Страница:
– Вон тот мальчик… из него вырастет необычный человек. Я давно уже заприметил его.
– Ты так думаешь? - отозвался я. - А по-моему, просто приземистый крепыш.
Лисий засмеялся:
– Да нет, я имел в виду - борец.
Я присмотрелся к этому мальчику, который получил в пару борца куда более высокого - или сам его выбрал. Выглядел он лет на пятнадцать, но был силен не по годам. Выполняя захват за бедро, он поскользнулся, и противник чуть не бросил его. Тем не менее он выиграл схватку; но Лисий сказал:
– Он допускал эту ошибку и раньше, я в толк не возьму, как наставник пропустил ее. Этот мальчик в свои годы не может бороться со взрослыми мужами, так что ему никогда не достанется партнер по силам. Сделай одолжение, Алексий. Подойди к нему с поклоном от меня, объясни, в чем его ошибка и как ее исправить. Если я сам с ним заговорю, его педагог с перепугу упадет в обморок.
Мы немного пошутили на эту тему и посмеялись. А потом он объяснил мне, что надо сказать.
Я последовал за юношей в раздевальню; он очищал тело стригилем. Он был определенно слишком широк, такое сложение не назовешь красивым; если он продолжит занятия борьбой, то ко времени, когда станет мужем, вообще утратит всякие пропорции. Да и лицо - глаза сидели очень глубоко под тяжелыми, нависающими бровями; но когда он поднял взгляд, глаза эти меня поразили, столько в них оказалось блеска и бесстрашия. Я приветствовал его и передал советы Лисия. Он выслушал с предельным вниманием и под конец сказал:
– Пожалуйста, поблагодари Лисия от моего имени. Скажи ему, что своим беспокойством он делает мне честь, и заверь, что я не забуду его слов.
Голос у него был, пожалуй, высоковат для такого сложения, но приятен и хорошо поставлен. Он продолжал:
– И тебя тоже благодарю, Алексий, за то что передал мне его совет. Я уже начал беспокоиться, все ли хорошо сложилось у тебя на войне, мы ведь так давно не имели удовольствия видеть тебя.
Он изложил это хоть и вполне скромно, но с изысканностью, какой я никогда не встречал в человеке столь юного возраста. Но куда больше меня поразило, что, произнося свою речь, он поднял глаза к моему лицу, любуясь им хоть и без всякой наглости, но с такой уверенностью, словно ему было лет тридцать.
Определенно, впервые такая похвала досталась мне от мальчика на добрых два года младше меня возрастом; но в ней никак нельзя было увидеть обиду или, того менее, повод для смеха, ибо он явно был человеком серьезным. Только тут я заметил, что у него проколоты уши, - он несомненно происходил из какой-то очень старой семьи самого высокого рода: в те годы в таких семьях кое-кто еще носил древние украшения, передаваемые от отца к сыну со времен Троянской войны. Сейчас серьги были вынуты - безусловно потому, что мешают при борьбе. Даже если отнести часть его уверенности за счет благородного происхождения, все равно она была поразительна. Я молча признал, что в этом он превосходит меня, и спросил, как его зовут.
– Аристокл, сын Аристона, - ответил он.
Все это я доложил Лисию, который был весьма позабавлен и принялся притворно пенять, мол, он думал, что может спокойно отправить меня в компанию школьников, не опасаясь найти там соперника, который попытается меня отбить. Но когда я назвал ему имя отца этого мальчика, он нахмурился.
– Ну-у, в смысле происхождения вряд ли можно найти кого-то выше. Его отец ведет свой род от царя Кодра [72], а мать - от Солона; божественное семя Посейдона с той и с другой стороны. Если бы Аттика все еще оставалась царством, то, думаю, его старший брат был бы наследником престола. Но его семья слишком часто вспоминает о своем прошлом, что не идет на пользу Городу; фактически, это гнездо олигархов, а мальчик, вероятно, приходится племянником нашему великолепному Критию, который, полагаю, уже обучает его составлению речей и политическому искусству. Да ладно, по крайней мере он умеет бороться.
Больше мы на эту тему не говорили, потому что Критий стал просто невыносимым. Недавно к Сократу присоединился молоденький юноша по имени Евтидем. В свои неполные шестнадцать лет он обладал ищущим разумом, но имел склонность докатываться до нелепостей - в таком возрасте это часто бывает; его переполняли мысли о том, что ему хотелось бы совершить, вот только он не имел понятия, как за эти свершения взяться. Думаю, у меня лично не хватило бы терпения долго сносить его, но Сократ догадывался, что под всей этой ерундой в мальчишке таится истинная любовь к совершенству, и бесконечно возился с ним - высмеивал его напыщенное самомнение, вытаскивал вперед, когда он робел, и старался внушить ему что-нибудь основательное вместо пустых фантазий. К тому времени, как я познакомился с ним, он начинал проявлять кое-какие достоинства - но отнюдь не это волновало Крития.
По мере того, как сей муж все меньше и меньше ценил совершенство, он все с меньшим и меньшим искусством притворялся совершенным. На этот раз он даже не набрался терпения выполнить какую-то приличествующую церемонию или изобразить благородную привязанность, прежде чем выложить свои притязания; и грубая бестактность его просто ошеломила мальчика, который, как я уже сказал, был робок и застенчив. Увидев, что зашел не с той стороны, Критий теперь прибегнул к лести, отвратительной назойливости и - самое опасное с юношами такого склада - обещаниям ввести в высшие круги. Все это я узнал от Федона, который ненавидел Крития больше всех - по причинам, о которых, как мне всегда казалось, лучше не спрашивать.
После того как Федон стал свободным, он уже не позволял Критию изгонять себя из компании Сократа. Он оставался, но лицо у него при этом было такое, словно он надел его на себя. Именно такую приятную маску носит Дионис в той пьесе, где он отсылает фиванского царя Пентея на растерзание вакханкам [73].
Я сказал Федону:
– Надо сообщить Сократу. Я понимаю, почему все молчат. Ему больно будет узнать, что человек, пробывший рядом с ним столь долго, может на поверку обернуться подобной тварью. Но лучше страдать, чем обманываться.
– Да, - согласился Федон. - Я тоже так думал.
– Думал? Так ты говорил ему? И что же он ответил?
– Он сказал, что уже беседовал с Критием. Кажется, он спросил его, отчего тот выставляется нищим попрошайкой перед юношей, для которого хочет стать самым дорогим; причем нищим, выклянчивающим не что-либо благородное, но самое низкое.
Меня просто изумило, что после таких слов Критий решается хотя бы взглянуть на Евтидема в присутствии Сократа. Впрочем, смотрел он и в самом деле нечасто. Но я-то сам через все это прошел, и потому мне не потребовалось много времени, чтобы понять, что происходит. Отец мальчика испытывал большое доверие к Сократу и обычно посылал сына к нему без педагога, а сам Евтидем стеснялся хоть заикнуться об этом, как и я когда-то.
Вскорости после того разговора случилось так, что капризы войны освободили на время больше людей из нашего кружка, чем обычно. Ксенофонт только что возвратился в Город вместе со своим отрядом, и выглядел он так, словно провел в поле не один год. Часть отряда была отрезана незадолго перед этим, а помощник филарха убит. Ксенофонт взял его обязанности на себя и справился так хорошо, что гиппарх [74]утвердил его в этой должности. Он стал самым молодым помощником в Страже.
Был здесь Федон. Агафон (он где-то воевал вместе с гоплитами и появился мокрый от благовоний - чтобы отбить, как он выразился, лагерную вонь) пришел с Павсанием, Лисий - со мной, а Критий преследовал Евтидема.
В тот день Сократ беседовал с Ксенофонтом о его успехах на службе; но в середине разговора Евтидем, к которому все липнул Критий, отскочил в сторону. Сократ прервал свою речь на полуслове.
Наступила необычная пауза, наполненная напряженным ожиданием тех, кто знал, в чем дело, и удивлением остальных. Я видел, как растворилась маска Федона и из-под нее появилось его лицо со слегка приоткрытыми губами. Евтидем, бедный мальчик, который, подозреваю, давно опасался подобного исхода, похоже, готов был умереть со стыда, - но нас сейчас волновал не он. В нашей группе сам собой очистился проход, через который Сократ и Критий пристально смотрели друг на друга. Я часто видел, как Сократ притворялся, будто сердится: он при этом выглядел как шут, наполовину смешно, наполовину грозно. Но никогда прежде я не видел его в подлинном гневе, и тут уж ничего смешного не было. Зато, несмотря на великую силу его разума, было в нем еще и что-то от коренастого старого каменотеса, бранящегося во дворе. Если бы он сейчас схватил деревянный молоток и швырнул Критию в голову, я бы в тот момент не удивился - разве что намного позже. Но он лишь проговорил:
– Ты, никак, свиную чуму подхватил, Критий, что трешься об Евтидема, точно свинья о камень?
Вы сможете представить себе, какая тишина наступила, если припомните, что Сократ никогда не отчитывал даже самого молодого из нас перед остальными. А Критий был среди нас не просто самый старший - он был самый влиятельный, самый богатый и самый родовитый. Да если бы сам Зевс послал в тот миг молнию с Олимпа и поверг его нам под ноги, думаю, мы, молодые, не смотрели бы на его труп с более благоговейным ужасом, чем сейчас - на его лицо.
У него пожелтела кожа вокруг рта, он как будто исхудал внезапно; но внимание мое приковали его глаза. Он бесился от ярости - но использовал ее как орудие своей воли. Я сказал себе: "Он пытается повергнуть Сократа в страх!". Муж во мне был потрясен до глубины души, а мальчишка глазел, разинув рот, словно на горящий дом.
Я взглянул на Сократа. Лицо его все еще было красно, но гнев в нем уже угас. Он стоял, как скала, и я ощутил, что у меня шевелятся волосы на затылке. Но ощущение было не тем, какое вызывает страх, и понял я его лишь намного позднее, когда однажды вновь почувствовал такое в театре: там тоже шла речь об отважном человеке, восстающем против логики рока.
Кое-кто, думаю, чувствовал все это острее, чем я, потому что внезапно Агафон издал надтреснутый смешок и тут же прихлопнул рот ладонью. Глаза Крития широко раскрылись, потом сузились снова; наконец он развернулся кругом и зашагал прочь.
– Скажи, мне, Ксенофонт, теперь, когда ты сам стал командиром…
Я думаю, из всех нас один только Сократ помнил, о чем шла речь раньше; даже Ксенофонт замямлил что-то невнятное и не сразу подхватил нить разговора. Но он тут же овладел собой и хладнокровно продолжал беседу, словно это был поход по вражеской территории, - пока не смогли присоединиться к обсуждению все прочие.
Обратно мы с Лисием шли молча. Наконец я проговорил:
– Критий убил бы его, если б мог. Я видел его глаза.
– Да, неприятное было зрелище, - отозвался Лисий в своей обычной манере - говорить о вещах, его беспокоящих, как о чем-то незначительном. Однако воспринимай все в правильных пропорциях - у нас цивилизованный Город. Сократ не принимает участия в политике и не учит за плату. А дальше этого власть Крития не распространяется. Я бы назвал это счастливым избавлением.
Я только что вернулся домой в тот вечер и собирался переодеться, как вдруг ко мне зашел Федон - хоть никогда прежде не поступал так без приглашения. Он остановился во дворе и сказал:
– Идем, пройдемся вместе.
Я хотел было пригласить его на ужин, но потом взглянул ему в лицо еще раз - и молча вышел на улицу. Он очень быстро повел меня к Пниксу и поднялся наверх. Никого не было на холме, кроме нескольких влюбленных да играющих детей. Мы сели на камень общественной трибуны и посмотрели на Верхний город. Колонны казались черными на фоне бледно-зеленого неба, в алтарях желтыми пятнами горели лампады. Пахло росой, упавшей на пыль и смятые листья; уже вылетели летучие мыши и запели цикады. Федон, который только что несся наверх, словно леопард, натягивающий поводок, сидел, оперев подбородок на руку. "Он станет старым, - думал я, - прежде чем его начнут жалеть, когда он страдает, как жалеют других людей". Мне казалось, я смотрю на шедевр, какой можно высечь из камня лишь после долгого покоя.
Наконец я проговорил:
– Звери вынуждены истекать кровью в молчании; но людям боги даровали речь.
Он улыбнулся мне, как улыбается человек ребенку, дергающему его за полу одежды. Потом спросил:
– Ты никогда не задумывался, почему я ненавижу Крития?
– Нет, Федон, честно говоря.
Он кивнул.
– И, наверное, правильно делал. Я был начинающим у Гурга - самый первый раз - и достаточно зеленым, чтобы показать, что он мне не нравится. Я даже ожидал, что он побежит жаловаться.
Он слегка улыбнулся. Я обхватил себя руками - меня пробрал озноб.
– Большинство людей требуют платы за обучение, но Критий сам платил за право учить меня. Я узнавал его стук… Как сказал недавно Сократ, дар знания отнять у нас невозможно.
Я вовремя вспомнил, что он всегда отодвигается, если его коснешься. Я ждал. В умирающем свете вечера казалось, что на нем надета серебряная шапка; темные глаза были старыми и блестящими, как у аполлоновой змеи.
– Впервые я пришел к Сократу, - заговорил он снова, - за его методом отрицания, поиска противоречий. Мне доставляло удовольствие наблюдать, как он делает подкоп под самодовольную уверенность глупцов. Вот, думал я, человек, который не станет приручать правду, а последует за ней хоть в пустыню. А я, в свою очередь, последовал за ним; и он привел меня туда, куда я вовсе не собирался идти. Меня не напугало, что он разрывает в клочки определения, не оставляя ничего взамен. Справедливость, святость, правда… но если ты не дал определения, то должен показать. Что ж, думаю, с нынешнего дня имею право говорить, что я - удостоенный приза ученик в части отрицательного эленхоса. Я выстоял дольше, чем мои соперники… Критий и Алкивиад.
Я молчал, пытаясь не сердиться на него за то, что он включил и меня в круг своей боли. Но он тут же повернулся ко мне.
– Ты все еще думаешь животом, Алексий. Не позволяй Лисию размягчать твой характер. Он влюблен в тебя - и слишком простодушен, чтобы понимать, что творит. Если ты побежишь в бою, он умрет от стыда. Думай головой, даже если от этого станет больно. Когда человек освобождается от цепей догм и обычаев, куда же он побежит - к тем, кого ненавидит, или к тем, кого любит? Скажи, как ты думаешь, много людей ненавидит Лисия?
– Лисия? Я не думаю, что его можно ненавидеть.
– Вот так Сократ думает о том, во что влюблен, - о разуме и Боге. Итак, он повернул ключ в клетке и выпустил Алкивиада на волю. А теперь и Критий убегает в горы, и между ним и его волей, его желаниями не больше преград, чем у волка. Уже долгое время я наблюдаю, как Критий освобождается от всех пут, от души, если тебе нравится это слово, или от того, что заставляет человека стоять на двух ногах, а не на четырех. Я шел с ним шаг за шагом, ибо его разум есть зеркальное отражение моего, пока не остановился на самой кромке его главных выводов. Говорят, настоящий учитель имеет дар раскрыть человека ему самому… Однажды у Гурга я лежал без сна, придумывая, как его убить. Но уже тогда было слишком поздно.
Глава четырнадцатая
Глава пятнадцатая
– Ты так думаешь? - отозвался я. - А по-моему, просто приземистый крепыш.
Лисий засмеялся:
– Да нет, я имел в виду - борец.
Я присмотрелся к этому мальчику, который получил в пару борца куда более высокого - или сам его выбрал. Выглядел он лет на пятнадцать, но был силен не по годам. Выполняя захват за бедро, он поскользнулся, и противник чуть не бросил его. Тем не менее он выиграл схватку; но Лисий сказал:
– Он допускал эту ошибку и раньше, я в толк не возьму, как наставник пропустил ее. Этот мальчик в свои годы не может бороться со взрослыми мужами, так что ему никогда не достанется партнер по силам. Сделай одолжение, Алексий. Подойди к нему с поклоном от меня, объясни, в чем его ошибка и как ее исправить. Если я сам с ним заговорю, его педагог с перепугу упадет в обморок.
Мы немного пошутили на эту тему и посмеялись. А потом он объяснил мне, что надо сказать.
Я последовал за юношей в раздевальню; он очищал тело стригилем. Он был определенно слишком широк, такое сложение не назовешь красивым; если он продолжит занятия борьбой, то ко времени, когда станет мужем, вообще утратит всякие пропорции. Да и лицо - глаза сидели очень глубоко под тяжелыми, нависающими бровями; но когда он поднял взгляд, глаза эти меня поразили, столько в них оказалось блеска и бесстрашия. Я приветствовал его и передал советы Лисия. Он выслушал с предельным вниманием и под конец сказал:
– Пожалуйста, поблагодари Лисия от моего имени. Скажи ему, что своим беспокойством он делает мне честь, и заверь, что я не забуду его слов.
Голос у него был, пожалуй, высоковат для такого сложения, но приятен и хорошо поставлен. Он продолжал:
– И тебя тоже благодарю, Алексий, за то что передал мне его совет. Я уже начал беспокоиться, все ли хорошо сложилось у тебя на войне, мы ведь так давно не имели удовольствия видеть тебя.
Он изложил это хоть и вполне скромно, но с изысканностью, какой я никогда не встречал в человеке столь юного возраста. Но куда больше меня поразило, что, произнося свою речь, он поднял глаза к моему лицу, любуясь им хоть и без всякой наглости, но с такой уверенностью, словно ему было лет тридцать.
Определенно, впервые такая похвала досталась мне от мальчика на добрых два года младше меня возрастом; но в ней никак нельзя было увидеть обиду или, того менее, повод для смеха, ибо он явно был человеком серьезным. Только тут я заметил, что у него проколоты уши, - он несомненно происходил из какой-то очень старой семьи самого высокого рода: в те годы в таких семьях кое-кто еще носил древние украшения, передаваемые от отца к сыну со времен Троянской войны. Сейчас серьги были вынуты - безусловно потому, что мешают при борьбе. Даже если отнести часть его уверенности за счет благородного происхождения, все равно она была поразительна. Я молча признал, что в этом он превосходит меня, и спросил, как его зовут.
– Аристокл, сын Аристона, - ответил он.
Все это я доложил Лисию, который был весьма позабавлен и принялся притворно пенять, мол, он думал, что может спокойно отправить меня в компанию школьников, не опасаясь найти там соперника, который попытается меня отбить. Но когда я назвал ему имя отца этого мальчика, он нахмурился.
– Ну-у, в смысле происхождения вряд ли можно найти кого-то выше. Его отец ведет свой род от царя Кодра [72], а мать - от Солона; божественное семя Посейдона с той и с другой стороны. Если бы Аттика все еще оставалась царством, то, думаю, его старший брат был бы наследником престола. Но его семья слишком часто вспоминает о своем прошлом, что не идет на пользу Городу; фактически, это гнездо олигархов, а мальчик, вероятно, приходится племянником нашему великолепному Критию, который, полагаю, уже обучает его составлению речей и политическому искусству. Да ладно, по крайней мере он умеет бороться.
Больше мы на эту тему не говорили, потому что Критий стал просто невыносимым. Недавно к Сократу присоединился молоденький юноша по имени Евтидем. В свои неполные шестнадцать лет он обладал ищущим разумом, но имел склонность докатываться до нелепостей - в таком возрасте это часто бывает; его переполняли мысли о том, что ему хотелось бы совершить, вот только он не имел понятия, как за эти свершения взяться. Думаю, у меня лично не хватило бы терпения долго сносить его, но Сократ догадывался, что под всей этой ерундой в мальчишке таится истинная любовь к совершенству, и бесконечно возился с ним - высмеивал его напыщенное самомнение, вытаскивал вперед, когда он робел, и старался внушить ему что-нибудь основательное вместо пустых фантазий. К тому времени, как я познакомился с ним, он начинал проявлять кое-какие достоинства - но отнюдь не это волновало Крития.
По мере того, как сей муж все меньше и меньше ценил совершенство, он все с меньшим и меньшим искусством притворялся совершенным. На этот раз он даже не набрался терпения выполнить какую-то приличествующую церемонию или изобразить благородную привязанность, прежде чем выложить свои притязания; и грубая бестактность его просто ошеломила мальчика, который, как я уже сказал, был робок и застенчив. Увидев, что зашел не с той стороны, Критий теперь прибегнул к лести, отвратительной назойливости и - самое опасное с юношами такого склада - обещаниям ввести в высшие круги. Все это я узнал от Федона, который ненавидел Крития больше всех - по причинам, о которых, как мне всегда казалось, лучше не спрашивать.
После того как Федон стал свободным, он уже не позволял Критию изгонять себя из компании Сократа. Он оставался, но лицо у него при этом было такое, словно он надел его на себя. Именно такую приятную маску носит Дионис в той пьесе, где он отсылает фиванского царя Пентея на растерзание вакханкам [73].
Я сказал Федону:
– Надо сообщить Сократу. Я понимаю, почему все молчат. Ему больно будет узнать, что человек, пробывший рядом с ним столь долго, может на поверку обернуться подобной тварью. Но лучше страдать, чем обманываться.
– Да, - согласился Федон. - Я тоже так думал.
– Думал? Так ты говорил ему? И что же он ответил?
– Он сказал, что уже беседовал с Критием. Кажется, он спросил его, отчего тот выставляется нищим попрошайкой перед юношей, для которого хочет стать самым дорогим; причем нищим, выклянчивающим не что-либо благородное, но самое низкое.
Меня просто изумило, что после таких слов Критий решается хотя бы взглянуть на Евтидема в присутствии Сократа. Впрочем, смотрел он и в самом деле нечасто. Но я-то сам через все это прошел, и потому мне не потребовалось много времени, чтобы понять, что происходит. Отец мальчика испытывал большое доверие к Сократу и обычно посылал сына к нему без педагога, а сам Евтидем стеснялся хоть заикнуться об этом, как и я когда-то.
Вскорости после того разговора случилось так, что капризы войны освободили на время больше людей из нашего кружка, чем обычно. Ксенофонт только что возвратился в Город вместе со своим отрядом, и выглядел он так, словно провел в поле не один год. Часть отряда была отрезана незадолго перед этим, а помощник филарха убит. Ксенофонт взял его обязанности на себя и справился так хорошо, что гиппарх [74]утвердил его в этой должности. Он стал самым молодым помощником в Страже.
Был здесь Федон. Агафон (он где-то воевал вместе с гоплитами и появился мокрый от благовоний - чтобы отбить, как он выразился, лагерную вонь) пришел с Павсанием, Лисий - со мной, а Критий преследовал Евтидема.
В тот день Сократ беседовал с Ксенофонтом о его успехах на службе; но в середине разговора Евтидем, к которому все липнул Критий, отскочил в сторону. Сократ прервал свою речь на полуслове.
Наступила необычная пауза, наполненная напряженным ожиданием тех, кто знал, в чем дело, и удивлением остальных. Я видел, как растворилась маска Федона и из-под нее появилось его лицо со слегка приоткрытыми губами. Евтидем, бедный мальчик, который, подозреваю, давно опасался подобного исхода, похоже, готов был умереть со стыда, - но нас сейчас волновал не он. В нашей группе сам собой очистился проход, через который Сократ и Критий пристально смотрели друг на друга. Я часто видел, как Сократ притворялся, будто сердится: он при этом выглядел как шут, наполовину смешно, наполовину грозно. Но никогда прежде я не видел его в подлинном гневе, и тут уж ничего смешного не было. Зато, несмотря на великую силу его разума, было в нем еще и что-то от коренастого старого каменотеса, бранящегося во дворе. Если бы он сейчас схватил деревянный молоток и швырнул Критию в голову, я бы в тот момент не удивился - разве что намного позже. Но он лишь проговорил:
– Ты, никак, свиную чуму подхватил, Критий, что трешься об Евтидема, точно свинья о камень?
Вы сможете представить себе, какая тишина наступила, если припомните, что Сократ никогда не отчитывал даже самого молодого из нас перед остальными. А Критий был среди нас не просто самый старший - он был самый влиятельный, самый богатый и самый родовитый. Да если бы сам Зевс послал в тот миг молнию с Олимпа и поверг его нам под ноги, думаю, мы, молодые, не смотрели бы на его труп с более благоговейным ужасом, чем сейчас - на его лицо.
У него пожелтела кожа вокруг рта, он как будто исхудал внезапно; но внимание мое приковали его глаза. Он бесился от ярости - но использовал ее как орудие своей воли. Я сказал себе: "Он пытается повергнуть Сократа в страх!". Муж во мне был потрясен до глубины души, а мальчишка глазел, разинув рот, словно на горящий дом.
Я взглянул на Сократа. Лицо его все еще было красно, но гнев в нем уже угас. Он стоял, как скала, и я ощутил, что у меня шевелятся волосы на затылке. Но ощущение было не тем, какое вызывает страх, и понял я его лишь намного позднее, когда однажды вновь почувствовал такое в театре: там тоже шла речь об отважном человеке, восстающем против логики рока.
Кое-кто, думаю, чувствовал все это острее, чем я, потому что внезапно Агафон издал надтреснутый смешок и тут же прихлопнул рот ладонью. Глаза Крития широко раскрылись, потом сузились снова; наконец он развернулся кругом и зашагал прочь.
– Скажи, мне, Ксенофонт, теперь, когда ты сам стал командиром…
Я думаю, из всех нас один только Сократ помнил, о чем шла речь раньше; даже Ксенофонт замямлил что-то невнятное и не сразу подхватил нить разговора. Но он тут же овладел собой и хладнокровно продолжал беседу, словно это был поход по вражеской территории, - пока не смогли присоединиться к обсуждению все прочие.
Обратно мы с Лисием шли молча. Наконец я проговорил:
– Критий убил бы его, если б мог. Я видел его глаза.
– Да, неприятное было зрелище, - отозвался Лисий в своей обычной манере - говорить о вещах, его беспокоящих, как о чем-то незначительном. Однако воспринимай все в правильных пропорциях - у нас цивилизованный Город. Сократ не принимает участия в политике и не учит за плату. А дальше этого власть Крития не распространяется. Я бы назвал это счастливым избавлением.
Я только что вернулся домой в тот вечер и собирался переодеться, как вдруг ко мне зашел Федон - хоть никогда прежде не поступал так без приглашения. Он остановился во дворе и сказал:
– Идем, пройдемся вместе.
Я хотел было пригласить его на ужин, но потом взглянул ему в лицо еще раз - и молча вышел на улицу. Он очень быстро повел меня к Пниксу и поднялся наверх. Никого не было на холме, кроме нескольких влюбленных да играющих детей. Мы сели на камень общественной трибуны и посмотрели на Верхний город. Колонны казались черными на фоне бледно-зеленого неба, в алтарях желтыми пятнами горели лампады. Пахло росой, упавшей на пыль и смятые листья; уже вылетели летучие мыши и запели цикады. Федон, который только что несся наверх, словно леопард, натягивающий поводок, сидел, оперев подбородок на руку. "Он станет старым, - думал я, - прежде чем его начнут жалеть, когда он страдает, как жалеют других людей". Мне казалось, я смотрю на шедевр, какой можно высечь из камня лишь после долгого покоя.
Наконец я проговорил:
– Звери вынуждены истекать кровью в молчании; но людям боги даровали речь.
Он улыбнулся мне, как улыбается человек ребенку, дергающему его за полу одежды. Потом спросил:
– Ты никогда не задумывался, почему я ненавижу Крития?
– Нет, Федон, честно говоря.
Он кивнул.
– И, наверное, правильно делал. Я был начинающим у Гурга - самый первый раз - и достаточно зеленым, чтобы показать, что он мне не нравится. Я даже ожидал, что он побежит жаловаться.
Он слегка улыбнулся. Я обхватил себя руками - меня пробрал озноб.
– Большинство людей требуют платы за обучение, но Критий сам платил за право учить меня. Я узнавал его стук… Как сказал недавно Сократ, дар знания отнять у нас невозможно.
Я вовремя вспомнил, что он всегда отодвигается, если его коснешься. Я ждал. В умирающем свете вечера казалось, что на нем надета серебряная шапка; темные глаза были старыми и блестящими, как у аполлоновой змеи.
– Впервые я пришел к Сократу, - заговорил он снова, - за его методом отрицания, поиска противоречий. Мне доставляло удовольствие наблюдать, как он делает подкоп под самодовольную уверенность глупцов. Вот, думал я, человек, который не станет приручать правду, а последует за ней хоть в пустыню. А я, в свою очередь, последовал за ним; и он привел меня туда, куда я вовсе не собирался идти. Меня не напугало, что он разрывает в клочки определения, не оставляя ничего взамен. Справедливость, святость, правда… но если ты не дал определения, то должен показать. Что ж, думаю, с нынешнего дня имею право говорить, что я - удостоенный приза ученик в части отрицательного эленхоса. Я выстоял дольше, чем мои соперники… Критий и Алкивиад.
Я молчал, пытаясь не сердиться на него за то, что он включил и меня в круг своей боли. Но он тут же повернулся ко мне.
– Ты все еще думаешь животом, Алексий. Не позволяй Лисию размягчать твой характер. Он влюблен в тебя - и слишком простодушен, чтобы понимать, что творит. Если ты побежишь в бою, он умрет от стыда. Думай головой, даже если от этого станет больно. Когда человек освобождается от цепей догм и обычаев, куда же он побежит - к тем, кого ненавидит, или к тем, кого любит? Скажи, как ты думаешь, много людей ненавидит Лисия?
– Лисия? Я не думаю, что его можно ненавидеть.
– Вот так Сократ думает о том, во что влюблен, - о разуме и Боге. Итак, он повернул ключ в клетке и выпустил Алкивиада на волю. А теперь и Критий убегает в горы, и между ним и его волей, его желаниями не больше преград, чем у волка. Уже долгое время я наблюдаю, как Критий освобождается от всех пут, от души, если тебе нравится это слово, или от того, что заставляет человека стоять на двух ногах, а не на четырех. Я шел с ним шаг за шагом, ибо его разум есть зеркальное отражение моего, пока не остановился на самой кромке его главных выводов. Говорят, настоящий учитель имеет дар раскрыть человека ему самому… Однажды у Гурга я лежал без сна, придумывая, как его убить. Но уже тогда было слишком поздно.
Глава четырнадцатая
Вскоре после этого мы снова отправились воевать. Царь Агис сам командовал в Декелее и присматривал за тем, чтобы его фиванские союзники, раз уж они сменили спартанцев, не сидели без дела. Мы обнаружили, однако, что фиванцы - противник полегче, частично из-за того, что склонны к медлительности (хоть и не настолько, как изображают сочинители комедий), а частично потому, что мы столько раз то заключали мир с Фивами, то разрывали, что привыкли видеть друг в друге скорее соседей, чем врагов. Особенно мне запомнились двое, которых мы захватили с тяжелыми ранами. Один мог бы уйти, но кинулся назад, когда увидел, что второй падает. На следующий день мы передали их фиванцам через глашатаев, ибо они не скоро теперь смогут сражаться снова, а расправляться с безоружными всегда претит человеческой натуре, особенно если перед этим они проявили мужество. Ночью я принес им пищи и питья и спросил, любовники ли они. Они ответили, что да и что в их городе друзья по обычаю приносят обет верности у могилы Иолая
[75], которого любил Геракл. После этого они всегда служат вместе в битвах и их выставляют вперед, дабы укрепить ряды, ибо они скорее прочих предпочтут смерть бесчестью.
– Когда-нибудь, - сказал младший, - из таких как мы составят отдельное войско, и тогда мы завоюем весь мир.
Он повернулся к своему другу, который, хоть и ослабел от раны, огляделся по сторонам и улыбнулся. Я с удовольствием поговорил бы с ними еще, но их мучила боль, и я оставил их в покое.
Демосфен отплыл на Сицилию в самом начале лета. Отплытие флота прошло скромно и сдержанно, без особых церемоний, кроме жертвоприношения и возлияния богам. Мы с Лисием остановили лошадей на холме; рядом собрался наш отряд, и все мы следили, как уменьшаются паруса в море. Мы с ним встретились глазами и улыбнулись; потом он повернулся и крикнул:
– Слава нашим отцам, доброй удачи Демосфену!
Мы все подхватили клич и испытали чувство гордости: когда войско вернется с победой, никто не сможет сказать, что мы сидели сложа руки среди женщин.
В последующие месяцы гордость нам понадобилась не раз. Я был силен, в самом расцвете юности, но тогда познал такую усталость, какая редко выпадала на мою долю позднее. На полях дозревали остатки урожая, и спасти их было некому, кроме конницы. Все оставшиеся пехотинцы охраняли стены Города - так близко стоял вторгшийся противник. Днем граждане посменно несли караул; можно было видеть, как люди в доспехах занимаются своим ремеслом или совершают покупки на рынке. Но по ночам все пригодные к службе мужи спали в местах сбора у храмов, чтобы Агис не захватил Город врасплох.
Всадники стояли у Анакейона; мы по очереди разглядывали уздечки Близнецов на фоне звезд, и не раз мне приходилось стоять в карауле на той самой стене, где стоял я возле отца, когда мне было пятнадцать лет. В небе вырастал красный рассвет, и мы ждали звуков трубы - долго ждать не приходилось; мы выводили усталых коней, растирали им ноги, все еще слабые и одеревенелые после вчерашних трудов, и снова выезжали в поле. Но часто мы оставались спать среди холмов, пользуясь любым укрытием, какое удавалось найти.
Порой, когда ночи были холодны или шел дождь, а тело у нас ныло от долгой езды или от ран, мы с Лисием укладывались вместе, чтобы хоть немного согреться, но никогда не укрывались одним плащом, потому что, если вы поступаете так зимой, то и весной будете делать то же самое. Вспоминая те дни, я так и не могу понять, что поддерживало в нас решимость; у нас не было времени погружаться в философские рассуждения, сидеть в покое или думать о богах - кроме тех случаев, когда отряд совершал утреннюю или вечернюю молитву; я думаю, именно усталость, больше чем что-либо иное, облегчала нам жизнь. Но временами на ночном посту, когда Галактика раскатывала свой свиток через все безлунное небо, я понимал, что мы совершаем и куда посылал нас Сократ. Когда Лисий покидал меня и шел спать, я чувствовал, как душа моя поднимается в любовь, словно на гору, имеющую у подножия широкие склоны с камнями и ручьями, лесом и полями всякого рода, но наверху - одну только вершину, и к ней ведут все тропы, если ты идешь вверх; а за пиком ее - лишь голубой эфир, в котором плавает мир, словно рыба в океане, и свободно парит окрыленная душа. И, вернувшись из этих высей, я какое-то время не находил вокруг ни одного творения, которое не мог бы любить, - ни товарища, что рассердил меня днем, ни спартанцев, засевших в Декелее; даже Крития я жалел и понимал, почему Сократ не вышвырнул его раньше. Но я не был ни сонным, ни заблудившимся в мечтах, но видел ночь, сверкающую как кристалл, и каждого шевельнувшегося кролика или бесшумную сову.
К концу лета мы получили донесение с Сицилии; но для краткости я приведу здесь письмо моего отца, доставленное вместе с этим донесением на одном из кораблей Демосфена. После ряда указаний о восстановлении поместья он писал:
"Твой выбор друга я одобряю, это молодой человек с добрым именем, и отца его я знаю также. Не пренебрегай его указаниями ни в добродетели, ни в поле, дабы товарищество ваше сохранялось благородным перед богами и людьми. Что касается войны, то, поскольку я не могу исправить твои вести чем-то лучшим, прими мои, как подобает мужу. Никий, будучи нетвердым в целях, прозевал победу. Демосфен, стратег хороший, но не имеющий удачи, рискнул всем - и проиграл. Он знает, что игра проиграна, и хотел бы привести нас обратно домой с тем, что сможет сохранить. Однако Никий медлит, ожидая то ли доброго предзнаменования, то ли какого-то демократа, который откроет врата Сиракуз, то ли вмешательства богов; но Сиракузы - это не Троя. По моему мнению, он боится предстать перед лицом афинян, вернувшись с поражением. Демосфен, однако, истый муж и сделает то, что диктует необходимость. Держись, пока мы не вернемся; мы выметем врага из Аттики вместе".
Я был наполовину готов к таким новостям, ибо они пришли после долгой задержки, а звук победы летит быстро. Не думаю, чтобы где-либо весть эта вызвала большое изумление. Люди выглядели довольно угрюмо, но повсюду можно было услышать: "Когда войско вернется обратно…". Мы думали о своих усадьбах; нам уже надоело видеть на горизонте царя Агиса.
Но именно он, как ни странно, облегчал нам усталые вечера у Анакейона. Я начищал доспехи у костра; мы поели, хоть насытились лишь наполовину, потому что теперь, когда пищу доставляли кружным путем, по морю, доли наши были скудны. Ксенофонт, покинув свой костер, пришел посидеть у нашего; я разделил с ним маленькую амфору масла, и мы сравнивали наши раны. Конного воина всегда можно узнать в палестре - по расположению шрамов на предплечьях, бедрах и в тех местах, где кончается броня. Ксенофонт пытался разъяснить мне свое изобретение - он придумал длинный кожаный защитный рукав для левой руки, который не должен цеплять за поводья, как щит. Внезапно от какого-то другого сторожевого костра донесся громовый хохот. Смех распространялся от костра к костру, словно по кругу передавали горящую ветку, чтобы воспламенить его. Мы уже вскочили на ноги, желая удовлетворить свое любопытство, но тут появился Горгион с новостями. Он так смеялся, что чуть не упал в костер.
Наконец он смог заговорить:
– Хотите ли узнать правдивую историю царя Агиса? Вы, может быть, думали, что он торчит здесь, потому что ненавидит нас и желает причинить нам ущерб? Так вот, вы ошибались, друзья мои. Царь Агис остается здесь из чисто семейных чувств, соединенный с нами, можно сказать, самыми священными узами. Как он должен гордиться, что подчинился предзнаменованию и оставил свою молодую жену нетронутой! Если б не это, он стал бы сейчас отцом еще одного спартанца, а не афинянина.
– Афинянина? - повторил я, не осмеливаясь поверить в то, что явно должно было последовать; но тут мне вспомнился хохот у других костров. - Уж не собираешься ли ты сказать, что Алкивиад все это время согревал постель царя Агиса?
– Так никто же ею не пользовался… Полагаю, он привык к прохладе, плавая дважды в день в Эвроте. Теперь мы знаем, почему он никогда не простужался.
Многие годы спустя, когда я был гостем Ксенофонта в его имении вблизи Олимпии [76], я как-то припомнил в разговоре об этом случае. Он сказал, что всегда считал самым позорным делом, когда благочестие добродетельного человека подвергается поношению, и не может понять, как не стыдятся люди находить в этом повод для смеха. После такого долгого периода времени воспоминания разных людей могут сильно разниться, но мои собственные говорят, что он смеялся так же громко, как и я.
– Ну что ж, - проговорил я, - во всяком случае, он согрел для себя воды Эврота. Эта история, должно быть, стала явной.
– Да, в самом деле. Ибо спартанские жены, чьим правом является объявить Городу, если мужчина бросит свой щит, не столь стеснительны, как наши; им вовсе не прибавляет славы, если о них не ходят разговоры. Когда он подарил ей мальчишку, она хвасталась на всех углах.
– Скажи нам, как он доказывал свою непричастность, - попросил Лисий.
– Говорят, ребенок - точный его портрет в таком же возрасте. Но он выкручивается со своей обычной ловкостью и подучил ее, как выставить супруга дураком. А всем выспрашивающим он объясняет, что никогда не был беспомощной жертвой Афродиты. И вообще им двигали лишь благородные устремления: он желал основать царскую династию.
Мы покатывались со смеху и вытирали слезы. Кто-то заметил:
– Говорите что хотите, но второго такого никогда не будет.
Мы посмеялись, разделили между собой остатки вина и принялись рассказывать непристойные истории, а потом отправились спать. Полагаю, этот вечер запомнился мне так хорошо по той причине, что в скором времени после него пришел конец смеху в Городе.
– Когда-нибудь, - сказал младший, - из таких как мы составят отдельное войско, и тогда мы завоюем весь мир.
Он повернулся к своему другу, который, хоть и ослабел от раны, огляделся по сторонам и улыбнулся. Я с удовольствием поговорил бы с ними еще, но их мучила боль, и я оставил их в покое.
Демосфен отплыл на Сицилию в самом начале лета. Отплытие флота прошло скромно и сдержанно, без особых церемоний, кроме жертвоприношения и возлияния богам. Мы с Лисием остановили лошадей на холме; рядом собрался наш отряд, и все мы следили, как уменьшаются паруса в море. Мы с ним встретились глазами и улыбнулись; потом он повернулся и крикнул:
– Слава нашим отцам, доброй удачи Демосфену!
Мы все подхватили клич и испытали чувство гордости: когда войско вернется с победой, никто не сможет сказать, что мы сидели сложа руки среди женщин.
В последующие месяцы гордость нам понадобилась не раз. Я был силен, в самом расцвете юности, но тогда познал такую усталость, какая редко выпадала на мою долю позднее. На полях дозревали остатки урожая, и спасти их было некому, кроме конницы. Все оставшиеся пехотинцы охраняли стены Города - так близко стоял вторгшийся противник. Днем граждане посменно несли караул; можно было видеть, как люди в доспехах занимаются своим ремеслом или совершают покупки на рынке. Но по ночам все пригодные к службе мужи спали в местах сбора у храмов, чтобы Агис не захватил Город врасплох.
Всадники стояли у Анакейона; мы по очереди разглядывали уздечки Близнецов на фоне звезд, и не раз мне приходилось стоять в карауле на той самой стене, где стоял я возле отца, когда мне было пятнадцать лет. В небе вырастал красный рассвет, и мы ждали звуков трубы - долго ждать не приходилось; мы выводили усталых коней, растирали им ноги, все еще слабые и одеревенелые после вчерашних трудов, и снова выезжали в поле. Но часто мы оставались спать среди холмов, пользуясь любым укрытием, какое удавалось найти.
Порой, когда ночи были холодны или шел дождь, а тело у нас ныло от долгой езды или от ран, мы с Лисием укладывались вместе, чтобы хоть немного согреться, но никогда не укрывались одним плащом, потому что, если вы поступаете так зимой, то и весной будете делать то же самое. Вспоминая те дни, я так и не могу понять, что поддерживало в нас решимость; у нас не было времени погружаться в философские рассуждения, сидеть в покое или думать о богах - кроме тех случаев, когда отряд совершал утреннюю или вечернюю молитву; я думаю, именно усталость, больше чем что-либо иное, облегчала нам жизнь. Но временами на ночном посту, когда Галактика раскатывала свой свиток через все безлунное небо, я понимал, что мы совершаем и куда посылал нас Сократ. Когда Лисий покидал меня и шел спать, я чувствовал, как душа моя поднимается в любовь, словно на гору, имеющую у подножия широкие склоны с камнями и ручьями, лесом и полями всякого рода, но наверху - одну только вершину, и к ней ведут все тропы, если ты идешь вверх; а за пиком ее - лишь голубой эфир, в котором плавает мир, словно рыба в океане, и свободно парит окрыленная душа. И, вернувшись из этих высей, я какое-то время не находил вокруг ни одного творения, которое не мог бы любить, - ни товарища, что рассердил меня днем, ни спартанцев, засевших в Декелее; даже Крития я жалел и понимал, почему Сократ не вышвырнул его раньше. Но я не был ни сонным, ни заблудившимся в мечтах, но видел ночь, сверкающую как кристалл, и каждого шевельнувшегося кролика или бесшумную сову.
К концу лета мы получили донесение с Сицилии; но для краткости я приведу здесь письмо моего отца, доставленное вместе с этим донесением на одном из кораблей Демосфена. После ряда указаний о восстановлении поместья он писал:
"Твой выбор друга я одобряю, это молодой человек с добрым именем, и отца его я знаю также. Не пренебрегай его указаниями ни в добродетели, ни в поле, дабы товарищество ваше сохранялось благородным перед богами и людьми. Что касается войны, то, поскольку я не могу исправить твои вести чем-то лучшим, прими мои, как подобает мужу. Никий, будучи нетвердым в целях, прозевал победу. Демосфен, стратег хороший, но не имеющий удачи, рискнул всем - и проиграл. Он знает, что игра проиграна, и хотел бы привести нас обратно домой с тем, что сможет сохранить. Однако Никий медлит, ожидая то ли доброго предзнаменования, то ли какого-то демократа, который откроет врата Сиракуз, то ли вмешательства богов; но Сиракузы - это не Троя. По моему мнению, он боится предстать перед лицом афинян, вернувшись с поражением. Демосфен, однако, истый муж и сделает то, что диктует необходимость. Держись, пока мы не вернемся; мы выметем врага из Аттики вместе".
Я был наполовину готов к таким новостям, ибо они пришли после долгой задержки, а звук победы летит быстро. Не думаю, чтобы где-либо весть эта вызвала большое изумление. Люди выглядели довольно угрюмо, но повсюду можно было услышать: "Когда войско вернется обратно…". Мы думали о своих усадьбах; нам уже надоело видеть на горизонте царя Агиса.
Но именно он, как ни странно, облегчал нам усталые вечера у Анакейона. Я начищал доспехи у костра; мы поели, хоть насытились лишь наполовину, потому что теперь, когда пищу доставляли кружным путем, по морю, доли наши были скудны. Ксенофонт, покинув свой костер, пришел посидеть у нашего; я разделил с ним маленькую амфору масла, и мы сравнивали наши раны. Конного воина всегда можно узнать в палестре - по расположению шрамов на предплечьях, бедрах и в тех местах, где кончается броня. Ксенофонт пытался разъяснить мне свое изобретение - он придумал длинный кожаный защитный рукав для левой руки, который не должен цеплять за поводья, как щит. Внезапно от какого-то другого сторожевого костра донесся громовый хохот. Смех распространялся от костра к костру, словно по кругу передавали горящую ветку, чтобы воспламенить его. Мы уже вскочили на ноги, желая удовлетворить свое любопытство, но тут появился Горгион с новостями. Он так смеялся, что чуть не упал в костер.
Наконец он смог заговорить:
– Хотите ли узнать правдивую историю царя Агиса? Вы, может быть, думали, что он торчит здесь, потому что ненавидит нас и желает причинить нам ущерб? Так вот, вы ошибались, друзья мои. Царь Агис остается здесь из чисто семейных чувств, соединенный с нами, можно сказать, самыми священными узами. Как он должен гордиться, что подчинился предзнаменованию и оставил свою молодую жену нетронутой! Если б не это, он стал бы сейчас отцом еще одного спартанца, а не афинянина.
– Афинянина? - повторил я, не осмеливаясь поверить в то, что явно должно было последовать; но тут мне вспомнился хохот у других костров. - Уж не собираешься ли ты сказать, что Алкивиад все это время согревал постель царя Агиса?
– Так никто же ею не пользовался… Полагаю, он привык к прохладе, плавая дважды в день в Эвроте. Теперь мы знаем, почему он никогда не простужался.
Многие годы спустя, когда я был гостем Ксенофонта в его имении вблизи Олимпии [76], я как-то припомнил в разговоре об этом случае. Он сказал, что всегда считал самым позорным делом, когда благочестие добродетельного человека подвергается поношению, и не может понять, как не стыдятся люди находить в этом повод для смеха. После такого долгого периода времени воспоминания разных людей могут сильно разниться, но мои собственные говорят, что он смеялся так же громко, как и я.
– Ну что ж, - проговорил я, - во всяком случае, он согрел для себя воды Эврота. Эта история, должно быть, стала явной.
– Да, в самом деле. Ибо спартанские жены, чьим правом является объявить Городу, если мужчина бросит свой щит, не столь стеснительны, как наши; им вовсе не прибавляет славы, если о них не ходят разговоры. Когда он подарил ей мальчишку, она хвасталась на всех углах.
– Скажи нам, как он доказывал свою непричастность, - попросил Лисий.
– Говорят, ребенок - точный его портрет в таком же возрасте. Но он выкручивается со своей обычной ловкостью и подучил ее, как выставить супруга дураком. А всем выспрашивающим он объясняет, что никогда не был беспомощной жертвой Афродиты. И вообще им двигали лишь благородные устремления: он желал основать царскую династию.
Мы покатывались со смеху и вытирали слезы. Кто-то заметил:
– Говорите что хотите, но второго такого никогда не будет.
Мы посмеялись, разделили между собой остатки вина и принялись рассказывать непристойные истории, а потом отправились спать. Полагаю, этот вечер запомнился мне так хорошо по той причине, что в скором времени после него пришел конец смеху в Городе.
Глава пятнадцатая
Мы гнали спартанцев от усадьбы вблизи Марафона, как вдруг Феникс споткнулся и я слетел с него. Если бы не Лисий, меня, лежащего на земле, закололи бы копьем; а так я отделался сломанной ключицей и остался лежать в крестьянском доме. Но я так беспокоился о Фениксе, который сильно захромал, что поднимался с ложа каждый день поухаживать за ним; и, кроме того, крестьянин был стар, а жена его - нет. Подобно Сократу, он не спешил поучать юнца; зато она сняла наложенную Лисием мне на плечо повязку, которая мешала мне в наших с ней играх. Спасибо, он приехал несколько дней спустя посмотреть, как я поправляюсь, иначе я остался бы увечным по сей день. Меня отвезли на повозке в Город, и кость срослась.