Страница:
– Не то чтобы я любил кроликов – но лучше крольчатина, чем ничего. Финн рассмеялся:
– Значит, по крайней мере чему-то мне удалось научить тебя за эти годы. В прежние времена ты потребовал бы оленину.
– Это было в другой жизни, – я покачал головой. – Когда принц лишается титула, он внезапно выясняет, что способен есть ту же пищу, что и простые смертные – особенно когда в животе пусто.
Лахлэн бережно убирал арфу в футляр.
– Какого титула? – поинтересовался он. – Принц – или Мухаар?
– Какая, разница? Беллэм отнял у меня оба.
Когда от кроликов не осталось ничего, кроме горстки костей и хрящей – а Сторр мгновенно уничтожил и эти остатки – Лахлэн вытащил из седельной сумки мехи с крепким вином и протянул их мне. Я сидел, скрестив ноги, на одеялах, стараясь не замечать ночного холода, пробиравшего меня до костей. Вино было горьковатым, но приятно согревало, отпив солидный глоток, я передал мехи Финну.
Он принял их – почти торжественно – и проговорил что-то, призывая богов Чэйсули. Лахлэн внимательно посмотрел на него, словно бы изучал. Вечная насмешливость Финна не слишком хорошо помогала ему в отношениях с людьми, у него почти не было друзей – но они ему и не были нужны. Ему хватало Сторра.
В конце концов Лахлэн тоже выпил вина и снова передал мехи мне:
– Не расскажете ли вы мне то, что мне нужно знать? Саги не придумываются они вырастают из живой истории. Расскажите мне, как случилось, что король решил истребить целый народ, прежде столь верно служивший ему и его Дому?
– Финн расскажет об этом лучше меня.
Если расскажет, конечно.
Сидевший на одеялах Финн пожал плечами, при этом движении в его ухе сверкнула серьга. В сумерках он казался порождением ночи, духом ночи – Сторр, прижавшийся к его боку, только усиливал это впечатление.
– А что тут можно сказать? Шейн объявил нам кумаалин – без серьезной на то причины… и мы умерли, – он помолчал. – Многие из нас.
– Но ты жив, – заметил Лахлэн.
Финн улыбнулся – вернее сказать, оскалил зубы в подобии улыбки:
– Боги уготовили мне иной путь. Моя толмоора была в том, чтобы служить Пророчеству, а не в том, чтобы умереть еще беспомощным ребенком.
Его пальцы зарылись в густую серебристую шерсть на загривке Сторра.
Лахлэн задумался, прижимая футляр с арфой к груди.
– Могу я все же услышать, как все это началось? – наконец, осторожно спросил он. Финн горько рассмеялся.
– Как это все началось, арфист? Я не могу этого сказать – хотя и сам был частью начала, – мгновение он смотрел на меня – очень пристально, словно бы вспоминая.
И я тоже вспомнил.
– Вся беда была в непомерной гордости одного-единственного человека…
Право, я не знал, как еще можно начать.
– Мой дядя, Мухаар Шейн… хотел иметь сына, но сыновей у него не было, а потому он собирался выдать свою дочь за Эллика Солиндского, сына Беллэма, в надежде положить конец войне между Хомейной и Солиндой. Но дочь его избрала другого человека – воина Чэйсули, ленника самого Мухаара. Она отвергла жениха и сам этот союз, и разорвала помолвку. Она бежала от отца – из Хомейны-Мухаар – и ушла вместе с воином…
– С моим жехааном, – проговорил Финн, прервав мой рассказ. – Ты бы сказал
– отец. Хэйл было его имя. Он изменил толмоору Линдир и создал новую толмоору для них обоих. Для всех нас, и это окончилось бедой.
Финн, не отрываясь, смотрел в огонь.
– Гордость короля была задета – гордыня душила его, покуда это не стало для него нестерпимым. И когда его собственная чэйсула умерла от поветрия, а вторая оказалась бесплодной, он решил, что это Чэйсули прокляли его Дом.
Он еле заметно покачал головой – с печалью и сожалением.
– И тогда он объявил нам кумаалин. Лахлэн сосредоточенно хмурил лоб:
– Итак, женщина. С нее все и началось.
– Линдир, – подтвердил я. – Моя двоюродная сестра. Она достаточно походила на Шейна мужеством и силой воли, чтобы быть его сыном: беда в том, что она была женщиной. И гордость подтолкнула ее к бегству.
– А что она думала о том, что последовало за этим бегством?
Я покачал головой:
– Этого никто не знает. Она вернулась к отцу через восемь лет, когда носила ребенка Хэйла – Хэйл был мертв, и ей больше некуда было идти. Шейн принял ее, потому что ему нужен был внук – наследник престола, когда родилась девочка, он повелел отнести ее в лес на растерзание диким зверям. Но Аликс выжила – потому что мастер меча при дворе Шейна и сама Королева Хомейны умолили Мухаара отдать ее не зверям, а человеку, – я передернул плечами. – Линдир умерла, подарив жизнь Аликс. Я не знаю, что она думала о кумаалин – но священное истребление отняло жизнь у ее мужа и едва не уничтожило его народ.
Лахлэн долго обдумывал сказанное. Потом поднял глаза на Финна:
– Как же случилось, что ты служить Кэриллону? Ведь Мухаар Шейн был его дядей.
Финн поднял руку в знакомом жесте:
– Вот поэтому. Толмоора. У меня нет. выбора, – он еле заметно улыбнулся. Можешь называть это роком, судьбой… как там это звучит по-элласийски? Мы верим, что каждый ребенок рождается с толмоорой, которой нельзя пренебречь, когда боги дают о ней знать. Пророчество Перворожденного гласит, что придет день, когда человек всех кровей объединит в мире четыре враждующих государства и два народа магов. Кэриллон – часть этого Пророчества.
Финн покачал головой, его лицо в свете костра было серьезным, почти суровым:
– Если бы у меня был выбор, я отказался бы от такой службы – она обязывает слишком ко многому, но я Чэйсули, а Чэйсули не делают подобных вещей.
– Враги становятся друзьями, – медленно кивнул Лахлэн, глядя в огонь, словно уже слышал мелодию новой песни. – Это будет прекрасная песня-сказание.
Этот рассказ будет ранить сердца и души, и покажет другим, что все их беды ничто в сравнении с тем, что претерпели Чэйсули. Если ты позволишь мне, Финн, я…
– …и что ты сделаешь? – резко спросил Финн. – Приукрасишь правду?
Изменишь рассказ ради ритма и рифмы? Нет. Я отказываю тебе в этом. То, что пережил я и мой клан – не для чужих ушей.
Я стиснул руки, впился ногтями .в кожу перчаток. Финн почти никогда не говорил о своем прошлом или о своих чувствах – он предпочитал оставлять все это при себе – но теперь, когда он заговорил, я услышал в его голосе живое чувство и живую боль. Словно вновь открылась незажившая за годы рана.
Лахлэн встретился с ним глазами:
– Когда правда такова, нечего приукрашать, – тихо промолвил он. – Думаю, в этом не будет нужды.
Финн сказал что-то на Древнем Языке – на языке Чэйсули. За прошедшие годы я сумел выучить несколько слов и фраз, но когда Финн начинал говорить так – в гневе, в отчаянье – я ничего не мог понять. Звуки и слова сливались в нечто целое – впрочем, прекрасно передававшее чувства Финна. Я невольно поежился, должно быть, Лахлэн сейчас чувствовал то же, что и я.
Но Финн внезапно умолк. Он не закричал – но наступившая внезапно тишина подействовала на нас не слабее. Правда, теперь эта тишина была какой-то иной и только взглянув в ничего не выражающее лицо Финна, заметив его отстраненный, погруженный в себя взгляд, я понял, что он говорит со Сторром.
Не знаю, что сказал ему волк, но лицо Финна внезапно потемнело, словно от гнева, потом побелело и приобрело угрюмое выражение. Наконец он заговорил:
– Я был еще мальчиком…
Его голос был так тих, что я с трудом мог разобрать слова.
– Мне было три года.
Его пальцы впились в серебристую шерсть Сторра. Я вдруг подумал, что, быть может, он ищет поддержки у лиир для рассказа о своем детстве, эта мысль поразила меня. К тому же, мне он этого не рассказывал никогда – даже если я просил его.
– Я тогда заболел – какая-то детская хворь, но я цеплялся за юбки жехааны, словно несмышленыш… – он прикрыл глаза и слабо улыбнулся, словно воспоминание рассмешило его. – Сон не приносил мне покоя – меня мучили тяжелые сны, а в шатре к тому же было жарко. И темно – так темно, что мне показалось – сейчас придут демоны, чтобы унести мою душу. Мне было так жарко…
Он с трудом проглотил комок в горле – было видно, как дернулся кадык:
– Дункан выплеснул воду в очаг, чтобы погасить огонь – он хотел помочь, но шатер наполнился дымом, и я начал кашлять и задыхаться. Наконец, Дункан и моя жехаана заснули – а я не мог…
Я украдкой взглянул на Лахлэна. Тот слушал, словно завороженный. Финн ненадолго умолк. В его глазах плясало отраженное пламя костра.
– И тут Обитель наполнилась грохотом, словно вдруг разразилась гроза. Да так оно и было – только началась она по воле людей, а не богов. Людей Мухаара.
Они ворвались в Обитель, как демоны преисподней – они хотели уничтожить нас.
Всех. Они подожгли шатер.
Лахлэн даже дышать перестал:
– Шатер, в котором были дети?
– Да, – мрачно подтвердил Финн. – Наш шатер сбили кони, потом на него бросили факел…
Его взгляд впился в побелевшее лицо Лахлэна.
– Мы красим свои шатры. Краска горит быстро. Очень.
Лахлэн попытался было что-то сказать, словно хотел прервать рассказ – но Финн не обратил на это внимания. Впервые он изливал душу перед другими людьми.
– Дункан вытащил меня из огня прежде, чем пламя поглотило нас. Жехаана утащила нас за деревья, там мы и прятались, пока не наступил день. К тому времени всадники исчезли – но исчезла и почти вся наша Обитель, – он глубоко вздохнул. – Я был совсем ребенком – слишком маленьким, чтобы все понимать. Но даже трехлетний ребенок может научиться ненавидеть.
Финн посмотрел на меня.
– Я родился за два дня до того, как Хэйл ушел за Линдир, и все-таки он взял ее. Все-таки он отправился в Хомейну-Мухаар, чтобы помочь своей мэйхе, своей любовнице, бежать. И когда Шейн натравил на Чэйсули своих людей, он, конечно, начал с обители Хэйла.
Лахлэн долго молчал, потом покачал головой.
– Я наделен тем, чего нет у обычных людей, благодарение Лодхи и моей Леди.
Но даже я не сумею рассказать это так, как ты.
Его лицо застыло:
– Я оставляю это тем, кто может рассказать. Я оставлю этот рассказ Чэйсули.
Глава 5
– Значит, по крайней мере чему-то мне удалось научить тебя за эти годы. В прежние времена ты потребовал бы оленину.
– Это было в другой жизни, – я покачал головой. – Когда принц лишается титула, он внезапно выясняет, что способен есть ту же пищу, что и простые смертные – особенно когда в животе пусто.
Лахлэн бережно убирал арфу в футляр.
– Какого титула? – поинтересовался он. – Принц – или Мухаар?
– Какая, разница? Беллэм отнял у меня оба.
Когда от кроликов не осталось ничего, кроме горстки костей и хрящей – а Сторр мгновенно уничтожил и эти остатки – Лахлэн вытащил из седельной сумки мехи с крепким вином и протянул их мне. Я сидел, скрестив ноги, на одеялах, стараясь не замечать ночного холода, пробиравшего меня до костей. Вино было горьковатым, но приятно согревало, отпив солидный глоток, я передал мехи Финну.
Он принял их – почти торжественно – и проговорил что-то, призывая богов Чэйсули. Лахлэн внимательно посмотрел на него, словно бы изучал. Вечная насмешливость Финна не слишком хорошо помогала ему в отношениях с людьми, у него почти не было друзей – но они ему и не были нужны. Ему хватало Сторра.
В конце концов Лахлэн тоже выпил вина и снова передал мехи мне:
– Не расскажете ли вы мне то, что мне нужно знать? Саги не придумываются они вырастают из живой истории. Расскажите мне, как случилось, что король решил истребить целый народ, прежде столь верно служивший ему и его Дому?
– Финн расскажет об этом лучше меня.
Если расскажет, конечно.
Сидевший на одеялах Финн пожал плечами, при этом движении в его ухе сверкнула серьга. В сумерках он казался порождением ночи, духом ночи – Сторр, прижавшийся к его боку, только усиливал это впечатление.
– А что тут можно сказать? Шейн объявил нам кумаалин – без серьезной на то причины… и мы умерли, – он помолчал. – Многие из нас.
– Но ты жив, – заметил Лахлэн.
Финн улыбнулся – вернее сказать, оскалил зубы в подобии улыбки:
– Боги уготовили мне иной путь. Моя толмоора была в том, чтобы служить Пророчеству, а не в том, чтобы умереть еще беспомощным ребенком.
Его пальцы зарылись в густую серебристую шерсть на загривке Сторра.
Лахлэн задумался, прижимая футляр с арфой к груди.
– Могу я все же услышать, как все это началось? – наконец, осторожно спросил он. Финн горько рассмеялся.
– Как это все началось, арфист? Я не могу этого сказать – хотя и сам был частью начала, – мгновение он смотрел на меня – очень пристально, словно бы вспоминая.
И я тоже вспомнил.
– Вся беда была в непомерной гордости одного-единственного человека…
Право, я не знал, как еще можно начать.
– Мой дядя, Мухаар Шейн… хотел иметь сына, но сыновей у него не было, а потому он собирался выдать свою дочь за Эллика Солиндского, сына Беллэма, в надежде положить конец войне между Хомейной и Солиндой. Но дочь его избрала другого человека – воина Чэйсули, ленника самого Мухаара. Она отвергла жениха и сам этот союз, и разорвала помолвку. Она бежала от отца – из Хомейны-Мухаар – и ушла вместе с воином…
– С моим жехааном, – проговорил Финн, прервав мой рассказ. – Ты бы сказал
– отец. Хэйл было его имя. Он изменил толмоору Линдир и создал новую толмоору для них обоих. Для всех нас, и это окончилось бедой.
Финн, не отрываясь, смотрел в огонь.
– Гордость короля была задета – гордыня душила его, покуда это не стало для него нестерпимым. И когда его собственная чэйсула умерла от поветрия, а вторая оказалась бесплодной, он решил, что это Чэйсули прокляли его Дом.
Он еле заметно покачал головой – с печалью и сожалением.
– И тогда он объявил нам кумаалин. Лахлэн сосредоточенно хмурил лоб:
– Итак, женщина. С нее все и началось.
– Линдир, – подтвердил я. – Моя двоюродная сестра. Она достаточно походила на Шейна мужеством и силой воли, чтобы быть его сыном: беда в том, что она была женщиной. И гордость подтолкнула ее к бегству.
– А что она думала о том, что последовало за этим бегством?
Я покачал головой:
– Этого никто не знает. Она вернулась к отцу через восемь лет, когда носила ребенка Хэйла – Хэйл был мертв, и ей больше некуда было идти. Шейн принял ее, потому что ему нужен был внук – наследник престола, когда родилась девочка, он повелел отнести ее в лес на растерзание диким зверям. Но Аликс выжила – потому что мастер меча при дворе Шейна и сама Королева Хомейны умолили Мухаара отдать ее не зверям, а человеку, – я передернул плечами. – Линдир умерла, подарив жизнь Аликс. Я не знаю, что она думала о кумаалин – но священное истребление отняло жизнь у ее мужа и едва не уничтожило его народ.
Лахлэн долго обдумывал сказанное. Потом поднял глаза на Финна:
– Как же случилось, что ты служить Кэриллону? Ведь Мухаар Шейн был его дядей.
Финн поднял руку в знакомом жесте:
– Вот поэтому. Толмоора. У меня нет. выбора, – он еле заметно улыбнулся. Можешь называть это роком, судьбой… как там это звучит по-элласийски? Мы верим, что каждый ребенок рождается с толмоорой, которой нельзя пренебречь, когда боги дают о ней знать. Пророчество Перворожденного гласит, что придет день, когда человек всех кровей объединит в мире четыре враждующих государства и два народа магов. Кэриллон – часть этого Пророчества.
Финн покачал головой, его лицо в свете костра было серьезным, почти суровым:
– Если бы у меня был выбор, я отказался бы от такой службы – она обязывает слишком ко многому, но я Чэйсули, а Чэйсули не делают подобных вещей.
– Враги становятся друзьями, – медленно кивнул Лахлэн, глядя в огонь, словно уже слышал мелодию новой песни. – Это будет прекрасная песня-сказание.
Этот рассказ будет ранить сердца и души, и покажет другим, что все их беды ничто в сравнении с тем, что претерпели Чэйсули. Если ты позволишь мне, Финн, я…
– …и что ты сделаешь? – резко спросил Финн. – Приукрасишь правду?
Изменишь рассказ ради ритма и рифмы? Нет. Я отказываю тебе в этом. То, что пережил я и мой клан – не для чужих ушей.
Я стиснул руки, впился ногтями .в кожу перчаток. Финн почти никогда не говорил о своем прошлом или о своих чувствах – он предпочитал оставлять все это при себе – но теперь, когда он заговорил, я услышал в его голосе живое чувство и живую боль. Словно вновь открылась незажившая за годы рана.
Лахлэн встретился с ним глазами:
– Когда правда такова, нечего приукрашать, – тихо промолвил он. – Думаю, в этом не будет нужды.
Финн сказал что-то на Древнем Языке – на языке Чэйсули. За прошедшие годы я сумел выучить несколько слов и фраз, но когда Финн начинал говорить так – в гневе, в отчаянье – я ничего не мог понять. Звуки и слова сливались в нечто целое – впрочем, прекрасно передававшее чувства Финна. Я невольно поежился, должно быть, Лахлэн сейчас чувствовал то же, что и я.
Но Финн внезапно умолк. Он не закричал – но наступившая внезапно тишина подействовала на нас не слабее. Правда, теперь эта тишина была какой-то иной и только взглянув в ничего не выражающее лицо Финна, заметив его отстраненный, погруженный в себя взгляд, я понял, что он говорит со Сторром.
Не знаю, что сказал ему волк, но лицо Финна внезапно потемнело, словно от гнева, потом побелело и приобрело угрюмое выражение. Наконец он заговорил:
– Я был еще мальчиком…
Его голос был так тих, что я с трудом мог разобрать слова.
– Мне было три года.
Его пальцы впились в серебристую шерсть Сторра. Я вдруг подумал, что, быть может, он ищет поддержки у лиир для рассказа о своем детстве, эта мысль поразила меня. К тому же, мне он этого не рассказывал никогда – даже если я просил его.
– Я тогда заболел – какая-то детская хворь, но я цеплялся за юбки жехааны, словно несмышленыш… – он прикрыл глаза и слабо улыбнулся, словно воспоминание рассмешило его. – Сон не приносил мне покоя – меня мучили тяжелые сны, а в шатре к тому же было жарко. И темно – так темно, что мне показалось – сейчас придут демоны, чтобы унести мою душу. Мне было так жарко…
Он с трудом проглотил комок в горле – было видно, как дернулся кадык:
– Дункан выплеснул воду в очаг, чтобы погасить огонь – он хотел помочь, но шатер наполнился дымом, и я начал кашлять и задыхаться. Наконец, Дункан и моя жехаана заснули – а я не мог…
Я украдкой взглянул на Лахлэна. Тот слушал, словно завороженный. Финн ненадолго умолк. В его глазах плясало отраженное пламя костра.
– И тут Обитель наполнилась грохотом, словно вдруг разразилась гроза. Да так оно и было – только началась она по воле людей, а не богов. Людей Мухаара.
Они ворвались в Обитель, как демоны преисподней – они хотели уничтожить нас.
Всех. Они подожгли шатер.
Лахлэн даже дышать перестал:
– Шатер, в котором были дети?
– Да, – мрачно подтвердил Финн. – Наш шатер сбили кони, потом на него бросили факел…
Его взгляд впился в побелевшее лицо Лахлэна.
– Мы красим свои шатры. Краска горит быстро. Очень.
Лахлэн попытался было что-то сказать, словно хотел прервать рассказ – но Финн не обратил на это внимания. Впервые он изливал душу перед другими людьми.
– Дункан вытащил меня из огня прежде, чем пламя поглотило нас. Жехаана утащила нас за деревья, там мы и прятались, пока не наступил день. К тому времени всадники исчезли – но исчезла и почти вся наша Обитель, – он глубоко вздохнул. – Я был совсем ребенком – слишком маленьким, чтобы все понимать. Но даже трехлетний ребенок может научиться ненавидеть.
Финн посмотрел на меня.
– Я родился за два дня до того, как Хэйл ушел за Линдир, и все-таки он взял ее. Все-таки он отправился в Хомейну-Мухаар, чтобы помочь своей мэйхе, своей любовнице, бежать. И когда Шейн натравил на Чэйсули своих людей, он, конечно, начал с обители Хэйла.
Лахлэн долго молчал, потом покачал головой.
– Я наделен тем, чего нет у обычных людей, благодарение Лодхи и моей Леди.
Но даже я не сумею рассказать это так, как ты.
Его лицо застыло:
– Я оставляю это тем, кто может рассказать. Я оставлю этот рассказ Чэйсули.
Глава 5
Когда, наконец, днем позже мы приблизились к Обители, Финн стал вдруг задумчивым и немногословным. Это было непохоже на него. Мы неплохо находили с ним общий язык – правда, для этого мне сперва пришлось привыкнуть видеть рядом с собой. Чэйсули, а Финну – служить хомэйну. Неужели же теперь, возвратившись домой – или, по крайней мере, туда, где был дом Финна – он оставить свою службу мне?..
От этой мысли зябкий холодок пробежал у меня по спине. Я вовсе не хотел терять Финна. Он по-прежнему был нужен мне. Я многому научился за годы изгнания, но мне еще предстояло узнать, что значит воевать за похищенный у меня трон. Без Финна же это казалось мне почти безнадежным делом.
Внезапно он остановил коня, что-то прошипев сквозь зубы. Потом лицо его застыло – он говорил с лиир.
Мудрый арфист Лахлэн не сказал ничего. Он ждал вместе со мной – но, в отличие от меня, должно быть, не чувствовал разлитого в воздухе напряжения.
Наконец, лицо Финна дрогнуло – на нем появилось жесткое и в то же время отстраненное выражение, черты лица заострились – а глаза остались пустыми и безжизненными.
И я испугался.
– Что?.. – мой собственный голос был больше похож на свистящее шипение.
– Сторр посылает предупреждение… – Финн внезапно зябко передернул плечами. – Кажется, я и сам это чувствую. Я пойду. Оставайтесь здесь…
Мгновение он смотрел на Лахлэна, словно взвешивал что-то – потом дернул плечом:
– Делайте, что я говорю. Оставайтесь здесь и ждите меня.
Он говорил так, словно ничего особенного и не происходило – но я не поверил его спокойному тону и поймал за повод его коня:
– Говори. Что случилось?
Финн снова посмотрел на Лахлэна, потом перевел взгляд на меня:
– Сторр не слышит ни одного лиир.
– Ни одного?..
– Ни даже Аликс.
– Но… с ее Древней Кровью… – я не окончил фразы. Финну не нужно было больше ничего говорить. Если Сторр не слышит никого из лиир, положение действительно серьезное.
– Тебе тоже может грозить опасность, – тихо проговорил я.
– Конечно. А потому я пойду туда в облике лиир, – Финн в мгновение ока оказался на земле. – Толмора лохэлла мэй уик-ан, чэйсу, – сказал он мне, дернув плечом – а еще через мгновение он перестал быть человеком.
Я наблюдал за Лахлэном. Когда Финна поглотила пустота, глаза его расширились – потом сузились, он нахмурился, словно старался понять, что происходит, и научиться этому. Его пальцы легко коснулись футляра арфы, словно он хотел убедиться в том, что это явь, а не сон. Когда я перевел взгляд на Финна, очертания человека уже исчезли, сменившись еще неотчетливыми очертаниями волчьего тела. Я ощутил знакомую тошноту – не знаю, сумею ли когда-нибудь привыкнуть к этому зрелищу – и снова перевел взгляд на Лахлэна. Лицо его приобрело зеленоватый оттенок, на мгновение мне показалось – его сейчас вырвет от страха и потрясения. Но – нет, все обошлось.
Рыжеватый волк с глазами Финна взмахнул хвостом и в мгновение ока исчез за деревьями.
– Они не заслуживают того, чтобы их боялись, – сообщил я Лахлэну, конечно, если ты не сделал ничего, чтобы заслужить их вражду.
Я улыбнулся: теперь он смотрел на меня так, словно я тоже мог быть волком
– или не меньшем зверем, чем волк:
– Ты же говорил, что ты – невинный человек: арфист… чего тебе бояться Финна?
На самом-то деле я знал, что, как бы ни был невинен человек, от этого он не перестает бояться подобных вещей. Быть может, совесть Лахлэна и была вовсе не так чиста, как он утверждал – но может быть также, что у него были свои причины испугаться увиденного. Он снова посмотрел вслед Финну, лицо его утратило зеленоватый оттенок и было теперь просто бледным – на нем читалось потрясение, восхищение и страх, словно бы перед богом.
– Волки не знают доводов разума! Он узнает вас в таком обличье?
– Финн в этом обличье знает все то, что ведомо Финну-человеку, – ответил я. – Но он также наделен мудростью волка. Для того, кто вызывает у него опасение, это двойная угроза.
Частью сознания я понимал, что чувствует сейчас Лахлэн – первые несколько раз я и сам переживал то же состояние. Но мысли мои сейчас устремились вслед за Финном.
– Он не демон и не зверь. Он просто человек, в чьей крови дар богов – как и у тебя, по твоим словам. Просто в его случае боги по-иному явили себя, – я подумал о магии музыки Лахлэна – и рассмеялся ужасу, отразившемуся в его лице.
– Или ты думал, он тоже поклоняется Лодхи? Нет, только не Финн. Быть может, он не поклоняется ни одному богу – но служит своим богам лучше, чем кто-либо из людей. Иначе с чего бы ему оказаться подле меня?
Конь Финна потянул меня в сторону, пытаясь добраться до травы под снегом, и я замолчал, стараясь удержать его и вернуть назад, потом, продолжил:
– Тебе не нужно бояться, что в облике волка он набросится на тебя и перервет тебе горло. Он сделает это, только если ты сам дашь ему повод, старательно выдерживая небрежный тон, я встретился глазами с арфистом. – Но ведь ты же не собираешься меня предавать, верно? Ведь на карту поставлена твоя сага…
– Нет, – Лахлэн попытался улыбнуться, но я видел, что он все еще вспоминает превращение Финна, Ни один человек, впервые увидевший такое, не сможет так легко выбросить это из головы.
– Что он вам сказал прежде, чем изменился?
Я рассмеялся:
– Это своего рода философия. Разумеется, философия Чэйсули – а потому она равно чужда и хомэйнам, и элласийцам.
Тщательно выговаривая слова, я повторил:
– Толмоора лохэлла мэй уик-ан, чэйсу. Это примерно означает – судьба человека всегда в руках богов, – с той же тщательностью я повторил жест Финна поднял открытую ладонь и развел пальцы веером. – Обычно это сокращают до одного слова: толмоора. Его более чем достаточно – оно и так о многом говорит само по себе.
Лахлэн медленно покачал головой:
– Думаю, мне это не настолько чуждо. Вы забываете, что я священнослужитель. Конечно, я служу одному богу, и он очень отличается от богов Финна, но меня учили понимать чужие верования. Более того – я всем сердцем верю, что человек может знать свое божество и служить ему, – он похлопал рукой по футляру арфы. – Мой дар – здесь, Кэриллон. Быть может, дар Финна заключен в чем-то еще, но мой не менее силен. И, быть может, я с такой же, если не большей, готовностью принимаю свою судьбу…
Он улыбнулся:
– Толмоора лохэлла мэй уик-ан, чэйсу… Какая красноречивая, фраза.
– А у вас есть что-то подобное? Лахлэн рассмеялся:
– Вы бы не сумели это произнести. Для этого нужно родиться элласийцем, он снова коснулся футляра арфы. – Вот эта звучит попроще: Ийана Лодхи, ийфэнног фаэр. Человек с гордостью идет по своему пути, когда он смиренен пред Лодхи.
И тут вернулся Финн – в облике человека, с белым лицом, и у меня больше не осталось времени для философии. Я смотрел на него – И не мог задать ни одного из тех вопросов, которые роились в моей голове.
– Разрушена, – шепотом проговорил он. – Стерта в прах. Сожжена, – он был смертельно бледен. – Обители нет.
Я успел перебраться через полуразрушенную стену, прежде чем понял, что это. Мой пони споткнулся, провалившись в снег – и тут я узнал. Стена – та полукруглая стена, что защищает каждую Обитель. Разрушенная стена, теперь едва поднимавшаяся над землей.
Я остановился – возможно, спасая этим не только моего скакуна, но и собственную шею – безмолвно глядя на то, что осталось от Обители. Обгоревшие или сломанные шесты. Обрывки грязной ткани, вмерзшие в зимнюю землю, почти утратившие цвет от времени и непогоды. Даже очаги, устроенные перед каждым шатром, не уцелели – камни были разбросаны, а сами кострища вытоптаны копытами.
Здесь не было больше ничего, напоминавшего прежде гордую Обитель Клана.
Глазами памяти я увидел ее такой, какой видел в последний раз: высокая стена, ограждавшая Обитель, большие шатры, окрашенные в цвета леса и земли, каждый – с золотым изображением лиир. Для лиир существовали специальные шесты-«насесты» и подстилки. А еще – здесь были дети. Дети, не боявшиеся ни леса, ни диких зверей – ничего, кроме, быть может, тех из них, кто успел научиться страху перед хомэйнами.
Я выругался – точнее будет сказать, выплюнул проклятие. Я подумал о Дункане – о вожде клана, жившего в этой Обители. Я подумал об Аликс. Потом я пустил своего коня вперед. Именно туда, куда было нужно.
Я хорошо помнил это место, хотя не осталось никаких признаков, по которым я мог бы отыскать его. Тут я спешился – вернее, почти свалился с коня – мое тело онемело и застыло, о ловкости и хоть каком-то изяществе и речи быть не могло – и упал на колени.
Один из обломанных шестов торчал из снега, как древко знамени. На нем все еще висел кусок промерзшей ткани, я потянул за него – И он остался у меня в руке, переломившись пополам. Голубовато-серая ткань с еле заметными следами золотой и коричневой краски. Для Кая, ястреба Дункана.
Ни разу я не думал о том, что они могут быть мертвы. Ни разу – ни разу за все годы изгнания – не думал о том, что они могут уйти. Они были такой же частью моей жизни, как и Финн. Я часто вспоминал Обитель – шатер вождя клана гордость Дункана и мужество Аликс – и ребенка, который только должен был родиться. Ни разу мне не приходила в голову мысль, что они могут не встретить меня, когда я вернусь.
Но сейчас дело было не во встрече даже. В мою душу медленно заползала ледяная пустота. Здесь не было жизни.
Позади меня я услышал какой-то звук и понял, даже не оглядываясь, что это Финн. Медленно-медленно, словно столетний старец, я поднялся на ноги, я дрожал, словно в приступе лихорадки – и не было в моем сердце ничего, кроме великой скорби, гнева и всепоглощающего горя.
Боги… они не могли умереть…
Лахлэн издал какой-то звук. Я посмотрел на него невидящим взглядом – все мои мысли были заняты только Аликс и Дунканом – а несколькими мгновениями позже различил на его лице… осознание.
Это же увидел и Финн – и бросился на Лахлэна, пытаясь сбить его на землю.
Я перехватил его и задержал:
– Постой…
– Он знал.
Эти слова хлестнули меня по лицу, но я все еще продолжал удерживать моего ленника.
– Подожди. Если ты его убьешь, мы не узнаем ничего. Подожди…
Лахлэн словно бы врос в землю, вытянув перед собой руку в беспомощной попытке удержать, остановить нас. Его лицо было мертвенно-бледным, как и лицо Финна:
– Я расскажу вам. Расскажу, что могу. Я отпустил Финна, осознав, что он больше ничего не станет делать – по крайней мере, пока.
– Значит, Финн был прав: ты знал. Лахлэн судорожно кивнул:
– Я знал. Да, знал. но – забыл. Это было… три года назад.
– Три года, – я оглядел то, что осталось от Обители. – Говори, что случилось? Говори! Он посмотрел мне в глаза:
– Айлини.
Финн прошипел что-то на Древнем Языке. Я ждал дальнейших объяснений, а потому сказал только одно:
– Здесь Эллас. Ты хочешь сказать, что влияние Тинстара распространяется и на эти земли? Лицо Лахлэна потемнело:
– Я ничего подобного и не говорил. Эллас свободна от влияния Айлини. Но однажды – только один раз – они перешли границу. Айлини и солиндцы, они охотились за Чэйсули, которые нашли приют в этой стране, и… они пришли сюда, – он стиснул зубы. – Об этом слагали песни, но я не старался запомнить их. Я едва не забыл.
– Так вспомни, – коротко проговорил Финн. – Вспомни все, арфист. Лахлэн развел руками, – Айлини пришли сюда. Они разрушили обитель и убили всех Чэйсули, кого только могли.
– Сколько? – спросил Финн.
– Не всех, – Лахлэн потер рукой лоб, словно пытался освободиться от серебряного венца – знака его призвания. – Я… должно быть, я знаю не так много, как должен бы…
– Недостаточно – и в то же время слишком много, – мрачно заметил Финн. Арфист, ты должен был сказать об этом раньше. Ты знал, что мы едем в Обитель.
– Но ведь не могу же я знать их всех! – воскликнул Лахлэн. – Верховный Король Родри дает приют всем Чэйсули, но не считает их. Я не думаю, что даже Родри мог бы сказать, сколько в Эллас Обителей – или Чэйсули. Мы просто принимаем их всех.
На этот раз покраснел Финн – но только на мгновение. Напряженное и горестное выражение снова возникло на его лице, черты заострились:
– Может быть, все они мертвы. Это значит, что остаюсь только я… – он внезапно умолк. Лахлэн набрал в грудь воздуха:
– Я слышал, что те, кто выжил, вернулись в Хомейну. На север. Они за рекой Синих Клыков. Финн нахмурился:
– Слишком далеко… – пробормотал он, взглянув на Сторра – Слишком далеко даже для уз лиир. Я взглянул на Лахлэна в упор:
– Для человека, который может припомнить так мало, ты слышал слишком много. Ты говоришь, в Хомейну, на север – за реку Синих Клыков… у тебя есть, должно быть, возможность узнать то, к чему мы не имеем доступа?
Он не улыбнулся:
– Арфисты знают многое, как вам должно быть известно. Или в Хомейне-Мухаар их не было?
– И много, – коротко ответил я. – До того, как Беллэм заставил умолкнуть музыку.
Финн отвернулся. Он стоял теперь, молча глядя на то, что осталось от шатра Дункана. Я знал, что он пытается совладать с собой. Я не знал, удастся ли это ему.
– Могу ли я предложить вам, – начал Лахлэн, – свое искусство арфиста, чтобы поднять ваших людей? Я могу приходить в таверны и петь там Песнь Хомейны, чтобы узнать, что думают и чувствуют люди. Есть ли лучший способ понять их и узнать, откликнутся ли они на призыв своего законного короля?
– Песнь Хомейны? – с сомнением переспросил Финн, оборачиваясь к Лахлэну.
– Вы ее слышали, – ответил арфист, – и я видел, как вы ее слушали. В ней есть своя магия.
Его слова были правдой. Если он действительно пойдет по кабакам и тавернам Хомейны с этой песней, он очень скоро будет знать, на что способны мои люди.
Если Беллэм сломил их, потребуется время, чтобы вернуть им боевой дух. Если нет – я мог рассчитывать на них.
Я кивнул Лахлэну:
– Надо заняться лошадьми.
Мгновение он хмурился в растерянности, потом понял. Молча взял в повод лошадей и повел их прочь, дав нам с Финном возможность поговорить наедине, не опасаясь, что он может подслушать нас.
– Я отпускаю тебя, – просто сказал я. – Что-то вспыхнуло в глазах Финна:
– В этом нет нужды.
– Есть. Ты должен идти. Твой клан… твои родичи… ушли на север за реку Синих Клыков. Назад в Хомейну, куда мы и направлялись. Ты должен найти их, чтобы твоя душа успокоилась.
Он хранил угрюмую серьезность:
– Нам важнее исцелить Хомейну, чем найти мой клан.
– Разве? я покачал головой. – Однажды ты сказал мне, что клан и клановые связи создают более прочные узы, чем что-либо иное в культуре Чэйсули. Я не забыл этого. Я отпускаю тебя, чтобы ты мог вернуться ко мне, обретя цельность, – жестом я остановил его возражения. – Пока ты не узнаешь всего точно, тревога будет пожирать твою душу, как язва.
– Я не оставлю тебя в обществе врага, – напряженным голосом произнес Финн.
– Мы же не уверены, что он враг, – покачал головой я.
– Он слишком много знает, – мрачно возразил Финн. – Слишком много – и слишком мало. Я не верю ему.
– Тогда поверь мне, – я подняло руку ладонью вверх, пальцы веером. – Разве ты не научил меня, как выжить в любых обстоятельствах? Я больше не тот зеленый юнец-принц, которого ты сопровождал в изгнание. Мне кажется, что я и сам смогу позаботиться о себе, – я улыбнулся. – Ты говорил, что моя толмоора в том, чтобы отвоевать Трон Льва. Если ты сказал тогда правду, значит, так оно и будет, и ничто не помешает мне. Даже то, что мы на время расстанемся.
От этой мысли зябкий холодок пробежал у меня по спине. Я вовсе не хотел терять Финна. Он по-прежнему был нужен мне. Я многому научился за годы изгнания, но мне еще предстояло узнать, что значит воевать за похищенный у меня трон. Без Финна же это казалось мне почти безнадежным делом.
Внезапно он остановил коня, что-то прошипев сквозь зубы. Потом лицо его застыло – он говорил с лиир.
Мудрый арфист Лахлэн не сказал ничего. Он ждал вместе со мной – но, в отличие от меня, должно быть, не чувствовал разлитого в воздухе напряжения.
Наконец, лицо Финна дрогнуло – на нем появилось жесткое и в то же время отстраненное выражение, черты лица заострились – а глаза остались пустыми и безжизненными.
И я испугался.
– Что?.. – мой собственный голос был больше похож на свистящее шипение.
– Сторр посылает предупреждение… – Финн внезапно зябко передернул плечами. – Кажется, я и сам это чувствую. Я пойду. Оставайтесь здесь…
Мгновение он смотрел на Лахлэна, словно взвешивал что-то – потом дернул плечом:
– Делайте, что я говорю. Оставайтесь здесь и ждите меня.
Он говорил так, словно ничего особенного и не происходило – но я не поверил его спокойному тону и поймал за повод его коня:
– Говори. Что случилось?
Финн снова посмотрел на Лахлэна, потом перевел взгляд на меня:
– Сторр не слышит ни одного лиир.
– Ни одного?..
– Ни даже Аликс.
– Но… с ее Древней Кровью… – я не окончил фразы. Финну не нужно было больше ничего говорить. Если Сторр не слышит никого из лиир, положение действительно серьезное.
– Тебе тоже может грозить опасность, – тихо проговорил я.
– Конечно. А потому я пойду туда в облике лиир, – Финн в мгновение ока оказался на земле. – Толмора лохэлла мэй уик-ан, чэйсу, – сказал он мне, дернув плечом – а еще через мгновение он перестал быть человеком.
Я наблюдал за Лахлэном. Когда Финна поглотила пустота, глаза его расширились – потом сузились, он нахмурился, словно старался понять, что происходит, и научиться этому. Его пальцы легко коснулись футляра арфы, словно он хотел убедиться в том, что это явь, а не сон. Когда я перевел взгляд на Финна, очертания человека уже исчезли, сменившись еще неотчетливыми очертаниями волчьего тела. Я ощутил знакомую тошноту – не знаю, сумею ли когда-нибудь привыкнуть к этому зрелищу – и снова перевел взгляд на Лахлэна. Лицо его приобрело зеленоватый оттенок, на мгновение мне показалось – его сейчас вырвет от страха и потрясения. Но – нет, все обошлось.
Рыжеватый волк с глазами Финна взмахнул хвостом и в мгновение ока исчез за деревьями.
– Они не заслуживают того, чтобы их боялись, – сообщил я Лахлэну, конечно, если ты не сделал ничего, чтобы заслужить их вражду.
Я улыбнулся: теперь он смотрел на меня так, словно я тоже мог быть волком
– или не меньшем зверем, чем волк:
– Ты же говорил, что ты – невинный человек: арфист… чего тебе бояться Финна?
На самом-то деле я знал, что, как бы ни был невинен человек, от этого он не перестает бояться подобных вещей. Быть может, совесть Лахлэна и была вовсе не так чиста, как он утверждал – но может быть также, что у него были свои причины испугаться увиденного. Он снова посмотрел вслед Финну, лицо его утратило зеленоватый оттенок и было теперь просто бледным – на нем читалось потрясение, восхищение и страх, словно бы перед богом.
– Волки не знают доводов разума! Он узнает вас в таком обличье?
– Финн в этом обличье знает все то, что ведомо Финну-человеку, – ответил я. – Но он также наделен мудростью волка. Для того, кто вызывает у него опасение, это двойная угроза.
Частью сознания я понимал, что чувствует сейчас Лахлэн – первые несколько раз я и сам переживал то же состояние. Но мысли мои сейчас устремились вслед за Финном.
– Он не демон и не зверь. Он просто человек, в чьей крови дар богов – как и у тебя, по твоим словам. Просто в его случае боги по-иному явили себя, – я подумал о магии музыки Лахлэна – и рассмеялся ужасу, отразившемуся в его лице.
– Или ты думал, он тоже поклоняется Лодхи? Нет, только не Финн. Быть может, он не поклоняется ни одному богу – но служит своим богам лучше, чем кто-либо из людей. Иначе с чего бы ему оказаться подле меня?
Конь Финна потянул меня в сторону, пытаясь добраться до травы под снегом, и я замолчал, стараясь удержать его и вернуть назад, потом, продолжил:
– Тебе не нужно бояться, что в облике волка он набросится на тебя и перервет тебе горло. Он сделает это, только если ты сам дашь ему повод, старательно выдерживая небрежный тон, я встретился глазами с арфистом. – Но ведь ты же не собираешься меня предавать, верно? Ведь на карту поставлена твоя сага…
– Нет, – Лахлэн попытался улыбнуться, но я видел, что он все еще вспоминает превращение Финна, Ни один человек, впервые увидевший такое, не сможет так легко выбросить это из головы.
– Что он вам сказал прежде, чем изменился?
Я рассмеялся:
– Это своего рода философия. Разумеется, философия Чэйсули – а потому она равно чужда и хомэйнам, и элласийцам.
Тщательно выговаривая слова, я повторил:
– Толмоора лохэлла мэй уик-ан, чэйсу. Это примерно означает – судьба человека всегда в руках богов, – с той же тщательностью я повторил жест Финна поднял открытую ладонь и развел пальцы веером. – Обычно это сокращают до одного слова: толмоора. Его более чем достаточно – оно и так о многом говорит само по себе.
Лахлэн медленно покачал головой:
– Думаю, мне это не настолько чуждо. Вы забываете, что я священнослужитель. Конечно, я служу одному богу, и он очень отличается от богов Финна, но меня учили понимать чужие верования. Более того – я всем сердцем верю, что человек может знать свое божество и служить ему, – он похлопал рукой по футляру арфы. – Мой дар – здесь, Кэриллон. Быть может, дар Финна заключен в чем-то еще, но мой не менее силен. И, быть может, я с такой же, если не большей, готовностью принимаю свою судьбу…
Он улыбнулся:
– Толмоора лохэлла мэй уик-ан, чэйсу… Какая красноречивая, фраза.
– А у вас есть что-то подобное? Лахлэн рассмеялся:
– Вы бы не сумели это произнести. Для этого нужно родиться элласийцем, он снова коснулся футляра арфы. – Вот эта звучит попроще: Ийана Лодхи, ийфэнног фаэр. Человек с гордостью идет по своему пути, когда он смиренен пред Лодхи.
И тут вернулся Финн – в облике человека, с белым лицом, и у меня больше не осталось времени для философии. Я смотрел на него – И не мог задать ни одного из тех вопросов, которые роились в моей голове.
– Разрушена, – шепотом проговорил он. – Стерта в прах. Сожжена, – он был смертельно бледен. – Обители нет.
Я успел перебраться через полуразрушенную стену, прежде чем понял, что это. Мой пони споткнулся, провалившись в снег – и тут я узнал. Стена – та полукруглая стена, что защищает каждую Обитель. Разрушенная стена, теперь едва поднимавшаяся над землей.
Я остановился – возможно, спасая этим не только моего скакуна, но и собственную шею – безмолвно глядя на то, что осталось от Обители. Обгоревшие или сломанные шесты. Обрывки грязной ткани, вмерзшие в зимнюю землю, почти утратившие цвет от времени и непогоды. Даже очаги, устроенные перед каждым шатром, не уцелели – камни были разбросаны, а сами кострища вытоптаны копытами.
Здесь не было больше ничего, напоминавшего прежде гордую Обитель Клана.
Глазами памяти я увидел ее такой, какой видел в последний раз: высокая стена, ограждавшая Обитель, большие шатры, окрашенные в цвета леса и земли, каждый – с золотым изображением лиир. Для лиир существовали специальные шесты-«насесты» и подстилки. А еще – здесь были дети. Дети, не боявшиеся ни леса, ни диких зверей – ничего, кроме, быть может, тех из них, кто успел научиться страху перед хомэйнами.
Я выругался – точнее будет сказать, выплюнул проклятие. Я подумал о Дункане – о вожде клана, жившего в этой Обители. Я подумал об Аликс. Потом я пустил своего коня вперед. Именно туда, куда было нужно.
Я хорошо помнил это место, хотя не осталось никаких признаков, по которым я мог бы отыскать его. Тут я спешился – вернее, почти свалился с коня – мое тело онемело и застыло, о ловкости и хоть каком-то изяществе и речи быть не могло – и упал на колени.
Один из обломанных шестов торчал из снега, как древко знамени. На нем все еще висел кусок промерзшей ткани, я потянул за него – И он остался у меня в руке, переломившись пополам. Голубовато-серая ткань с еле заметными следами золотой и коричневой краски. Для Кая, ястреба Дункана.
Ни разу я не думал о том, что они могут быть мертвы. Ни разу – ни разу за все годы изгнания – не думал о том, что они могут уйти. Они были такой же частью моей жизни, как и Финн. Я часто вспоминал Обитель – шатер вождя клана гордость Дункана и мужество Аликс – и ребенка, который только должен был родиться. Ни разу мне не приходила в голову мысль, что они могут не встретить меня, когда я вернусь.
Но сейчас дело было не во встрече даже. В мою душу медленно заползала ледяная пустота. Здесь не было жизни.
Позади меня я услышал какой-то звук и понял, даже не оглядываясь, что это Финн. Медленно-медленно, словно столетний старец, я поднялся на ноги, я дрожал, словно в приступе лихорадки – и не было в моем сердце ничего, кроме великой скорби, гнева и всепоглощающего горя.
Боги… они не могли умереть…
Лахлэн издал какой-то звук. Я посмотрел на него невидящим взглядом – все мои мысли были заняты только Аликс и Дунканом – а несколькими мгновениями позже различил на его лице… осознание.
Это же увидел и Финн – и бросился на Лахлэна, пытаясь сбить его на землю.
Я перехватил его и задержал:
– Постой…
– Он знал.
Эти слова хлестнули меня по лицу, но я все еще продолжал удерживать моего ленника.
– Подожди. Если ты его убьешь, мы не узнаем ничего. Подожди…
Лахлэн словно бы врос в землю, вытянув перед собой руку в беспомощной попытке удержать, остановить нас. Его лицо было мертвенно-бледным, как и лицо Финна:
– Я расскажу вам. Расскажу, что могу. Я отпустил Финна, осознав, что он больше ничего не станет делать – по крайней мере, пока.
– Значит, Финн был прав: ты знал. Лахлэн судорожно кивнул:
– Я знал. Да, знал. но – забыл. Это было… три года назад.
– Три года, – я оглядел то, что осталось от Обители. – Говори, что случилось? Говори! Он посмотрел мне в глаза:
– Айлини.
Финн прошипел что-то на Древнем Языке. Я ждал дальнейших объяснений, а потому сказал только одно:
– Здесь Эллас. Ты хочешь сказать, что влияние Тинстара распространяется и на эти земли? Лицо Лахлэна потемнело:
– Я ничего подобного и не говорил. Эллас свободна от влияния Айлини. Но однажды – только один раз – они перешли границу. Айлини и солиндцы, они охотились за Чэйсули, которые нашли приют в этой стране, и… они пришли сюда, – он стиснул зубы. – Об этом слагали песни, но я не старался запомнить их. Я едва не забыл.
– Так вспомни, – коротко проговорил Финн. – Вспомни все, арфист. Лахлэн развел руками, – Айлини пришли сюда. Они разрушили обитель и убили всех Чэйсули, кого только могли.
– Сколько? – спросил Финн.
– Не всех, – Лахлэн потер рукой лоб, словно пытался освободиться от серебряного венца – знака его призвания. – Я… должно быть, я знаю не так много, как должен бы…
– Недостаточно – и в то же время слишком много, – мрачно заметил Финн. Арфист, ты должен был сказать об этом раньше. Ты знал, что мы едем в Обитель.
– Но ведь не могу же я знать их всех! – воскликнул Лахлэн. – Верховный Король Родри дает приют всем Чэйсули, но не считает их. Я не думаю, что даже Родри мог бы сказать, сколько в Эллас Обителей – или Чэйсули. Мы просто принимаем их всех.
На этот раз покраснел Финн – но только на мгновение. Напряженное и горестное выражение снова возникло на его лице, черты заострились:
– Может быть, все они мертвы. Это значит, что остаюсь только я… – он внезапно умолк. Лахлэн набрал в грудь воздуха:
– Я слышал, что те, кто выжил, вернулись в Хомейну. На север. Они за рекой Синих Клыков. Финн нахмурился:
– Слишком далеко… – пробормотал он, взглянув на Сторра – Слишком далеко даже для уз лиир. Я взглянул на Лахлэна в упор:
– Для человека, который может припомнить так мало, ты слышал слишком много. Ты говоришь, в Хомейну, на север – за реку Синих Клыков… у тебя есть, должно быть, возможность узнать то, к чему мы не имеем доступа?
Он не улыбнулся:
– Арфисты знают многое, как вам должно быть известно. Или в Хомейне-Мухаар их не было?
– И много, – коротко ответил я. – До того, как Беллэм заставил умолкнуть музыку.
Финн отвернулся. Он стоял теперь, молча глядя на то, что осталось от шатра Дункана. Я знал, что он пытается совладать с собой. Я не знал, удастся ли это ему.
– Могу ли я предложить вам, – начал Лахлэн, – свое искусство арфиста, чтобы поднять ваших людей? Я могу приходить в таверны и петь там Песнь Хомейны, чтобы узнать, что думают и чувствуют люди. Есть ли лучший способ понять их и узнать, откликнутся ли они на призыв своего законного короля?
– Песнь Хомейны? – с сомнением переспросил Финн, оборачиваясь к Лахлэну.
– Вы ее слышали, – ответил арфист, – и я видел, как вы ее слушали. В ней есть своя магия.
Его слова были правдой. Если он действительно пойдет по кабакам и тавернам Хомейны с этой песней, он очень скоро будет знать, на что способны мои люди.
Если Беллэм сломил их, потребуется время, чтобы вернуть им боевой дух. Если нет – я мог рассчитывать на них.
Я кивнул Лахлэну:
– Надо заняться лошадьми.
Мгновение он хмурился в растерянности, потом понял. Молча взял в повод лошадей и повел их прочь, дав нам с Финном возможность поговорить наедине, не опасаясь, что он может подслушать нас.
– Я отпускаю тебя, – просто сказал я. – Что-то вспыхнуло в глазах Финна:
– В этом нет нужды.
– Есть. Ты должен идти. Твой клан… твои родичи… ушли на север за реку Синих Клыков. Назад в Хомейну, куда мы и направлялись. Ты должен найти их, чтобы твоя душа успокоилась.
Он хранил угрюмую серьезность:
– Нам важнее исцелить Хомейну, чем найти мой клан.
– Разве? я покачал головой. – Однажды ты сказал мне, что клан и клановые связи создают более прочные узы, чем что-либо иное в культуре Чэйсули. Я не забыл этого. Я отпускаю тебя, чтобы ты мог вернуться ко мне, обретя цельность, – жестом я остановил его возражения. – Пока ты не узнаешь всего точно, тревога будет пожирать твою душу, как язва.
– Я не оставлю тебя в обществе врага, – напряженным голосом произнес Финн.
– Мы же не уверены, что он враг, – покачал головой я.
– Он слишком много знает, – мрачно возразил Финн. – Слишком много – и слишком мало. Я не верю ему.
– Тогда поверь мне, – я подняло руку ладонью вверх, пальцы веером. – Разве ты не научил меня, как выжить в любых обстоятельствах? Я больше не тот зеленый юнец-принц, которого ты сопровождал в изгнание. Мне кажется, что я и сам смогу позаботиться о себе, – я улыбнулся. – Ты говорил, что моя толмоора в том, чтобы отвоевать Трон Льва. Если ты сказал тогда правду, значит, так оно и будет, и ничто не помешает мне. Даже то, что мы на время расстанемся.