– Я тоже был в шатре, Роуэн. Ты наверняка помнишь это. И я видел, что они с тобой сделали.
   Он передернул плечами, поежился, словно бы от удара хлыста. Я понимал его
   – я тоже иногда вспоминал кандалы на своих руках и непроизвольно касался запястьев.
   Так было и сейчас. Я снова ощутил под пальцами рубцы старых шрамов, кольцами охватывающие обе руки.
   – Я знаю, как это было с тобой, Роуэн, – против воли мой голос дрогнул. Человек, переживший такое, никогда не станет по доброй воле служить врагу. Тем более когда вернулся его законный властитель.
   Роуэн снова уперся взглядом в снег:
   – Я сделаю все, чего ты ни потребуешь. Его голос был очень тих, но слова звучали отчетливо.
   – Я требую только, чтобы ты оставался здесь, покуда я отправлюсь в Жуаенну, и чтобы ты был осторожен и внимателен, – я улыбнулся. – В конце концов, Лахлэн может одурачить нас – если окажется именно тем, кем, по его словам, является – но я предпочитаю знать, не враг ли он, прежде чем подставлю ему спину. Я полагаюсь на тебя и на Торрина. проследите за тем, чтобы арфист не отправился в Мухаару и не сообщил Беллэму о том, где я нахожусь. Проследите за тем, чтобы он никого не выдал.
   Из-за деревьев доносились звон оружия и раздраженные крики мастера меча.
   Мои люди упражнялись до полного изнеможения, проклиная эти занятия, хотя все они прекрасно осознавали их необходимость. Слишком давно они не брались за оружие – а некоторые и вовсе никогда не воевали. Люди приходили из городов, из деревень и даже с отдаленных ферм в долинах, услышав шепотом передававшиеся слова вести.
   Кэриллон. Кэриллон вернулся…
   Я поднялся, снег уже стал влажным, липким – я подумал, что скоро должна наступить оттепель. Но не теперь. Я молил богов о том, чтобы это случилось не теперь. Мы все еще были далеки от того, что хоть как-то напоминало бы армию – а весной я уже собирался начать свою кампанию против Беллэма.
   Я улыбнулся. Да, весной – во время сева, когда никто не будет Ожидать военных действий. Беллэм будет ожидать летней кампании, и наше раннее выступление сломает его планы.
   По крайней мере, я так надеялся.
   – Он узнает, – проговорил Роуэн, – солиндский король. Он пошлет своих людей. Я кивнул:
   – Уведи армию дальше в леса. Не оставляй с Торрином никого, я не хочу подвергать его ни малейшей опасности. Я не хочу сейчас никаких сражений. Лучше уж прятаться, чем отдаться на милость солдат Беллэма теперь, когда мы не готовы к бою. Проследи за этим, Роуэн.
   Он скрестил руки на груди, словно бы внезапно ощутил холод.
   – Мой господин… береги себя. Я усмехнулся:
   – Сейчас мне еще слишком рано умирать. Если уж я и встречу смерть, я встречу ее в бою.
   Я повернулся к коню и отвязал повод от тоненького молодого деревца. Я выбрал своего старого приятеля – мышастого пони-степнячка, страшненького и лохматого. Ничем не похожего на того боевого скакуна, которого подарил мне отец пять лет назад.
   На лице Роуэна обозначились морщины – он действительно тревожился за меня.
   Я мог прочитать все его мысли по его глазам: он боялся, что я умру, и на том придет конец восстанию.
   Я взобрался в седло и натянул поводья, – Она – моя мать и госпожа. Я хочу, чтобы она знала, что я жив, Он еле заметно кивнул:
   – Да, но отправляться туда, где полно солдат…
   – Они ожидают армию, но не одного человека, – я коснулся обмотанной кожей рукояти меча, притороченного к седлу. – Со мной ничего не случится.
   И, не оборачиваясь, поехал прочь, оставив позади молодого человека, которому научился доверять. Я знал, что он стоит у кромки леса, щуря глаза от яркого солнечного света и глядя мне вслед.
***
   Краска, приготовленная из каштанов, сделала мои волосы тусклыми, темными и жесткими. К тому же, они были покрыты изрядным слоем жира. На левое ухо спускалась одна прядка, перевязанная кожаной тесьмой. Борода тоже стала темной – к тому же никто здесь еще не видел меня с бородой.
   У меня всегда были хорошие крепкие зубы – было чем гордиться. Я втер в них специальный состав, сделавший их желтыми, а мое дыхание – смрадным. Одежда на мне была с чужого плеча, и я сомневался в том, что получу свою назад: человек, с которым я поменялся одеждой, явно предпочитал мою своим обноскам. Сейчас на мне была туника из грубой ткани, когда-то – темно-зеленой, а теперь побуревшая от грязи, шерстяные штаны пузырями вздувались на коленях и доходили только до середины икр, сапоги мне также пришлось снять и заменить их кожаными грубыми башмаками.
   Кожаные браслеты наручей скрывали мои запястья – вернее, шрамы на них.
   Несомненно, эта моя примета была хорошо известна Беллэмовым стражникам. Беллэм наверняка описал меня как высокого молодого человека с темно-золотыми волосами, голубыми глазами и с кольцевыми шрамами на запястьях. Что ж, я по-прежнему был высок – но теперь сутулился, приволакивал ногу при ходьбе, и одно плечо у меня было выше другого, словно бы кости когда-то были переломаны и теперь не правильно срослись. Короче говоря, во мне ничего не оставалось от принца-самозванца, которого разыскивал Беллэм. Когда я вошел в деревню подле Жуаенны, при мне не было даже меча и лука – и то, и другое могло выдать меня, а потому я схоронил их в снегу под деревом, расколотым молнией. Из оружия у меня оставался только нож, да и тот я прятал под туникой.
   Я пробирался сквозь грязь и снежную кашу, пинками разгоняя собак, заинтересовавшихся одиноким путником. Город Жуаенна был всего лишь разросшейся деревней, окружающей замок, стен не было – только домишки, да люди, которым не было до меня ни малейшего дела.
   Я знал, что от меня отвратительно разит – но сильнее был иной запах: тяжкий запах разоренной земли. Я с детства знал эту деревню – в ней всегда было шумно, весело, оживленно: кое-кого в ней я знал довольно хорошо, и мог даже сейчас припомнить несколько женщин, которые с радостью дарили своей благосклонностью рослого и статного наследника их господина. Впервые в жизни мне пришла в голову мысль, что у одной из них мог быть ребенок от меня…
   Главная дорога вела прямо к замку Жуаенна, стоявшему на холме. Стены и башни, сверкающие на солнце стекла в сетчатых свинцовых переплетах… Моему отцу доставляло огромную радость построить замок, которым можно было гордиться.
   В Жуаенне мы жили, а не воевали: это не был бастион, о который могли бы разбиться атаки врагов – это был дом, предназначенный, чтобы растить в нем детей. Но так, видно, рассудили боги, что все дети рождались мертвыми или умирали в раннем детстве – покуда назовет не появилась Торри, а за ней и я.
   Жуаенна была залита солнцем: золото, бронза, камень – теплый, коричневый, и светлый, цвета охры, за годы приобретший нежный, почти пастельный оттенок.
   Главные ворота были закрыты железной решеткой: во времена моего отца ее почти не опускали – Жуаенна была открыта для всех, кто имел желание поговорить со своим господином.
   Однако, теперь решетка была опущена – огромная пасть ворот щерилась железными клыками. На стенах стояли стражники с алебардами: их кольчуги в солнечном свете сверкали ярким серебром. С каждой из башен свисало знамя Беллэма – восходящее белое солнце на темно-синем фоне.
   Я был бедняком – грязным, оборванным и смердящим – а потому дороги к главным воротам мне не было, вместо этого я пошел к маленьким воротам, прихрамывая и подволакивая ногу. Стражники остановили меня, окликнув на скверном хомэйнском: что, собственно, мне нужно было здесь? спрашивали они.
   Хочу увидеть свою мать, робко ответил я, и заискивающе улыбнулся, показав желтые гнилые зубы. Изо рта у меня воняло, и это заставило стражников с ругательствами отступить на пару шагов. Свою мать, повторил я унылым глухим голосом, мать, которая служит в замке.
   Я назвал имя женщины, которая действительно, насколько я помнил, служила в замке. Правда, я не знал, была ли она еще жива – когда я отправился на войну, ей было уже много лет – но и одного вопроса хватило бы стражникам, чтобы убедиться, что я не лгу. Я знал, что у нее действительно был сын, в детстве тяжело болевший и на всю жизнь оставшийся калекой. Он был ее позором, и потому она отослала его в отдаленную деревню. Но теперь, решил я, ему пришло время вернуться. Хотя бы ненадолго.
   Стражники совещались между собой, поглядывая на меня с явным отвращением и презрением. Они говорили на солиндском, которого я не знал, но их тон был достаточно ясен. Понятно было, что вонь и грязь защитят меня от более тщательного досмотра. Оружие есть? – спросили они грубо. Нет, ответил я и вытянул руки, предлагая, им обыскать меня. Они не стали этого делать, только показали жестом – проходи, мол.
   Так Кэриллон вернулся домой, чтобы повидать госпожу и мать свою.
   Я поковылял внутрь, вытирая нос рукой, отчего лицо мое стало только грязнее, миновал мощеную булыжником площадку перед воротами – неуверенно, почти робко, словно все еще опасался, что меня прогонят. Проходившие мимо меня солиндцы брезгливо морщились и старались отодвинуться подальше – только что носы не зажимали, я демонстрировал им желтые зубы в заискивающей покорной улыбке: такое выражение бывает на морде побитого пса, который пытается выпросить прощение у хозяина и хочет показать, что знает свое место.
   Судя по моей внешности, я просто не должен был уйти дальше кухни. Как раз там и служила та женщина, чьим сыном я сказался. Однако госпожа моя мать, по всей очевидности, должна была быть где-то в дворцовых покоях – а потому я прошел кухню и зашагал по коридорам, царапая полированное дерево пола своими грубыми башмаками.
   Слуг в замке было немного. Я подумал, что, должно быть, Беллэм распустил почти всех, чтобы еще более унизить мою мать. Для него, короля-узурпатора, ваяна была даже та война, которую он вел сейчас с беспомощной и беззащитной женщиной. Гвиннет Хомейнская была супругой брата Мухаара: пусть вдова, пусть лишенная всякой поддержки в жизни, но она была королевской крови. И, унижая ее, он пытался тем самым показать свою власть и силу. Однако мне думалось, что это ему не удалось – и не удастся никогда, сколько бы солиндских солдат не стояло на стенах, сколько бы солиндских знамен не было развешено на башнях.
   Я нашел нужную лестницу – винтовую лестницу, ведущую на верхний этаж – и начал подниматься по ступеням, внутри у меня все сжалось в предчувствии встречи. Я проделал такой большой путь – слишком большой, быть может – но одна-единственная ошибка по-прежнему могла погубить меня. Я не сомневался, что, если совершу эту ошибку, Беллэм не даст мне быстрой смерти. Я, быть может, буду жить еще годы и годы – в темнице, в оковах, в унижении.
   Я вышел с лестницы в коридор, обшитый панелями медово-золотого дерева.
   Галерея моего отца – здесь было множество окон, заливавших весь коридор радостным солнечным светом. Но теперь натертые воском панели запылились, потемнели и потрескались по краям. В галерее царил запах запустения.
   Моя рука скользнула под лохмотья и сомкнулась на костяной рукояти кэйлдонского кинжала. Мгновение я постоял у дверей в комнату матери, прислушиваясь к тому, что происходило внутри. В комнате царила тишина. Может быть, матери там вовсе и не было – но я успел узнать, что люди – и мужчины, и женщины – в тяжких обстоятельствах особенно тянутся к тому, что им близко и знакомо, что было им дорого в прежние, более счастливые времена. Эта комната была излюбленным местом для моей матери. И, удостоверившись, что она там одна, я распахнул дверь…
   Двигался я бесшумно, и бесшумно, без скрипа закрыл за собой дверь. Я стоял на пороге, глядя на свою мать – и понимал, что она постарела.
   Она склонилась над пяльцами с вышиванием. Я не видел узора вышивки – но все ее внимание было без остатка отдано рукоделию. Солнечный свет, дробясь в стеклах-фасетках стрельчатого окна, заставлял цветные нити вспыхивать в теплых лучах – но я почти тут же ощутил запах сырости, царивший в комнате, словно бы жаровни никогда и не согревали ее. Эта комната всегда была одной из самых теплых и уютных – но теперь в ней было холодно и пусто.
   В покоях было так тихо, что я слышал, как игла прокалывает ткань. Мать работала аккуратно, пристально, низко склонившись над вышивкой – даже брови сдвинула от усердия. Она сидела в профиль ко мне. И ее руки…
   Тонкие, высохшие руки, распухшие в суставах – руки, более похожие на птичьи лапки. Она работала с пристальным вниманием – но мне подумалось, что с такими руками ей, должно быть, едва хватает сил просто прокалывать ткань, едва обращая внимание на узор. Болезнь отняла у нее все ее искусство.
   И тут я ясно вспомнил, что в сырую погоду у нее всегда болели руки. Она никогда не жаловалась, но становилась все более беспомощной с каждым месяцем. И теперь, глядя на свою мать, я видел, что болезнь окончательно уничтожила ту грацию и изящество, которые всегда так любил в ней отец.
   На ней был белый платок и чепец, полностью скрывавшие ее волосы – только одна-единственная прядка выбилась и теперь змейкой вилась по ее щеке, еще более подчеркивая худобу лица. Седые – совершенно седые волосы – а я помнил их темно-золотыми, такими же, как мои. Тонкие морщины паутинной сетью легли на ее лицо, кожа была похожа на тончайший смятый шелк.
   Она была в своем любимом темно-синем – но мне показалось, что на ней то же платье, какое она носила семь лет назад. Да, я не ошибся: теперь я ясно видел оно выношено и протерто едва не до дыр.
   Должно быть, я издал какой-то звук. Мать подняла голову, обвела взглядом комнату – ее глаза остановились на мне с безмолвным вопросом…
   Я шагнул к ней и опустился на колени. Я приготовил слова для этой встречи
   – но сейчас все они как-то разом позабылись, вылетели из головы. Любые слова сейчас были пустыми и ненужными. Я молчал, и только горло у меня сжималось от болезненной нежности.
   Я не смел поднять глаза к ее лицу – вместо этого принялся разглядывать упавшую к ее ногам вышивку. Знакомый рисунок – хотя в исполнении и не было прежнего изящества: высокий бородатый воин на гнедом коне, ведущий в бой армию Мухаара. Я всегда любил эту картину – в детстве мать часто говорила мне, что этот воин – мой отец. И странно было теперь узнавать во всаднике – себя самого.
   Рука матери коснулась моей головы. Сперва я едва не отшатнулся, вспомнив, как грязны мои волосы – но сдержался и не сдвинулся с места. Пальцами второй руки она приподняла мою голову под подбородок и повернула мое лицо к свету, чтобы как следует рассмотреть его. Она улыбалась – улыбалась прекрасной сияющей улыбкой, а по лицу ее катились слезы.
   Я бережно взял ее руки в свои – осторожно, так осторожно, внезапно испугавшись, что могу причинить им боль. Они были такими тонкими, такими хрупкими – рядом с ней я казался себе слишком большим, неповоротливым и неуклюжим.
   – Госпожа, – хриплым дрожащим голосом проговорил я, – я виноват в том, что не пришел раньше – даже не послал весточки…
   Она прикрыла мне рот рукой:
   – Нет.
   Тонкие руки коснулись моей бороды, зарылись в мои сальные и грязные волосы:
   – Ты это специально сделал – или совсем отбился от рук и забыл, как я учила тебя следить за своей внешностью?
   Я рассмеялся – глуховато и не слишком весело:
   – Боюсь, госпожа моя, изгнание сделало из вашего сына совсем другого человека.
   Морщинки у ее глаз – таких же голубых, как и мои собственные – стали резче и заметнее. Потом она отняла руки – и в это мгновение я понял, что она пытается сдержать свои чувства. В ее глазах читались гордость, радость, благодарность и осознание того, что ее сын больше не ребенок, что мальчик превратился во взрослого мужчину. Я знал, что для нее до седых волос останусь ребенком – но сейчас она словно бы признала мое право на свободу, на свою жизнь, именно таким признанием и была ее сдержанность.
   Я поднялся, пошатнувшись от внезапно нахлынувшей слабости, она продолжала улыбаться:
   – В тебе живет Фергус.
   Я отошел к окну, пытаясь справиться с собой, и бесцельно уставился на солиндских стражников, вышагивающих по стене. Совладав со своими чувствами, я снова обернулся к матери:
   – Ты знаешь, зачем я пришел? Она подняла голову – я невольно отметил, какой дряблой и морщинистой стала ее шея:
   – Я была женой твоего отца тридцать пять лет. Я родила ему шестерых детей.
   Боги избрали только двоих для жизни в этом мире – но я уверена, что эти двое в полной мере сознают, что значит принадлежать к королевскому Дому Хомейны, кажется, мать даже помолодела от гордости. – Конечно же, я знаю, зачем ты пришел.
   – И каков же твой ответ? Это ее удивило:
   – Там, где есть долг, таких вопросов не существует. Ты сам теперь Правящий Дом Хомейны, Кэриллон – что же тебе еще остается делать, как не отнять свой трон у Беллэма?
   Ничего другого я и не ожидал – и все-таки было странно видеть в своей матери такую спокойную решимость, слышать от нее такие слова. Будь это мой отец – такая встреча была бы в порядке вещей, но отца у меня больше не было
   – и вот теперь моя мать благословляла меня на войну.
   Я отошел от окна:
   – Ты поедешь со мной? Сейчас, теперь же?
   – Нет, – улыбнулась она.
   – Я все рассчитал, – с нетерпеливым жестом проговорил я. – Ты наденешь платье служанки с кухни и выйдешь из дворца вместе со мной. Это можно сделать.
   Я сумел это сделать. Они ничего не заподозрят, – я коснулся своего перемазанного лица. – Надень засаленное платье, попытайся подражать манерам служанки… Ты будешь рисковать своей жизнью – но у тебя все получится.
   – Нет, – снова ответила она. – Разве ты забыл о своей сестре?
   – Торри в Хомейне-Мухаар, – мне показалось, этого ответа достаточно, я снова выглянул в окно. – Мне тяжелее пробраться в Хомейну-Мухаар, чем в Жуаенну, но как только мы выберемся отсюда, я займусь освобождением Торри.
   – Нет, – в третий раз повторила мать. – Кэриллон, не сомневаюсь, что ты продумал все до мельчайших деталей – но я на такое не пойду. Турмилайн в опасности. Она – заложница Беллэма, и заложница именно на такой случай, ты думаешь, если мне удастся бежать, Беллэм ничего не предпримет?
   Она сдвинула брови, в ее глазах я прочел страдание.
   – Он очень скоро узнает все – узнает, что я бежала от его стражи. И за это покарает твою сестру.
   Я стремительно пересек комнату и взял мать за плечи:
   – Я не могу оставить тебя здесь! Или ты думаешь, что я смогу спокойно жить, зная, что ты здесь? Здесь – в запустении, в холоде, пробирающем до костей – в этом убожестве!.. Мама…
   – Мне никто не причиняет вреда, – отчетливо проговорила она. – Меня не бьют. Кормят. Правда, содержат, как нищенку – ты сам это видишь, – она коснулась пальцами моих запястьев, скрытых кожаными браслетами. – Я знаю, чем ты рисковал, придя сюда. Если бы Турмилайн была в безопасности, я ушла бы с тобой. Но я не оставлю ее Беллэму, чтобы он вымещал на ней свою ярость.
   – Значит, он все это сделал специально – на случай, если я вернусь!
   Я давно должен было понять это – но то ли не мог, то ли не позволял себе.
   – Раздели сокровище – обманешь воров, – я выругался – и тут же прикусил язык, сообразив, что моей матери не пристало слышать такие слова.
   Она улыбнулась, но глаза ее по-прежнему были полны слез.
   – Не могу. Ты понимаешь? Я думала, что ты мертв, а моя дочь пропала. Но ты здесь, живой и невредимый, и у меня снова появилась надежда. Теперь – иди и делай, что должно, но иди без меня, чтобы я не задерживала тебя, – она жестом заставила меня удержать готовые сорваться с губ возражения. – Ты видишь, какая я? Я буду тебе в тягость. А я вовсе не хочу этого – ведь тебе еще предстоит отвоевать свое королевство.
   Я невесело рассмеялся:
   – Вот и рухнули все мои прекрасные планы. Я думал освободить тебя и отвезти туда, где стоит моя армии, туда. где ты была бы в безопасности. Потом я собирался заняться спасением Торри – даже если бы мне для этого пришлось попросту взять Хомейну-Мухаар…
   Я вздохнул и безнадежно покачал головой.
   – Ты хорошо указала мне мое место.
   – Твое место – в Хомейне-Мухаар, – она поднялась, не выпуская моих рук, сжимая их хрупкими пальцами. – Иди же туда. Отвоюй свой трон и освободи сестру.
   Тогда я пойду туда, куда ты прикажешь мне. Только тогда.
   Я обнял ее, прижал к себе – и тут же отпустил, выругавшись сквозь зубы: боги мои, я же был так грязен…
   Она рассмеялась. Стерла полоску грязи со своего лица и рассмеялась – а потом заплакала – и я снова прижал ее к себе, и больше уже не отпускал – долго, долго…

Глава 8

   Я покинул Жуаенну так же, как и вошел в нее с великой осторожностью.
   Сгорбившись, прихрамывая, я ковылял прочь, низко склонив голову, стараясь не торопиться. Вышел из тех же ворот, в которые вошел, пробормотав что-то солиндским солдатам, на что они ответили потоком брани и попыткой дать мне подножку, чтобы я свалился в лужу конской мочи. Может, лучше было бы упасть но мои рефлексы оказались сильнее и мне удалось не растянуться на брусчатке.
   Тут же я вспомнил о своей внешности и о той игре, которую вел, споткнулся, замахал руками и вскрикнул – к вящему веселью солдат, проводивших мой уход солиндской бранью, издевками и грубым хохотом.
   Так я покинул свой дом и поковылял в деревню, по дороге обдумывая создавшееся положение.
   Моя мать была права. Если бы я увез ее из Жуаенны, Беллэм тут же понял бы, что я вернулся, понял бы он, и где я. Кому еще пришло бы в голову похищать мою мать? Она провела пять лет в заточении в собственном доме, и никто не предпринимал попыток освободить ее. Только я был настолько заинтересован в ней, чтобы отважиться обвести вокруг пальца солиндскую стражу.
   Когда все твои планы вот так рассыпаются в прах, чувствуешь себя полным глупцом, тем более, что с самого начала должен был понимать, что все это было бессмысленной и бесполезной затеей. Финн, наверно, подошел бы к этому делу по-другому. Или – вообще не стал бы ввязываться в это.
   Я забрал моего пони у хозяина унылой и грязной деревенской харчевни и немедленно отправился в путь – к дереву, расколотому молнией, чтобы забрать спрятанные там меч и лук. Вооружившись, я сразу же почувствовал себя увереннее: все-таки поездка в Жуаенну сильно потрепала мне нервы. Меч я повесил на пояс, лук Чэйсули – за спину, и снова сел в седло терпеливого степнячка-пони.
   Я ехал по заснеженным равнинам – из одного дома в другой дом, теперь моим домом стала армия, где люди моей земли составляли и разрабатывали планы действий, учились владеть оружием и выжидали. Я ехал туда, где было будущее Хомейны. Ехал и думал – как странно, что люди называют какую-то землю своей, когда боги создали землю для всех…
   Потом я подумал о Лахлэне и о его служении. Он рассказал мне, что служение Лодхи не требует ни восхвалений, ни священнических облачений, ни прочих подобных глупостей. Он говорил, что единственной его обязанностью было рассказывать о Лодхи тем, кто пожелает слушать – но не принуждая их, лишь в надежде, что они сами узрят и примут путь истинный. Я не препятствовал ему в этом, хотя сам и верил в других богов, он никогда и ни к чему не принуждал меня, и я был благодарен ему за это.
   В лазурном небе солнце сияло ярким и радостным золотом, и снег в его лучах сиял, словно шитый бриллиантами покров. Мой конек отфыркивался и был весь в поту, я тоже изрядно взмок. К тому же грязь и жир, которыми я был умащен с лихвой, воняли так, что единственным моим желанием стало – добраться до места и вымыться, избавиться от этого смрада. Но с этим все равно придется подождать…
   И тут я увидел их – темные силуэты на фоне сияющего неба. На вершине холма четверо всадников, и солнце ослепительно сияет на серебре их кольчуг. Только один был в темных одеждах, без доспехов и без меча.
   Мое сердце забилось гулко и тяжело от недоброго предчувствия. Я не стал браться за меч, проезжая по утоптанной тропинке, ведущей к холму: солиндцы вольны действовать так, как им вздумается, я вовсе не собирался провоцировать их. В глубине души у меня теплилась искорка надежды на то, что, быть может, все еще и обойдется – возможно все это не имело отношения ко мне. Лучше не привлекать их внимания.
   Холм был от меня справа и чуть впереди. Я ехал, ссутулившись в седле, стараясь не задеть гордости солиндцев и не привлечь их любопытства. Четверо по-прежнему ждали на вершине холма – неподвижно, в молчании. Они наблюдали – и наблюдали явно за мной.
   Мой пони не ускорил шага. Я не пошевелился в седле – но чувствовал, кожей чувствовал взгляды, прикованные ко мне. Я оставил холм по правую руку, слева от меня протекал небольшой ручеек. Мой маленький скакун фыркнул, кажется, мое напряжение передалось и ему.
   Кольчуги воинов сверкали на солнце – теперь я был уверен в том, что это солиндцы. Доспехи хомэйнов, более тусклые и темные, не так роскошно смотрятся при свете дня – но и не выдадут воина в темноте, при свете звезд, когда нужно надежно укрыться в подлеске или в кустарнике. Этому отец успел меня научить, возможно, Беллэм был просто слишком уверен в неодолимости своего войска, чтобы принимать. такие меры предосторожности.
   Я продолжал двигаться вперед. Но вперед поехали и они.
   Трое из них – те, что были в кольчугах.
   Они спускались с вершины холма прямо ко мне, отрезая мне путь, я увидел, что они обнажили мечи. Никаких переговоров, никаких случайных встреч на дороге – им нужна была кровь, а я вовсе не собирался лить ее попусту.