарлотты вспыхнули, она опустила взгляд на письмо, которое писала до его появления.
– Ты пришел воспользоваться моей библиотекой? – спросила она, не желая вступать в дискуссию о том, кому в действительности принадлежит комната. Закон стал бы утверждать, что он остается хозяином Балфурина, хотя и отсутствовавшим пять лет.
Странно, но все-таки очень трудно держаться так, словно он и есть Джордж.
Это притворство опасно и быстро входит в привычку. Он без труда может заставить работать свое воображение, убедить себя, что они действительно женаты, представить даже подробности свадебной церемонии, вспомнить, как писал свое имя в церковной книге. Диксон жаждал вообразить, как он держал ее руку, как надевал ей кольцо, как дрожали ее пальцы. У алтаря он чуть наклонился к невесте, чтобы услышать, как она шепотом скажет «да», и был вознагражден нежным ароматом ее духов. Нагретый телом запах розы кружил ему голову, заставляя искать, где он прячется – на кистях рук, у горла, между грудями?
– Скажи, в нашу первую брачную ночь я вел себя жестоко? – резко спросил Диксон и сам удивился, что произнес это. Этот вопрос давно мучил его, но он вовсе не собирался задавать его в лоб.
Шарлотта покраснела сильнее. Краска сползла до самого кончика носа. У Диксона возникло абсурдное желание поцеловать этот кончик, а потом держать ее в объятиях, пока она не успокоится.
Он становится полным идиотом! Она не желает иметь с ним дела. Считает, что он ее бросил. Диксон не мог забыть то, о чем она умолчала в разговоре несколько дней назад. Пока Шарлотта не взялась за управление Балфурином, он не имел никаких особых удобств. После смерти отца Джордж перестал тратить какие-либо деньги на замок. Со временем все приходило в негодность, портилось, гнило и рассыпалось в прах.
Шарлотта истратила на Балфурин все свое наследство и вернула ему жизнь. Тот первый год, когда она осталась здесь одна, достался ей невероятно тяжело.
Сейчас она откинулась на спинку стула, сложила на груди руки и твердо посмотрела ему в глаза:
– Почему ты задаешь мне такой вопрос? Разве ты не помнишь нашу брачную ночь?
– Может быть, я ищу для своей памяти иного угла зрения, – сказал он, пожимая плечами. – Или надеюсь, что было хоть что-то, что я сделал правильно. Искусно, умело, мастерски. Или по крайней мере не причинил тебе боль.
– Я полагала, что боль – это часть процесса, – отвечала Шарлотта.
– Значит, и тут я показал себя животным, – заключил он. Дьявол побери кузена Джорджа!
Она не ответила. Почему он об этом спросил?
– И все вокруг знают, как ты ненавидишь своего мужа?
Шарлотта скрестила руки, вцепившись ладонями себе в локти, отвела глаза, потом взглянула ему в лицо:
– Думаю, да.
Вот он, ответ, которого он ждал. Как странно, что Диксон почувствовал себя почти счастливым и в то же время ощутил разочарование. Как будто его истинная суть сражалась с притворной ролью, а сам Диксон победил там, где потерпел поражение Джордж. Джордж со всем своим хваленым обаянием и титулом не сумел завоевать привязанности и уважения Шарлотты.
Диксон закрыл дверь в библиотеку и неспешно повернулся к Шарлотте, давая ей время выразить протест против этого нежданного тет-а-тет, но женщина не произнесла ни слова. В молчании она встала и отошла к стене с массивным камином. Камины в каждой комнате – одно из достоинств Балфурина, которому принадлежало достаточно леса, чтобы добывать там дрова и согревать всех обитателей замка.
Диксон прошел к столу, остановился, коснулся пера, которым она писала. Деревянная ручка еще хранила тепло ее руки.
Шарлотта не позвала прислугу, а взяла свечу и поднесла огонь к растопке. В камине разгорелось пламя.
Диксону хотелось извиниться перед ней за грубость и бесчувственность. Он испытывал острое любопытство ко всему, что касалось ее жизни, но не имел права его проявлять, требовать, чтобы она хоть что-то ему рассказала.
– Я понял, что хочу знать о тебе все, – резко выпалил он правду прямо ей в лицо.
Шарлотта посмотрела на него с явным удивлением:
– Почему? Почему сейчас? Раньше тебя ничего не интересовало.
– Я уже говорил, что был бесчувственным негодяем. Может быть, у меня в голове было что-то иное.
– Чью бы юбку еще задрать? Сомневаюсь, чтобы у тебя в голове было что-нибудь еще, кроме этого. Ты никогда не казался мне серьезным человеком. – Она взяла кочергу и пошевелила ею дрова. Вверх взметнулся сноп огненных искр и улетел в трубу, как рой золотых пчел. – А вот я, пожалуй, была излишне серьезна.
– Почему ты вышла замуж? Я что, был так уж неотразим?
Шарлотта через плечо оглянулась на Диксона:
– Насколько я помню, моим сестрам ты действительно казался неотразимым. И матери тоже. Со мной ты был очень вежлив. Но ты ведь должен помнить, до свадьбы мы встречались всего два или три раза. Этого недостаточно, чтобы пасть жертвой твоих чар.
– Тогда почему? Ты хотела стать графиней Марн?
Она наклонилась, как будто полностью занятая камином.
– Отец хотел, чтобы в семье был титул, и был готов немало за это заплатить. Ты недешево обошелся нам, Джордж.
Диксон уже начал ненавидеть это имя.
– В общем, нет, – продолжала Шарлотта. – Титул мне был безразличен. Могу сказать, что я вышла за тебя замуж только потому, что хотела быть послушной дочерью. У меня не было выбора. У женщин его почти никогда нет. Еще могу сказать, что наша мать настаивала, чтобы дочери выходили замуж в порядке старшинства. Я была самой старшей. Думаю, сестры были рады, что я освободила им дорогу. Но настоящая правда в том, что я стремилась зажить своим домом. Хотела иметь мужа, семью. Хотела, чтобы повар спрашивал, что приготовить к обеду. Хотела иметь ребенка, которого можно было бы любить и учить. Хотела мужа, который бы почитал меня.
Диксон не знал, что на это сказать. Шарлотта, не оборачиваясь, смотрела в огонь. Диксону хотелось попросить ее обернуться, улыбнуться, как-то разрядить напряжение.
– Шарлотта, мне нечем объяснить свое поведение пять лет назад. Все, что я могу, – это предстать перед тобой таким, какой я сейчас.
– В Балфурине вся моя жизнь, – бесцветным голосом проговорила Шарлотта. – Больше у меня ничего нет. Ничего, – повторила она, повернулась и посмотрела ему в лицо.
– Я не собираюсь отнимать его у тебя.
– Я тебе и не позволю, – быстро отозвалась она.
– В чем у тебя нужда? Я тебе уже предлагал деньги, но ты не спешишь принять их. Что еще я могу для тебя сделать?
– Я ничего не хочу от тебя, Джордж. Даже извинений. Бросив меня, ты сделал самое лучшее, что только мог. Это заставило меня посмотреть на мир открытыми глазами, увидеть его таким, как он есть, а не таким, каким мне хотелось бы его видеть. Балфурин – мой дом. Воспитанницы школы – мои дети.
– А твой муж?
– Ты привлекательный мужчина. И умеешь быть обаятельным, когда хочешь. – Шарлотта подняла глаза на каминную полку и стала переставлять на ней фигурки: одну выдвинула вперед, другую задвинула назад. – Но я вовсе не уверена, что на тебя можно положиться.
Вот подходящий момент, чтобы во всем признаться, но Диксон опять промолчал.
– Ты очень красивый. Годы тебя не изменили. На самом деле ты стал даже привлекательнее, чем был пять лет назад.
Диксону пришлось одернуть себя: глупо радоваться такому сомнительному комплименту, но ему хотелось поблагодарить ее за добрые слова, которые заставили его по-павлиньи распушить хвост.
– Разве у меня был выбор? Остаться дома предметом злобных шуток и пересудов? «Вон идет Шарлотта. Муж бросил ее через неделю после свадьбы. Смельчак, ведь он продержался целую неделю!»
– Ну уж такого никто бы не сказал!
– У меня пять сестер. И все они мечтали поскорее выйти замуж. Я представляла собой ошибку, наглядный пример, которым родители не преминули бы воспользоваться, чтобы держать их в узде. «Не будешь вести себя прилично, с тобой будет то же, что и с Шарлоттой».
– А что бы ты стала делать, если бы я оказался здесь? – с искренним интересом спросил Диксон. – Когда приехала в Шотландию?
– Застрелила бы тебя.
Его неудержимый смех удивил их обоих.
– Застрелила бы? – переспросил он, отсмеявшись. – Ты серьезно?
– Абсолютно серьезно. Я очень хороший стрелок, – ответила Шарлотта. – Отец научил меня.
– Относился к тебе как к мальчику?
Шарлотта удивилась:
– Думаю, он хотел, чтобы я была сыном. Почему ты спрашиваешь?
– В Пинанге есть человек с дюжиной дочерей. Он то гордится ими, то впадает в отчаяние. Пока они были маленькими, он обращался с ними как с мальчишками, учил их всяким штукам, которые они никогда бы не смогли делать. Когда девушки подросли, он стал настаивать, чтобы они были воплощением женственности. Неудивительно, что они запутались.
– Значит, ты считаешь, что я тоже запуталась?
Не глядя на Диксона, Шарлотта сунула кочергу в стойку, развернулась, прошла через всю комнату и села к столу.
– В этой сказке нет морали, – отвечал он. – Мне нечего больше добавить об отцах и дочерях. Я не дочь и скорее всего никогда не стану отцом.
– Это правда, – бесстрастно отозвалась Шарлотта. – Не станешь.