Страница:
О Господи! Почему воспоминания по-прежнему терзают меня? Наверное, я просто устала тогда и была не способна мыслить здраво, но почему-то позвала Жюля и попросила его снять засов. Бедный старик страшно удивился:
– Снять засов с двери, мэм? Но…
Вошедшая Марта тихо возразила:
– Не будешь же ты спорить с хозяйкой? Это ее дом, и она делает так, как считает нужным!
Я притворилась, что не заметила долгих многозначительных взглядов, которыми обменялись супруги.
Сколько они успели узнать, что подозревают? И насколько это важно?.. Но еще не поздно это узнать, а пока все, что мне сейчас необходимо, – горячая ванна, чтобы прогнать усталость, тарелка супа и уют собственной постели. Больше сегодня не буду ни о чем думать.
Я спала крепко и без снов, пока жаркие лучи солнца не ударили прямо в глаза, а за окном не послышались рассерженные голоса.
Марта, обычно тихо стучавшая перед тем, как войти, на этот раз буквально ворвалась в спальню.
– Хозяин… он здесь и настаивает…
Но тут огромная фигура заполнила узкий дверной проем, грубо оттолкнув Марту. Тодд Шеннон. Белокурый гигант со свирепо нахмуренными бровями и злой усмешкой.
– Что это ты себе позволяешь, черт возьми? Клянусь Богом, женщина, не удивляюсь, что ты скрываешься от меня, на это, должно быть, есть причины, но вижу, ты не потеряла ни капли прежнего высокомерия!
Я рассерженно вскочила, протирая глаза, и с ужасом заметила, что вчера, еле добравшись до постели, даже не позаботилась надеть красиво вышитую ночную сорочку, приготовленную Мартой.
– Вижу, что и вы совсем не изменились. Во всяком случае, что бы вы ни собирались мне объявить, могли подождать, пока я встану и оденусь!
– Ты прекрасно знаешь, я не позволю заставлять себя ждать! Почему не приехала вчера? Ты скоро обнаружишь, что меня так просто дурачить нельзя! Поэтому вылезай-ка из этой проклятой постели. Хватит скрываться, скажи лучше правду, если осмелишься! Предупреждаю, тебе придется многое объяснить!
Перед лицом такой ярости я внезапно почувствовала ледяное спокойствие.
– В таком случае должна напомнить, что вы в моей спальне и в моем доме, и если не возьмете себя в руки и не вспомните об элементарных правилах приличия, мистер Шеннон, буду вынуждена просить вас удалиться! Вам ясно?
На секунду мне показалось, что сейчас совершится убийство. Тодд побагровел, из глаз буквально посыпались искры.
– Что?.. Ты… ты…
Но тут, словно добрый ангел, вмешалась Марта:
– Ваш халат, хозяйка…
Испуганный шепот, как ни странно, немного образумил Шеннона: повернувшись, он неузнаваемо хрипло бросил через плечо:
– Хорошо. Подожду. Пять минут. И войду, даже если придется выломать проклятую дверь.
Ему пришлось подождать десять минут. Я сполоснула лицо холодной водой, выбрала блузку и юбку. Тодд ненавидел, когда я одевалась как крестьянка. Пусть поймет, что не смеет мне приказывать! Теперь трудно было представить – неужели я когда-то согласилась выйти за него, позволила увлечь себя, подчинить грубой мужской силе.
Тодд Шеннон оказался всего-навсего высокомерным, бесчувственным невежей, привыкшим любой ценой поставить на своем.
Он приветствовал меня в обычной манере:
– Будь я проклят, если ты не выглядишь словно нищая девчонка какого-нибудь грязного фермера! Твой дружок-полукровка, наверное, велел тебе так одеваться?
– Ну что вы! – мило улыбнулась я. – Он предпочитал видеть меня вообще без одежды! Вы именно это хотели слышать?
– Ты наглая шлюха!
– А вы, мистер Шеннон, сварливый грубиян и невоспитанный наглец!
Мы стояли друг против друга словно враги, я упрямо не опускала глаз. Тодд делал невероятные усилия, чтобы сдержаться.
– Значит, это правда, не так ли? – Обманчиво мягкий голос неожиданно раскатился громом ярости: – Будь ты проклята! Я имею право знать, что за создание просил стать своей женой, и не притворяйся, будто не знаешь, о чем идет речь! Ты и Парди, ты и Корд, а в промежутке бог знает сколько индейских воинов. Скажешь правду или нужно выбить ее из тебя?!
– Попробуйте пальцем притронуться, и пожалеете! – предупредила я. – А прежде чем снова начать мне угрожать, Тодд Шеннон, прошу учесть, что я все еще владелица половины «Ранчо ШД» и могу позволить иметь столько же вооруженных наемников, сколько и вы. Пора бы вспомнить, что имеете дело не с униженной, испуганной девчонкой, которая слова в ответ не скажет, если вам вздумается затеять ссору!
Лицо Тодда ошеломленно вытянулось.
– Как! Ты в самом деле смеешь повышать на меня голос?!
– Просто отвечаю на ваши угрозы, – напомнила я холодно и, видя, что он вот-вот снова взорвется, поспешила добавить: – Сами понимаете, пока мы будем ссориться и осыпать друг друга оскорблениями, ни к чему не придем. Спросили бы вы у меня обо всем откровенно, вместо того чтобы кричать…
– О каких вопросах ты говоришь?! Я стал всеобщим посмешищем, и это после того, как едва не сошел с ума, опасаясь, что эти ублюдки тебя прикончили! За кого вы меня принимаете, мисс?! За безвольного дурака, вроде моего племянника, воображающего, что влюблен в тебя, и готового поэтому поверить чему угодно?! О да, он провел полночи и утро, пытаясь все объяснить и найти тебе оправдание. Но клянусь Богом, я желаю услышать и твои объяснения! Собираешься их давать или нет?!
– Могу сказать правду, хотя вряд ли она придется вам по вкусу. Сядьте, пожалуйста, неприятно, когда надо мной возвышаются.
Наконец он, упрямо хмурясь, согласился все выслушать, и я обнаружила, что не могу ни секунды оставаться спокойной. Неустанно шагая из угла в угол, я рассказала Тодду то, что осмелилась, правда, далеко не все, некоторые вещи объяснить было просто невозможно. Почему я должна чувствовать себя виноватой только потому, что любила? Тодд все равно не сможет понять, снова разразится криками, оскорблениями, так что я старалась говорить как можно суше.
Он слушал молча, если не считать нескольких резких замечаний в самом начале. Едва сдерживаемая ярость была заметна только по тому, как он безжалостно терзал зубами сигару. Что касается меня, к концу рассказа я уже ничего не чувствовала и хотела одного: чтобы Тодд скорее ушел и оставил меня в покое.
– И это все, что скажешь?
– Вот именно. Хотите – верьте, хотите – нет.
Он едва заметно скривил губы в усмешке, но глаза оставались холодными, словно кусочки зеленого стекла.
– Дам тебе знать позднее, чему поверил, а чему нет… когда хорошенько все обдумаю!
Тут он удивил меня тем, что ушел, не сказав ни единого слова, и это внезапное спокойствие вывело меня из себя больше, чем все крики и оскорбления. Может, это и было его намерением! Я вернулась в пустую комнату. Передо мной был целый день – жаркий, пустой, бесцельный. Итак, первая встреча с Тоддом позади. Что я должна делать теперь?
Ум и воля подсказывали: «Ты приехала сюда с определенной целью. Обрести силу, которую считала утерянной, найти ответы на все загадки, встать лицом к лицу с реальностью, как могла это делать раньше. Пора заглянуть в себя и приниматься за дело!»
Глава 34
Глава 35
– Снять засов с двери, мэм? Но…
Вошедшая Марта тихо возразила:
– Не будешь же ты спорить с хозяйкой? Это ее дом, и она делает так, как считает нужным!
Я притворилась, что не заметила долгих многозначительных взглядов, которыми обменялись супруги.
Сколько они успели узнать, что подозревают? И насколько это важно?.. Но еще не поздно это узнать, а пока все, что мне сейчас необходимо, – горячая ванна, чтобы прогнать усталость, тарелка супа и уют собственной постели. Больше сегодня не буду ни о чем думать.
Я спала крепко и без снов, пока жаркие лучи солнца не ударили прямо в глаза, а за окном не послышались рассерженные голоса.
Марта, обычно тихо стучавшая перед тем, как войти, на этот раз буквально ворвалась в спальню.
– Хозяин… он здесь и настаивает…
Но тут огромная фигура заполнила узкий дверной проем, грубо оттолкнув Марту. Тодд Шеннон. Белокурый гигант со свирепо нахмуренными бровями и злой усмешкой.
– Что это ты себе позволяешь, черт возьми? Клянусь Богом, женщина, не удивляюсь, что ты скрываешься от меня, на это, должно быть, есть причины, но вижу, ты не потеряла ни капли прежнего высокомерия!
Я рассерженно вскочила, протирая глаза, и с ужасом заметила, что вчера, еле добравшись до постели, даже не позаботилась надеть красиво вышитую ночную сорочку, приготовленную Мартой.
– Вижу, что и вы совсем не изменились. Во всяком случае, что бы вы ни собирались мне объявить, могли подождать, пока я встану и оденусь!
– Ты прекрасно знаешь, я не позволю заставлять себя ждать! Почему не приехала вчера? Ты скоро обнаружишь, что меня так просто дурачить нельзя! Поэтому вылезай-ка из этой проклятой постели. Хватит скрываться, скажи лучше правду, если осмелишься! Предупреждаю, тебе придется многое объяснить!
Перед лицом такой ярости я внезапно почувствовала ледяное спокойствие.
– В таком случае должна напомнить, что вы в моей спальне и в моем доме, и если не возьмете себя в руки и не вспомните об элементарных правилах приличия, мистер Шеннон, буду вынуждена просить вас удалиться! Вам ясно?
На секунду мне показалось, что сейчас совершится убийство. Тодд побагровел, из глаз буквально посыпались искры.
– Что?.. Ты… ты…
Но тут, словно добрый ангел, вмешалась Марта:
– Ваш халат, хозяйка…
Испуганный шепот, как ни странно, немного образумил Шеннона: повернувшись, он неузнаваемо хрипло бросил через плечо:
– Хорошо. Подожду. Пять минут. И войду, даже если придется выломать проклятую дверь.
Ему пришлось подождать десять минут. Я сполоснула лицо холодной водой, выбрала блузку и юбку. Тодд ненавидел, когда я одевалась как крестьянка. Пусть поймет, что не смеет мне приказывать! Теперь трудно было представить – неужели я когда-то согласилась выйти за него, позволила увлечь себя, подчинить грубой мужской силе.
Тодд Шеннон оказался всего-навсего высокомерным, бесчувственным невежей, привыкшим любой ценой поставить на своем.
Он приветствовал меня в обычной манере:
– Будь я проклят, если ты не выглядишь словно нищая девчонка какого-нибудь грязного фермера! Твой дружок-полукровка, наверное, велел тебе так одеваться?
– Ну что вы! – мило улыбнулась я. – Он предпочитал видеть меня вообще без одежды! Вы именно это хотели слышать?
– Ты наглая шлюха!
– А вы, мистер Шеннон, сварливый грубиян и невоспитанный наглец!
Мы стояли друг против друга словно враги, я упрямо не опускала глаз. Тодд делал невероятные усилия, чтобы сдержаться.
– Значит, это правда, не так ли? – Обманчиво мягкий голос неожиданно раскатился громом ярости: – Будь ты проклята! Я имею право знать, что за создание просил стать своей женой, и не притворяйся, будто не знаешь, о чем идет речь! Ты и Парди, ты и Корд, а в промежутке бог знает сколько индейских воинов. Скажешь правду или нужно выбить ее из тебя?!
– Попробуйте пальцем притронуться, и пожалеете! – предупредила я. – А прежде чем снова начать мне угрожать, Тодд Шеннон, прошу учесть, что я все еще владелица половины «Ранчо ШД» и могу позволить иметь столько же вооруженных наемников, сколько и вы. Пора бы вспомнить, что имеете дело не с униженной, испуганной девчонкой, которая слова в ответ не скажет, если вам вздумается затеять ссору!
Лицо Тодда ошеломленно вытянулось.
– Как! Ты в самом деле смеешь повышать на меня голос?!
– Просто отвечаю на ваши угрозы, – напомнила я холодно и, видя, что он вот-вот снова взорвется, поспешила добавить: – Сами понимаете, пока мы будем ссориться и осыпать друг друга оскорблениями, ни к чему не придем. Спросили бы вы у меня обо всем откровенно, вместо того чтобы кричать…
– О каких вопросах ты говоришь?! Я стал всеобщим посмешищем, и это после того, как едва не сошел с ума, опасаясь, что эти ублюдки тебя прикончили! За кого вы меня принимаете, мисс?! За безвольного дурака, вроде моего племянника, воображающего, что влюблен в тебя, и готового поэтому поверить чему угодно?! О да, он провел полночи и утро, пытаясь все объяснить и найти тебе оправдание. Но клянусь Богом, я желаю услышать и твои объяснения! Собираешься их давать или нет?!
– Могу сказать правду, хотя вряд ли она придется вам по вкусу. Сядьте, пожалуйста, неприятно, когда надо мной возвышаются.
Наконец он, упрямо хмурясь, согласился все выслушать, и я обнаружила, что не могу ни секунды оставаться спокойной. Неустанно шагая из угла в угол, я рассказала Тодду то, что осмелилась, правда, далеко не все, некоторые вещи объяснить было просто невозможно. Почему я должна чувствовать себя виноватой только потому, что любила? Тодд все равно не сможет понять, снова разразится криками, оскорблениями, так что я старалась говорить как можно суше.
Он слушал молча, если не считать нескольких резких замечаний в самом начале. Едва сдерживаемая ярость была заметна только по тому, как он безжалостно терзал зубами сигару. Что касается меня, к концу рассказа я уже ничего не чувствовала и хотела одного: чтобы Тодд скорее ушел и оставил меня в покое.
– И это все, что скажешь?
– Вот именно. Хотите – верьте, хотите – нет.
Он едва заметно скривил губы в усмешке, но глаза оставались холодными, словно кусочки зеленого стекла.
– Дам тебе знать позднее, чему поверил, а чему нет… когда хорошенько все обдумаю!
Тут он удивил меня тем, что ушел, не сказав ни единого слова, и это внезапное спокойствие вывело меня из себя больше, чем все крики и оскорбления. Может, это и было его намерением! Я вернулась в пустую комнату. Передо мной был целый день – жаркий, пустой, бесцельный. Итак, первая встреча с Тоддом позади. Что я должна делать теперь?
Ум и воля подсказывали: «Ты приехала сюда с определенной целью. Обрести силу, которую считала утерянной, найти ответы на все загадки, встать лицом к лицу с реальностью, как могла это делать раньше. Пора заглянуть в себя и приниматься за дело!»
Глава 34
К тому времени как я позавтракала, чувство неловкости от визита Тодда прошло. Я решила, что проведу день за чтением дневников отца.
Кем я была? Дочкой грязного фермера, как издевательски заявил Тодд Шеннон, загоревшей дочерна, с волосами, стянутыми небрежным узлом на затылке? Индейской скво? Какой видел меня Люкас? Я быстро задушила тревожные мысли, пытаясь побороть предательскую слабость. Разве я не обещала себе, что не стану оглядываться? С прошлым покончено. Не позволю глупым чувствам управлять собой!
Но несмотря на всю решимость, я открыла ящик стола со странным предчувствием чего-то недоброго. Найдя первую тетрадь, задвинутую в самый угол, я вынудила себя читать с самого начала. Никаких пропусков и перелистывания страниц!
Вся жизнь человека была в этих пожелтевших листочках. Его жизнь и судьба других людей, связанных с ним. Как я посмела настолько легко относиться к тому, что было мне доверено: лениться, бездельничать, валяться на солнце?! Отец так немного хотел от своей дочери, но я думала только о себе, своих сиюминутных желаниях, забыв о долге памяти.
Какой сильной я себя считала, как презирала в других то, что считала слабостями! И только теперь, обнаружив собственные недостатки, смогла увидеть в отце не только некий образ, а реального человека, имевшего волю и мужество признать свои просчеты и понять ошибки других людей, человека, способного любить, ненавидеть и даже ревновать, но тем не менее настоящего мужчину. Если бы я только успела узнать его!
Я открыла тетрадь; глаза невольно остановились на одном имени:
«Сегодня Люкас привез Рамона, приятного молодого человека с безупречными манерами. Понравится ли он Ровене? Я должен учиться быть отцом. Ни к чему не принуждать дочь. Но если бы ей понравился Рамон, все было бы по-другому. Боюсь, однако, что именно Люкас привлечет ее внимание».
Я быстро перевернула страницу. Значит, отец тоже опасался. Но чего? Неужели начал подозревать правду об истинных отношениях Люкаса и Илэны?
Я заставила себя читать дальше, отыскивая фразы, полные любви и надежды на мое счастье и будущее. Ни одного упоминания о болезни и постоянно испытываемых страданиях.
«…Брэйнуорт пишет, что Ровену считают одной из первых красавиц Лондона, но, несмотря на множество поклонников, она остается холодной и сдержанной… Биконсфилд объявил, что она самая умная из всех женщин, которых он знал…»
Неужели та женщина, о которой с такой любовью и гордостью пишет отец, действительно я? Каким далеким кажется теперь лондонское общество. Я несколько раз сморгнула, чтобы прогнать непрошеные слезы, и продолжала читать: о Тодде Шенноне, о Марке, которого отец искренне любил, о мелких ежедневных событиях, развлечениях и разговорах…
Неожиданно сильно забилось сердце – я опять встретила имя Люкаса.
«Я пытался поговорить с Люкасом, объяснить, но он не желает меня слушать. Что-то мучает его, но правды мне не узнать. Иногда я чувствую, что Люкас намеренно отдаляется от меня. Чего же он хочет? Я предложил ему денег, с которыми можно начать новую жизнь, но он отказался и объяснил, что нужен Илэне. Люкас ненавидит Тодда, и боюсь, эта ненависть искорежит всю его жизнь…
Наверное, пора идти за советом к моему мудрому старому другу, шаману… Откуда мне знать, как отнесется дочь к моему решению. Если она прочтет это, умоляю, пусть простит старого больного человека – как иначе соблюсти закон справедливости? Дополнение к завещанию, которое Ровена может уничтожить, если сочтет нужным?.. Ясность мыслей возвратится, как только я смогу вдохнуть чистый горный воздух и поговорю со своим другом…»
Следующие несколько страниц вырваны… и несвязная запись почти неразборчивым почерком, явно сделанная через силу:
«Я так и не смог отдохнуть после возвращения с гор, куда отправлялся с намерением найти покой. Это моя вина – недостойное любопытство, стремление узнать до конца… но я дал слово не открывать тайну. А что, если придется… Боже, Боже, но откуда мне знать, возникнет ли такая необходимость. Почему я был так слеп, когда все столь очевидно? Имею ли право судить, зная, как сильны мои чувства? Я спрашиваю себя: не слишком ли позволил увлечься собственными иллюзиями? Смогу ли я посмотреть истине в лицо или снова попытаюсь закрыть глаза на правду? О Господи, почему она все время стоит перед глазами, как в тот день первой встречи? Неужели я все еще люблю ее? Илэна – дикое, примитивное дитя с телом женщины, наивная и изощренная, нежная и жестокая. Какая красота! Я лишился дара речи, когда увидел ее! Могу ли теперь ее винить? Или его? Если бы все мужчины знали, как легко полюбить Илэну, как быстро можно потерять голову…
Не думаю, что Люкас послушает меня, но я обязан объяснить все, даже если он возненавидит… Мальчику нужно знать, как ужасающе несправедливо с ним поступили…»
Снова кляксы, зачеркнутые слова, еще одна запись:
«…Эдип, трагедия, разыгранная в жизни. Нет-нет, дочь должна знать правду, должна быть подготовлена».
Следующие несколько строк смазаны и неразборчивы. Напрягая глаза, я с трудом прочла свое имя, потом имя Люкаса, несколько слов:
«Ненависть разъедает душу… насколько далеко он осмелится зайти…»
Снова кляксы, и наконец четкая фраза:
«Каковы бы ни были последствия, я должен действовать, ради Ровены и даже ради Тодда. То, что я узнал, меняет все. Письмо, написанное мной, должно быть уничтожено. Позже я смогу написать другое и все объяснить, но нужно подождать, пока разум мой прояснится. Прежде всего необходимо сделать дополнение к завещанию. Я слишком долго это откладывал. Позаботься я обо всем раньше, и смог бы предотвратить… нет, не позволю, чтобы зло восторжествовало. Люкаса следует остановить».
Я тупо уставилась на страницу. Похоже, чернильница опрокинулась, чернила пролились, залив все, написанное ниже… если, конечно, у отца остались силы писать что-то еще. Остальные страницы были чистыми, те же, что могли все объяснить, были так залиты черными чернилами, что заворачивались по краям и представляли сплошную кляксу.
Все, что осталось мне, – пугающая тайна, открыть которую я так надеялась, начиная читать дневники отца, порванные грязные страницы, уничтоженное письмо и зловещие слова: «Люкаса следует остановить…»
И теперь я должна попытаться наделить уже имеющиеся факты хоть каким-то смыслом. Что это за правда, которую так боялся признать отец? Он, очевидно, узнал об Илэне и Люкасе, но мне казалось, что причина его разочарования и печали гораздо глубже. И теперь оказалось, что именно я не желаю взглянуть в лицо истине, и мысль еще более ужасная завладела мной, не желая уходить.
Поднявшись так резко, что стул опрокинулся, я пошла к двери. На шум вбежала Марта, встревоженно глядя на меня.
– Хозяйка! Вы больны?
Я нетерпеливо тряхнула головой:
– Нет-нет, Марта, попросите Жюля зайти на секунду. Я должна кое о чем спросить.
Очевидно, им обоим было не по себе. Лицо Жюля напоминало бесстрастную маску, Марта испуганно оглядывалась, словно желая отогнать неприятные вопросы. Стараясь не обращать внимания, я достойно расспрашивала о последних минутах жизни отца. Ожидал ли он конца? Был ли рядом доктор? От чего он умер? От чахотки или…
Злые, ехидные намеки Хесуса Монтойа продолжали будоражить душу.
– Жюль, он умер внезапно? Может, был чем-то расстроен?
Мне показалось, глаза старика блеснули, хотя ответ был достаточно прямым:
– Мистер Гай был не в себе с той поры, как вернулся из поездки в горы, мэм. Больно было видеть, какой он бледный, осунулся, не спал, целыми ночами бродил по комнате. Вечером я оставлял его, а утром находил в том же кресле – сидит обхватив голову руками, а рядом валяется пустая бутылка из-под бренди.
– Неужели он ничего не сказал? Разве…
– Я взял на себя смелость поговорить с мистером Марком, мэм, о необходимости пригласить доктора. Мистер Шеннон тогда был в отъезде, но мистер Марк появился в тот же вечер, и они о чем-то долго говорили. После этого мистер Гай вроде бы немного успокоился. Но в ту же ночь…
Жюль замолчал, лицо его посерело, словно воспоминания все еще терзали его.
– Продолжайте… пожалуйста, – тихо сказала я. – Поверьте, вовсе не праздное любопытство заставляет меня допытываться, и, может быть, я объясню позже. Есть причина, почему я должна узнать все, что возможно.
– Да, мадам, – без всякого выражения согласился Жюль, и я еще раз задалась вопросом, что же в действительности ему известно. Старик медленно продолжал: – Мистер Гай сидел за столом, писал что-то, когда я пришел узнать, не нужно ли, случайно, чего перед тем, как пойду спать. Принес ему капли, налил кофе, как всегда. Помню, мистер Гай поднял голову, а его глаза были… ну, словно он смотрел куда-то далеко и не видел меня. Выглядел он очень усталым, сказал что-то о том, как усилились боли, и попросил принести еще бутылку бренди и оставить на столе. Вот и все, мэм. Если не считать…
– Не считать чего? Жюль, я должна знать каждую деталь, каждую подробность, даже если это не кажется сейчас важным.
Марта пробормотала что-то по-испански, и мне показалось, Жюль тяжело вздохнул, прежде чем нерешительно ответить:
– Он попросил меня оставить дверь открытой, мэм. Ее и так редко запирали, мистер Гай… он доверял людям. Ожидал приезда мистера Брэгга рано утром…
На этот раз я не могла ошибиться: Жюль явно колебался. Но не успела я раскрыть рот, как вмешалась Марта; тряся от возмущения головой, старушка разразилась потоком испанской речи:
– Но он не появился! Мы знаем это, Жюль, – он не приехал! Будь он тут, обязательно зашел бы на кухню, сунул бы нос во все горшки, стащил бы что-нибудь с плиты…
Я взглянула на Жюля, чувствуя, как мгновенно пересохло в горле.
– Кто?..
Она, конечно, говорила о мистере Брэгге. Господи, пусть это будет мистер Брэгг, не…
– Мистер Гай ждал Люкаса, мэм, – пробормотал Жюль и быстро продолжал, заметив, как отхлынула краска от моего лица: – Но он не явился, мэм. Марта правду сказала. Это мистер Брэгг нашел мистера Гая и разбудил нас. Было еще темно, около пяти утра. Он выглядел так… словно заснул за столом, а чернила разлились по всей тетради.
Я поняла, что отыскала последнее недостающее звено, выслушала окончательный страшный приговор, которого так боялась и ожидала, но почему-то не чувствовала ни боли, ни страданий, только странное спокойствие, будто душа в один миг превратилась в бесплодную пустыню.
Осталось задать всего несколько вопросов, узнать кое-какие факты. Именно факты, ведь ни Марта, ни Жюль не имели причин лгать и вообще не очень хотели говорить о том, что произошло. Я начинала думать, что эти двое – единственные в мире, которым можно доверять. Несмотря ни на что, я по-прежнему рассчитывала на их верность… но тут неожиданно на ум пришел Марк, может, потому, что шахматная доска с незаконченной партией по-прежнему оставалась в гостиной. Мы не успели доиграть тогда. Как давно это было!
Марк – мой терпеливый друг, надежность и верность которого так помогли в трудные минуты, Марк – человек, любивший меня. Как жестоко, бессердечно я к нему отнеслась вчера! Почему не подумала о Марке раньше? А если нужен предлог помириться, разве не он последним разговаривал с отцом? Марк поможет решить, что делать, Марк выслушает и не позволит предубеждениям и поспешным выводам исказить истину.
Я повернулась к Жюлю, нерешительно переминавшемуся у двери:
– Пожалуйста, подождите несколько минут, пока я напишу записку мистеру Марку. Отправьте ее с одним из ковбоев. И попросите Марту поставить еще один прибор, думаю, мистер Марк останется ужинать.
Мне показалось, Жюль хочет что-то сказать, но, встретившись со мной глазами, он поджал губы и вежливо кивнул.
Я быстро нацарапала короткое приглашение и, отдав его Жюлю, вернулась в свою комнату, обдумывая, что же лучше надеть. Необходимо было заняться мелкими повседневными делами, чтобы ни о чем не думать. Принять ванну. Приготовить одно из купленных в Париже платьев. Сделать модную прическу. Чуть подкрасить губы. Глядя на свое отражение в зеркале, я сказала вслух:
– Ну вот, девочка, теперь ты больше похожа на себя! Никогда не следует забывать то, чему тебя выучили!
Кем я была? Дочкой грязного фермера, как издевательски заявил Тодд Шеннон, загоревшей дочерна, с волосами, стянутыми небрежным узлом на затылке? Индейской скво? Какой видел меня Люкас? Я быстро задушила тревожные мысли, пытаясь побороть предательскую слабость. Разве я не обещала себе, что не стану оглядываться? С прошлым покончено. Не позволю глупым чувствам управлять собой!
Но несмотря на всю решимость, я открыла ящик стола со странным предчувствием чего-то недоброго. Найдя первую тетрадь, задвинутую в самый угол, я вынудила себя читать с самого начала. Никаких пропусков и перелистывания страниц!
Вся жизнь человека была в этих пожелтевших листочках. Его жизнь и судьба других людей, связанных с ним. Как я посмела настолько легко относиться к тому, что было мне доверено: лениться, бездельничать, валяться на солнце?! Отец так немного хотел от своей дочери, но я думала только о себе, своих сиюминутных желаниях, забыв о долге памяти.
Какой сильной я себя считала, как презирала в других то, что считала слабостями! И только теперь, обнаружив собственные недостатки, смогла увидеть в отце не только некий образ, а реального человека, имевшего волю и мужество признать свои просчеты и понять ошибки других людей, человека, способного любить, ненавидеть и даже ревновать, но тем не менее настоящего мужчину. Если бы я только успела узнать его!
Я открыла тетрадь; глаза невольно остановились на одном имени:
«Сегодня Люкас привез Рамона, приятного молодого человека с безупречными манерами. Понравится ли он Ровене? Я должен учиться быть отцом. Ни к чему не принуждать дочь. Но если бы ей понравился Рамон, все было бы по-другому. Боюсь, однако, что именно Люкас привлечет ее внимание».
Я быстро перевернула страницу. Значит, отец тоже опасался. Но чего? Неужели начал подозревать правду об истинных отношениях Люкаса и Илэны?
Я заставила себя читать дальше, отыскивая фразы, полные любви и надежды на мое счастье и будущее. Ни одного упоминания о болезни и постоянно испытываемых страданиях.
«…Брэйнуорт пишет, что Ровену считают одной из первых красавиц Лондона, но, несмотря на множество поклонников, она остается холодной и сдержанной… Биконсфилд объявил, что она самая умная из всех женщин, которых он знал…»
Неужели та женщина, о которой с такой любовью и гордостью пишет отец, действительно я? Каким далеким кажется теперь лондонское общество. Я несколько раз сморгнула, чтобы прогнать непрошеные слезы, и продолжала читать: о Тодде Шенноне, о Марке, которого отец искренне любил, о мелких ежедневных событиях, развлечениях и разговорах…
Неожиданно сильно забилось сердце – я опять встретила имя Люкаса.
«Я пытался поговорить с Люкасом, объяснить, но он не желает меня слушать. Что-то мучает его, но правды мне не узнать. Иногда я чувствую, что Люкас намеренно отдаляется от меня. Чего же он хочет? Я предложил ему денег, с которыми можно начать новую жизнь, но он отказался и объяснил, что нужен Илэне. Люкас ненавидит Тодда, и боюсь, эта ненависть искорежит всю его жизнь…
Наверное, пора идти за советом к моему мудрому старому другу, шаману… Откуда мне знать, как отнесется дочь к моему решению. Если она прочтет это, умоляю, пусть простит старого больного человека – как иначе соблюсти закон справедливости? Дополнение к завещанию, которое Ровена может уничтожить, если сочтет нужным?.. Ясность мыслей возвратится, как только я смогу вдохнуть чистый горный воздух и поговорю со своим другом…»
Следующие несколько страниц вырваны… и несвязная запись почти неразборчивым почерком, явно сделанная через силу:
«Я так и не смог отдохнуть после возвращения с гор, куда отправлялся с намерением найти покой. Это моя вина – недостойное любопытство, стремление узнать до конца… но я дал слово не открывать тайну. А что, если придется… Боже, Боже, но откуда мне знать, возникнет ли такая необходимость. Почему я был так слеп, когда все столь очевидно? Имею ли право судить, зная, как сильны мои чувства? Я спрашиваю себя: не слишком ли позволил увлечься собственными иллюзиями? Смогу ли я посмотреть истине в лицо или снова попытаюсь закрыть глаза на правду? О Господи, почему она все время стоит перед глазами, как в тот день первой встречи? Неужели я все еще люблю ее? Илэна – дикое, примитивное дитя с телом женщины, наивная и изощренная, нежная и жестокая. Какая красота! Я лишился дара речи, когда увидел ее! Могу ли теперь ее винить? Или его? Если бы все мужчины знали, как легко полюбить Илэну, как быстро можно потерять голову…
Не думаю, что Люкас послушает меня, но я обязан объяснить все, даже если он возненавидит… Мальчику нужно знать, как ужасающе несправедливо с ним поступили…»
Снова кляксы, зачеркнутые слова, еще одна запись:
«…Эдип, трагедия, разыгранная в жизни. Нет-нет, дочь должна знать правду, должна быть подготовлена».
Следующие несколько строк смазаны и неразборчивы. Напрягая глаза, я с трудом прочла свое имя, потом имя Люкаса, несколько слов:
«Ненависть разъедает душу… насколько далеко он осмелится зайти…»
Снова кляксы, и наконец четкая фраза:
«Каковы бы ни были последствия, я должен действовать, ради Ровены и даже ради Тодда. То, что я узнал, меняет все. Письмо, написанное мной, должно быть уничтожено. Позже я смогу написать другое и все объяснить, но нужно подождать, пока разум мой прояснится. Прежде всего необходимо сделать дополнение к завещанию. Я слишком долго это откладывал. Позаботься я обо всем раньше, и смог бы предотвратить… нет, не позволю, чтобы зло восторжествовало. Люкаса следует остановить».
Я тупо уставилась на страницу. Похоже, чернильница опрокинулась, чернила пролились, залив все, написанное ниже… если, конечно, у отца остались силы писать что-то еще. Остальные страницы были чистыми, те же, что могли все объяснить, были так залиты черными чернилами, что заворачивались по краям и представляли сплошную кляксу.
Все, что осталось мне, – пугающая тайна, открыть которую я так надеялась, начиная читать дневники отца, порванные грязные страницы, уничтоженное письмо и зловещие слова: «Люкаса следует остановить…»
И теперь я должна попытаться наделить уже имеющиеся факты хоть каким-то смыслом. Что это за правда, которую так боялся признать отец? Он, очевидно, узнал об Илэне и Люкасе, но мне казалось, что причина его разочарования и печали гораздо глубже. И теперь оказалось, что именно я не желаю взглянуть в лицо истине, и мысль еще более ужасная завладела мной, не желая уходить.
Поднявшись так резко, что стул опрокинулся, я пошла к двери. На шум вбежала Марта, встревоженно глядя на меня.
– Хозяйка! Вы больны?
Я нетерпеливо тряхнула головой:
– Нет-нет, Марта, попросите Жюля зайти на секунду. Я должна кое о чем спросить.
Очевидно, им обоим было не по себе. Лицо Жюля напоминало бесстрастную маску, Марта испуганно оглядывалась, словно желая отогнать неприятные вопросы. Стараясь не обращать внимания, я достойно расспрашивала о последних минутах жизни отца. Ожидал ли он конца? Был ли рядом доктор? От чего он умер? От чахотки или…
Злые, ехидные намеки Хесуса Монтойа продолжали будоражить душу.
– Жюль, он умер внезапно? Может, был чем-то расстроен?
Мне показалось, глаза старика блеснули, хотя ответ был достаточно прямым:
– Мистер Гай был не в себе с той поры, как вернулся из поездки в горы, мэм. Больно было видеть, какой он бледный, осунулся, не спал, целыми ночами бродил по комнате. Вечером я оставлял его, а утром находил в том же кресле – сидит обхватив голову руками, а рядом валяется пустая бутылка из-под бренди.
– Неужели он ничего не сказал? Разве…
– Я взял на себя смелость поговорить с мистером Марком, мэм, о необходимости пригласить доктора. Мистер Шеннон тогда был в отъезде, но мистер Марк появился в тот же вечер, и они о чем-то долго говорили. После этого мистер Гай вроде бы немного успокоился. Но в ту же ночь…
Жюль замолчал, лицо его посерело, словно воспоминания все еще терзали его.
– Продолжайте… пожалуйста, – тихо сказала я. – Поверьте, вовсе не праздное любопытство заставляет меня допытываться, и, может быть, я объясню позже. Есть причина, почему я должна узнать все, что возможно.
– Да, мадам, – без всякого выражения согласился Жюль, и я еще раз задалась вопросом, что же в действительности ему известно. Старик медленно продолжал: – Мистер Гай сидел за столом, писал что-то, когда я пришел узнать, не нужно ли, случайно, чего перед тем, как пойду спать. Принес ему капли, налил кофе, как всегда. Помню, мистер Гай поднял голову, а его глаза были… ну, словно он смотрел куда-то далеко и не видел меня. Выглядел он очень усталым, сказал что-то о том, как усилились боли, и попросил принести еще бутылку бренди и оставить на столе. Вот и все, мэм. Если не считать…
– Не считать чего? Жюль, я должна знать каждую деталь, каждую подробность, даже если это не кажется сейчас важным.
Марта пробормотала что-то по-испански, и мне показалось, Жюль тяжело вздохнул, прежде чем нерешительно ответить:
– Он попросил меня оставить дверь открытой, мэм. Ее и так редко запирали, мистер Гай… он доверял людям. Ожидал приезда мистера Брэгга рано утром…
На этот раз я не могла ошибиться: Жюль явно колебался. Но не успела я раскрыть рот, как вмешалась Марта; тряся от возмущения головой, старушка разразилась потоком испанской речи:
– Но он не появился! Мы знаем это, Жюль, – он не приехал! Будь он тут, обязательно зашел бы на кухню, сунул бы нос во все горшки, стащил бы что-нибудь с плиты…
Я взглянула на Жюля, чувствуя, как мгновенно пересохло в горле.
– Кто?..
Она, конечно, говорила о мистере Брэгге. Господи, пусть это будет мистер Брэгг, не…
– Мистер Гай ждал Люкаса, мэм, – пробормотал Жюль и быстро продолжал, заметив, как отхлынула краска от моего лица: – Но он не явился, мэм. Марта правду сказала. Это мистер Брэгг нашел мистера Гая и разбудил нас. Было еще темно, около пяти утра. Он выглядел так… словно заснул за столом, а чернила разлились по всей тетради.
Я поняла, что отыскала последнее недостающее звено, выслушала окончательный страшный приговор, которого так боялась и ожидала, но почему-то не чувствовала ни боли, ни страданий, только странное спокойствие, будто душа в один миг превратилась в бесплодную пустыню.
Осталось задать всего несколько вопросов, узнать кое-какие факты. Именно факты, ведь ни Марта, ни Жюль не имели причин лгать и вообще не очень хотели говорить о том, что произошло. Я начинала думать, что эти двое – единственные в мире, которым можно доверять. Несмотря ни на что, я по-прежнему рассчитывала на их верность… но тут неожиданно на ум пришел Марк, может, потому, что шахматная доска с незаконченной партией по-прежнему оставалась в гостиной. Мы не успели доиграть тогда. Как давно это было!
Марк – мой терпеливый друг, надежность и верность которого так помогли в трудные минуты, Марк – человек, любивший меня. Как жестоко, бессердечно я к нему отнеслась вчера! Почему не подумала о Марке раньше? А если нужен предлог помириться, разве не он последним разговаривал с отцом? Марк поможет решить, что делать, Марк выслушает и не позволит предубеждениям и поспешным выводам исказить истину.
Я повернулась к Жюлю, нерешительно переминавшемуся у двери:
– Пожалуйста, подождите несколько минут, пока я напишу записку мистеру Марку. Отправьте ее с одним из ковбоев. И попросите Марту поставить еще один прибор, думаю, мистер Марк останется ужинать.
Мне показалось, Жюль хочет что-то сказать, но, встретившись со мной глазами, он поджал губы и вежливо кивнул.
Я быстро нацарапала короткое приглашение и, отдав его Жюлю, вернулась в свою комнату, обдумывая, что же лучше надеть. Необходимо было заняться мелкими повседневными делами, чтобы ни о чем не думать. Принять ванну. Приготовить одно из купленных в Париже платьев. Сделать модную прическу. Чуть подкрасить губы. Глядя на свое отражение в зеркале, я сказала вслух:
– Ну вот, девочка, теперь ты больше похожа на себя! Никогда не следует забывать то, чему тебя выучили!
Глава 35
Марк приехал рано, и я была очень рада вновь увидеть его. Сжав протянутые навстречу руки, он улыбнулся, но мне показалось, что в глазах блеснул знакомый, как у многих мужчин, голодный огонек желания. Но сегодня я нуждалась в этом как в подтверждении того, что еще не все потеряно, что Марк по-прежнему мой, что мы оба пришли сюда из того мира, где рождению, воспитанию и образованию придают такое большое значение.
Марк, как всегда, был безупречно одет; аккуратно подстриженные светлые волосы отливали золотом при свете лампы. И как обычно, он чувствовал мое настроение: не набросился с расспросами по поводу настойчивого приглашения приехать, а рассыпался в комплиментах насчет моей внешности. Мы обменялись вежливыми приветствиями; Жюль принес бутылку вина и два высоких хрустальных бокала. Мы сидели у окна, наблюдая, как медленно опускается за гору солнце, и говорили о Нью-Йорке и Лондоне. Мать Марка посылала ему все газеты, даже лондонскую «Таймс», приходившую с опозданием на несколько месяцев. Марк вспомнил о Коринне.
– Мать говорит, что Коринна таскает ее по всем концертам. Джек приобрел большую известность в Бостоне, а она греется в лучах его славы и объявляет каждому, кто желает слушать, какой была умницей, что выбрала такого талантливого мужа.
Насмешливое замечание Марка напомнило мне, что ее семья желала видеть именно его мужем Коринны, пока мой отец не убедил их позволить веселой болтушке настоять на своем и выйти за Джека, уже тогда довольно известного дирижера. Но Марк, видимо, совсем не жалел об этом.
– Тост, Ровена?
– За тех, кто не на своем месте! – небрежно бросила я, высказывая вслух смелые потаенные мысли.
Лицо Марка неожиданно стало серьезным.
– Значит, и ты это чувствуешь? Все правда, Ровена, мы здесь чужие, вынужденные терпеть не по своей воле. Единственное, о чем я не жалею, – о счастье встречи с тобой.
Я сделала слишком большой глоток вина и почувствовала, как оно мгновенно ударило в голову, а по телу разлилось приятное тепло, и, чтобы замять возникшую неловкость, пробормотала:
– Боюсь, твой дядя так не считает. Надеюсь только, он не очень плохо с тобой обращался? Я бы не попросила тебя приехать сегодня, не будь…
– Я был уже на полпути сюда, – перебил Марк. – Неужели думаешь, я смог бы долго оставаться в стороне? Господи, Ровена, я ведь хорошо знаю дядю Тодда. Высокомерие ослепляет его настолько, что он ничего не замечает, кроме собственных эмоций: ни деликатности, ни сочувствия! Я бы все отдал, лишь бы оградить тебя от омерзительных обвинений! Что он наговорил тебе сегодня утром?!
Я резко поставила бокал на столик. Тонкий хрусталь жалобно зазвенел.
– Он сказал тебе, что между нами все кончено? Теперь он скорее всего превратился в моего врага.
Мне показалось, Марк как-то странно поколебался, прежде чем ответить.
– Но я надеюсь, меня ты считаешь другом? Что же касается дяди – его настроения меняются как летний ветерок. Слишком быстро впадает в ярость, кричит, топает ногами, правда, позже, когда есть время все хорошенько обдумать… Но я пришел сюда не защищать дядю, а спросить, чем могу помочь тебе. – Он, не спрашивая, вновь наполнил мой бокал и, пристально вглядываясь в меня, тихо сказал: – Что-то случилось. Я все время чувствую это, несмотря на все твои храбрые попытки казаться веселой и беззаботной. Хочешь рассказать все сейчас или сначала поужинаем? Не желаю расстраивать тебя и снова видеть печальные, озабоченные глаза.
– О, Марк, – как много раз раньше, вздохнула я, – что бы я без тебя делала?!
Он криво усмехнулся:
– Надеюсь, ты и вправду будешь знать, к кому обращаться за советом. – И с неожиданной твердостью приказал: – Допивай вино, Ровена. А после поговорим о том, что беспокоит тебя.
Самым трудным было начать. Марк, как мог, облегчал мои мучительные признания. Он молчал, когда слова лились беспорядочным потоком, и нежно ободрял меня, когда, не в силах больше продолжать, я умолкала.
На этот раз я не скрыла ничего, даже честно приняла на себя долю вины: ведь меня предостерегали, советовали, предупреждали… Но я любила и считала себя достаточно сильной, чтобы преодолеть все препятствия. И тут единственный раз Марк перебил меня и, возбужденно вскочив, начал мерить шагами комнату.
– Прекрати, Ровена! Тебе не в чем себя винить. Подумай только, хорошо воспитанная, неопытная молодая женщина, не подозревающая о том, какое подлое предательство ее ожидает и с какими ужасными обстоятельствами придется столкнуться! Ты, беспомощная жертва гнусных, подлых людей, которые… неужели не понимаешь, как все произошло? Ты пережила такие потрясения, а он без зазрения совести воспользовался твоим состоянием, играл на сочувствии. Открой глаза и пойми, что сама придумала эту любовь! Тебя изнасиловал его братец, так называемый джентльмен, внезапно пожелавший жениться. В состоянии шока ты убежала куда глаза глядят и оказалась изолированной от всего света, запертой, словно в тюрьме, наедине с человеком, который не остановится ни перед чем, лишь бы добиться своего, и живет по закону джунглей. Ты отдалась ему, потому что другого выбора не было, он все равно взял бы тебя силой, и, думаю, подсознательно ты это понимала и только потом начала размышлять и искать извинения, позволяющие жить в ладу с собственной совестью.
– Марк, нет!
– Именно так все и было, Ровена, – непререкаемо заявил он. – Посмотри правде в глаза. Несколько украденных часов в горах, с человеком, которого ты едва знала и который безжалостно бросил тебя после того, как взял. Неужели ты по-прежнему думаешь, что это любовь? Любовь питается нежностью, деликатностью и пониманием, нуждается в почве, на которой растет. Ты ведь всегда была способна мыслить рационально, ведь это одна из причин, по которым я всегда восхищался тобой и продолжаю любить и уважать тебя. А теперь… теперь ты должна рассказать все до конца и быстро, прежде чем потеряешь остатки мужества.
И поныне не знаю, где нашла силы продолжать. Словно издали я слышала собственный холодный, безжизненный голос, но почти не помню того, что говорила, в таком смятении находилась. Я представляла себя в суде, а Марка защитником, стремившимся избавить меня от смертного приговора. И когда повторяла все, что узнала, поражалась, как одно доказательство служит подтверждением другого, пока не настало время вывести ужасное заключение – то, которого я так боялась. А Марк, превратившийся в истинного адвоката с холодной логикой искушенного в законах человека, лишил меня последней ниточки надежды, за которую я так упрямо цеплялась.
Марк, как всегда, был безупречно одет; аккуратно подстриженные светлые волосы отливали золотом при свете лампы. И как обычно, он чувствовал мое настроение: не набросился с расспросами по поводу настойчивого приглашения приехать, а рассыпался в комплиментах насчет моей внешности. Мы обменялись вежливыми приветствиями; Жюль принес бутылку вина и два высоких хрустальных бокала. Мы сидели у окна, наблюдая, как медленно опускается за гору солнце, и говорили о Нью-Йорке и Лондоне. Мать Марка посылала ему все газеты, даже лондонскую «Таймс», приходившую с опозданием на несколько месяцев. Марк вспомнил о Коринне.
– Мать говорит, что Коринна таскает ее по всем концертам. Джек приобрел большую известность в Бостоне, а она греется в лучах его славы и объявляет каждому, кто желает слушать, какой была умницей, что выбрала такого талантливого мужа.
Насмешливое замечание Марка напомнило мне, что ее семья желала видеть именно его мужем Коринны, пока мой отец не убедил их позволить веселой болтушке настоять на своем и выйти за Джека, уже тогда довольно известного дирижера. Но Марк, видимо, совсем не жалел об этом.
– Тост, Ровена?
– За тех, кто не на своем месте! – небрежно бросила я, высказывая вслух смелые потаенные мысли.
Лицо Марка неожиданно стало серьезным.
– Значит, и ты это чувствуешь? Все правда, Ровена, мы здесь чужие, вынужденные терпеть не по своей воле. Единственное, о чем я не жалею, – о счастье встречи с тобой.
Я сделала слишком большой глоток вина и почувствовала, как оно мгновенно ударило в голову, а по телу разлилось приятное тепло, и, чтобы замять возникшую неловкость, пробормотала:
– Боюсь, твой дядя так не считает. Надеюсь только, он не очень плохо с тобой обращался? Я бы не попросила тебя приехать сегодня, не будь…
– Я был уже на полпути сюда, – перебил Марк. – Неужели думаешь, я смог бы долго оставаться в стороне? Господи, Ровена, я ведь хорошо знаю дядю Тодда. Высокомерие ослепляет его настолько, что он ничего не замечает, кроме собственных эмоций: ни деликатности, ни сочувствия! Я бы все отдал, лишь бы оградить тебя от омерзительных обвинений! Что он наговорил тебе сегодня утром?!
Я резко поставила бокал на столик. Тонкий хрусталь жалобно зазвенел.
– Он сказал тебе, что между нами все кончено? Теперь он скорее всего превратился в моего врага.
Мне показалось, Марк как-то странно поколебался, прежде чем ответить.
– Но я надеюсь, меня ты считаешь другом? Что же касается дяди – его настроения меняются как летний ветерок. Слишком быстро впадает в ярость, кричит, топает ногами, правда, позже, когда есть время все хорошенько обдумать… Но я пришел сюда не защищать дядю, а спросить, чем могу помочь тебе. – Он, не спрашивая, вновь наполнил мой бокал и, пристально вглядываясь в меня, тихо сказал: – Что-то случилось. Я все время чувствую это, несмотря на все твои храбрые попытки казаться веселой и беззаботной. Хочешь рассказать все сейчас или сначала поужинаем? Не желаю расстраивать тебя и снова видеть печальные, озабоченные глаза.
– О, Марк, – как много раз раньше, вздохнула я, – что бы я без тебя делала?!
Он криво усмехнулся:
– Надеюсь, ты и вправду будешь знать, к кому обращаться за советом. – И с неожиданной твердостью приказал: – Допивай вино, Ровена. А после поговорим о том, что беспокоит тебя.
Самым трудным было начать. Марк, как мог, облегчал мои мучительные признания. Он молчал, когда слова лились беспорядочным потоком, и нежно ободрял меня, когда, не в силах больше продолжать, я умолкала.
На этот раз я не скрыла ничего, даже честно приняла на себя долю вины: ведь меня предостерегали, советовали, предупреждали… Но я любила и считала себя достаточно сильной, чтобы преодолеть все препятствия. И тут единственный раз Марк перебил меня и, возбужденно вскочив, начал мерить шагами комнату.
– Прекрати, Ровена! Тебе не в чем себя винить. Подумай только, хорошо воспитанная, неопытная молодая женщина, не подозревающая о том, какое подлое предательство ее ожидает и с какими ужасными обстоятельствами придется столкнуться! Ты, беспомощная жертва гнусных, подлых людей, которые… неужели не понимаешь, как все произошло? Ты пережила такие потрясения, а он без зазрения совести воспользовался твоим состоянием, играл на сочувствии. Открой глаза и пойми, что сама придумала эту любовь! Тебя изнасиловал его братец, так называемый джентльмен, внезапно пожелавший жениться. В состоянии шока ты убежала куда глаза глядят и оказалась изолированной от всего света, запертой, словно в тюрьме, наедине с человеком, который не остановится ни перед чем, лишь бы добиться своего, и живет по закону джунглей. Ты отдалась ему, потому что другого выбора не было, он все равно взял бы тебя силой, и, думаю, подсознательно ты это понимала и только потом начала размышлять и искать извинения, позволяющие жить в ладу с собственной совестью.
– Марк, нет!
– Именно так все и было, Ровена, – непререкаемо заявил он. – Посмотри правде в глаза. Несколько украденных часов в горах, с человеком, которого ты едва знала и который безжалостно бросил тебя после того, как взял. Неужели ты по-прежнему думаешь, что это любовь? Любовь питается нежностью, деликатностью и пониманием, нуждается в почве, на которой растет. Ты ведь всегда была способна мыслить рационально, ведь это одна из причин, по которым я всегда восхищался тобой и продолжаю любить и уважать тебя. А теперь… теперь ты должна рассказать все до конца и быстро, прежде чем потеряешь остатки мужества.
И поныне не знаю, где нашла силы продолжать. Словно издали я слышала собственный холодный, безжизненный голос, но почти не помню того, что говорила, в таком смятении находилась. Я представляла себя в суде, а Марка защитником, стремившимся избавить меня от смертного приговора. И когда повторяла все, что узнала, поражалась, как одно доказательство служит подтверждением другого, пока не настало время вывести ужасное заключение – то, которого я так боялась. А Марк, превратившийся в истинного адвоката с холодной логикой искушенного в законах человека, лишил меня последней ниточки надежды, за которую я так упрямо цеплялась.