Робб Кэндис. Аптекарская роза

   — Я тоже рада. Теперь отдыхай. Записки подождут.
   Николас вцепился в ее руку.
   — Я должен закончить работу. Все записать. Про сад. Про лекарства.
   — Время есть. — Она мягко высвободила руку и убрала прядь волос у него со лба.
   Он вздохнул.
   — Ты слишком для меня хороша.
   — Глупости. — Она чмокнула его в лоб, и он закрыл глаза.
   Люси прикрутила лампу и скользнула под одеяло рядом с ним. Сегодня ночью она позволит себе роскошь выспаться в кровати. Николас ведет себя спокойно.
   Раньше было по-другому. Муж всегда поворачивался к ней и обнимал. А сейчас, даже если бы он так сделал, все равно это уже не то. Люси больше не испытывала чувства покоя. Раньше в этой постели ей казалось, что она защищена от всего мира. Теперь все изменилось. Ее будущее зависело от того, сохранится ли все в тайне. Поначалу она не придавала этому значения, но потом все чаще и чаще начала задумываться, а так ли все просто. Ей хотелось знать, что все-таки произошло с Николасом в тот вечер в аббатстве. Кого он там встретил? Почему вдруг поблизости оказался пристав? Чем вызван интерес архидиакона — простым дружеским участием? Если так, то чего боится Николас?
   Ей повсюду мерещилась опасность. Даже в новом ученике. Поэтому она не испытывала благодарности к гильдмейстеру Торпу за то, что тот выполнил ее просьбу.
   Вместо того чтобы радоваться, она гадала, что затеял валлиец. Разумеется, он очень ей поможет, она в этом не сомневалась, но зачем ему такая работа? Как он сам говорит, чтобы начать новую жизнь. Возможно. В первую минуту она заподозрила, что он и гильдмейстер задумали отнять у нее аптеку: помогать ей до кончины Николаса, заодно изучать книги, клиентов, ходовой товар, а потом забрать все, когда муж умрет, заявив, что у нее слишком мало опыта, да и что взять с женщины, дочери грешной француженки? Именно поэтому в детстве ее так мучили монахи. Вела она себя безукоризненно, другие девочки даже считали ее занудой, зато монахини не сводили с нее глаз, постоянно следили, не проявятся ли признаки греховности — ведь они знали, что у ее матери был возлюбленный и что она погибла из-за своего прегрешения. Изо дня в день они неотступно следовали за ней, следили, прислушивались к каждому слову, придирчиво выискивая приметы материнской натуры.
   Однажды ей так все надоело, что она задумала бежать. Ее единственным другом в монастыре была сестра Долтрис, знаток трав и целительница. Мать Люси передала своей дочери любовь к садоводству и глубокие знания целебных растений. Сестра Долтрис никогда не следила за ней ястребиным взором. И вот как-то раз после завтрака Люси пожаловалась на колики в животе. Она обхватила руками живот и расплакалась. Сестра Уинифрид поспешила отвести ее в лазарет.
   План был таков: потихоньку выбраться из лазарета, после того как сестра Долтрис уложит ее спать, проскользнуть через садовую калитку мимо сараев и флигелей к той части стены, что обвалилась под тяжестью упавшего дерева.
   Ожидая в лазарете наступления ночи, Люси потихоньку потягивала мятный отвар, приготовленный ее подругой, и дремала в теплой комнате, пока сестра Долтрис возилась по хозяйству. В начале вечера монахиня объявила, что щечки у Люси порозовели, и позволила девочке немного посидеть в кровати, а сама занимала ее рассказами о своей большой семье, жившей на ферме возле Хелмсли. Их домик примостился на склоне покрытого вереском холма, у прохладного, чистого ручья. Это были веселые рассказы, незатейливые и полные любви. Люси слушала как завороженная и сама не заметила, как задремала, соскользнув на мягких подушках; она угодила в плен сладких снов, не отпускавших ее до самого рассвета.
   Отправляясь утром на занятия, девочка обернулась и спросила сестру Долтрис, почему другие монахини так с ней суровы.
   — Из-за твоей матери, дитя мое. Они не понимают, что твоя мать была очень молода, ее пугал дикий северный край, и она нашла утешение у благородного человека, который полюбил ее и дарил ей веселье.
   — А вы не можете сказать, чтобы они перестали так со мной обращаться?
   Долтрис хмыкнула.
   — Чтобы они начали ломать голову, почему я забочусь о тебе?
   Люси взглянула в лицо целительнице и увидела, что эта женщина, даже после многих лет жизни в монастыре, оставалась красивой. Можно было представить себе, какой красавицей она была когда-то! И девочка поняла, что имела в виду монахиня.
   Сестра Долтрис взяла ее за руку.
   — А теперь мы обе храним тайны друг друга и должны поклясться, что никогда не выдадим их ни одной душе.
   — А какую мою тайну вы храните?
   — Что животик у тебя болит тогда, когда ты хочешь провести день, слушая бесконечные истории Долтрис и попивая ее мятный отвар. Это гораздо лучше, чем побег, ты не согласна?
   — Так вы знали?
   Монахиня опустилась на колени и обняла Люси. От сестры пахло цветами и травами.
   — Чтобы хорошо лечить людей, нужно уметь разбираться в их душах, а не только в телесных недугах.
   — Это наша тайна?
   — Да, наша маленькая тайна. И знай, тебя здесь всегда ждут.
   Люси доверяла сестре Долтрис так, как не доверяла никому со дня смерти матери. Только Николас позже завоевал такое доверие.
   Ну а ученик? Она подумала, что не сможет ему довериться. Как-то раз она спросила у сестры Долтрис, как определить, можно ли положиться на незнакомого человека.
   — А ты посмотри ему в глаза и прямо задай этот вопрос, — посоветовала монахиня.
   Тогда девочку разочаровал такой ответ, который даже не показался ей ответом.
   Она до сих пор считала его неразумным. Ибо, если задать такой вопрос, сразу станет ясно: тебе есть что скрывать. А ей вовсе не хотелось разжигать у валлийца любопытство. Особенно в связи с архиепископом и архидиаконом. Люси хотела найти повод отказаться от его услуг. Но ей действительно нужна была помощь. Кто знает, сколько времени пройдет, прежде чем найдется замена этому человеку. А отказ от предложения гильдмейстера, когда она столько твердила, что без помощника ей не обойтись, вызвал бы подозрение.

10
ТЕРНИИ

   Мысли о Николасе Уилтоне не давали Оуэну заснуть. Не похоже, чтобы его разбил обычный паралич. Если бы Оуэна спросили, он, наверное, не смог бы точно сказать, что настораживает его в состоянии больного — действительно, при параличе человек может резко постареть, поседеть, порой возникает чрезмерная потливость. Так бывает. Но где-то в глубине души Оуэн не мог отделаться от смутного ощущения, что здесь что-то не так.
   На рассвете он оделся и направился в сад Уилтонов. На морозном воздухе изо рта шел пар, снег похрустывал под сапогами. Он прошел по дорожке мимо живой изгороди к сваленным в кучу поленьям. В сарае рядом нашелся топор. Оуэн снял рубаху. Хотя было холодно, он намеревался поработать до пота, а тогда ему понадобится сухая рубашка, чтобы охладиться. Старая привычка солдата, оставшаяся с прежних времен. С тем же рвением, какое проявлял в стрельбе из лука, Оуэн набросился на поленья, представив, что перед ним бретонский менестрель. «Неблагодарный мерзавец!» Он рубанул по бревну. «Я сражался за твою жизнь». Еще один взмах топора. «Я рисковал стать посмешищем в глазах товарищей». Полено раскололось надвое. «Ты и твоя цыганка». Еще одно полено. «Она сделала из меня зверя». Удар. «Бретонский ублюдок».
   Поначалу раненое плечо болезненно ныло, но когда мускулы разогрелись, боль отступила, и он вновь открыл для себя удовольствие физического труда. Мысли его успокоились и прояснились. Движения стали ритмичными и плавными.
   Его прервал кашель.
   — Сколько энергии с самого утра! — Люси Уилтон вручила ему полотенце. — Вот, оботрись и одевайся. В кухне ждет горячий завтрак.
   Конечно, она услышала шум на дворе и поспешила выяснить, не вторгся ли непрошеный гость. Волосы у нее были распущены и прикрыты шалью. Бледные лучи утреннего солнца высвечивали золотисто-рыжие пряди, наполняя их живым сиянием. Господи, как бы ему хотелось дотронуться до этих волос. И все же даже сейчас, когда она стояла перед ним, такая сияющая в утреннем свете, такая хрупкая, он чувствовал в ней колючую настороженность и намерение сохранять дистанцию.
   Очнувшись от грез, Оуэн вспомнил, что держит в руке полотенце, и внезапно понял, что замерз. А еще его одолело чувство неловкости, что он стоит перед ней, раздетый до пояса. Быстро вытершись полотенцем, он натянул рубаху.
   — Ты нарубил столько дров, что хватит на две недели, — сказала Люси. — И все на голодный желудок. Пожалуй, ты завоюешь мои симпатии, Оуэн Арчер. — Так могли пошутить и его собственные сестры.
   Но она неверно истолковала его поступок. Он нарубил поленницу дров вовсе не для того, чтобы произвести впечатление.
   — Хотелось размяться, — буркнул он, понимая, что говорит глупость.
   Люси кивнула, было видно, что она даже не обратила внимания на его неловкое замечание, и направилась в дом по заснеженному саду.
   Пока Арчер завтракал, она расспрашивала его, выясняя знания в медицине и садоводстве. Ответы, видимо, ее удовлетворили. А Оуэн проникся к аптекарше уважением. Насколько он мог судить, она уже хоть сейчас могла бы перейти из разряда учениц в подмастерья. Она была такой же ловкой, как Гаспар, и сообразительной: получив ответ, тут же на его основе формулировала новый вопрос. Оуэну сразу стало ясно, что она гораздо лучше него разбирается в медицине и садоводстве. Гораздо лучше.
   Вопросы иссякли, и женщина притихла, уставившись на свои руки, сложенные на столе. Потом вдруг подняла на ученика спокойный, холодный взгляд.
   — Я могу поверить в то, что ты устал воевать и захотел научиться ремеслу. Но почему в Йорке? Почему не в Уэльсе? Поближе к семье? Ты с такой нежностью рассказываешь о своей матери, о родном крае.
   И в самом деле, почему? Он объяснил, что Торсби помогает ему начать дело по просьбе старого герцога. Но объяснение звучало каким-то надуманным, фальшивым, даже для его собственных ушей. Наверняка ей тоже так показалось.
   Люси Уилтон со вздохом поднялась и принялась возиться у очага. Она выглядела гордой и благородной, хотя одета была в простое платье, много раз заштопанное, причем довольно грубыми стежками. Видно, как швее, ей не хватает терпения. Он удивился, почему она не попросила о помощи раньше. Дела в лавке шли хорошо, так что она могла позволить себе лишнюю пару рук. Просторная, как в доме зажиточного торговца, кухня отделана дубом; посуда на полках хоть и простая, но хорошо обожженная. Видно, пользовались ею нечасто, так как почти вся она была покрыта пылью. С первого взгляда любой мог легко определить, какое занятие в этом доме являлось главным. С балок свисали пучки трав, развешенные на просушку, с них слетали сухие бутоны и листья, смешивались с пылью на полках и усеивали утоптанный земляной пол, хрустя под ногами. Это казалось странным: ведь в лавке не нашлось бы и пылинки, в такой чистоте она содержалась.
   Люси снова опустилась на стул, сердито поджав губы.
   — Все солдаты — жестокие, бесчеловечные существа.
   Он никак не ожидал услышать от нее такие слова. Пришлось вспомнить, на чем оборвался их разговор.
   — Ты осуждаешь меня за то, что я не вернулся в Уэльс?
   — Ты свободный человек, у тебя достаточно средств, чтобы оплачивать отдельную комнату в гостинице. У тебя хватит денег, чтобы дать своим родным возможность убедиться: их молитвы не остались без ответа, ты жив. Неужели тебе не приходило в голову, что нужно их повидать, прежде чем начинать жизнь заново?
   В ее глазах стояли злые слезы, от волнения щеки стали пунцовыми.
   Видимо, осознав, что все чувства у нее написаны на лице, Люси опустила голову и смахнула со стола невидимые крошки.
   Оуэн не знал, что ответить. Честно говоря, он ни разу не подумал о своей семье. Родные были лишь частью его детства, Уэльс остался в прошлом. Но он не стал этого говорить, удивляясь про себя, в чем истинная причина такого негодования. Внезапно ему пришла в голову одна догадка.
   — Я слышал, твой отец тоже воевал?
   Она окаменела и обратила на него холодный взгляд.
   Значит, его догадка верна, но не стоило произносить это вслух.
   — Я вовсе не хочу вмешиваться не в свое дело. — Хотя в последние дни он только этим и занимался.
   Она не оттаяла, выслушав извинения.
   — Начнешь с того, что подметешь крыльцо и зажжешь все лампы. Затем сложишь дрова перед дверью кухни. Позже я покажу тебе все наше нехитрое хозяйство…
   Порыв холодного воздуха мгновенно выдул из кухни все тепло: это Бесс Мерчет распахнула наружную дверь.
   — Я так и думала, что найду вас здесь. — Щеки ее раскраснелись, она замолчала, переводя дыхание и оглядывая остатки завтрака. — А вы ранние пташки. Как и судебный пристав. Он только что приходил в таверну сказать, что архидиакон хочет тебя видеть, Оуэн Арчер. Я отослала Дигби прочь, пообещав, что немедленно все тебе передам.
   Оуэн перевел взгляд на Люси. Она побледнела, но произнесла ровным голосом:
   — Прежде чем уйдешь, подготовь к работе аптеку.

* * *

   Архидиакон улыбался. Улыбка на его лице смотрелась как неприятная гримаса, но все-таки это была улыбка.
   — Подозреваю, вы вчера приняли мое обещание за простую вежливость, Арчер. Но Господь даровал мне свою милость, позволив исполнить обещание за один день. Сегодня утром я узнал, что аптекарю в Дареме требуется ученик.
   Ансельм откинулся на спинку кресла, похожего на трон, и сложил кончики пальцев пирамидкой, всем своим видом излучая удовольствие.
   Оуэн не предвидел такого поворота событий. Он ответил не сразу, обдумывая, как лучше выйти из щекотливого положения.
   Архидиакон хмыкнул.
   — Вижу, что удивил вас.
   Оуэн решил действовать напрямую.
   — Да, архидиакон, именно так. Вы сами говорили, такие должности подворачиваются редко. Я это крепко запомнил и… В общем, я уже договорился с мастером Николасом Уилтоном.
   Пирамидка рухнула, когда архидиакон разъединил руки и вцепился в подлокотники с такой силой, что побелели костяшки пальцев.
   — Что вы сделали?
   — Видите ли, я решил довольствоваться тем, что подвернулось, пошел в ученики к ученице, иначе я мог умереть с голоду, прежде чем узнал бы о другом свободном месте.
   — Вы… — Архидиакон вовремя взял себя в руки. — Весьма прискорбно. — Злоба сжала ему горло.
   Оуэн поднялся.
   — Все равно я вам благодарен.
   Ансельм впился глазами в Оуэна, затем отвел взгляд и кивнул.
   — Я уже дал слово… — сказал Оуэн.
   — Ступайте, — прошипел Ансельм, словно выпустил яд.
   Оуэн поспешил убраться, пока не стало еще хуже. Оказавшись во дворе собора, он постарался припомнить до мельчайших подробностей реакцию архидиакона. Ансельма, разумеется, раздосадовало, что пришлось зря потратить на него время. Но ради чего он вообще брался за это дело? Из желания угодить Торсби? Вероятно. Одного Оуэн никак не мог понять — каким образом Ансельм успел за такое короткое время, что прошло после их последнего разговора, отослать запрос в Дарем и получить ответ. Очень похоже, что предложенная ему должность — выдумка. Но зачем это понадобилось церковнику? В надежде, что Оуэн станет жертвой нападения шотландцев, когда отправится в путь? Выходило, что Ансельм разозлился вовсе не из-за того, что зря потратил время, а из-за того, что Оуэн теперь будет работать на Николаса Уилтона. В порыве ярости архидиакон потерял осмотрительность. Оуэну это не понравилось.

* * *

   Сидя напротив Люси, Оуэн молча поглощал еду. В какую-то секунду она поймала на себе его взгляд, но Арчер тут же потупился, уставившись в миску с жарким. Эта женщина действовала на него самым непостижимым образом — он робел словно зеленый юнец. Такие отношения его раздражали, но справиться с собой он не мог — стоило ему встретить этот серьезный, холодный взгляд, он, вместо того чтобы ответить тем же, каждый раз смущенно смотрел в сторону, как и теперь.
   Им удалось провести день мирно, за работой. Он узнал, как все устроено в доме, лавке и саду. Заведенный порядок тоже произвел на него впечатление.
   Он закончил есть раньше Люси и поднялся, чтобы подбросить поленья в огонь.
   — Не подкладывай дрова, уже поздно, — сказала она.
   — Но тогда огонь ночью погаснет.
   — Вот и хорошо. Я хотела с утра пораньше вычистить очаг.
   — Тогда тебе придется заново разводить огонь.
   — Как всегда, когда я чищу очаг. — Она посмотрела на него, как на недоумка.
   — А когда у тебя будет время на это?
   — До рассвета.
   — Как же ты узнаешь, что пора вставать?
   — А я лягу тут же. Когда огонь погаснет, я проснусь от холода.
   — Позволь, я сам это сделаю.
   — Нет, это мое дело.
   — Тогда пусть этим займется служанка. — Девушка должна была приступить к работе со следующего дня.
   — Нет.
   — Почему для тебя так важно вычистить очаг?
   — Потому что я хочу, чтобы он был чистым.
   — Я бы хотел помочь.
   — У тебя и так хватит дел. А кроме того, разве ты знаешь, как чистить очаги?
   — На военной службе многому приходится учиться.
   — Какие же очаги на военной службе?
   Он не нашелся, что ответить, лишь пожал плечами.
   — Странно, что бывший солдат предлагает помочь в таком деле, — продолжала она.
   — Я не всегда был солдатом. Мальчишкой я помогал своей матери.
   — Так это мать научила тебя чистить очаг?
   — Да. Она. И многому другому тоже. А разве твоя тебя не учила?
   — Моя мама умерла, когда я была совсем маленькой, — сказала Люси.
   — А после тебя учили сестры в монастыре.
   — Да. — Она насторожилась. — Кто тебе рассказал?
   — Камден Торп. Я задал несколько вопросов. Естественное любопытство. Он сказал, что твоей матери нравился сад Николаса.
   — Он напоминал ей родной край, — натянуто произнесла она, и он понял, что ступил на опасную почву.
   Оуэн попытался успокоить ее.
   — Моя мать верила, что работа в саду — высшая форма преданности Богу. Она всех своих детей заставляла трудиться в саду.
   Сработало. Люси подняла на него глаза.
   — И это приблизило тебя к Богу?
   Он выдавил из себя улыбку.
   — Это показало мне, как много работы Всевышний для нас приготовил.
   Уголки ее губ дрогнули. Значит, она не лишена чувства юмора.
   — Что ж, стало быть, ты готов и впредь много трудиться. — Она вернулась к очагу и немного помолчала. — А за время своей военной службы ты чему-нибудь научился?
   — Я понял, что мне нравится, когда стрела, выпущенная из лука, со свистом летит в воздухе и попадает точно в цель, а еще я понял, что война касается не только армий, которые в ней участвуют.
   Он заметил в углу лютню и взял ее в руки. Люси вздрогнула, услышав, как ожили струны. Она уже собралась было сделать ему выговор, но замолкла, увидев, как нежно и уверенно он касается струн. Он оживил инструмент печальной мелодией и начал петь. Многие женщины ему говорили, что у него красивый голос. Люси не захотела, чтобы он видел, как подействовало на нее его пение. Хотя она устала и очень хотела еще немного посидеть, но все-таки поднялась и принялась убирать кухню, стараясь при этом не смотреть на Арчера. Он весь отдался песне, позволив себе увлечься проникновенной историей.
   Мелодия оборвалась на пронзительной ноте. Оба помолчали, в ушах еще звучали последние ноты. Поленья в очаге шипели и потрескивали. Ветка дерева скреблась о стену дома.
   Люси вздрогнула.
   — Какой красивый язык.
   — Бретонский. Я научился ему от одного менестреля, — сказал Оуэн. — Он похож на язык моей родины. И хотя поначалу я не понимал всех слов, все равно ухватил их суть.
   Люси все-таки присела, вдруг остро осознав, как мало она знает об этом человеке, рядом с которым ей предстоит провести много дней.
   — О чем эта песня?
   — По всей Бретани возвышаются огромные надгробные сооружения из камней — там они называются дольмены, — они сложены из таких валунов, сдвинуть которые под силу лишь великану. Говорят, что это могилы древних людей. В одном из таких дольменов живет благородная женщина, давшая клятву спасти свой народ от ландскнехтов короля Эдуарда.
   — Ландскнехты, — прошептала Люси.
   Оуэн подумал, что она не знает этого слова.
   — Наемные солдаты, которых наш доблестный король высадил на том берегу пролива без гроша в кармане. Говорят, они сотнями бродят по стране, насилуют и грабят. Возможно, это преувеличение.
   — Мама рассказывала мне о них.
   — Она была француженка?
   Он успел убедиться, что Люси не нравится, когда он выказывает свою осведомленность относительно ее прошлого или родных.
   Миссис Уилтон кивнула.
   — Этих наемников действительно сотни.
   — Они бедствие для французов.
   — Мама говорила, что война — это бедствие.
   — Да. Еще бы ей так не думать. Для нас, живущих на острове, все по-другому. Мы воюем на чужих землях. Если наш король одерживает победу, те, кому повезло вернуться, приносят добычу. Если случается поражение, уцелевшие приходят с пустыми руками. Но во Франции неважно, победил король или нет — народ все равно страдает. Солдаты обеих сторон сжигают деревни и города, чтобы противник был обречен голодать. Бездомному голодному ребенку все равно, за кого голодать — за собственного короля или за чужого.
   Люси смотрела на него так, будто увидела впервые.
   — Ты рассуждаешь не как солдат.
   Он пожал плечами.
   — А как эта женщина из песни спасает свой народ?
   — Она прикидывается беззащитной, потерявшейся в лесу и заманивает наемников в ловушки, которые заранее расставила. Она умело владеет ножом. Она говорит вражеским воинам, что все потеряла и хочет к ним присоединиться, а в доказательство обещает привести их к богатому дому на краю леса, где они найдут много денег и вина. На самом деле там она приготовила засаду. Эту часть песни знают все бретонцы. А вот следующие куплеты каждый раз поют по-другому. В моем варианте песни рассказывается о том, что она посочувствовала одному солдату, который отдалился от своих товарищей, раскаиваясь в содеянном. Когда отряд приближается к засаде, женщина хочет спасти его. Она отзывает солдата в сторону, и они оказываются на вершине холма в центре круга из огромных валунов. Когда до них доносятся крики его товарищей, он приходит в ярость от того, что она сделала. «Ты волен выбрать смерть, — говорит она ему. — Скажи, что таков твой выбор, и я тут же нашлю на тебя своих людей. Или загляни к себе в душу и признайся, что ты больше не в силах выносить бесчестную бойню».
   — И что он выбирает?
   — Об этом песня умалчивает.
   Люси разочарованно покачала головой.
   — Это правдивая история?
   — Не знаю.
   — Не может быть, чтобы это была правда. Иначе менестрель предал бы спасительницу своего народа, распевая эту песню.
   — Может быть, поэтому он пел ее на своем родном языке.
   — Но ты ведь все понял. Многие из твоих лучников тоже могли бы оказаться валлийцами.
   — И как я, они предпочли бы помалкивать.
   — А что другие солдаты? Неужели никто не поинтересовался у тебя, о чем поется в этой песне?
   — Я сказал им, что это песенка про Николетту.
   — Ты защитил менестреля?
   Он вздохнул.
   — В благодарность за мою защиту он сделал меня слепцом. Вернее, его подружка.
   Люси потянулась через стол и дотронулась до шрама.
   — Почему она сделала это?
   — Защищая его.
   — От тебя? Не понимаю.
   Он рассказал ей, как все произошло.
   — Я поступил глупо. А теперь должен расплачиваться, начав все сначала. Впрочем, к тому времени мне уже опостылело воевать. — Он так часто это повторял, что уже сам начал верить. — Но то, что они со мной сделали, я не могу простить. Они предали меня, когда я старался им помочь.
   Люси разглядывала его еще несколько минут.
   — Ты считаешь себя калекой. Но на других людей ты не производишь впечатления увечного. Не знаю, поможет ли это, но я хочу, чтобы ты знал.
   — Добрые слова. Спасибо. Но ты представить не можешь, каково это — наполовину лишиться зрения.
   — Да, не могу. — Она поднялась. — Я должна отнести Николасу ужин и хотя бы немного поспать.
   — Позволишь тебе помочь?
   — Сама справлюсь.
   Оуэн понял, что она не шутит, и задумчиво побрел к себе в таверну Йорка.
   Стоило ему переступить через порог зала, как его окликнула Бесс.
   — К тебе посетитель. — Она кивнула, указывая в угол. — Давненько к нам не заглядывал гильдмейстер Торп. С тобой, Оуэн Арчер, дела идут в гору.
   Пока Оуэн шел между столиков, всего несколько человек обернулись в его сторону, но разговоры не затихли. Хороший признак. Значит, его уже воспринимают как своего. Агент остался доволен.
   Но его удовольствие улетучилось, как только он взглянул на лицо гильдмейстера. Добродушная круглая физиономия Торпа вся сморщилась от беспокойства.
   — Архидиакон Ансельм поднял шум по поводу вашего назначения. Захотел увидеть письмо, присланное Йоханнесом. Задавал всевозможные вопросы. Намекал, что вы вовсе не тот, за кого себя выдаете. Все это очень неприятно.
   Оуэн рассказал о месте ученика в Дареме. Камден Торп подергал бороду.
   — Ну не странно ли? Мне он ни слова об этом не сказал. Наоборот, говорил так, словно подозревает в вас преступника, решившего на время залечь на дно.
   — Интересно, как отнесется к таким подозрениям архиепископ Торсби.
   Торп нахмурился, не понимая, что Оуэн имеет в виду.
   — А рекомендательное письмо?
   — Да, конечно. — Гильдмейстер заулыбался. — Архидиакон сбит с толку, не правда ли?
   Оуэну удалось убедить Камдена Торпа, что все хорошо, но сам он далеко не был в этом уверен. Архидиакон проявил странную обеспокоенность по поводу ученичества Оуэна. Видно, он его раскусил. Но о чем архидиакон догадался и чем был так обеспокоен, что даже рискнул выставить себя в невыгодном свете в глазах гильдмейстера? По мнению Оуэна, сей поступок означал, что священник в отчаянии. А в подобных ситуациях люди становятся опасными. Но все-таки почему архидиакон?