– Не желаете ли вернуться под арест?
Господин Ванек, оторванный от всех своих привычных жизненных ситуаций и близкий к помешательству, не заметил перемены интонации конвоира и молча последовал за ним через темный двор. Конвоир между тем сообщил ему следующее:
– Пока вы спали, расследование шло полным ходом. Допрашивали всех – господ офицеров, сержанта и капрала. Всем за вас влетело.
– Из-за того, что они забыли меня расстрелять? – мрачно предположил господин Ванек.
– Совсем наоборот. Ну да скоро сами увидите. – Конвоир открыл дверь камеры. – Мы ведь, к несчастью, не знали, кто вы такой.
– А теперь знаете?
– Ну еще бы!
– Тогда, может, вы и мне расскажете? Думаю, мне не повредит узнать, кто я такой.
– Надейтесь! – таинственно возгласил конвоир. – В один прекрасный день правда выйдет наружу, появится генерал, и вы снова займете прежнее свое положение.
– Этого-то я и боюсь, – неслышно пробормотал господин Ванек и вошел в камеру.
…Ему приснилось, что стоял он за дирижерским пультом с двумя кисточками в руках и дирижировал оперным спектаклем. На сцене Лаура Депирелли, выводя рулады, эффектно дрессировала длинной палкой одноглазого турецкого негодяя. Вдруг в темном зрительном зале встал генерал и зычным голосом объявил: до прибытия полиции никто не имеет права покинуть зрительный зал, так как в антракте кто-то потерял очень ценного Горчева.
Затем картина сна изменилась: за господином Ванеком гнался Мегар, держа в руках по заряженной цикаде, впереди сумасшедшей фурией мчалась жена старшего лоцмана из Галаца – она-то и была зачинщицей всего. «Помогите!» – кричал господин Ванек; он знал: если его поймают, то вынудят играть на скрипке. Кто-то подставил ему ногу, и он растянулся во весь рост. Конечно, это был господин Вюрфли, который не преминул рассыпаться в извинениях, пока преследователи раздирали господина Ванека на части. «Не сердитесь, господин Тинторетто, ведь вы изволили отрекомендоваться каменотесом и балетным танцором».
Господин Ванек проснулся со сдавленным криком, почти задушенный. Лишь ценой долгой борьбы ему удалось отвоевать свое право дышать, ибо, как оказалось, одноглазый верзила Мегар часть ночи проспал на голове господина секретаря.
Господин Ванек, оторванный от всех своих привычных жизненных ситуаций и близкий к помешательству, не заметил перемены интонации конвоира и молча последовал за ним через темный двор. Конвоир между тем сообщил ему следующее:
– Пока вы спали, расследование шло полным ходом. Допрашивали всех – господ офицеров, сержанта и капрала. Всем за вас влетело.
– Из-за того, что они забыли меня расстрелять? – мрачно предположил господин Ванек.
– Совсем наоборот. Ну да скоро сами увидите. – Конвоир открыл дверь камеры. – Мы ведь, к несчастью, не знали, кто вы такой.
– А теперь знаете?
– Ну еще бы!
– Тогда, может, вы и мне расскажете? Думаю, мне не повредит узнать, кто я такой.
– Надейтесь! – таинственно возгласил конвоир. – В один прекрасный день правда выйдет наружу, появится генерал, и вы снова займете прежнее свое положение.
– Этого-то я и боюсь, – неслышно пробормотал господин Ванек и вошел в камеру.
…Ему приснилось, что стоял он за дирижерским пультом с двумя кисточками в руках и дирижировал оперным спектаклем. На сцене Лаура Депирелли, выводя рулады, эффектно дрессировала длинной палкой одноглазого турецкого негодяя. Вдруг в темном зрительном зале встал генерал и зычным голосом объявил: до прибытия полиции никто не имеет права покинуть зрительный зал, так как в антракте кто-то потерял очень ценного Горчева.
Затем картина сна изменилась: за господином Ванеком гнался Мегар, держа в руках по заряженной цикаде, впереди сумасшедшей фурией мчалась жена старшего лоцмана из Галаца – она-то и была зачинщицей всего. «Помогите!» – кричал господин Ванек; он знал: если его поймают, то вынудят играть на скрипке. Кто-то подставил ему ногу, и он растянулся во весь рост. Конечно, это был господин Вюрфли, который не преминул рассыпаться в извинениях, пока преследователи раздирали господина Ванека на части. «Не сердитесь, господин Тинторетто, ведь вы изволили отрекомендоваться каменотесом и балетным танцором».
Господин Ванек проснулся со сдавленным криком, почти задушенный. Лишь ценой долгой борьбы ему удалось отвоевать свое право дышать, ибо, как оказалось, одноглазый верзила Мегар часть ночи проспал на голове господина секретаря.
Глава 17
1
Золотой автомобиль двинулся в путь. Его вел Паркер и сопровождали два грузовика.
В каждом по восемь арабов, вооруженных ручными гранатами и пулеметом. Это были «отпускные» легионеры. Утром сержант сообщил шестнадцати испытанным солдатам следующее: кто хочет сопровождать его в экскурсии, получит две недели отпуска. Кто не хочет – получит две недели ареста с таким распорядком: двое суток арестантская, потом суточный наряд.
После этого столь любезного предложения у всех шестнадцати легионеров взыграла охота прогуляться в приятном обществе сержанта, и после обеда они, переодетые в штатское, то есть в бурнусы, уже конвоировали ценный автомобиль.
Де Бертэн и Лабу не смогли разгадать тайну авто, всплывшего из глубин морских. Расследование столь щекотливого дела казалось неразумным, да и время поджимало. Они, разумеется, догадались, что в грузовом трюме машину подменили аналогичной.
Но как вернулся «альфа-ромео»? Пришлось признать факт: золотой автомобиль вдруг очутился перед виллой, как сообщил Лабу, вернувшийся домой в подпитии. Кстати, именно его состояние вынудило генерала отказаться от расследования: лицо Лабу приобрело желтый оттенок, малярия разыгралась не на шутку.
– Не верится мне, что вояж пройдет гладко, – так резюмировал Лабу свои дурные предчувствия после двух дней пути.
Аннет молчала. Она сидела много часов на одном месте, не сводя глаз с дороги.
Удерживаемый скорбью Аннет, дух Горчева неотступно витал над ними.
– Уж что-нибудь они да выкинут, – мрачновато шутил де Бертэн.
И он оказался прав. Участники столь безмятежно начавшегося путешествия по Сахаре не могли даже предположить фантастичности ближайших событий.
Через Атласские горы в пустыню вело великолепное шоссе, и Аннет время от времени подменяла Паркера. Она была бледна, почти ничего не ела, однако держала руль вполне уверенно.
Де Бертэн, покуривая сигару, поглядывал то на Лабу, то на отражение Аннет в зеркальце заднего обзора. Чувствовался явный конфликт между отцом и дочерью – горесть одной и угрызения совести другого… Кошмар, да и только!
– Огюст, – неожиданно спросил Лабу, – ты когда-нибудь знавал спиритов?
– Я как-то квартировал в Авиньоне у одного столяра-неврастеника. Он занимался подобными штуками.
Лабу задумчиво смотрел на желтую и волнистую линию песков.
– Тебе не приходило в голову, что после смерти жизнь еще не кончается?
Де Бертэн ошеломленно посмотрел на своего друга:
– Боюсь, малярия за тебя основательно взялась.
– Наверно. Вчера у меня даже температура подскочила.
Он достал папиросной бумаги, завернул несколько таблеток хинина и проглотил – так легионеры принимают средство от малярии.
Не очень-то приятное время года выбрал Абе Падан для своей революции. Тяжко пришлось его европейским друзьям. Пассат поднимал песчаные бури, с нагорий Атласа ползли удушливые испарения – даже бедуины нелегко переносят такое. В ближайшем оазисе у Лабу начался озноб, но он наотрез отказался от двух дней отдыха.
– Абе Падан должен своевременно получить оружие. И он не захотел слушать никаких возражений: глотнул изрядную порцию хинина, сел в машину и бросил сержанту:
– Едем!
Легкий ветерок здесь, в раскаленной пустыне, насыщает воздух мелкими песчинками, раздражает глаза и легкие. После полудня яркие красные пятна горели на запавших щеках Лабу. У больного начался бред.
– Аннет, вам с отцом придется остаться в Абудире, он не в состоянии продолжать путь, – озабоченно заметил генерал. Аннет протирала лицо больного уксусным раствором. Она отлично понимала, что только исключительное событие могло подорвать железное здоровье ее отца.
– Его, верно, доконала несчастная судьба молодого человека, – предположил де Бертэн.
– Я знаю, он не хотел ничего плохого… – ее голос сорвался, глаза заблестели от слез. Уголки рта дрогнули несколько раз, и она разрыдалась. Де Бертэн нервно вертел портсигар. Ужасная история!
Ветер дул в спину, и вздымаемый колесами песок расстилался перед ними широким плотным облаком.
Они давно покинули шоссе и ехали караванным путем: «альфа-ромео» на пятьдесят метров позади военных грузовиков. Дорога на Абудир вела через скалистую котловину, или «мульду». Воинственно взвихренные песчинки несчетными веками атаковали некогда внушительные вершины скал, и теперь из моря песка едва выступали круглые, шлифованные купола.
Призрачную отрешенность ландшафту придавали руины мертвого города: разрозненные колонны, рухнувшие аркады, выщербленные обломки сводов.
Раскаленный песок беспощадно слепил глаза. Воздух, казалось, дрожал, словно далеко впереди клубилась тонкая легкая дымка… Грузовики легионеров закачались… Паркер вскрикнул, тормоза завизжали, де Бертэн выхватил пистолет… Поздно! Машины с солдатами, словно наткнувшись на невидимое препятствие, вдруг опрокинулись. Однако никто не выбрался наружу, люди так и остались сваленными в кучу под этими машинами. Такую картину увидели перед собой пассажиры четырнадцатикаратового авто. И в ту же секунду их постигла аналогичная судьба: раздался странный треск, «альфа-ромео» опрокинулся набок, и его протащило еще чуть-чуть… Автомобиль крепко захватила изготовленная из лучшей стали сеть, какою Карл Гаген-бек отлавливал тигров и львов. Туго натянутая проволока была совершенно незаметна в сиянии солнца.
Всадники арабы высыпали из-за холма под водительством Маэстро.
– Не двигаться! – крикнул он. – Иначе всех расстреляем… Эй, вытаскивайте их из сетей по одному и вяжите.
Сопротивляться было бы самоубийством. Через несколько минут они лежали на песке, связанные, ослепленные отвесными лучами солнца…
Арабы вскочили на лошадей, и пленники услышали, как заскрипели шины. Золотой автомобиль вновь оказался в руках бандитов.
В каждом по восемь арабов, вооруженных ручными гранатами и пулеметом. Это были «отпускные» легионеры. Утром сержант сообщил шестнадцати испытанным солдатам следующее: кто хочет сопровождать его в экскурсии, получит две недели отпуска. Кто не хочет – получит две недели ареста с таким распорядком: двое суток арестантская, потом суточный наряд.
После этого столь любезного предложения у всех шестнадцати легионеров взыграла охота прогуляться в приятном обществе сержанта, и после обеда они, переодетые в штатское, то есть в бурнусы, уже конвоировали ценный автомобиль.
Де Бертэн и Лабу не смогли разгадать тайну авто, всплывшего из глубин морских. Расследование столь щекотливого дела казалось неразумным, да и время поджимало. Они, разумеется, догадались, что в грузовом трюме машину подменили аналогичной.
Но как вернулся «альфа-ромео»? Пришлось признать факт: золотой автомобиль вдруг очутился перед виллой, как сообщил Лабу, вернувшийся домой в подпитии. Кстати, именно его состояние вынудило генерала отказаться от расследования: лицо Лабу приобрело желтый оттенок, малярия разыгралась не на шутку.
– Не верится мне, что вояж пройдет гладко, – так резюмировал Лабу свои дурные предчувствия после двух дней пути.
Аннет молчала. Она сидела много часов на одном месте, не сводя глаз с дороги.
Удерживаемый скорбью Аннет, дух Горчева неотступно витал над ними.
– Уж что-нибудь они да выкинут, – мрачновато шутил де Бертэн.
И он оказался прав. Участники столь безмятежно начавшегося путешествия по Сахаре не могли даже предположить фантастичности ближайших событий.
Через Атласские горы в пустыню вело великолепное шоссе, и Аннет время от времени подменяла Паркера. Она была бледна, почти ничего не ела, однако держала руль вполне уверенно.
Де Бертэн, покуривая сигару, поглядывал то на Лабу, то на отражение Аннет в зеркальце заднего обзора. Чувствовался явный конфликт между отцом и дочерью – горесть одной и угрызения совести другого… Кошмар, да и только!
– Огюст, – неожиданно спросил Лабу, – ты когда-нибудь знавал спиритов?
– Я как-то квартировал в Авиньоне у одного столяра-неврастеника. Он занимался подобными штуками.
Лабу задумчиво смотрел на желтую и волнистую линию песков.
– Тебе не приходило в голову, что после смерти жизнь еще не кончается?
Де Бертэн ошеломленно посмотрел на своего друга:
– Боюсь, малярия за тебя основательно взялась.
– Наверно. Вчера у меня даже температура подскочила.
Он достал папиросной бумаги, завернул несколько таблеток хинина и проглотил – так легионеры принимают средство от малярии.
Не очень-то приятное время года выбрал Абе Падан для своей революции. Тяжко пришлось его европейским друзьям. Пассат поднимал песчаные бури, с нагорий Атласа ползли удушливые испарения – даже бедуины нелегко переносят такое. В ближайшем оазисе у Лабу начался озноб, но он наотрез отказался от двух дней отдыха.
– Абе Падан должен своевременно получить оружие. И он не захотел слушать никаких возражений: глотнул изрядную порцию хинина, сел в машину и бросил сержанту:
– Едем!
Легкий ветерок здесь, в раскаленной пустыне, насыщает воздух мелкими песчинками, раздражает глаза и легкие. После полудня яркие красные пятна горели на запавших щеках Лабу. У больного начался бред.
– Аннет, вам с отцом придется остаться в Абудире, он не в состоянии продолжать путь, – озабоченно заметил генерал. Аннет протирала лицо больного уксусным раствором. Она отлично понимала, что только исключительное событие могло подорвать железное здоровье ее отца.
– Его, верно, доконала несчастная судьба молодого человека, – предположил де Бертэн.
– Я знаю, он не хотел ничего плохого… – ее голос сорвался, глаза заблестели от слез. Уголки рта дрогнули несколько раз, и она разрыдалась. Де Бертэн нервно вертел портсигар. Ужасная история!
Ветер дул в спину, и вздымаемый колесами песок расстилался перед ними широким плотным облаком.
Они давно покинули шоссе и ехали караванным путем: «альфа-ромео» на пятьдесят метров позади военных грузовиков. Дорога на Абудир вела через скалистую котловину, или «мульду». Воинственно взвихренные песчинки несчетными веками атаковали некогда внушительные вершины скал, и теперь из моря песка едва выступали круглые, шлифованные купола.
Призрачную отрешенность ландшафту придавали руины мертвого города: разрозненные колонны, рухнувшие аркады, выщербленные обломки сводов.
Раскаленный песок беспощадно слепил глаза. Воздух, казалось, дрожал, словно далеко впереди клубилась тонкая легкая дымка… Грузовики легионеров закачались… Паркер вскрикнул, тормоза завизжали, де Бертэн выхватил пистолет… Поздно! Машины с солдатами, словно наткнувшись на невидимое препятствие, вдруг опрокинулись. Однако никто не выбрался наружу, люди так и остались сваленными в кучу под этими машинами. Такую картину увидели перед собой пассажиры четырнадцатикаратового авто. И в ту же секунду их постигла аналогичная судьба: раздался странный треск, «альфа-ромео» опрокинулся набок, и его протащило еще чуть-чуть… Автомобиль крепко захватила изготовленная из лучшей стали сеть, какою Карл Гаген-бек отлавливал тигров и львов. Туго натянутая проволока была совершенно незаметна в сиянии солнца.
Всадники арабы высыпали из-за холма под водительством Маэстро.
– Не двигаться! – крикнул он. – Иначе всех расстреляем… Эй, вытаскивайте их из сетей по одному и вяжите.
Сопротивляться было бы самоубийством. Через несколько минут они лежали на песке, связанные, ослепленные отвесными лучами солнца…
Арабы вскочили на лошадей, и пленники услышали, как заскрипели шины. Золотой автомобиль вновь оказался в руках бандитов.
Глава 18
1
Знаменательный разговор состоялся в канцелярии форта св. Терезы Оране.
Собеседники: сержант Вердье и рядовой Балуют, полковой писарь. Время: семнадцать часов. В этот час сержант обычно просматривает письменные прошения.
Входит Вердье, похудевший и несколько подавленный. Балукин отдает честь.
Вердье
(с вялым благодушием). Да сидите вы, свинья.
(Расстегивает верхние пуговицы, тяжело дышит.)
Балукин
(кладет перед ним бумаги). Горчев, рядовой под номером 27, просит увольнительную на вечер.
Вердье
(из горла вырывается зловещий рык, усы в тревожной вибрации). Хорошо.
Балукин. Далее, упомянутый номер 27 просит диетический стол.
Вердье
(усы в смятении, глаза наливаются кровью, ноздри ритмично расширяются).Подписано.
Балукин. Номер 27 просит на два дня освобождения по болезни ввиду ревматических болей.
Вердье
(усы, глаза, ноздри – прежняя реакция). Подписано. А теперь
(подозрительно отеческим тоном)слушайте меня, дорогой и любимый Балукин! Вы подлый, злорадный, наглый палач, у вас вместо души – клоака. Если вы мне еще раз подсунете просьбы номера 27, я тяпну вас по черепу гаечным ключом крупного калибра.
(Душераздирающий вопль в духе финала гран-гиньоля.)Ты, лицемерная чернильная паскуда! Сам подписывай просьбы Двадцать седьмого.
(Пауза. Сержант падает на стул в полном изнеможении.)Что еще?
Балукин
(дрожащей рукой протягивает записку). Номер 27 просит выходное разрешение на завтра.
Вердье кивает, полностью разбитый. Сидим на стуле, согнувшись в три погибели.
Балукин. Он желает пойти в купальню.
Вердье
(в тихой печали). Оставь меня в покое, бесчестный, лицемерный живодер, иначе я тебя разорву.
(Задумчиво рассматривает пол, приходит, наконец, к решению, встает.)Значит, так. Если рядовой номер 27 изъявит желание, чтобы два черных раба носили его в паланкине на полигон, я это немедленно подпишу. И если он сейчас подаст просьбу, чтобы на осенние маневры его сопровождала веселая дамская компания за государственный счет, я ничего не буду иметь против. Более того, мы даже опередим его желание. Пора приказать батальонному горнисту начинать утреннюю побудку нежным арфовым тоном, а то, не дай бог, рядовой номер 27 проснется и попадет на перекличку… А когда вы с этим покончите, повесьте на воротах форта табличку со следующим объявлением:
Дальнейшее цитирование, не меняя сути, доказало бы только хорошее знакомство сержанта с набором крепких выражений французского языка.
Возможно, сержант немного преувеличивал, но факт остается фактом: положение господина Ванека после вмешательства капитана Бусье от имени генерала де Бертэна и Лабу изменилось к лучшему. Офицеры слишком часто видели трагический конец неприспособленного к военной службе рекрута в жестоких условиях легиона, поэтому в данном случае они охотно закрыли глаза.
Что за беда, если суровая дисциплина африканской армии не доконает еще одного слабого и бог знает как сюда попавшего горемыку. И, разумеется, для столь заслуженного офицера, как генерал де Бертэн, можно и даже нужно сделать исключение. Не такая уж трудная задача выговорить сержанту, похлопать по плечу рядового. Теперь ситуация на плацу выглядела примерно так:
– Внимание! – командовал унтер-офицер. – Кругом! – И мягким тоном добавлял: – Это относится, само собой, и к господину рядовому Горчеву, если он, конечно, не устал.
– Да нет, – мялся, скромно улыбаясь, рядовой. – Выполним. Учиться всегда полезно.
Днем господин Ванек отправлялся в город. Когда он встречал у ворот капрала Жанта, у того был такой вид, словно он проглотил горькую микстуру.
– Будьте любезны, господин рядовой, – хрипло произносил он, – кругом марш! И следуйте за мной, черт бы подрал вас и ваше распрекрасное житье!..
Он возвращался с господином Ванеком в казарму и там давал себе волю. Орал так, что стекла звенели:
– Недотепы! Если сейчас окажется, что у господина рядового сапоги или мундир не в порядке, плакали ваши увольнения на четыре недели. Черт вас всех подери, кретины безмозглые!.. К вам это не относится, господин рядовой…
Вся казарма неукоснительно заботилась о внешности господина Ванека. Каждый день четыре человека – так называемая «команда Горчева» – следили за всеми бытовыми аспектами: один чистил сапоги, другой – униформу и оружие, третий приводил в порядок постель, очень редко умиротворяя требовательность господина Ванека.
– Поглядите-ка, господин Вюрфли, – поучал высокопоставленный секретарь отечески терпеливо, но с характерной интонацией человека, который едва-едва себя сдерживает. – Вы обязаны подоткнуть простыню под матрац, чтобы не было ни одной складки. А так неряшливо я и сам могу убрать.
После чего одевался с помощью ассистентов, щеточкой приглаживая усы, традиционно поднимал на прощание кепи и уходил. Первым делом справлялся в батальонной канцелярии насчет писем.
Офицеры верили, что угадали причину его злоключений. Он, по их мнению, принадлежал к лучшим кругам общества и здесь, в Африке, подорвал свою психику.
Полковник совершенно убедился в таком диагнозе, когда Ванек, встретив его однажды в городе, вальяжно поднял кепи и с улыбкой проговорил:
– Имею честь, господин полковник! Прекрасная погода сегодня.
Неискоренимая привычка цивильной персоны. Неувядаемо великолепная обывательская церемония приветствия со шляпой в руках. Один-единственный жест, но сколь многозначительный! Спонтанное выражение самых разных мнений, чувств, впечатлений. Каким бы ни был этот жест – небрежным, легким, размашисто-широким, – в нем всегда отражено отношение владельца шляпы к повстречавшейся персоне.
Однажды вечером сидел Ванек в ресторане, мечтательно уставясь на голубой сигарный дым. Судя по загадочной физиономии, он вспоминал эпизоды прежней романтической жизни. Так оно в действительности и было и находилось в прямой связи с Горчевым, от которого секретарь получил следующее письмо:
Лунный свет струился на Оранский берег, на террасу ресторана, и господин Ванек раздумывал, в какую сумму оценить пережитые в легионе горести и страдания. Вдруг за его спиной послышался мелодичный и приятный женский голос:
– Я вам не помешаю?
Перед ним стояла незнакомая дама в шелковом плаще матового оттенка, элегантная и явно благородного происхождения.
Господин Ванек отодвинул стул, и его кепи взлетело по широкой дуге:
– Разве мне может помешать красивая дама? Меня зовут…
– Петровский, если не ошибаюсь. Мы ведь уже встречались… Лаура Депирелли.
Дама была очень и очень красива, и господину Ванеку она действительно показалась знакомой. Он поспешно вскочил, и кепи вновь полетело в приветствии.
– Меня зовут…
– Неужели не помните? Я – певица Лаура Депирелли.
– Мне кажется, я вас где-то видел.
– Да. У полковника, в тот вечер, когда вас пригласили музицировать.
– Очень жаль, что не удалось. Но единственный инструмент, на котором я играю – гребенка, обтянутая папиросной бумагой, и ее не оказалось под рукой.
Вскоре беседа стала доверительной и сердечной.
– Месье, – заметила между прочим Лаура Депирелли, – у меня осталось тягостное впечатление от того вечера. За вашей трагедией таится женщина. И, поверьте, только другая женщина может излечить раны, нанесенные женщиной.
– Это вы очень эффектно сказали. Вероятно, в паузах между пением вы читаете произведения выдающихся писателей.
– Что вы делали раньше? – поинтересовалась певица.
– Я был служащим при конторе одного санатория в Ницце. Занимал высокое положение. Санаторием руководил профессор Лувье.
– И зачем же вы вступили в легион?
– Это… этого я, увы, не могу сказать.
Склонная к романтике дама мечтательно посмотрела на господина Ванека.
– В ваших глазах есть нечто завлекательное, таинственное. Неужели вам этого еще не говорили?
– Не припоминаю, хотя в легионе мне столько всего наговорили!..
Чуть погодя они приступили к шампанскому. Господин секретарь расстегнул воротник мундира, его глаза страстно блестели. Господин Ванек был мужчиной в конце концов. Он не годился, пожалуй, на роль первого любовника, но и певица по возрасту и весу мало напоминала девушку грез.
– Вы должны бежать, – жарко прошептала Лаура Депирелли. Шампанское, несомненно, повысило на несколько градусов ее природный пыл.
– Мадам, я отвечу вам то же самое, что и моему несносному благодетелю по имени Вюрфли – учителю комических танцев и манер. Письмоводитель умирает, но не нарушает присяги.
– Мы уедем в Италию!
– Невозможно, – вздохнул Ванек, – хотя я обожаю Италию.
– Конечно, разве можно не любить Италию! Море цветов, апельсиновые рощи…
– Цветы и рощи – прекрасно, хотя прежде всего я люблю макароны и спагетти с томатным соусом.
Господин Ванек провел на редкость приятный вечер, но о бегстве и слышать не хотел.
– Подумайте, – страстно шептала певица, поднабравшись очередных градусов. – Мы будем всегда вместе, я буду петь для вас.
– К этому я бы еще смог со временем привыкнуть. Но нарушенная присяга похоронит мое гражданское достоинство. Нет, дезертировать я не стану.
И все же загадочная судьба распорядилась так, что господину Ванеку пришлось поставить на карту свое гражданское достоинство.
Собеседники: сержант Вердье и рядовой Балуют, полковой писарь. Время: семнадцать часов. В этот час сержант обычно просматривает письменные прошения.
Входит Вердье, похудевший и несколько подавленный. Балукин отдает честь.
Вердье
(с вялым благодушием). Да сидите вы, свинья.
(Расстегивает верхние пуговицы, тяжело дышит.)
Балукин
(кладет перед ним бумаги). Горчев, рядовой под номером 27, просит увольнительную на вечер.
Вердье
(из горла вырывается зловещий рык, усы в тревожной вибрации). Хорошо.
Балукин. Далее, упомянутый номер 27 просит диетический стол.
Вердье
(усы в смятении, глаза наливаются кровью, ноздри ритмично расширяются).Подписано.
Балукин. Номер 27 просит на два дня освобождения по болезни ввиду ревматических болей.
Вердье
(усы, глаза, ноздри – прежняя реакция). Подписано. А теперь
(подозрительно отеческим тоном)слушайте меня, дорогой и любимый Балукин! Вы подлый, злорадный, наглый палач, у вас вместо души – клоака. Если вы мне еще раз подсунете просьбы номера 27, я тяпну вас по черепу гаечным ключом крупного калибра.
(Душераздирающий вопль в духе финала гран-гиньоля.)Ты, лицемерная чернильная паскуда! Сам подписывай просьбы Двадцать седьмого.
(Пауза. Сержант падает на стул в полном изнеможении.)Что еще?
Балукин
(дрожащей рукой протягивает записку). Номер 27 просит выходное разрешение на завтра.
Вердье кивает, полностью разбитый. Сидим на стуле, согнувшись в три погибели.
Балукин. Он желает пойти в купальню.
Вердье
(в тихой печали). Оставь меня в покое, бесчестный, лицемерный живодер, иначе я тебя разорву.
(Задумчиво рассматривает пол, приходит, наконец, к решению, встает.)Значит, так. Если рядовой номер 27 изъявит желание, чтобы два черных раба носили его в паланкине на полигон, я это немедленно подпишу. И если он сейчас подаст просьбу, чтобы на осенние маневры его сопровождала веселая дамская компания за государственный счет, я ничего не буду иметь против. Более того, мы даже опередим его желание. Пора приказать батальонному горнисту начинать утреннюю побудку нежным арфовым тоном, а то, не дай бог, рядовой номер 27 проснется и попадет на перекличку… А когда вы с этим покончите, повесьте на воротах форта табличку со следующим объявлением:
«Престарелые почтальоны, конюхи и ревматики-рантье найдут идеальное отдохновение, если запишутся во французский иностранный легион. Для полных идиотов – льготы, экстраординарное обхождение и унтер-офицеры в качестве нянек…»
Дальнейшее цитирование, не меняя сути, доказало бы только хорошее знакомство сержанта с набором крепких выражений французского языка.
Возможно, сержант немного преувеличивал, но факт остается фактом: положение господина Ванека после вмешательства капитана Бусье от имени генерала де Бертэна и Лабу изменилось к лучшему. Офицеры слишком часто видели трагический конец неприспособленного к военной службе рекрута в жестоких условиях легиона, поэтому в данном случае они охотно закрыли глаза.
Что за беда, если суровая дисциплина африканской армии не доконает еще одного слабого и бог знает как сюда попавшего горемыку. И, разумеется, для столь заслуженного офицера, как генерал де Бертэн, можно и даже нужно сделать исключение. Не такая уж трудная задача выговорить сержанту, похлопать по плечу рядового. Теперь ситуация на плацу выглядела примерно так:
– Внимание! – командовал унтер-офицер. – Кругом! – И мягким тоном добавлял: – Это относится, само собой, и к господину рядовому Горчеву, если он, конечно, не устал.
– Да нет, – мялся, скромно улыбаясь, рядовой. – Выполним. Учиться всегда полезно.
Днем господин Ванек отправлялся в город. Когда он встречал у ворот капрала Жанта, у того был такой вид, словно он проглотил горькую микстуру.
– Будьте любезны, господин рядовой, – хрипло произносил он, – кругом марш! И следуйте за мной, черт бы подрал вас и ваше распрекрасное житье!..
Он возвращался с господином Ванеком в казарму и там давал себе волю. Орал так, что стекла звенели:
– Недотепы! Если сейчас окажется, что у господина рядового сапоги или мундир не в порядке, плакали ваши увольнения на четыре недели. Черт вас всех подери, кретины безмозглые!.. К вам это не относится, господин рядовой…
Вся казарма неукоснительно заботилась о внешности господина Ванека. Каждый день четыре человека – так называемая «команда Горчева» – следили за всеми бытовыми аспектами: один чистил сапоги, другой – униформу и оружие, третий приводил в порядок постель, очень редко умиротворяя требовательность господина Ванека.
– Поглядите-ка, господин Вюрфли, – поучал высокопоставленный секретарь отечески терпеливо, но с характерной интонацией человека, который едва-едва себя сдерживает. – Вы обязаны подоткнуть простыню под матрац, чтобы не было ни одной складки. А так неряшливо я и сам могу убрать.
После чего одевался с помощью ассистентов, щеточкой приглаживая усы, традиционно поднимал на прощание кепи и уходил. Первым делом справлялся в батальонной канцелярии насчет писем.
Офицеры верили, что угадали причину его злоключений. Он, по их мнению, принадлежал к лучшим кругам общества и здесь, в Африке, подорвал свою психику.
Полковник совершенно убедился в таком диагнозе, когда Ванек, встретив его однажды в городе, вальяжно поднял кепи и с улыбкой проговорил:
– Имею честь, господин полковник! Прекрасная погода сегодня.
Неискоренимая привычка цивильной персоны. Неувядаемо великолепная обывательская церемония приветствия со шляпой в руках. Один-единственный жест, но сколь многозначительный! Спонтанное выражение самых разных мнений, чувств, впечатлений. Каким бы ни был этот жест – небрежным, легким, размашисто-широким, – в нем всегда отражено отношение владельца шляпы к повстречавшейся персоне.
Однажды вечером сидел Ванек в ресторане, мечтательно уставясь на голубой сигарный дым. Судя по загадочной физиономии, он вспоминал эпизоды прежней романтической жизни. Так оно в действительности и было и находилось в прямой связи с Горчевым, от которого секретарь получил следующее письмо:
«Господину Эдуарду Б. Ванеку, рядовому. Оран, до востребования.
В ответ на ваше почтенное послание черт знает от какого числа, имею честь сообщить вам, что со дня нашей встречи в крепости я так и не смог, к великому сожалению, урегулировать наши дела… При нашем последнем радостном свидании я вас оставил едва одетым в подземелье, уверяя, что немедленно вернусь. К еще большему сожалению, должен довести до сведения вашей фирмы, что вынужден был отправиться в путешествие, получив удар по голове тяжелым предметом.
Возвращаясь к теме вашего письма, имею честь поставить вас в известность касательно неприкосновенности вашего гонорара; более того, вы располагаете правом зачислять на мой счет всякую причиненную вам обиду.
Мне крайне неприятно, что мое опоздание подкосило вас, однако – клянусь вам – так сложились обстоятельства.
Остаюсь в надежде, что наш союз окажется полезен и приятен для обеих сторон, и ожидаю дальнейших знаков вашего дружеского потрясения.
Всецело преданный вам Иван Петрович».
Лунный свет струился на Оранский берег, на террасу ресторана, и господин Ванек раздумывал, в какую сумму оценить пережитые в легионе горести и страдания. Вдруг за его спиной послышался мелодичный и приятный женский голос:
– Я вам не помешаю?
Перед ним стояла незнакомая дама в шелковом плаще матового оттенка, элегантная и явно благородного происхождения.
Господин Ванек отодвинул стул, и его кепи взлетело по широкой дуге:
– Разве мне может помешать красивая дама? Меня зовут…
– Петровский, если не ошибаюсь. Мы ведь уже встречались… Лаура Депирелли.
Дама была очень и очень красива, и господину Ванеку она действительно показалась знакомой. Он поспешно вскочил, и кепи вновь полетело в приветствии.
– Меня зовут…
– Неужели не помните? Я – певица Лаура Депирелли.
– Мне кажется, я вас где-то видел.
– Да. У полковника, в тот вечер, когда вас пригласили музицировать.
– Очень жаль, что не удалось. Но единственный инструмент, на котором я играю – гребенка, обтянутая папиросной бумагой, и ее не оказалось под рукой.
Вскоре беседа стала доверительной и сердечной.
– Месье, – заметила между прочим Лаура Депирелли, – у меня осталось тягостное впечатление от того вечера. За вашей трагедией таится женщина. И, поверьте, только другая женщина может излечить раны, нанесенные женщиной.
– Это вы очень эффектно сказали. Вероятно, в паузах между пением вы читаете произведения выдающихся писателей.
– Что вы делали раньше? – поинтересовалась певица.
– Я был служащим при конторе одного санатория в Ницце. Занимал высокое положение. Санаторием руководил профессор Лувье.
– И зачем же вы вступили в легион?
– Это… этого я, увы, не могу сказать.
Склонная к романтике дама мечтательно посмотрела на господина Ванека.
– В ваших глазах есть нечто завлекательное, таинственное. Неужели вам этого еще не говорили?
– Не припоминаю, хотя в легионе мне столько всего наговорили!..
Чуть погодя они приступили к шампанскому. Господин секретарь расстегнул воротник мундира, его глаза страстно блестели. Господин Ванек был мужчиной в конце концов. Он не годился, пожалуй, на роль первого любовника, но и певица по возрасту и весу мало напоминала девушку грез.
– Вы должны бежать, – жарко прошептала Лаура Депирелли. Шампанское, несомненно, повысило на несколько градусов ее природный пыл.
– Мадам, я отвечу вам то же самое, что и моему несносному благодетелю по имени Вюрфли – учителю комических танцев и манер. Письмоводитель умирает, но не нарушает присяги.
– Мы уедем в Италию!
– Невозможно, – вздохнул Ванек, – хотя я обожаю Италию.
– Конечно, разве можно не любить Италию! Море цветов, апельсиновые рощи…
– Цветы и рощи – прекрасно, хотя прежде всего я люблю макароны и спагетти с томатным соусом.
Господин Ванек провел на редкость приятный вечер, но о бегстве и слышать не хотел.
– Подумайте, – страстно шептала певица, поднабравшись очередных градусов. – Мы будем всегда вместе, я буду петь для вас.
– К этому я бы еще смог со временем привыкнуть. Но нарушенная присяга похоронит мое гражданское достоинство. Нет, дезертировать я не стану.
И все же загадочная судьба распорядилась так, что господину Ванеку пришлось поставить на карту свое гражданское достоинство.
2
Пути злосчастия неисповедимы. В легионе, о котором по всему миру бродит столько ужасных слухов, господин Ванек вел жизнь приятную и вполне идиллическую. За два месяца обучения он не навострился хотя бы в течение десяти минут изготовиться к походному маршу. Часто батальон простаивал четверть часа, дожидаясь появления господина Ванека.
– Никто не видел моей портупеи? – невинно спрашивал он и, подняв фуражку, вежливо приветствовал капрала. Капрал при сем звучно скрипел зубами.
– Займите ваше место в строю, – кротко просил Лев. У него вдруг что-то стало неладно с желчным пузырем; неустрашимый Лев, геройски выдержавший три похода в Сахару, он ни разу не болел прежде…
Но что поделаешь, если полковник и все прочие офицеры похлопывают негодяя по плечу и относятся к нему снисходительно?
Парадный шаг по-прежнему не давался господину Ванеку. Однажды по случаю очередного смотра капитан Спаги, не знакомый с местными тонкостями, изготовил несколько фотоснимков марширующего господина Ванека и отослал их в Министерство военных дел с приложением меморандума, в котором требовал немедленной реорганизации колониальной армии.
Когда господин Ванек на учебной стрельбе принимался ловить мишень, вся рота разбегалась, и сержант командовал «ложись». И когда все выглядело так, словно господин Ванек вознамерился нагулять жирку в армии, выступило ему навстречу злосчастье.
Орудием судьбы послужил тот самый стройный белокурый капитан, который успел распространить легенду о Горчеве, а на следующий день продолжил свою инспекционную поездку. Но теперь он вернулся в Оран и тут же был обо всем информирован.
– Доложите генералу де Бертэну, когда его увидите, – не преминул вставить полковник, – что мы старательно опекаем его протеже, я имею в виду Горчева. Это оказалось абсолютно необходимо – ведь он полностью негоден для солдатской службы.
– Ах ты боже мой! – воскликнул капитан и схватился за голову. – Я совсем забыл. По одному срочному делу я обратился к де Бертэну, и генерал мне между прочим написал, что Горчев умер и он присутствовал на похоронах. Здесь служит, следовательно, совсем другой Горчев.
Перед полковником возникла трудная дилемма. Можно, разумеется, ради одного выдающегося офицера сделать исключение для одного дурака, но нельзя протежировать кому попало только потому, что он дурак. Кроме того, казус способен породить неслыханные сплетни. Офицеры посоветовались. Бедолага, конечно, не виноват, но делу необходимо положить конец. Одному лейтенанту поручили тактично, но с присущей солдату энергией исправить ситуацию.
Лейтенант повел себя умело. Прежде всего он проинспектировал казарму. Прошел несколько помещений и, наконец, добрался до места обитания Горчева, то есть Ванека. Сержант Вердье и капрал Жант, естественно, следовали за ним по пятам.
Солдаты чистили оружие и приводили в порядок портупеи. Господин Ванек, который приобрел переносной граммофон, в данную минуту, развалясь на койке, с недурным аппетитом поедал колбасу под аккомпанемент американской джазовой музыки. Когда вошел лейтенант, он встал, но пластинка играла по-прежнему.
– Рядовой! – рявкнул лейтенант. – Что это?
– Фокстрот.
– Убрать немедленно.
– Вам не нравятся фокстроты, господин вахмистр? У меня еще есть танго.
– Идиот! Сержант, что все это значит? Что это у вас тут за любимчик?
– Но простите, – вмешался господин Ванек. – Я могу вам поставить военный марш.
– Слушайте, сержант! Все, что я увидел, не дает вам повода наказать этого идиота, поскольку это ваш позор, младших офицеров. Но если я через три дня замечу, что вы здесь кому-то делаете малейшее послабление, вы и все унтер-офицеры улетучитесь в Сахару с первым транспортом. Ясно?
– Ясно, господин лейтенант, – возликовал Вердье, и его глаза восторженно засверкали.
– Ясно, господин лейтенант! – повторил Жант, н его грудь расширилась от волнения.
Лейтенант ушел. Он выполнил поручение со всей возможной деликатностью и воспрепятствовал наказанию этого остолопа за сегодняшний проступок. В конце концов, тот был не виноват. Да и кто виноват? В легионе с самого начала так повелось: кто-нибудь да обязан искупить чью-то вину, даже если указать конкретного виновника затруднительно.
Лучше не буду, снизойдя к слабонервным читателям, подробно излагать последующие события. Достаточно живописать хотя бы это великое мгновение: когда лейтенант, пройдя по длинному коридору, свернул за угол, пятидесятидвухлетиий сержант и сорокатрехлетний капрал обнялись, расцеловались и свершили двойной танцевальный шаг справа налево, шаг, который профессионал вроде господина Вюрфли, случись ему сие лицезреть, назвал бы «шассе».
…Кто же этот пошатывающийся, до неузнаваемости грязный субъект? Он в двадцать пятый раз тащится с ведром от колодца на кухню, где расстояние – метров четыреста. Угадали! Это господин Ванек. Отныне он встает за полчаса до побудки и пытается освоить походное обмундирование. И во время послеобеденного отдыха он без устали занимается строевой подготовкой под зорким ефрейторским оком.
Более того: Мегар, хоть и не знал французского языка, шестым чувством почуял падение господина Ванека; он вновь воспылал обидой на замечание метеорологического характера и теперь ежедневно не упускает случая наверстать упущенное.
Так обстояли дела господина Ванека, и так он сам стоял с ведром, надломленный физически, но отнюдь не духовно, когда к нему обратился господин Вюрфли:
– Да, вот она, жизнь. Вверх, вниз, туда, сюда. Солдату не позавидуешь.
– Хотя бы потому, что от полоумных учителей танцев спасу нет.
– Вы невоспитанный человек. Я с самого начала отношусь к вам с симпатией и не встречаю ответа. Вам не приходило в голову, почему художники и музыканты так неблагодарны?
– Нет, не приходило. Подумаю, если вам так хочется, хотя, по моему мнению, балетные танцоры и каменотесы тоже не отличаются благодарностью.
– Я давно мог бы вывести вас на чистую воду. Ведь поворот в вашей судьбе произошел из-за того, что узнали: вы не Горчев.
– А если ты не Горчев, значит тебя можно травить, как собаку! Вы ведь не Горчев, и вас никто по этой причине не мучает.
– Эй, ты, бедуин психованный! – раздался рев сержанта Вердье. – Чего посреди двора столбом стал? Марш в конюшню чистить лошадь господина капитана.
– Никто не видел моей портупеи? – невинно спрашивал он и, подняв фуражку, вежливо приветствовал капрала. Капрал при сем звучно скрипел зубами.
– Займите ваше место в строю, – кротко просил Лев. У него вдруг что-то стало неладно с желчным пузырем; неустрашимый Лев, геройски выдержавший три похода в Сахару, он ни разу не болел прежде…
Но что поделаешь, если полковник и все прочие офицеры похлопывают негодяя по плечу и относятся к нему снисходительно?
Парадный шаг по-прежнему не давался господину Ванеку. Однажды по случаю очередного смотра капитан Спаги, не знакомый с местными тонкостями, изготовил несколько фотоснимков марширующего господина Ванека и отослал их в Министерство военных дел с приложением меморандума, в котором требовал немедленной реорганизации колониальной армии.
Когда господин Ванек на учебной стрельбе принимался ловить мишень, вся рота разбегалась, и сержант командовал «ложись». И когда все выглядело так, словно господин Ванек вознамерился нагулять жирку в армии, выступило ему навстречу злосчастье.
Орудием судьбы послужил тот самый стройный белокурый капитан, который успел распространить легенду о Горчеве, а на следующий день продолжил свою инспекционную поездку. Но теперь он вернулся в Оран и тут же был обо всем информирован.
– Доложите генералу де Бертэну, когда его увидите, – не преминул вставить полковник, – что мы старательно опекаем его протеже, я имею в виду Горчева. Это оказалось абсолютно необходимо – ведь он полностью негоден для солдатской службы.
– Ах ты боже мой! – воскликнул капитан и схватился за голову. – Я совсем забыл. По одному срочному делу я обратился к де Бертэну, и генерал мне между прочим написал, что Горчев умер и он присутствовал на похоронах. Здесь служит, следовательно, совсем другой Горчев.
Перед полковником возникла трудная дилемма. Можно, разумеется, ради одного выдающегося офицера сделать исключение для одного дурака, но нельзя протежировать кому попало только потому, что он дурак. Кроме того, казус способен породить неслыханные сплетни. Офицеры посоветовались. Бедолага, конечно, не виноват, но делу необходимо положить конец. Одному лейтенанту поручили тактично, но с присущей солдату энергией исправить ситуацию.
Лейтенант повел себя умело. Прежде всего он проинспектировал казарму. Прошел несколько помещений и, наконец, добрался до места обитания Горчева, то есть Ванека. Сержант Вердье и капрал Жант, естественно, следовали за ним по пятам.
Солдаты чистили оружие и приводили в порядок портупеи. Господин Ванек, который приобрел переносной граммофон, в данную минуту, развалясь на койке, с недурным аппетитом поедал колбасу под аккомпанемент американской джазовой музыки. Когда вошел лейтенант, он встал, но пластинка играла по-прежнему.
– Рядовой! – рявкнул лейтенант. – Что это?
– Фокстрот.
– Убрать немедленно.
– Вам не нравятся фокстроты, господин вахмистр? У меня еще есть танго.
– Идиот! Сержант, что все это значит? Что это у вас тут за любимчик?
– Но простите, – вмешался господин Ванек. – Я могу вам поставить военный марш.
– Слушайте, сержант! Все, что я увидел, не дает вам повода наказать этого идиота, поскольку это ваш позор, младших офицеров. Но если я через три дня замечу, что вы здесь кому-то делаете малейшее послабление, вы и все унтер-офицеры улетучитесь в Сахару с первым транспортом. Ясно?
– Ясно, господин лейтенант, – возликовал Вердье, и его глаза восторженно засверкали.
– Ясно, господин лейтенант! – повторил Жант, н его грудь расширилась от волнения.
Лейтенант ушел. Он выполнил поручение со всей возможной деликатностью и воспрепятствовал наказанию этого остолопа за сегодняшний проступок. В конце концов, тот был не виноват. Да и кто виноват? В легионе с самого начала так повелось: кто-нибудь да обязан искупить чью-то вину, даже если указать конкретного виновника затруднительно.
Лучше не буду, снизойдя к слабонервным читателям, подробно излагать последующие события. Достаточно живописать хотя бы это великое мгновение: когда лейтенант, пройдя по длинному коридору, свернул за угол, пятидесятидвухлетиий сержант и сорокатрехлетний капрал обнялись, расцеловались и свершили двойной танцевальный шаг справа налево, шаг, который профессионал вроде господина Вюрфли, случись ему сие лицезреть, назвал бы «шассе».
…Кто же этот пошатывающийся, до неузнаваемости грязный субъект? Он в двадцать пятый раз тащится с ведром от колодца на кухню, где расстояние – метров четыреста. Угадали! Это господин Ванек. Отныне он встает за полчаса до побудки и пытается освоить походное обмундирование. И во время послеобеденного отдыха он без устали занимается строевой подготовкой под зорким ефрейторским оком.
Более того: Мегар, хоть и не знал французского языка, шестым чувством почуял падение господина Ванека; он вновь воспылал обидой на замечание метеорологического характера и теперь ежедневно не упускает случая наверстать упущенное.
Так обстояли дела господина Ванека, и так он сам стоял с ведром, надломленный физически, но отнюдь не духовно, когда к нему обратился господин Вюрфли:
– Да, вот она, жизнь. Вверх, вниз, туда, сюда. Солдату не позавидуешь.
– Хотя бы потому, что от полоумных учителей танцев спасу нет.
– Вы невоспитанный человек. Я с самого начала отношусь к вам с симпатией и не встречаю ответа. Вам не приходило в голову, почему художники и музыканты так неблагодарны?
– Нет, не приходило. Подумаю, если вам так хочется, хотя, по моему мнению, балетные танцоры и каменотесы тоже не отличаются благодарностью.
– Я давно мог бы вывести вас на чистую воду. Ведь поворот в вашей судьбе произошел из-за того, что узнали: вы не Горчев.
– А если ты не Горчев, значит тебя можно травить, как собаку! Вы ведь не Горчев, и вас никто по этой причине не мучает.
– Эй, ты, бедуин психованный! – раздался рев сержанта Вердье. – Чего посреди двора столбом стал? Марш в конюшню чистить лошадь господина капитана.