Романецкий Николай Михайлович. Везунчик

   Блажен тот миг, когда в этой стране начали продаваться незаконные действия должностных лиц. Где-нибудь в Стокгольме охранник записал бы в журнал регистрации наши имена и проверил документы. А тут полная анонимность. Да и физиономии наши в записи трет. Как будто камеры и не видели никого. А то, что на таймере окажется разрыв, так об этом, скорее всего, никто никогда и не узнает. Разве лишь произойдет нечто из ряда вон выходящее и кассеты кинутся просматривать… А тут всегда можно сослаться на сбой электроники. Да, практически охранник ничем не рисковал, ну разве самую малость… За что и получал левый приработок!
   Мы пересекли холл, сели в лифт, поднялись на шестой этаж и приблизились к дверям с табличкой «Лаборатория экспериментальной эгографии». Кунявский набрал код на электронном замке, вставил в паз магнитную карточку. Я почему-то ждал воя сирены, но все прошло тихо, и через пару мгновений мы оказались внутри.
   Лаборатория как лаборатория — столы, гейтсы, какие-то пульты, коричневые портьеры на окнах, над дверью телекамера, объектив смотрит в дальний угол, закрытый раздвинутой ширмой.
   Кунявский подошел к одному из столов, порылся в недрах, достал видеомагнитофон.
   — Сейчас на мониторе охраны будет вид пустой лаборатории.
   Он подсоединил видак к одному из пультов, понажимал какие-то клавиши.
   — Ну вот, теперь можно работать. — И вдруг обмяк, словно из него выпустили воздух, плюхнулся на ближайший стул. — Я ведь не делал ничего плохого! Кому-то добавишь смелости, кому-то сексуальной энергии. Мужчины, которым под шестьдесят, за это готовы любые деньги заплатить. Что тут преступного?
   — Деньги, которые не облагаются налогом, — сказала Инга.
   — Но ведь все так живут, кто может!
   — Да, конь в малине! Вот поэтому страна больше тридцати лет с трудом наскребает на пенсии и никак не может рассчитаться с внешними долгами.
   Кунявский пожал плечами:
   — Я не ребенок, Инга Артемьевна, меня воспитывать бессмысленно. Чего вы хотите?
   — Хочу стать тем, кем был до того, как вы сделали из меня Арчи Гудвина! — отчеканил я.
   Доктор растерялся:
   — Кем вы были, не знаю. Мне не докладывали. И не давали приказа сделать вашу собственную эгограмму.
   Я посмотрел на Ингу.
   — Иными словами, — сказала она, — твоя изначальная личность не должна появиться больше на свет. Видимо, по документам ты пал жертвой преступления.
   — Я ничем не могу вам помочь, Гудвин. — Кунявский вытер лицо носовым платком.
   Тон, каким были сказаны эти слова, мне не понравился. Я вновь вытащил из кармана пистолет, приставил к груди доктора.
   — Либо вы найдете возможность помочь, либо останетесь здесь. В качестве жертвы преступления… Я уже говорил, мне терять нечего!
   Кунявский быстро-быстро заморгал, лицо его скривилось. Будто у ребенка отняли конфетку…
   — Я могу, — сказал он, заикаясь, — снять с вас наведенную эгограмму. Но стопроцентной гарантии нет. Такие операции в половине случаев кончаются шизофренией.
   Я понял, чем рискую. Но другого выхода не было. К тому же все последние дни мне чертовски везло!.. А Кунявский вполне мог соврать.
   — Я согласен.
   Инга посмотрела на меня с испугом. Я подмигнул ей со всем спокойствием, которое только мог изобразить.
   — Валяйте, доктор!
   Кунявский спрятал платок, пересел к одному из гейтсов. Я встал у него за спиной.
   Похоже, всю работу производил компьютер. Во всяком случае, доктор лишь запустил программу и набрал затребованный пароль.
   Появился стандартный интерфейс — заставка с записью «Лаборатория экспериментальной эгографии»и строка выпадающих менюшек.
   Кунявский щелкнул на меню «Работа с эгограммами». Открылся список, стремительно побежали строчки. Все названия я прочесть не успевал, но кое за какие глаз зацепился. «Атлант», «Наведенная амнезия», «Нарцисс», «Повышение потенции», «Синдром суицида», «Снятие необоснованных страхов», «Снятие ранее наложенной эгограммы»:.. Мелькание прекратилось. Доктор щелкнул по найденной строчке. Открылось меню «Параметры». Кунявский ввел в окно «Глубина проникновения» значение — 100%.
   — Возьми пистолет, — сказал я Инге, — и если со мной что-нибудь случится, отправишь доктора к праотцам, не выслушивая объяснений.
   Кунявский вздрогнул, быстро поменял «Глубину» на 65%, а потом, подумав, снизил до 62%. Нажал кнопку «ОК». На экране возникло стандартное табло «Программа к работе готова — Начать процесс — Отмена».
   Доктор встал, отодвинул ширму.
   Перед нашими глазами предстало скрывающееся за ширмой кресло. Спинка его составляла с полом угол градусов в тридцать.
   — Проходите сюда, Гудвин. Садитесь!
   Я отдал Инге пистолет.
   — Гляди в оба, девочка!
   Она слабо улыбнулась:
   — Не промахнусь, конь в малине!
   Кресло отдаленно напоминало своих собратьев, установленных в стоматологических кабинетах, но было гораздо массивнее и оборудовано ложементами и мощными пристяжными ремнями, состоящими из похожих на гусеничные траки металлических секций.
   Я решительно сел, и Кунявский тут же начал пристегивать к ложементам мои руки и ноги.
   — Зачем это?
   — Чтобы вы не нанесли себе ран. Некоторые пациенты во время сеанса очень беспокойны.
   Через пару минут ремни опоясали меня в шести местах: локти, кисти рук, грудь, таз, колени и лодыжки. Наконец Кунявский наложил на мой лоб пластиковый обруч, украшенный круглыми блямбами из серебристого металла, и шагнул к компьютеру:
   — Расслабьтесь, Гудвин! Сначала будет немножко больно. — Он положил правую руку на мышь. — Включаю программу!
   В ушах послышался тихий шум — будто где-то поблизости, за моей спиной, зажурчал ручеек. В висках начало покалывать, потом зудеть. Появилась легкая боль.
   Я успокаивающе улыбнулся Инге, но ответной улыбки не получил: она не спускала глаз с доктора.
   А потом мне просто-напросто открутили голову.

Глава 50

   Когда голова вернулась, я открыл глаза.
   Белый потолок, люминесцентные лампы, слева — коричневая портьера…
   Где я, братцы?.. Ах да, в лаборатории у Бориса Соломоновича Кунявского, пытаюсь выяснить, кто я таков.
   А вот и сам доктор. Смотрит выжидательно, облизывает губы. Волнуется…
   — Как вы себя чувствуете?
   За его спиной, в пяти метрах, вооруженная «етоичем» Инга. В глазах неприкрытое беспокойство и тщательно скрываемый страх.
   — Давайте, Борис Соломонович, отстегивайте!
   Кунявский занялся замками. Щелк, щелк… Когда последний ремень был расстегнут, я встал и потянулся.
   — Как вы себя чувствуете? — повторил доктор.
   — Словно спал и проснулся.
   — Когда у тебя начались судороги, я чуть не пристрелила его, конь в малине! — Инга подала мне отвалившуюся бороду.
   Прислушался к себе. Сразу заболела левая кисть. Поднял руку: на косточке у основания кисти красовалась свежая ссадина.
   — Ремни невозможно подогнать к коже плотно, виновато проронил Кунявский.
   Я отмахнулся, продолжая прислушиваться к собственным ощущениям.
   — Ну же, говори! — нетерпеливо воскликнула Инга. — Вспомнил, кто ты такой?
   — Тот же, кем и был, — сказал я. — Американский гражданин Арчи Гудвин, прикидывающийся русским детективом.
   Кунявский издал непонятный вздох: то ли разочарования, то ли облегчения.
   Я повернулся к нему:
   — Что-то не получилось?
   Он развел руками:
   — Снятие до конца не прошло. — И засуетился: — Так бывает довольно часто. Столь глубокие процессы еще мало исследованы. Ваш случай — второй.
   — Иными словами, мне довелось выступить в роли лабораторной крысы. — Я забрал у Инги «етоича».
   Она вдруг кинулась к доктору, залепила ему основательную — аж голова мотнулась — затрещину:
   — Что же ты, сволочь! Исследованиями тут на живом человеке занялся?
   Ухо у Бориса Соломоновича мгновенно покраснело.
   — Я был уверен в успехе, — заявил он плаксивым голосом. — Просто иногда окончательный этап снятия задерживается.
   — И сколько еще ждать?
   — Этого я не знаю.
   — Почему же сразу не сказал? — Инга вновь шагнула к нему, поднимая руку. — Про шизофрению тут распинался!..
   — Вы бы все равно не поверили!
   — Инга! — крикнул я. — Подожди, девочка! Хватит раздавать оплеухи, конь в малине! Она остановилась.
   ВЕЗУНЧИК 215
   — А кто был первым? — спросил я. — Кому вы еще делали процедуру снятия?
   — Самому себе. — Кунявский с опаской глянул на Ингу.
   Рука у той опустилась.
   — И как?
   — Тоже не вспомнил себя сразу. Но я допускал подобную возможность и оставил подробную видеозапись: кто таков, чем занимаюсь, где живу…
   — И когда же вспомнили?
   — Едва вернулся домой и увидел собственную прихожую. У меня там, если помните, висит календарь с буддистской символикой. Едва я взглянул на него, все тут же и всплыло в памяти.
   — Да-а, — сказал я, присаживаясь на ближайший стул. — Мне вот не позволили оставить самому себе письмо.
   Он мелко закивал:
   — Действительно, ваш случай посложнее. Но вы тоже вспомните, рано или поздно. К примеру, если окажетесь в доме, где часто бывали в той, первой жизни. А может, вам встретится близкий друг. И сразу все вспомните.
   — Спасибо, утешили! Так можно прождать всю жизнь!
   — Не расстраивайтесь, — продолжал доктор заискивающим тоном. — Я думаю, в первой жизни вы были жителем Петербурга. Вы ведь, как мне показалось, знаете город, а Гудвин его знать не мог. Ему был известен Нью-Йорк и другие американские города середины прошлого века.
   — Да-а! — повторил я. — Придется бродить по питерским улицам в надежде встретить близкого друга. Потом, когда вспомню, с удивлением размышлять, а я в этом месте очутился.
   — Нет, — сказал Кунявский. — Все, что происходило с вами в облике Арчи Гудвина, из памяти не уйдет — Я, например, не забыл ничего.
   — А почему, кстати, именно Арчи Гудвин? Почему не Филипп Марло? Или не Перри Мейсон? Или не Владимир Казанцев? Или не Антон Завадский?
   — Казанцев был бы в самый раз, — ввернула Инга.
   — Можно я сяду?
   — Конечно, садитесь.
   Кунявский сел на диван около окна.
   — Мне сказали, что вы очень любили в первой жизни Стаута. Обычно читатель, которому нравится литературный герой, подсознательно отождествляет себя с этим героем. Я решил, что эгограмма Гудвина, синтезированная по произведениям Стаута, ляжет на вас наиболее удачно.
   Я фыркнул:
   — А может, мне нравился Ниро Вульф?
   — Вряд ли. Вульф менее человечен, чем Арчи. И главный герой именно Гудвин. Если бы романы писались от лица этого Гаргантюа, вряд ли бы они пользовались такой популярностью!
   — Конь в малине! — воскликнула Инга. — Может, и я — не я, а какая-нибудь Делла Стрит под чужим именем!
   — Если и так, то я на вас эгограмму Деллы Стрит не накладывал. — Кунявский вновь заискивающе улыбнулся: похоже, Ингина рука ему запомнилась хорошо. — Хотя ума не приложу, кто бы еще мог это сделать!
   В голосе его прозвучала гордость: он был из тех горе-ученых, которым до фонаря, каким целям служит их работа. Впрочем, поначалу он наверняка работал на благо Отчизны. И лишь потом начал прирабатывать на свой карман…
   — Мне и с моей жизнью нравится, — заявила Инга. — Думаю, америкен бой, нам пора.
   Кунявский мгновенно побелел:
   — Вы меня убьете? Клянусь богом, я ведь ничего не знаю. Приказали — выполнил.
   — Зачем же убивать? — Я спрятал пистолет в карман, подошел к дивану, сел рядом с доктором и положил руку ему на плечо. — Вы же никому о нас не скажете, правда? Да никто и не спросит! Никто не знает, что мы побывали здесь. Я кем был, тем и остался. Ведь не скажете, правда?
   — Нет! Нет! — Он опять мелко-мелко закивал, со страхом глядя на Ингу. — Никому не скажу!
   — Вот и молодец!.. Ну-ка, произнесите еще раз эту вашу кодовую фразу, что парализует меня.
   — Зачем?.. Она теперь не сработает.
   — А вы все-таки произнесите!
   Он пожал плечами:
   — Ради бога… Валенсия осталась на свободе.
   Тут я его и вырубил.
   Схватил под мышки, протащил за ширму, следя, чтобы ноги доктора не зацепили чего-нибудь по дороге.
   — Помоги, малышка!
   Сообразительную Ингу долго уговаривать не пришлось, и вдвоем мы легко угнездили Бориса Соломоновича в установке. Пришлось, правда, повозиться немного с первым ремнем, но, когда принцип стал ясен, остальные ремни я расщелкал, как орехи.
   — Ты хочешь стереть ему память? — Инга смотрела на меня с сомнением. — А сможешь?
   — Да. Здесь есть кнопка «Наведенная амнезия»… Следи, чтобы он не пришел в себя раньше времени.
   Она вперилась доктору в лицо. А я сел за гейтс, прошелся по списку и по менюшкам, выбрал параметры, показавшиеся мне нужными, и, когда появилось сообщение «Программа к работе готова», щелкнул мышью по кнопке «Начать процесс».
   Надо сказать, зрелище было довольно неприятным. Физиономия Кунявского то перекашивалась жуткой гримасой, то расплывалась в улыбке идиота; кулаки то сжимались, то разжимались; грудь вздымалась и опадала. А потом начались эти самые судороги, за которые Инга чуть не пристрелила его получасом раньше. Пристрелить меня у нее и в мыслях не появлялось, хотя я сейчас ничем не отличался от доктора.
   Впрочем, процесс длился не более двух минут. Когда обратный секундомер в углу дисплея дошел до цифры «пять», я встал и подошел к Борису Соломоновичу. Чтобы еще раз вырубить его, если очнется.
   Он не очнулся.
   Мы освободили Кунявского от «цепей»и перетащили обратно на диван.
   — Поищи нашатырный спирт, — сказал я Инге. — Вон, на стене, аптечка.
   Вскоре наш доктор дернулся и открыл глаза. Инга убрала от его лица ватку.
   — Что со мной?
   — Лишился чувств от страха. — Инга саркастически фыркнула и вернула флакон со спиртом в аптечку. — Или от радости, что не станут убивать.
   — Как вы себя чувствуете? — поинтересовался я и вспомнил, что такой вопрос чуть ранее он задавая мне. — Идти можете?
   Он поворочался пару минут, покривлялся, но потом встал на ноги, сделал шаг, другой.
   — Идемте! А то скоро охранник забеспокоится, почему мы так долго.
   Инга поправила парик, я прилепил бороду, Кунявский проделал обратные манипуляции с видаком. Потом наше трио покинуло лабораторию и отправилось в обратный путь.
   — Все в порядке, Борис Соломонович? — поприветствовал Кунявского на выходе охранник.
   — В полном, Володя. Дождись меня завтра. Обязательно! Пять кусков твои.
   Нас выпустили на волю и заперли дверь. На прощанье охранник помахал рукой.
   Обратно мы ехали в другой диспозиции — за руль пожелала сесть Инга, и я не стал сопротивляться. Когда подкатили к дому Кунявского, я глянул на часы. Оставалось пять минут…
   — Ну? — спросил доктор. — Я пошел?.. Было очень приятно провести с вами время.
   Он опять отчаянно трусил: что мешало мне сейчас вогнать ему пулю в затылок? А потом выкинуть труп из салона и удрать?.. Очень подходящая ситуация! Вон и фонарь, возле которого мы остановились, почти не горит! Да, конечно, мимо время от времени проносятся машины, но их мало. Пропустить очередную и выкинуть тело — никаких трудов!.. Впрочем, нет. Тогда бы в салоне остались следы крови. Можно поступить гораздо умнее. Дать пленнику возможность выйти на тротуар, а потом вогнать пулю в затылок. От Кунявского прямо-таки веяло уверенностью, что именно это его и ждет, несмотря на все мои заверения…
   — Подождите! — Я коснулся рукой докторова плеча. — Скажите, Борис Соломонович… Как вы живете? Неужели вас никогда не мучает совесть?
   Он принужденно хохотнул, обернулся. Глаз его в темноте не было видно, но я и так знал, что они переполнены цинизмом.
   — Совесть? — Плечо доктора дернулось. — Дорогой мой Арчи… Извините, я уж так и буду называть вас… Совесть, Арчи, понятие ирреальное и в наше время не модное. Совестью сыт не будешь, а кушать хочется каждый день…
   Его понесло. Слова полились рекой. Наверное, неопределенность последних минут так истерзала душу, что ему не просто вещать — вопить хотелось.
   Я послушал немного. А потом сказал:
   — Ладно, ступайте. Господь с вами!
   Он замолк на полуслове, вздохнул.
   — Идите, идите.
   И он пошел. Выбрался из машины, глянул на меня. Разумеется, увидел лишь отражение далеких окон собственного дома. Сделал по направлению к подъезду шаг, другой, третий… Плечи его опускались все ниже, ниже — думаю, ему очень хотелось кинуться на тротуар, прижаться, раствориться в асфальте…
   — Поехали, малышка, — сказал я.
   — Может быть, для гарантии все-таки…
   И тут едва тлевший фонарь вспыхнул. Кунявский оглянулся. Лицо его было мертвенно-белым, словно у покойника, но плечи распрямились.
   — Попомни мое слово — он нас продаст, когда вспомнит! Увидит сейчас в прихожей своего Будду и все вспомнит…
   — Поехали! — повысил я голос. — Через сто метров остановишься.
   Едва мы тронулись, освещенная фонарем фигура скрылась за кустами. Представляю, какое облегчение он сейчас испытал. Словно заново родился…
   Миновав следующий фонарь, Инга остановила «Забаву». Я продолжал смотреть в заднее стекло.
   — Чего ты ждешь?
   — Выключи габариты!
   Она послушно утопила кнопку.
   — Чего ты ждешь, конь в малине?
   Огни приближающейся машины выхватили из темноты Ингино лицо: она смотрела на меня с естественным недоумением. Я отвернулся, вновь взглянул на темные окна квартиры Кунявского. Свет в них не загорался.
   Неужели я ошибся?..
   А потом раздался визг тормозов.
   Я опустил глаза и успел увидеть распластавшуюся в воздухе человеческую фигуру, летящую прямо под колеса отчаянно тормозящей машины. Глухой удар. Мелькнула в свете фар слетевшая с ноги туфля. Шлепок — это грянулось об асфальт переломанное тело.
   Совершившая наезд машина остановилась. И тут же, визжа покрышками, сорвалась с места, стрелой пролетела мимо и скрылась за углом.
   — Конь в малине! — потрясение воскликнула Инга. — Он что, с ума сошел!
   — Вряд ли, — сказал я. — Наверное, все-таки проснулась совесть.
   Моя совесть молчала. Поскольку в гейтсе присутствовал режим «Синдром суицида», значит, Борис Соломонович Кунявский хотя бы раз использовал его в практике. Из ничего не будет ничего… Какой мерой ты меришь, такой и тебе отмерится… Око за око, зуб за зуб…
   Я, правда, ждал, что он выбросится из окна собственной квартиры, и вовлечение в это дело постороннего человека стало для меня неприятной неожиданностью. Но тот удрал с места происшествия. И этим изрядно облегчил груз, который я возложил себе на душу…

Глава 51

   Когда Инга, простонав: «Хватит, миленький!», распласталась в изнеможении рядом, я спросил:
   — Ты знала, что со мной сделали?
   — Нет, — пробормотала она. — Мне показали твой портрет и приказали забрать у Кунявского и отвезти в «Прибалтийскую». Там на имя Максима Метальникова уже был заказан номер. Ты был не то чтобы без сознания, но абсолютно послушный. Держался за меня, как ребенок за мамину юбку. Когда мы вошли в номер, там уже были два каких-то типа. Я их больше никогда не видела. Меня даже на порог не пустили. Велели прийти утром, к девяти. Ты должен будешь спуститься в холл. Сказали, утром будешь как огурчик, но я должна поинтересоваться твоей биографией. Биографию я нашла потом в своем домашнем гейтсе.
   — У Кунявского ты забирала меня по приказу Раскатова?
   — Да.
   — И ты не встречала меня в Пулкове, одетая в осиновое платье?
   Вопрос был теперь абсолютно глуп, но я не смог не задать его. Будто апельсиновое платье связывало меня с чем-то давно забытым, но безопасным…
   — Нет. Я должна была накормить тебя завтраком и привезти в офис, на встречу с Раскатовым. Я ничего о тебе не знала.
   Я вздохнул. Подумаешь, Пулково!.. Уж коли человека можно заставить шагнуть под колеса автомобиля, так много ли трудов надо, чтобы вложить в его память то, чего не было?..
   — Ты мне веришь, Максима?
   — Верю ли я тебе? — Я взял с тумбочки сигареты и закурил. Похоже, время для главных вопросов все еще не наступило. Иначе опять не миновать металлической решетки. — Верю, малышка.
   — Прикури мне тоже.
   Я отдал ей сигарету и взял из пачки новую. Мы находились в номере одного из заведений, предоставляющих совместную постель парам, которым некуда деться. Здесь не требовали документов, и я зарегистрировался как Иван Петров, а Инга — как Марья Петрова.
   Тип, содравший с нас двадцатку и выдавший ключ, даже не хмыкнул: в предыдущей строке журнала красовались фамилии Сидорова и Сидоровой. А перед ними записалась чета Ивановых. Фантазия сгорающих от нетерпения любовников была еще та!..
   Инга глубоко затянулась и повернулась ко мне спиной.
   Белые полоски незагоревшей кожи, перечеркивающие ее ягодицы, казались крыльями неведомой птицы, улетающей в заокеанские дали, где я никогда не был и, видимо, не буду.
   — Наверное, америкен бой, это произошло между нами в последний раз.
   — Почему? — спросил я.
   — Потому что, став самим собой, ты меня разлюбишь. У тебя наверняка есть другая…
   Я покривился: ну почему женские мысли так однообразны? Почему одни и те же вопросы возникают снова и снова?..
   — Ошибаешься, малышка! Никогда я тебя не разлюблю!
   Я не врал: тот, кто вернется в мое тело, будет уже не «я». Однако говорить об этом не стал. Я просто повернул ее лицом к себе. Отобрал сигарету. Закинул Инге руки за голову. И доказал, что она ошиблась. По крайней мере, в отношении словосочетания «в последний раз»!..

Глава 52

   Утром я решил, что время для тех вопросов, которые я не мог задать тридцать с лишним часов назад и. минувшей ночью, все-таки пришло. Инга начала одеваться, когда я задал первый из них:
   — Ты так и не знаешь, кто за тобой следит?
   — Теперь уже знаю. — Она застегнула застежку бюстгальтера, быстрым движением развернула его чашками вперед и спрятала груди. — Агенты Раскатова.
   — А ты, значит, не его агент?
   Она промолчала, а я почувствовал, как судьба вновь начала возводить между нами металлическую решетку. Однако сломать эту преграду теперь могла только правда.
   — В прошлый раз ты говорила о каком-то эксперименте, который проводится совместно с американскими коллегами… Ты ведь врала, Инга!
   Она оставила в покое бюстгальтер и закрыла лицо руками. Я ждал.
   — Да, врала, — ответила она после долгого молчания. И махнула рукой: — Я и ночью не все сказала. Эксперимент и в самом деле проводился. Была разработана компьютерная программа. Своего рода электронный следователь. Информацию для него должен добывать человек. Раскатов — тоже большой поклонник Рекса Стаута. Он предложил организовать нечто вроде связки: компьютер — «Ниро Вульф»и оперативник — «Арчи Гудвин». Для чистоты эксперимента оперативник не должен ни о чем догадываться. — Она замолкла, словно раздумывала, что еще можно сказать.
   — И Арчи Гудвина решили сделать из меня?
   — Да… Ты уже, наверное, и так многое понял. Исследования по подавлению личности человека и подсадке в его тело другой личности проводятся уже несколько лет. В твоем случае отличие одно: личность для подсадки была несуществующей.
   — И это все тебе рассказал Раскатов? Ты его правая рука в управлении? Какое у тебя звание? Подполковник милиции?
   Она глянула на меня без обиды:
   — Я действительно правая рука. Правда, в других делах, не имеющих отношения к официальному статусу Раскатова.
   — Тогда откуда ты все знаешь? Кто ты такая, Инга Артемьевна Нежданова?
   Теперь она посмотрела на меня умоляюще:
   — Максима, я не могу всего рассказать. Просто верь мне. Я на твоей стороне.
   — Потому что получила приказ?
   — Приказ я получила только вчера к вечеру, когда все уже решила. Я на твоей стороне с той самой ночи, когда осталась у тебя в номере. Ты, наверное, решил, что все это время я выполняла приказ Раскатова, охмуряла частного детектива. А я просто люблю тебя, америкен бой, и ничего мне с собой не сделать. — Голос Инги становился все тоньше и тоньше, и я понял, что она сейчас сорвется. — Не мучай ты меня, ради Христа! Раскатов донимает ревностью, но он мне противен, а ты неверием, но я тебя… я тебя… я…
   Конечно, в истерике она могла бы наговорить лишнего, однако это были подлые расчеты. Такая подлость возвела бы между нами решетку не менее основательную, чем давняя и недавняя Ингина ложь.
   — Ладно, проехали с этим! — Я притянул ее к себе: она была как деревянная кукла. — А вот на другие вопросы ты все-таки ответь.
   Она сразу обмякла, порывисто прижалась к моей груди:
   — Если сумею, Максима. Если сумею…
   — Раскатов занимается преступной деятельностью?
   — Его подозревают в преступной деятельности. Я в течение года вела его коммерческие дела. Он очень удачно играет на бирже, через подставное лицо, разумеется, то есть через меня. Фирма зарегистрирована на имя Инги Авериной. Тут его можно было бы привлечь хоть сейчас, но за ним явно есть еще что-то, более серьезное. И он очень осторожен, я не могу понять даже, чем он занимается. Год назад он вроде бы брал взятки. И вроде бы покрывал торговцев наркотиками. Доказательств не было, и за то время, что я с ним, мне ничего не удалось раскопать. Он хитер, как лис, а кроме того, ему очень везет. Просто чертовски везет!.. Но какое-то общее дело у него с Марголиным было, я уверена. Одно время подозревали, что они с гинекологом торгуют детскими органами. Правда, непонятно, кому нужны детские органы… Но и тут дальше подозрений дело не пошло. Когда Марголин исчез, мое руководство решило, что появился шанс. Решили опробовать компьютерную программу в этом расследовании. И тут произошло удивительное: Раскатов сам предложил провести эксперимент именно по делу Марголина. Если он замешан, это нелогично.