Рэнни Карен. Вопреки небесам

   Кэтрин уловила запах мокрого дерева, смешанного с другими незнакомыми, видимо от химических веществ, с помощью которых Хью пытался исследовать мир. Неужели она для него лишь объект следующего опыта, еще одна загадка, которую он намерен разгадать? Тут Хью поднял голову, и, увидев его веселую, любящую улыбку, Кэтрин сразу простила ему все, даже это странное экспериментаторство.
   Осторожно положив туфли на пол и нежно погладив ее ступни, Хью оперся руками о стол.
   — Расстегни корсаж, — прошептал он, словно обычный голос показался бы слишком громким в этой комнате, полной теней и призывавшей к молчанию.
   Кэтрин слегка задрожала, но не оттого, что ее шеи коснулось дыхание лэрда, она догадалась, что у него на уме. Если она хочет любви, то должна принять в этом участие, соблазнять ее он не собирается.
   В правоте своей догадки Кэтрин убедилась через несколько минут. Хью ничем не помог ей, пока она дрожащими пальцами расстегивала пуговку за пуговкой. Особых усилий от нее не потребовались, фасон платья был простым, а корсета она не носила, поэтому вскоре осталась лишь одна преграда — тонкая сорочка без украшений или вышивки.
   — Теперь сними ее, — приказал Макдональд, смягчая резкость тона милой улыбкой, отчего Кэтрин тут же отмела всякую мысль об опасности.
   Когда требование было выполнено, Хью начал внимательно изучать распростертое на столе женское тело, обнаженное от шеи до талии. При каждом вдохе груди у Кэтрин трепетали, как сосуды, полные страсти. Ему захотелось припасть к ним, досыта ими насладиться, провести языком по скрытой от глаз нижней стороне, чтобы, отдав свое тепло, они задрожали от холода, а соски налились упругостью любовного томления. В колеблющемся пламени свечи грудь казалась розовой, плечи своей белизной напоминали алебастр, шея походила на нежную колонну, зовущую к поцелуям. Ему хотелось облизать ее с головы до пят, но вместо этого он взял циркуль и, к изумлению Кэтрин, стал измерять ей сосок.
   Холод металла сошелся с огнем тела. Почувствовав, как серебряные ножки прикоснулись к ее груди, Кэтрин вздрогнула, а Хью только поднял брови, но промолчал. Мурлыча себе под нос, он перешел ко второму соску.
   — Очень впечатляюще, Кэтрин, — одобрительно заметил он, складывая циркуль, потом выдвинул из-под стола табурет, неторопливо уселся и наконец припал к груди, которая давно его манила.
   Казалось бы, ничто не мешало Кэтрин запротестовать против столь необычного способа любви, однако стоило языку лэрда прикоснуться к ее коже, и возражения исчезли. Остался лишь неутоленный любовный голод.
   Между тем Хью неторопливо лизал ее грудь, словно мальчишка, облизывающий сосульку и радующийся приходу весны. Кэтрин чувствовала, как при каждом движении его языка приятное тепло в груди разгорается в жаркое пламя. Так продолжалось до тех пор, пока она не застонала. Тогда лэрд перешел к другой груди, с вожделением глядя на прежний объект своего внимания и усилием воли заставляя себя не дотрагиваться до него пальцами.
   Глубоко вздохнув, он поднял голову и взглянул па Кэтрин. Голова у нее была запрокинута, глаза закрыты, шея выгнута. Перед ним лежала земная женщина, бесстыдная в своем откровенном желании.
   И все же ему хотелось большего.
   Хью снова взял циркуль и поднес серебряные ножки к тугому соску, который не изменил ни цвет, ни величину, однако дыхание у Кэтрин участилось, а взгляд затуманился опасным желанием.
   — Посмотрим, что еще можно сделать, — пробормотал Хью. Он поднял Кэтрин от стола, провел ладонью по ее спине, заставил наклониться, так что груди свесились, как два маятника, затем потянулся к ним ртом, ухватил губами сосок и крепко сдавил.
   Удар молнии не оказал бы на Кэтрин действия более мощного, чем это прикосновение. Хью не просто сосал по-младенчески ее грудь, он тянул, покусывал сосок зубами. Все чувства Кэтрин устремились к этому месту, над которым совершался бесстыдный эротический опыт.
   Обхватив грудь обеими руками, он взял ее чуть ли не полностью в рот, наслаждаясь вкусом женского тела и находя удовлетворение в отрывистых звуках, которые срывались с губ Кэтрин. Это не были всхлипывания, стоны или протесты, нет, судорожные вздохи свидетельствовали о том, что она возбуждена до крайности и ищет выхода своему возбуждению. Тем не менее она сознавала, что все это Хью затеял неспроста. Сегодня ночью он стремился поразить ее своей страстью, вызвать ответную, добиться полной и безоговорочной капитуляции.
   Он хотел поквитаться за то, что она уже сделала с ним.
   Отпустив грудь, лэрд провел по ней щекой, колючей от проступившей щетины, и снова принялся сосать, чувствуя, как Кэтрин содрогается от каждого его движения, и зная, что ее лоно давно увлажнено.
   Выпрямившись, он достал циркуль и хладнокровно измерил соски.
   — Теперь вижу, что мой рот поработал не напрасно. Продолжим?
   Объятая любовным томлением, которое все еще искало выхода, Кэтрин судорожно обняла его за плечи. Догадавшись, что она требует продолжения, Хью с готовностью припал губами к коричневому ободку — самая восхитительная ласка, по мнению Кэтрин.
   — У тебя роскошная грудь, — тихо сказал он, выпуская сосок и нежно проводя по коже пальцами. Два вздымающихся холмика казались воплощением страсти — тугие, налитые жизненными соками, раскрасневшиеся и жаждущие все новых и новых ласк. Кэтрин судорожно облизнула губы, замерев в ожидании. — Интересно, а остальное тело столь же чувствительно?
   Вчерашняя близость на лугу произошла спонтанно. Макдональд так хотел эту женщину, что даже не успел понять, чему приписать взрыв чувств — собственному желанию или самой Кэтрин. Теперь же при виде ее глаз, потемневших от безмолвной страсти, Хью вдруг осознал, что, пресыщенный или удовлетворенный, он будет хотеть ее всегда. И еще одна мысль поразила его, наполнив смутным беспокойством. Происшедшее между ними вчера будет повторяться снова и снова, возможно, со временем физическое влечение несколько ослабеет, но потребность друг в друге останется неизменной. До последнего вздоха ему суждено хотеть эту женщину, которая будет пылать к нему страстью, пока ее трепещущие ресницы не опустятся в последний раз.
   Нельзя сказать, чтобы мысль доставила ему радость.
   Приподняв Кэтрин, он начал раздевать ее до конца, и она приникла к нему, словно у нее не осталось собственной воли. В сущности, так оно и было. В эту минуту для Кэтрин не существовало ничего, кроме его торопливых движений, его рук, проворно снимавших с нее платье, нижнюю юбку, чулки, окружающий мир волшебным образом сжался, сконцентрировавшись в этом человеке и тех чувствах, которые он в ней вызывал.
   Хью бережно опустил ее на плащ. Грубая шерсть царапала кожу, что лишь прибавляло остроты и без того возбужденным чувствам. Кэтрин пыталась не думать о том, кто стоит рядом и смотрит на нее чарующим взглядом. Какой она должна казаться этому закованному в броню одежды человеку — обнаженная, бесстыдно распростертая на столе, с призывно раскинутыми ногами, с горящей от поцелуев грудью и сосками, напоминающими созревшие лесные ягоды?
   Где ее скромность, которой давно следовало бы положить конец непристойному эксперименту? Лежит попранная у ее ног, рядом с честью, совестью и другими благородными чувствами, которые ей полагалось бы сейчас испытывать.
   — Ты вся у меня на виду, но так и не раскрыла своих тайн, да?
   Голос лэрда был таким же обольстительным, как и руки, взявшие ее за бедра. Наконец-то! Ей давно хотелось, чтобы он проник в нее, проник глубоко, ломая остатки сопротивления, уводя за пределы совести и морали, попадая в горячую сердцевину, которая с нетерпением ждала, ждала, ждала его.
   Кэтрин с готовностью приподняла бедра, желая помочь возлюбленному, и неожиданно ощутила, что в лоно вошла не тугая мужская плоть, а холодная стеклянная трубка. Глаза у нее округлились от ужаса, от постыдного надругательства над ее страстью, однако, прежде чем она успела возразить, Хью уже лег на стол рядом с ней. Вопросы замерли у Кэтрин на губах, которые он шутливо облизнул языком, а протесты были подавлены коротким смешком, поразившим ее не меньше, чем холодная трубка.
   — Известно ли тебе, дорогая, что стекло довольно плохо проводит тепло? Значит, как бы ты сейчас ни пылала внутри, оно лишь слегка нагреется и в результате треснет, когда разница температур между холодной и теплой частью достигнет значительной величины. Впрочем, проблему можно решить, нагрев трубку целиком.
   В доказательство Хью продвинул инструмент еще глубже. Трубка длиной шесть дюймов была не слишком жесткой, но, даже не зная этого, Кэтрин понимала, что лэрд никогда не причинит ей вреда. Тем не менее ее охватила легкая паника, которую Хью сразу попытался рассеять весьма оригинальным способом.
   — Правда, у нас остается проблема — чрезмерное возбуждение. Стоит тебе посильнее сжать трубку, и она разлетится на куски. Поэтому советую контролировать свои эмоции.
   С этими словами он повернул конец трубки, заставив Кэтрин содрогнуться. Затем медленно вытащил скользкий инструмент, опять вставил его на прежнее место, неумолимо продвигая вглубь до тех пор, пока испуг в глазах Кэтрин не сменился чувствами иного рода, а ее пальцы не вцепились когтями в грудь Хью. Она с трудом дышала, однако, закусив губу, не сводила глаз с лэрда, который следил за ней, находя удовольствие в ее сладких муках и с радостью чувствуя, как теплеет стекло.
   Они приблизились к тому краю любовной прелюдии, за которым уже начинаются страдания, и отпрянули назад, в царство подлинного восторга. Теперь и сам лэрд горел желанием слиться с Кэтрин.
   Первым делом он извлек и бросил трубку на пол, разлетевшуюся вдребезги. Затем, уступая безмолвному призыву Кэтрин, заменил холодное стекло своими теплыми пальцами, а другой рукой он тем временем положил в изголовье третий прибор, который заранее достал из шкафа.
   Миниатюрный хронометр, по форме напоминавший яйцо, был изготовлен в Нюрнберге из превосходного металла и сконструирован таким образом, что отмерял не только часы, но и минуты, возвещая о каждой мелодичным перезвоном.
   Глаза Хью, устремленные на Кэтрин, горели жадным пламенем. Она навеки запомнит эту ночь, с удовлетворением подумал он, гадая, сможет ли сам ее забыть.
   — Не раньше, чем часы пробьют четыре, — неумолимо произнес он, увидев, как возлюбленная протягивает к нему руки. Еще четыре минуты, и ей показалось, что она не выдержит.
   Но судя по всему, Хью был настроен решительно.
   И все же уже через три минуты он понял, что его власть над физическими желаниями имеет свои пределы. Страсть, если ей не дать выхода, способна причинить боль. Оба поняли это одновременно, а злосчастные четыре минуты выходили за пределы их терпения.
   Меньше чем за тридцать секунд Хью сбросил одежду и еще через десять секунд одним стремительным броском погрузился в вожделенное лоно. Тела слились в единое целое, однако Хью не целовал Кэтрин, не касался ее груди, предметом его поклонения стало место, куда он проник с такой силой, что все мускулы у него напряглись.
   Он чувствовал, как она содрогается в его объятиях, как ее бросает то в жар, то в холод. Стиснув зубы, Кэтрин издавала странные животные звуки и, охваченная безрассудной страстью, отдавалась своему повелителю, который с готовностью дарил ей себя, чувствуя, что достиг всего, чего желал. Честь, благородство, мораль были отринуты, уступив место жажде плотского наслаждения.
   О том, что за это придется расплачиваться, ни он, ни она в ту минуту не вспоминали.

Глава 19

   Сара лежала, как велела ей Агнес, согнув ноги в коленях и вытянув руки вдоль тела. При новом приступе тошноты она вцепилась в простыню. Со вчерашнего утра боль не оставляла ее ни на минуту, ночная рубашка прилипла к телу, даже завитки волос на лбу стали влажными.
   Саре казалось, что она умирает. При новом спазме острой боли, терзавшей внутренности, несчастная скрипнула зубами.
   — Ну, чего вытаращилась?
   Яростный шепот застал Кэтрин врасплох, настолько ее поразило увиденное. Неужели прошло всего несколько дней с тех пор, как она в последний раз заходила в эту комнату?
   Балдахин из камчатной ткани криво свисал над кроватью, железные кольца, державшие его на четырех деревянных столбиках, погнулись, окна, занавешенные той же алой тканью, были закрыты, отчего спальня погрузилась в мрачный полумрак — подходящий фон для того, что в ней происходило. Теперь мирная спальня походила скорее на поле битвы, однако не царящий здесь беспорядок, так не вязавшийся с привычками хозяйки, поразил Кэтрин, заставив бессильно прислониться к дверному косяку.
   Желтая ночная рубашка племянницы стала коричневой от засыхающей крови, золотистые волосы облепили щеки и лоб, а испарина на лице свидетельствовала об ужасных муках, длившихся почти сутки.
   Для родов было еще слишком рано, значит, при первых же зловещих признаках следовало позвать повитуху, жившую в домике неподалеку, поднять на ноги весь замок. Ничего подобного Агнес не сделала, и теперь исход почти предрешен, оставалось только погрузиться в траур по наследнику Ненвернесса, возносить молитвы Господу да проливать слезы.
   Несчастная лежала на кровати, обливаясь кровью, в ее глазах застыло неизбывное страдание.
   Как давно она находится в таком состоянии?
   — Разреши мне позвать повитуху, — умоляюще обратилась Кэтрин к горничной.
   — Зачем? Все равно она не сделает больше того, что уже сделала я! — отрезала Агнес, метнув на нее взгляд, исполненный такой ненависти, что молодая женщина почти физически ощутила его.
   — Ты уже видела маленького, Кэтрин? — неожиданно прошептала Сара, еле шевеля спекшимися губами, глаза у нее лихорадочно блестели. — Правда, он прелестный?
   Кэтрин обменялась испуганным взглядом с горничной и, повинуясь ее предостерегающему жесту, как можно спокойнее ответила:
   — Нет, Сара, я еще не видела ребенка.
   Эти несколько слов дались ей с трудом, будто в горле застрял комок, мешавший говорить отчетливо.
   — Он похож на Хью, — сонно продолжала Сара, видимо, начинало действовать снотворное.
   Когда несчастная погрузилась в забытье, Кэтрин вцепилась в руку Агнес и потащила ее прочь от кровати с такой силой, что горничной оставалось лишь повиноваться.
   — Что здесь произошло?
   — Она потеряла ребенка. — Сказано бесстрастно, почти равнодушно.
   — Не ты ли помешала ему родиться, Агнес?
   Женщины метнули друг в друга взгляды, в которых были ненависть, любовь, страх, зависть. У Кэтрин не было сомнения в том, что Агнес любит ее племянницу, равно как и ненавидит шотландцев. Какое из чувств возобладало в данном случае? Неужели горничная пошла на преступление, чтобы удовлетворить обе терзавшие ее страсти?
   Агнес опустила глаза и угрюмо буркнула:
   — Я сама узнала обо всем слишком поздно. Она не хотела видеть никого, кроме меня.
   — Можешь в этом поклясться?
   — Ты ждешь от меня клятвы? Ты, жаждущая мужа собственной племянницы? Уж кто-кто, а ты должна теперь радоваться.
   Слова горничной настолько потрясли Кэтрин, что она не сразу нашла ответ. Случившегося с Сарой она не пожелала бы ни одной женщине, тем более своей племяннице, и ее чувства к Хью не имели к этому никакого отношения. Она старалась забыть, что ее возлюбленный женат, а когда вспоминала, старалась не думать о том, что его жена Сара. За несколько месяцев Кэтрин весьма преуспела в нехитром самообмане, постепенно дополнив его красочными и, увы, несбыточными мечтами.
   — Ты сказала об этом Саре?
   — О тебе мы вообще не говорили! — отрезала Агнес. — Ты получила от ее семьи все возможное, но требуешь большего только потому, что дед моей Сары имел глупость однажды переспать с твоей матерью!
   — Решила перечислить мои грехи? — уточнила Кэтрин, выразительно глядя на окровавленную простыню. — Чтобы прикрыть собственную вину?
   — Я бы меньше ненавидела тебя, если бы ты побольше любила ее.
   — Странная преданность, Агнес. Вряд ли Сара в восторге от твоей привязанности.
   — Моя девочка рождена для любви.
   — Чтобы возлежать на розовых лепестках, питаться соловьиными язычками и потягивать нектар из золотой чаши, — с издевкой дополнила Кэтрин. — Может, ты вообразила, что она бессмертна? Потому ты и не позвала к ней повитуху?
   Гневный румянец, появившийся на щеках Агнес, убедил ее в том, что она попала в точку.
   — Я не причинила ей никакого вреда.
   — Но отказала в помощи сведущего человека, а это большой вред.
   — Я не хотела, чтобы кто-нибудь узнал об этом.
   Только сейчас Кэтрин поняла истинную причину поведения Агнес, каким бы неразумным оно ни казалось на первый взгляд.
   — Она думает, что ребенок жив? Хотя для родов еще слишком рано?
   Агнес молча кивнула.
   — Возможно, это пройдет, когда она проснется, — сказала она, скрестив руки на груди. — Ладно, зови кого хочешь. Но помни, Кэтрин Сиддонс, я не спущу с тебя глаз.
   Та быстро направилась к двери. Никогда еще она не покидала эту комнату в такой спешке, ибо дорога была каждая секунда. От этого зависела жизнь.
   — А я с тебя, Агнес, — бросила она уже с порога и со всех ног помчалась разыскивать Мэри.
 
   Старушке Мэри оставалось только сокрушенно покачивать головой, глядя на распростертое тело Сары.
   При виде груды окровавленных простыней и смертельно бледного лица роженицы мудрая шотландка сразу догадалась о том, что произошло.
   Она приготовила Саре горячий напиток из молока, вина, сахара и пряностей, проверила, остановилось ли кровотечение, и вложила между ног больной серебряный амулет, который должен уберечь ее от родовой горячки.
   Проделав все это, Мэри позволила Агнес вернуться на свой пост, а сама отправилась на поиски лэрда, чтобы сообщить ему страшную новость.
 
   — Куда ты унесла его, Агнес? — Вопрос был задан шепотом, но горничной показалось, что раздался удар грома.
   Нагнувшись, она принялась заново складывать шаль, лежавшую в изножье постели, без нужды переставлять домашние туфли Сары, придавая им по-армейски идеальное положение, затем снова нырнула под кровать, вытащила оттуда небольшую скамеечку, встряхнула покрывало, расправила складки балдахина.
   Она смотрела куда угодно, только не на Сару.
   — Ответь же мне, Агнес. Я слышу, как малыш плачет! Где мое дитя?
   Теперь голос у Сары не дрожал, в нем угадывались сдавленные рыдания, которые не утихнут до тех пор, пока она не добьется желаемого… или не получит новой порции снадобья, а с ним короткое избавление от страданий, мыслей, безумия.
 
   — Гвоздичный чай — вот что ей нужно, — безапелляционно заявила Элис, обращаясь к Мэри. — Она бледна, как привидение. Все еще грустит о ребенке? Я давно собиралась поговорить с тобой об этом, да все было недосуг. Одному Богу известно, куда утекает время, не иначе водяные утаскивают его на дно… Мне, во всяком случае, времени не хватает.
   Элис много лет служила главной кухаркой, и доказательством ее кулинарных талантов был объемистый живот, вздымавший безупречно чистый накрахмаленный фартук. Женщина-гора передвигалась по кухне замка с грацией горной козы, ее волосы, прежде рыжеватые, а теперь изрядно поседевшие, были уложены на макушке в тугой пучок; даже когда Элис трясла головой или по-королевски чинно кланялась лэрду, прическа ничуть не страдала. Лицо кухарки до смешного напоминало подошедшее тесто, пышное, рыхлое, мучнисто-белое, с той лишь разницей, что на тесте не бывает морщин, а крошечные живые глазки походили на изюминки, которыми она щедро приправляла булочки собственного изготовления. Живые, добрые, полные искрящегося веселья, эти глаза выдавали натуру сердечную, готовую посочувствовать людям, попавшим в беду. Недаром юные обитатели Ненвернесса частенько забегали в царство Элис, где для них всегда находилось ласковое озорное словцо и вкусное угощение.
   — Тут уж ничего не поделаешь. Мы-то с тобой знаем, что так устроена жизнь, Мэри. Живет себе человек и вдруг умер. Со всеми это случается рано или поздно. Я надеюсь, что со мной это произойдет как можно позже, но все в деснице Божьей…
   А Мэри очень надеялась, что гвоздичный чай окажется кстати, только сомневалась, удастся ли ей доставить его по назначению, ведь Агнес охраняла спальню госпожи, как бастион. С того злополучного дня, когда Сара потеряла ребенка, Мэри еще не удалось ее повидать, ибо всякий раз она слышала от Агнес одно и то же: хозяйка спит. Попытки Молли и других служанок проникнуть в заветную спальню тоже не увенчались успехом.
   Но все же надо попытаться.
   — Агнес очень предана своей госпоже, — резонно ответила Элис на жалобы старой подруги. — А это дорогого стоит…
   — В ее несчастьях она винит Шотландию, — с горечью сказала Мэри. — Готова сжить любого из нас со свету, так велика ее злоба.
   Элис молча кивнула. За время пребывания в Ненвернессе горничная не изменила своего отношения к шотландцам, и те платили ей тем же.
   Мэри не слишком радовало такое положение вещей, но сейчас, поднимаясь в покои Сары, она думала, что делает это только ради Хью: внук Алисдера не менее дорог ей, чем собственный ребенок. Она бы и пальцем не шевельнула ради его несчастной жены, а уж тем более ради зловредной Агнес. Господи, сколько уж лет прошло с тех пор, как она потеряла свое дитя? Слишком быстро и незаметно подкралась к ней старость, в душе она чувствует себя пятнадцатилетней, словно в тот день, когда они с Алисдером бегали по лугу и в конце концов она позволила ему себя поймать. Алисдер… Даже сейчас, мысленно произнеся его имя, Мэри почувствовала в груди острую боль, на глаза навернулись слезы. Когда-нибудь они снова встретятся, она дала ему это обещание в сладкую пору их любви — последней для него, первой для нее. «Обещай, Мэри, любовь моя, что мы еще встретимся». Она исполнила его просьбу, а в следующую минуту глаза Алисдера закрылись навеки. Что бы он сделал, если бы узнал, что в Ненвернессе поселилась змея?
   Мэри постучала. Из спальни не донеслось ни звука. Тогда женщина надавила на ручку, но дверь оказалась заперта, так же как вчера и позавчера.
   — Я принесла Саре гвоздичный чай, — сообщила она неизвестно кому, — и немного свежего хлеба. Тишина.
   — Может, ты впустишь меня, Агнес? — язвительно осведомилась Мэри, забыв о вежливости. Тон был резким, требовательным, так за долгие годы службы домоправительницей она привыкла говорить с обитателями Ненвернесса.
   Дверь распахнулась, и показалось сердитое лицо горничной. Возможно, Мэри уступала Агнес в росте, но злость придала ей силы, решительно отодвинув англичанку, она вошла в спальню.
   Здесь кое-что изменилось. Из общего зала принесли еще один старинный гобелен, слишком массивный для небольшого помещения, он буквально подавлял яркими сине-зелеными красками. Свечи, аккуратно расставленные на комоде и вокруг кровати, позволяли отчетливо видеть узорчатую ткань, но их было недостаточно, чтобы осветить всю комнату, погруженную в полумрак. Однако самая разительная перемена произошла с Сарой, которая своим видом напоминала покойницу. Простыни натянуты до подбородка, длинные золотистые волосы разметались по подушке, в лице ни кровинки.
   Мэри невольно вздрогнула.
   — Видишь, госпожа спит, — желчно произнесла Агнес. Вцепившись в руку домоправительницы холодными пальцами, англичанка оттащила ее в дальний угол спальни. В этот момент Агнес Гамильтон поразительно напоминала ведьму: глаза сверкают ненавистью, рот плотно сжат. — Моей госпоже не нужны твои снадобья, женщина. Все необходимое я приготовлю для нее сама.
   Высвободившись из цепких рук, Мэри вызывающе посмотрела на нее.
   — Советую очень постараться, Агнес, иначе ты рискуешь навлечь на себя гнев лэрда.
   — Посоветуй лучше ему, чтобы он реже здесь появлялся, если хочет жене добра. Вы ей только все мешаете, неужели не понятно? Когда она была здорова и страдала от одиночества, вы не часто ее навещали.
   — Это был ее собственный выбор, а сейчас я вовсе не уверена, что ей нравится лежать взаперти и постоянно спать.
   — Она выздоравливает. Ты недовольна?
   Ненависть Агнес вдруг сменилась неистовой любовью. Мэри было знакомо это чувство, она сама нередко испытывала его по отношению к Ненвернессу.
   — Тогда сделай, чтобы она поскорее выздоровела, Агнес.
   — Не беспокойся, ваш Ненвернесс не потеряет свою хозяйку.
   Мэри прикусила язык. В замке обеспокоены здоровьем ее госпожи лишь потому, что она супруга их лэрда. Сара Кэмпбелл никогда не станет хозяйкой Ненвернесса, и еще неизвестно, кто тут больше виноват — она сама или ее горничная.

Глава 20

   — Но это несправедливо, — упрямо тянул Уильям, не замечая, как вдруг побелело лицо матери, а рука, державшая его руку, задрожала. Дети редко обращают внимание на такие вещи, не то что взрослые. Остановившись у входа в конюшню, чтобы дать им пройти, Хью Макдональд не мог не задаться вопросом: отчего у Кэтрин такое лицо?
   На нем был не только гнев, но и страх, отчего его черты внезапно заострились. Хью знал это лицо до мельчайших черточек и мог бы, как скульптор, передать линию носа, разлет бровей, взмах ресниц, прикосновение которых он до сих пор чувствовал на щеке, соблазнительный изгиб губ, округлость щек, упрямую твердость подбородка… Все это он помнил с математической точностью, рожденной многократным повторением. Но сейчас брови у нее были сурово нахмурены, губы плотно сжаты, со щек сбежал привычный румянец.