Рокотов Сергей. Воскресший для мщения

   - Я вижу, вы имеете весьма приблизительное представление о профессии адвоката, Алексей Николаевич, - снисходительно улыбнулся Сидельников. - У нас всякие варианты возможны. Полагаете, все мои клиенты выкладываются передо мной, как на исповеди? Тогда работать нам было бы так просто, что мы бы не получали столь солидное вознаграждение, какое порой имеем...
   - Я не знаю, что скрывают от вас другие клиенты, но я рассказал вам об этом деле все. А если я что позабыл, то наверняка добавил Сергей Фролов, который в курсе всех моих злоключений...
   Он говорил монотонным голосом, а сам думал только об одном - об этой фотографии... И она была беременна, так что же получается? Беременна от кого? От Лычкина? Видимо, он и был тем человеком, от которого она до знакомства с ним сделала аборт... И они встречались снова, за его спиной... Какая мерзость... И при этом она устроила сцену ревности у Ларисы...
   - Вы что, Алексей Николаевич, не слушаете меня, что ли? - услышал он громкий голос Сидельникова.
   - А? Что? - очнулся от своих мыслей Алексей. - Да, да... Петр Петрович, я не в состоянии сегодня говорить с вами. И вообще... Мне все равно. Если хотите, можете вообще ко мне больше не приходить.
   - Что за ерунда? Что вы раскисли как барышня? Вы же боевой офицер, бывали в таких передрягах, мне рассказывал о вас Фролов. А тут... Что? Женщина изменила? Ну и что? Держитесь! Свидетель погиб? Другого найдем... Я работал и буду работать с вами. А мои вопросы, сомнения, вы не обижайтесь, поймите, они необходимы... Всегда надо помнить главную задачу - вы должны быть не здесь, а на свободе. И чем скорее, тем лучше. Под подписку о невыезде вас освободить невозможно, по таким статьям не освобождают. Так что теперь надо ждать окончания следствия и суда. А моя задача - чтобы вы шли не по сто третьей, за умышленное убийство, а по сто пятой статье, за превышение пределом необходимой обороны и получили бы два года, желательно, условно, или два года исправительных работ... А там, на воле, разберетесь со своими проблемами. Ну а сегодня я вас покидаю, возьмите себя в руки...
   17.
   ... Следствие длилось до конца лета. Ознакомившись со своим делом, Алексей понял, что дела его из рук вон плохи, и что он непременно будет осужден по сто третьей статье Уголовного Кодекса за умышленное убийство. Сидельников пытался ободрить его, но он в последнее время перестал верить ему. В его голове происходило что-то странное, он словно потерял почву под ногами. Кому верить? Кому верить? Что происходит вокруг? Похоже, этот мир сошел с ума... У всех на уме только одно - деньги, нажива, а отсюда предательство, преступления, убийства... И даже Инна, которой он верил как самому себе, предала его, более того - решила поиздеваться над ним, прислав ему в отместку свою фотографию с Лычкиным. Да, наверняка, она была беременна от него. И все равно, он сочувствовал ей... Она так хотела ребенка, кто же так напугал её, что у неё произошел выкидыш? То аборт, то выкидыш... А, ладно, что о ней теперь думать? Теперь надо думать о себе... Да и о себе тоже скучно...
   Его, как ни странно, утешали от безоговорочного черного отчаяния только воспоминания. Он все чаще и чаще вспоминал свою Ленку, вспоминал её постоянные упреки, её печальные глаза. Как им было хорошо вместе...
   Он вспоминал танцевальную площадку в Белгороде, когда он, молоденький новоиспеченный лейтенант пригласил на танец худенькую белокурую девушку, очень смущавшуюся от его приглашения. "Все пройдет, и печаль, и радость", пел голос в репродукторе. - "Все пройдет, так устроен свет..." А он, обняв её за талию, медленно переступал сапогами по площадке и вдыхал запах её волос.
   Он прекрасно помнит их первую ночь, её смущение от этой близости... Как же им было хорошо вдвоем...А рождение Митьки... Он принимал его из роддома, этот маленький теплый комочек жизни, которую дал ему он, Алексей, помнит как сейчас этот волшебный запах детского тельца, помнит складочки на его ручках и ножках... Ленка... Митька... Что с ними сделали...
   И тем не менее, как ни больно вспоминать о них, это единственные светлые воспоминания, которыми можно теперь хоть как-то отогреть душу. Это единственная точка опоры в этом омерзительном кровавом хаосе, неизвестно кем устроенном... Впрочем, известно - окаянной человеческой паскудной душонкой, её жаждой наживы, жаждой обогатиться за счет других... И никакие реформы не исправят положение. Мерзавцев и скотов на свете всегда будет гораздо больше, чем хороших людей, таков закон природы, и поменять его никто не сможет, ни Бог, ни царь и не герой...
   Ленка была единственным близким ему человеком... А Инна... Она только внешне немного похожа на нее. Да и то не очень. Это тогда ему так казалось... А внутренне она подла и ничтожна... Как ему теперь стыдно и перед собой, и перед памятью Ленки и Митьки за свои признания ей в любви, за свою нежность и откровения...
   И все же что-то не сходилось... Ну неужели она так подла, что в такой момент послала ему с адвокатом такую фотографию без всяких комментариев. Что бы там не было, не похоже все это на нее, совсем не похоже. Могло быть письмо с упреками, с проклятьями, но только не это... И тут же кто-то напугал её, лишил ребенка...
   А может быть, это все же был ребенок не от Лычкина, а от него? Эта мысль все чаще и чаще приходила к нему в голову. Инна послала ему ещё одно письмо с Сидельниковым, но он прямо при нем разорвал конверт на мелкие клочки. А потом пожалел о своем поступке. Надо было прочитать, может быть, там и было разъяснение всем этим странным вещам?
   Сидельников продолжал гнуть свою линию, въедливо расспрашивать о том, какая преступная группировка все же была так называемой "крышей" для малого предприятия "Гермес". А Алексей практически перестал работать с ним, он отвечал односложно и отрицательно, так как по этому поводу он ответить ничего не мог. Через Сидельникова он порой передавал Сергею Фролову письма, в которых намекал ему, чтобы он не был бы с ним очень откровенен. Хотя прекрасно понимал, что все это совершенно бесполезно - все письма читались Сидельниковым, это он прекрасно понял, и информацию, изложенную в них, особенно информацию Сергея он использовал в своих, непонятных Алексею целях. И впрямь - написал Сергей о свидетелях Щербак и Сытине, как тут же была насмерть запугана Щербак, отказавшаяся от показаний, а пьяница Сытин был убит. Что это - случайность? Навряд ли...
   Но тем не менее наивный Алексей не знал того, что и его письма и письма Сергея давно уже не передаются друг другу, а их искусно подделывают и пишут в них совсем другие вещи, умело используя его информацию. А сам Сергей, к сожалению, не сумел понять всей коварной игры адвоката и продолжал быть с ним откровенным. Он поведал ему, что, действительно, связался после наезда с вором в законе Черным, который своим авторитетом прекратил начавшуюся было разборку. Это-то и было нужно Сидельникову, каким подарком для его игры было это откровение...
   ... - Эх , Алексей Николаевич, Алексей Николаевич, - качал головой адвокат. - Я не могу работать с вами при вашей полной неоткровенности со мной. Вот ваш друг Сергей Владимирович сообщил мне, что тогда, после наезда в ваш офис, он обратился за помощью к крупному преступному авторитету Григорию Красильникову по кличке Черный, который и прекратил готовящуюся разборку. Я даже подозреваю, что Ростислав Расцветаев по кличке Славка-Цвет был арестован не без помощи Черного, а уж в том, что Большой был ликвидирован его людьми, я просто-таки уверен. Безусловно, этот Дырявин был членом преступной группировки Славки-Цвета и был подослан, чтобы убить вас. Но вы поняли, в чем дело, и сами... того... Это же совершенно естественно, Алексей Николаевич, и непонятно, почему вы от меня скрываете совершенно очевидные факты. Я просто не смогу вам помочь, вот чего я боюсь больше всего, - говорил он, имитируя раздражение и досаду. А делать это он умел превосходно. - И это не только ваш большой срок, это и мое поражение, для такого опытного адвоката, как я, это фиаско, провал... Поэтому я порой бываю несдержан с вами, и вы должны извинить мою горячность...
   Мутными, безразличными ко всему глазами глядел на Сидельникова Алексей. "Сколько дадут, столько и дадут", - думал он. - "Не жилец я на этом свете, да и жизнь моя никому не нужна. Раньше она была нужна Лене и Митеньке, а теперь? ... К тому же я предал их память, за то и получил от Инны по заслугам..."
   Кроме писем Сергея, он получил и письма от родителей. Но уж эти послания адвокат передавал ему в целости и сохранности. Почему-то и отец и мать были уверены в том, что Алексей впутался в скверную историю, занялся бизнесом, что по их мнению было равносильно тому, чтобы заняться организованной преступностью, и при разборке убил какого-то уголовника, угрожавшего ему. До ареста они видели Алексея крайне редко - сначала его краткосрочный визит в октябре, когда он показался им чужим, озлобленным от своего горя и не вполне вменяемым человеком, затем он посещал их пару раз, довольно веселый, возбужденный. Приехал на собственном "Жигуленке", что по их понятиям тоже было странно, как это за такой короткий срок можно было заработать на новую машину, на которую в застойное время люди копили годами. Он рассказывал им о созданной фирме "Гермес", о том, как они торгуют продуктами питания, закупая их в Китае и продавая по российским регионам.
   "Не нравится мне все это, сынок", - пробасил отец, всю жизнь проработавший мастером на заводе. - "Торговать, перепродавать... На народном горе наживаетесь... Мы верили в Ельцина, он говорил, что сам на рельсы ляжет... Обманул он нас, со своим Гайдаром... Освободили цены, все появилось на прилавках, а кто теперь все это может купить? Еще хуже стало, раньше хоть не видели своими глазами, а теперь - видит око, да зуб неймет... Смотрим и облизываемся, купить-то не на что. Вот, Сашеньку толком ни накормить, ни одеть не можем. А у него в классе тоже дети торгашей учатся, так смеются над ним...
   "Я могу помочь, я, кстати, и приехал, чтобы дать вам денег", возражал подавленный таким приемом Алексей.
   "Не надо", - кривила тонкие губы Татьяна. - "Я полностью поддерживаю папу, ограбили ваши демократы-дерьмократы народ, и вся эта купля-продажа мне не по душе... Только папа по своей привычке сильно все преувеличивает, никто над Сашкой не смеется, пришел он как-то в школу раз в рваных брюках, которые сам же порвал, подравшись с кем-то перед занятиями, кто-то и назвал его оборванцем. А так мы все работаем, на себя тратим мало, и наш Сашенька вполне сыт и прилично одет. Сам погляди, неужели он похож на голодающего?"
   Сытый упитанный пацан действительно выглядел вполне прилично. И тем не менее, Алексей тайком от отца и сестры сунул матери деньги. Та боязливо оглянулась по сторонам и взяла.
   Потом он приезжал ещё пару раз и снова привозил матери деньги. А в феврале после ограбления склада и наезда скупо поделился с матерью своими проблемами, о чем потом очень пожалел.
   - Сыто живешь, сынок..., - упрекнула его, как всегда, она. - Людских забот-печалей не ведаешь...
   И тут он взорвался, не выдержал. Рассказал ей о том, как напали на их офис, о том, как нагрели их на огромную сумму.
   - Они нам тоже, как видишь, не даром даются, эти денежки, - прибавил он в конце рассказа.
   - А не занимались бы всякими махинациями, не было бы и налетов, парировала мать, сразу же истолковав все в пользу своей и отцовской мысли о том, что все, что в настоящее время происходит - сплошное преступление против народа.
   - Так что, ты полагаешь, что раньше жили лучше? - еле сдерживая себя, спрашивал Алексей.
   - А неужели нет? - всплеснула руками мать, даже поражаясь бестолковости сына. - Все у нас было, что надо, не голодали, никому не завидовали, никто никого не резал, не убивал, разве что по пьяни да ради хулиганства. А нынче что творится? Да ты и сам знаешь, - вздохнула она, вспоминая, что как-никак у сына совсем недавно произошла страшная трагедия. - Сыночек, - вдруг заголосила она. - У тебя же у самого и женушку, и Митеньку, внучонка нашего ненаглядного убили. А кто? Вражины эти черномазые, поили, кормили их семьдесят лет, почитай, что с деревьев сняли. А они что? Правду люди говорят, сколько волка не корми, он в лес смотрит... Развалил Ельцин страну, тут и началось... Взрывы, убийства, то ли ещё будет, попомни мое слово... Ты делом занимался, офицером был, танкистом, а теперь что? Торгашом стал, на своей машине ездишь, людей добрых обманываешь, у которых и на проездной не всегда деньги найдутся. Стыдно перед людьми, перед соседями стыдно, Лешенька... Ты не серчай, кто тебе, кроме родной матери правду скажет?
   Деньги, однако, опять взяла, и Алексей, не желая вступать в бесполезный спор, попил чаю и уехал в Москву.
   Так что письма в Матросскую тишину от родителей были вполне в духе теории Сидельникова. Верили, что убил, корили, призывали покаяться и тому подобное...
   "Может быть, я и на самом деле убил этого Мойдодыра", - казалось иногда Алексею. - "Убил, да и позабыл..."
   Как ни странно, единственным человеком, который как-то поддерживал его, был следователь прокуратуры Илья Романович Бурлак, ведущий это дело. Бурлак с самого начала дела проникся симпатией к подследственному Кондратьеву и никак не мог поверить, чтобы этот седой молодой человек с печальными глазами мог убить. Хотя, разумеется, не исключал и этот вариант. Кондратьев афганец, человек, переживший тяжелую потерю и, возможно ожесточившийся, не допускающий того, чтобы всякие подонки типа Мойдодыра терроризировали его и в самом крайнем случае мог бы... И все же он склонялся к тому, что говорил ему сам подследственный. Он хотел было разрешить ему свидания с близкими и друзьями, но только он принял такое решение, как последовал звонок свыше, и ему четко дали понять, что делать этого ни в коем случае не следует ввиду особой опасности подследственного. Если бы Алексею удалось переговорить с Фроловым, вся игра Сидельникова бы провалилась, а если бы он выяснил отношения с Инной, он бы просто ожил от апатии и безразличия и стал бы сам бороться за себя. Но... все было предусмотрено... Сидельников же разговаривал с Бурлаком совершенно по-другому, чем с со своим подзащитным. Наивный горячий и совершенно неискушенный в такого рода делах Кондратьев не имел ничего общего с опытнейшим сорокапятилетним Бурлаком, имевшим за своей спиной огромное количество самых сложных дел, к тому же имевшем и о самом Сидельникове некоторое, хоть далеко и не полное представление.
   Таким образом, лавируя между подзащитным, его вспыльчивым, из кожи вон лезущим, чтобы помочь Алексею, другом и суровым малоразговорчивым следователем Бурлаком, Сидельников доводил дело до победного конца, разумеется, имея на руках козырную карту, которая должна была добить Кондратьева прямо в суде.
   ... Суд был назначен на двадцать пятое августа 1992 года.
   Как раз незадолго до этого Фонд афганцев-инвалидов принял решение закрыть малое предприятие "Гермес" и уволить его сотрудников. Сидельников передал в тюрьму Кондратьеву возмущенное письмо Лычкина, в котором тот писал, что он единственный, кто пытался, хоть и безуспешно, бороться с этим решением. В этом же письме он признавался Алексею, что он ранее был близок с Инной Костиной, что она была беременна от него и делала аборт, после чего они расстались. Но даже когда она стала близка с Алексеем, она постоянно искала встречи с ним, имея намерение вернуться к нему, ели он того захочет. Он пару раз встречался с ней и как-то подвозил её на машине, но дальнейшие отношения прекратил, так как посчитал, что она предает Алексея, попавшего в беду.
   "Видел я тебя с ней, Алеша," - писал Лычкин. - "И был поражен тому, как, однако, тесен мир. Но не посчитал нужным ставить тебя в известность о том, что совсем недавно между ней и мной что-то было. А теперь не имею сил и желания молчать. Потому что знаю от Петра Петровича, как тебе трудно там, за решеткой. Мой несчастный отец, оклеветанный и оболганный, погиб в Бутырке, а моя мать вскоре нашла себе молодого любовника. И хоть эта ситуация не вполне адекватна той, тем не менее, я хочу быть честен перед тобой. Ты помог мне в трудную минуту в моей жизни, взял на работу, поверил мне. Я тоже делал для фирмы все возможное, работал, старался. Я надеюсь, что Петр Петрович не унизится до того, чтобы прочитать мое письмо, но вообще-то я стал сомневаться в его компетентности. И тогда, в случае с моим отцом, он только и делал, что кормил нас с матерью обещаниями, получая от нас большие деньги, и хотя очень гордился тем, что отец не получил высшую меру, но я уверен, что он вообще не был виновен ни в чем, так же как и ты, а тринадцать лет - не тринадцать суток... Он и теперь иногда говорит мне какие-то странные вещи, например, о том, что он подозревает тебя в связях с преступным миром и убийство этого Дырявина стало результатом обычной разборки. Ты представляешь, тебя в связях с преступным миром! Какая дикость! Я, к сожалению, не имею возможности писать тебе иначе, как через Сидельникова, так что если он прочитает это письмо, пусть ему будет стыдно... Я не хочу употреблять более крепких выражений, потому что не хотел бы преждевременно настраивать тебя против адвоката, может быть, ещё и будет от него какой-нибудь толк. Только прошу извинить за то, что это я порекомендовал тебе такого, с позволения сказать, защитника. Но, Алеша, видит Бог, я желал тебе только добра. И тебе, и нашей фирме, а, значит, и самому себе. Твой, надеюсь, друг Михаил Лычкин."
   "Да!", - думал Алексей, читая письмо. - "Я был худшего мнения о Лычкине, и выговора ему делал. А он лучше Сергея разобрался в этом адвокате. И про Инну все честно рассказал. Одно непонятно, кто их фотографировал. И другое - чей же все-таки это был ребенок. Судя по его словам, он не был с ней близок в последнее время, хоть она и приставала к нему. Неужели, мой?..."
   Как же все это было тяжело, как ему мешали толстые тюремные стены... У него отчего-то снова появилось желание жить и бороться, и он очень хотел сам разобраться в том, что произошло... Снова стал вспоминать Инну, её большие голубые грустные глаза, её светлые волосы... Неужели она была способна на предательство? Но фотография? Она на ней так весела, и смотрит на Лычкина такими задорными глазами. А он был суров и мрачен на той фотографии, Алексей хорошо её запомнил...
   В принципе, все просто и ясно. Инна жила с ним, но продолжала любить Михаила. И ребенок был, очевидно, его, Алексея. Е г о ребенок... Может быть, сын, может быть, похожий на погибшего Митеньку. Ведь и Инна немного похожа на Лену...
   От этой мысли ему снова стало горько, на некоторое время, даже больно, но, как ни странно, от всего этого стало появляться желание жить.
   Алексей решил отказаться от услуг Сидельникова, но адвокат на очередном посещении вдруг повел себя совершенно неожиданно.
   - Алексей Николаевич, я почти уговорил Викторию Щербак дать на суде показания. Это интеллигентная женщина, по образованию математик, работает в научном издательстве, и по-моему, у нее, наконец, заговорила совесть, горячо говорил Сидельников. - Она же видела машину, запомнила её номер, который полностью совпадает с тем, который назвали вы. К тому же в протоколе имеются показания покойного Сытина, который тоже назвал этот же номер машины. А Щербак видела, как вы садились в свою машину за несколько минут до этого... Так что поборемся, Алексей Николаевич, поборемся... Да, и вот ещё что... Я тут навел справки у сведущих людей, так вот - этот Дырявин не имел никакого отношения к группе Славки-Цвета, которая наезжала на вашу фирму в феврале. Он отморозок, вернулся только что из заключения и ни с какой группировкой не был связан. И напал на вас, вполне возможно, только с одной целью - убить и завладеть машиной. А второй отморозок, его сообщник, увидев, что он в тяжелом состоянии после того, как получил от вас насосом по голове и ударился затылком об лед, взял да и придушил его. Ведь это вполне логично - толку то от него мало, а показания против соучастника дать мог. Версия более, чем убедительная, и мы её будем активно разрабатывать... Так что, не вешайте нос, Алексей Николаевич... Должна эта Щербак дать показания, должна...
   - Ну а что, потом этот же отморозок убил Сытина и стал терроризировать Щербак? - засомневался Алексей. - Его же никто из них не знает, ему бы исчезнуть, а не зарисовываться...
   - Это версия, рабочая версия, Алексей Николаевич, - загадочно улыбнулся Сидельников. - Не могу же я из вас правду клещами вытягивать. А раз не могу, а защищать вас обязан, то я создам свою правдоподобную версию, которая для нас с вами должна стать правдой, единой и неделимой правдой. Так-то вот... Были бы со мной пооткровеннее, нам обоим было бы куда легче... К тому же и следователь Бурлак далеко не какой-нибудь монстр, а очень обстоятельный и объективный господин... И никакого намерения топить вас он не имеет...
   И услышав это, Алексей решил не отказываться от услуг Сидельникова.
   18.
   ... - Молодцы, какие вы у меня все молодцы, - потягивался в мягком кресле Евгений Петрович Шервуд. - Воистину, кадры решают все. А у талантливого руководителя и кадры должны быть столь же талантливыми. А ты, Мишель, просто выше всех похвал, - слегка приподнялся он с кресла и хлопнул по плечу Лычкина, сидящего напротив. - Ну я понимаю, Петр Петрович, опытнейший человек, матерый волк, но ты - тебе только двадцать три. А фору можешь дать многим старым лисам. Нет, поверь мне, быть тебе большим человеком! Но пока ты ещё человек маленький, выполняй все, что я тебе говорю. И продолжай наблюдение за этим одноногим Фроловым. Я верю, что на этом поприще нас ждет успех... Ты только не подумай, Мишель, что все это для меня имеет большое значение. Нет, разумеется, обули мы этот "Гермес" на немалую сумму, но, сам понимаешь, я занимаюсь не только этим, дел невпроворот. Время сейчас решающее - кто не подсуетится сейчас, будет потом лапу сосать, или другой какой-нибудь орган. Время новых Морганов и Дюпонов... Но если каждый будет выполнять свой долг так же артистично и филигранно, нас ждет большой успех. А время таких дуболомов, как Славка-Цвет, скоро канет в лету. Успеха будут добиваться интеллектуалы, талантливые борцы за денежные знаки, такие как ты, Мишель. Сожалею, что твой батюшка не дожил до наших светлых дней, полагаю, что он развернулся бы сейчас в свою полную мощь.
   - А Черный? - вдруг сорвалось с языка Михаила.
   Гнедой внезапно помрачнел и сделал глоток своего любимого виски "Джонни-Уолкер" с содовой водой.
   - А откуда ты про него знаешь? - тихо спросил он, глядя куда-то в сторону.
   - Так от вас же и слышал, вы о нем при мне говорили... Что Сергей Фролов обращался к нему за помощью.
   - Я говорил? Что-то не припомню... Но, возможно и говорил, склероз, понимаешь, ранний склероз... Ну и забудь, раз слышал. Ты, Мишель, что-то стал задавать лишние вопросы. А у нас совсем иная картина, нежели, например, в Плехановском институте или в каком-нибудь другом учебном заведении... Там приветствуется задавание вопросов, у нас же это может стоить жизни - единственной, данной человеку Богом жизни. Так что вот - ни о каком Черном ты ничего не слышал. Впрочем, как и обо мне. Понял? уставился он своими бездонными глазами на оторопевшего от своего глупого вопроса Михаила.
   - П-п... Понял, - пробормотал тот.
   - Ну а раз уж ты спросил, раз уж ты так любопытен, как моя бывшая подруга Варвара, я тебе отвечу в двух словах. Черный - это человек очень опасный, непредсказуемый и кровавый. Его слово дорогого стоит. Только сейчас ему не до этого. Его сейчас и в Москве-то нет. Над ним нависли тяжелые обвинения, статейка такая есть в Уголовном Кодексе - 93 - прим. Хищение государственного или общественного имущества в особо крупных размерах. Слышал, полагаю?
   - Еще бы, отец по ней проходил...
   - Ну вот, а у твоего отца не было возможности продернуть за кордон, времена были иные. А вот у Черного они имеются, чем он и не преминул воспользоваться. А уж где он, сие нам не ведомо, Михаил Гаврилович. Ну что, слышал ты когда-нибудь про Черного?
   - Никогда.
   - А про Гнедого?
   - Тоже никогда.
   - Ну и правильно, - рассмеялся Гнедой. - Не слышал, значит здоровее будешь и долго проживешь. Но что самое главное - проживешь в богатстве, а так что толку в нищете сто лет жить? Совершенно нецелесообразно, лучше уж пораньше загнуться. Как, например, моя бедная Варвара, моя любопытная бедная Варенька, - сделал он грустное лицо и даже прикоснулся белоснежным платочком к краешку левого глаза. - Эта девушка, чистая, нежная, задала какой-то неосторожный вопрос нашему общему другу Живоглоту и этот грубый человек посадил её в машину, вывез на природу и закопал живой в землю. Вот сволочь-то, - покачал головой Гнедой, а Михаил похолодел от ужаса. Ведь ещё две недели назад он заехал на виллу Гнедого. Был солнечный полу-зимний, полу-весенний день, Гнедой пировал с друзьями на закрытой отапливаемой веранде, а разряженная веселая Варенька сидела рядом с ним, и Гнедой оказывал ей всевозможные знаки внимания. Она была шикарно одета, на каждом из её холеных пальцев сверкали солидной величины бриллианты, за её здоровье поднимали тосты джентльмены уголовного вида, и вдруг...
   - Так-то вот, - пришел в совершенно прекрасное расположение духа Гнедой. - Вот какие у нас с тобой общие знакомые. Воистину - Живоглот... Я так переживал, так переживал... Я даже не стал перехоранивать её, для моей хрупкой нервной системы подобная психическая травма может стать непоправимой... Нет, ты вообрази, Мишель, какое варварство - закопать женщину живой в землю... Не устаю поражаться человеческой дикости... Ой, дремучий у нас народ, ой, дремучий...
   Михаил мычал что-то нечленораздельное, пытаясь хоть как-то поддержать разговор. Ведь он прекрасно знал, что без санкции Гнедого Живоглот не посмел бы даже грубого слова сказать Варваре . И Гнедой знал, что Михаил знает это. И наслаждался произведенным впечатлением от души...