Страница:
– Церковь паломников Святого Кириакуса-целителя, – сказал Николас. – Размером она едва ли дотянет до курятника, но ей больше тысячи лет.
– Зачем ее здесь построили?
– Потому что она смотрит через долину на Дракона. Горы Глариена одинаково кичатся и своими святыми, и своими демонами. Говорят, что в тех ущельях когда-то обитал дракон. Он поджаривал путников, пока святой не проклял его и не запер в пещере на веки вечные.
Она взглянула на него, своего загадочного принца ночи.
– Люди действительно верят в это?
– Конечно, – улыбнулся он. – Несмотря на то что святой Кириакус жил в Риме за несколько столетий до возведения этой церквушки, а Глариен – протестантская страна.
Пенни прошла за ним последние несколько ярдов, и они оказались у каменной хижины, притулившейся у подножия церкви. Николас привязал лошадей и расседлал их. Он всегда поступал именно так – сначала лошади, потом уже отдых и еда. Она не возражала. Если бы он позволил, она помогла бы ему. Но ей ничего не оставалось, как тяжело опуститься на порог и наблюдать за его гибкой спиной и сильными заботливыми руками да завидовать лошадям, которым он нашептывал на ушко всякие глупости.
Когда дверь за ее спиной распахнулась, она чуть не упала.
– Не бойся, дочь моя, – успокоил ее мягкий голос. Пенни заглянула в лицо старика в черном балдахине и с огромным распятием на груди. В одной руке он держал палку, второй осторожно нащупывал дверной проем.
– Вы пришли навестить храм? – спросил слепец. – Чтобы святой Кириакус благословил ваш союз?
– Мой союз не может быть благословлен, святой отец, – сказала Пенни.
Сучковатая рука мягко легла на ее волосы.
– Любая пара, которая посещает это место, благословенна. Святой Кириакус не поскупится ни на детей, ни на фрукты. Позволь мне взять за руку твоего мужа.
Николас вложил свою руку в ладонь старика. Незрячие глаза закрылись.
– Каждый год в День святого Кириакуса наследника эрцгерцога ставили на весы, и бедным раздавали столько золота, сколько он весил. Вы помните это?
– Помню, – отозвался Николас.
– В детстве вы мало весили, ваше королевское высочество. – Священник постучал своей палкой по земле. – Вам следовало больше кушать. Вы поэтому теперь столько добра людям делаете? – Он пожал руку Николаса и ухватился за его плечо. – А-ах! Из вас получился прекрасный мужчина и превосходный правитель! Но когда у принцессы Софии родится ребенок, это будет совсем крошечная мера для золота святого Кириакуса, предназначенного людям. Потребуется время, чтобы понять ваши реформы. Глариенцы – народ упрямый.
– Эрцгерцог Николас вводит реформы? – удивилась Пенни.
Старый священник усмехнулся:
– Новый эрцгерцог заменил все наши варварские обычаи добротой, дочь моя. Опустись на колени.
Эта идиллия внезапно привела ее в ярость, но Николас поймал ее за руку и поставил рядом с собой. Они стояли на коленях, бок о бок на мокрых грубых камнях, а священник наложил им на головы свои руки и начал читать длинное благословение. Ее пальцы лежали в сильной, уверенной руке, способной управлять лошадьми. Ей показалось, что она слышит, как его сердце бьется в унисон с ее сердцем, сковывая ее, навеки связывая ее в безумном браке с человеком, которого она любила, но с которым не могла быть вместе, человеком, который день за днем отвергал ее. Слезы смешались с дождем – мягким и благословенным посланником небес, скрывающим ее слабость.
По традиции им, как и всем паломникам, побывавшим тут до них, постелили на портике церкви.
– Как он узнал, кто ты такой? – прошептала Пенни, когда старик удалился.
Взгляд Николаса был прикован к возвышающимся за узкой долиной горным пикам.
– Никак. Он сумасшедший, безумный отшельник. Я подыграл ему, только и всего. В этом нет ничего такого, безобидная шутка.
– А что он говорил насчет реформ в Глариене? И о каких варварских обычаях шла речь?
– Понятия не имею. – Он уперся рукой в стену и прислонился к ней щекой. Изгиб его спины и плеча был до боли прекрасным, оживший бастион на фоне умирающего дня. – Может, о своде законов. О том, как работают суды. Школы и больницы. О потерянном праве голоса.
– Каком праве голоса?
– Население каждого города и округа всегда избирало двух представителей в совет консультантов эрцгерцога, пока мой дед не отказался созывать этот совет, и тогда все начало рушиться. Любая форма правления, базирующаяся на личных качествах одного человека, рано или поздно дает трещину. Я восстановил совет и умножил его численность. Кроме того, я упразднил самые худшие статьи закона и попытался загладить некоторые грехи своего народа, вот и все.
Она натянула одеяло до самого подбородка. Каменный пол нещадно впивался в ее бока, и она попыталась устроиться поудобнее.
– Я глупо вела себя, да? С самого начала, когда ты без возражений принял мои обвинения в том, что тебя не волнует судьба простых людей, твоих подданных, когда я ругала тебя за Раскалл-Сент-Мэри, ты уже сделал все это – ввел изменения, заложил основы парламента. Почему?
– Когда я был ребенком, меня ставили на весы каждый год в День святого Кириакуса, чтобы определить, сколько милостыни раздать беднякам. – Голос его звучал устало, измученно. – Как ты сказала тогда в Раскалл-Холле? «Заменить заработок милостыней – верный путь превратить человека в пьяницу или преступника». Я не хотел весить больше, чтобы дать народу Глариена еду, я хотел, чтобы они стали богатыми и процветающими благодаря своему труду и обрели чувство собственного достоинства. После смерти моего деда я начал делать то, что мог. Как только меня коронуют вместе с Софией, я смогу продолжить начатое.
– Почему ты не рассказал мне об этом?
«У мальчика золотое сердце было, – говорила миссис Хардакр. – Он плакал над мертвым воробышком. Принес свои игрушки моему маленькому брату Питеру, когда тот слег с оспой и чуть не помер».
– Ни к чему это было, – ответил Николас. – В то время мне казалось, что будет лучше, если у тебя сложится обо мне не слишком хорошее мнение.
– О Боже! Да ты просто самодовольный ублюдок!
Он повернулся к ней, но за его спиной горел свет, и она не могла разобрать выражения его лица и видела только резко очерченный силуэт. Внутри зашевелилось желание, кровь быстрее побежала по венам, в паху стало жарко, тоска по его телу и нежности переполнила ее.
– Да, тщеславия мне не занимать, как, впрочем, и многим другим, но я думаю, что умение принимать решение, когда бить в барабаны, а когда подождать, вовсе не связано с самодовольством. Королевская власть тоже имеет свои недостатки – ею ни в коем случае нельзя злоупотреблять. Я самодоволен и не отрицаю этого. Но я отрицаю, что самодовольство правит мною. Я отрицаю, что не способен хотя бы иногда принять правильное решение. Да, Господь свидетель, я принял немало плохих. За все приходится платить. Между прочим, ублюдок – то бишь незаконнорожденная – вы, принцесса.
– Я идиотка, которая позволила сделать из себя дуру, – горько хмыкнула она. – Спокойной ночи.
Ночью дождик кончился. И слава Богу. Поскольку здесь, высоко в горах, он вскоре превратился бы в снег, даже несмотря на то что лето было в самом разгаре. Прошел еще один день. Они ехали в полном молчании, перекидываясь фразами только по необходимости, ночь провели в заброшенной хижине высоко на склонах Драхенальп. Чего добивался тот старый сумасшедший священник? Он благословил их союз, исполнив ритуал, которому не меньше семи сотен лет.
Пенни мало что уловила из речитатива на старом глариенском, с его необычными рифмами и исковерканными гласными. Но Николас все понял. Перед лицом Бога и святого Кириакуса они теперь связаны на веки вечные: не эрцгерцог и заместительница принцессы, как это было в Лондоне, но Николас и Пенни, мужчина и женщина, и эту связь невозможно разорвать, хоть ей никогда не суждено стать явной. «Неплохо быть современным человеком, – подумал он, – человеком, для которого религия всего лишь видимость». Но в груди все равно клокотала тревога – как будто дракон перевернулся в своей пещере; тревога, похожая на слитые воедино вину и ужас древнего паломника, тщетно вымаливающего отпущение смертного греха.
Николас уставился на острые вершины, охраняющие границы Глариена. Заря, словно пожар, полыхала на покрывающем их ледяном панцире. Под его ногами раскинулся заросший полевыми цветами лужок. Солнечные лучи постепенно высвечивали каждое растение, лепестки наливались цветом: темно-розовым, белоснежным, желтым, синим, перетекающим в пурпурный. Ковер из цветов простирался до самых деревьев. За ними возвышались альпийские вершины, словно стоявшие рядком застенчивые девушки.
Он впервые наблюдал этот разгоревшийся от поцелуя зари ледяной пожар, когда ему было одиннадцать, по пути в Морицбург: над покатыми лугами долины реки Вин на утреннем горизонте полыхали горы. Лицо его матери озарилось радостью. В тот самый миг он понял, что она никогда не любила Англию и оставила своего мужа без сожалений в сердце. Его родители больше ни разу не виделись.
Но теперь сожаление день и ночь преследовало его, отравляя существование и затуманивая разум. Скорбь по Ларсу, по всем тем, кто отдал за него свою жизнь. Грубоватый и умный Ларс никогда уже не увидит объятых предрассветным пожаром Альп. Ларс мертв. Это была одна из его самых больших слабостей – можно сказать, фатальная для принца слабость: Николас не мог смириться с тем, что люди жертвовали за него своими жизнями.
И вот теперь он шаг за шагом ведет Пенни прямо в пасть льва. Если он потерпит неудачу, если хоть раз оступится, она попадет прямиком в лапы Карла, а от самого эрцгерцога Николаса останутся одни воспоминания – беспомощные и никчемные, как обдувающий ледяную пустыню ветер. Птица завела свою песнь, посылая через горы и долы холодную мелодичную молитву, болью отозвавшуюся в его груди. Мужчины умирают, женщины страдают, чтобы принцы получили власть. Но если принцы не оправдают священного доверия, кто встанет у руля? Толпа? Выскочки, которые довели Францию до террора?
– У меня нет слов, – прозвучал у него за спиной голос Пенни. Похоже, она все еще дулась на него. – Я даже представить себе такого не могла. Ничего удивительного, что Раскалл-Холл кажется тебе таким жалким и ничтожным.
Он повернулся к ней. Солнце позолотило ее волосы, щеки стали розовыми. Она подняла руки, словно пыталась поймать яркие солнечные лучи, пробивавшиеся сквозь высокие облака. Потоки света расплавленным золотом горели в ее ладонях. Голод по этому яркому свету просочился в его кровь, разжигая желание, которое он сдерживал столько дней.
Она опустила руки и посмотрела на него, полыхая в лучах рассвета, у ее ног раскинулась радуга полевых цветов. Он был не в силах скрыть своей страсти и знал, что она написана на его лице так же, как в ее широко распахнутых глазах и на полыхающих щеках.
– Цветы, – проговорила она. – Хорошо, хоть не белые розы. – Она развернулась и побрела прочь.
– Не убегай от меня! – крикнул он ей вслед.
– Да как ты смеешь? – остановилась она. – Как ты смеешь?! Обвинять меня в том, что я убегаю от тебя! Мы уже несколько дней в пути. Если наша миссия провалится, меня ждет куда более жестокая судьба, чем тебя. И все же, невзирая на то что мы пережили, ты обращаешься со мной, как с парией. Это ты трус!
Он подошел к ней, самообладание уже вернулось к нему.
– Конечно. Поскольку я долго откладывал то, что давно следовало сказать? Отлично, я скажу это теперь. Наша брачная ночь была ошибкой – вполне естественный момент слабости, успех вскружил нам обоим голову. Я не собирался встречаться с тобой вновь.
Она замерла.
– Значит, ты проявил акт милосердия, решил наградить меня напоследок милыми воспоминаниями?
Казалось, под каждым ярким лепестком скрывается черная чашечка стыда и позора. Он предпринял отчаянную попытку быть честным до самого конца:
– Было бы жестоко отказать тебе.
Пенни обхватила себя руками.
– В жизни не слышала ничего более омерзительного, ваше королевское высочество. Снова это ваше хваленое самодовольство, как и в том случае, когда вы заставили меня думать о вас хуже, чем вы есть на самом деле. То, как вы насмехались надо мной, когда я сказала, что моя задача – исправить вас. «Я занимался вашими ничтожными нуждами из жалости, поступить иначе было бы жестоко». Да, вы действительно вздернули меня на дыбу! Вы смотрите на меня свысока и унижаете меня.
– Это неправда.
Она резко повернулась к нему, в пшеничных волосах полыхали потоки расплавленного золота.
– Тогда что же это?
Он лихорадочно искал способ загладить свою вину.
– Это я нуждался. Нуждался жестоко, жутко. А ты была щедра со мной.
– Но ты бы никогда не притронулся ко мне, если бы я не попросила? О Боже! Что за снисходительное, скверное отношение! Мужчина, одержимый самоконтролем, который признает, что вынес одно-единственное неверное решение и теперь будет до конца своих дней сожалеть о нем. Это отвратительно! Ты отвратителен!
Его неистовая ярость вырвалась на свободу, как дракон из своей пещеры.
– Когда же я, интересно, отрицал это? Хочешь еще доказательств?
Он схватил ее за голову обеими руками и прижал ее губы к своим. Грубый поцелуй заставил ее губы раскрыться. Она пыталась вырваться, но он не отпускал ее – пробовал ее на вкус, вдыхал ее аромат, ее пшеничные волосы мягкими прядями окутали его пальцы, его грудь прижалась к ее груди. Он был нарочито груб с ней, груб и жесток. И все же страсть горела пожаром. Его плоть восстала между ними, и он почувствовал ее отклик. Когда он разжал руки и отпустил ее, ее губы распухли и горели огнем, соски топорщились сквозь мужскую рубашку.
– Давай же! – с вызовом бросил он ей. – Ударь меня! Почему бы и нет?
Она отступила, вытирая рот тыльной стороной ладони, в широко распахнутых глазах отражались подсвеченные солнцем горные вершины. На ресницах повисли капельки слез, но Пенни храбро хохотнула:
– Ну, начнем с того, что ты – священная персона. Считаешь, что я заслужила это? И чем же?
По его телу прокатилась волна стыда. Должно быть, его обуяло безумие.
– Потому что это было искренне. Именно этого мне и хотелось. Я не желаю играть в соблазн и нежность. Я хочу взять тебя прямо здесь, на этом ковре из цветов, и пусть горные пики смотрят на нас, а дракон изрыгнет пламя триумфа. Ты обвиняешь меня в двуличности? Отлично. Значит, ты начала разбираться во мне. Но только не думай, что я занимался с тобой любовью из жалости или с презрением.
Ледяные пики сверкали, чистые, древние, окутанные розовыми облаками. Стреноженные лошади неловко двигались по лугу. Стоявшая позади нее ветхая хижина камень за камнем являла солнечным лучам каждую свою трещину.
– И все же ты считаешь, что полностью контролируешь себя? Что настоящее желание не может тронуть тебя? И что нежность для тебя постыдна? – Она стащила с себя пиджак и бросила его на камень, потом скинула сапоги, стянула чулки и осталась стоять на траве босиком.
Желание схватило его в объятия, точно он попал в пасть к ужасному монстру.
– Господи, да я и не отрицаю грубого необузданного желания.
Ее походные бриджи были грязными, все в пятнах. Она наклонилась и сняла их, оставшись в одной мальчишеской рубашке, слишком длинной для нее. Кровь ее бурлила в жилах. Ледяные вершины сверкали, ослепляя его, осыпая ее волосы хрустально чистыми красками.
На него навалилось отчаяние.
– Я думал, что никогда больше не увижу тебя. Неужели ты не понимаешь? Разве я мог так рисковать, если бы не это?
– Ты говорил, что любишь меня.
– Значит, я соврал!
Она сняла с себя рубашку. Солнце позолотило ее обнаженную кожу: женственные изгибы тела; маленькие тугие грудки; ее потаенное местечко пряталось в островке кудрявых волос. Глаза горели, словно жемчужины, в которых отражался холодный рассвет.
Она по-прежнему держала в руках рубашку, наполовину скрывавшую ее.
– Ты тронул меня до глубины души той ночью в Лондоне. Каждый розовый лепесток обжигал мне кожу. Я вся горела от восторга и экстаза, как будто ты действительно был принцем, а я – Золушкой. И хотя я думала, что ты сдерживаешь себя, сдерживаешь и таишься от меня, это было самое прекрасное, что случилось со мной в жизни. Почему ты хочешь растоптать воспоминания об этом – обо всем настоящем и чувственном, что было между нами?
– Я не делаю этого, – сказал он. – Я просто хочу уничтожить все обещания, которые могла разбудить та ночь.
– Да, полагаю, что так оно и есть. – Слезы прорвали плотину и ручьем побежали по щекам. – Еще одна ловкая махинация. Каждое твое действие, каждое прикосновение заранее спланировано. Каждое! Когда ты впервые поцеловал меня. Когда ты заставил меня сесть с тобой на Драйвера. Ты специально привел меня в ту церковь, зная, что скажет священник: он знаком с тобой. Почему ты отрицаешь это?
– Я никогда в жизни его не видел. И не планировал того, что там произошло. – Это была чистая правда.
– Ты знал, что Карл будет настаивать на проведении брачного ритуала, и ты хотел исполнить его – от начала до самого конца, – чтобы ни у кого не возникло никаких сомнений. Ведь он вполне мог ворваться к нам среди ночи, не так ли? И прихватить с собой свидетелей. Разве нет?
– Поступало такое предложение, когда меня раздевали. – Еще одна правда, до отвращения горькая.
Губы ее изогнулись. Она была прекрасна, великолепна, бесстыдна.
– Принц Глариена не должен быть обнаружен спящим в кресле в брачную ночь. Нет, уж лучше пусть его найдут забавляющимся со своей невестой. Так почему бы не совместить полезное с приятным? В конце концов, не пропадать же даром тщательно спланированной кампании соблазна, которая привела к этому результату. А потом она уедет в Норфолк, всю оставшуюся жизнь лелея нежные воспоминания – замуж-то ей все равно никогда не выйти. Какая щедрость! Ты даже изобразил нежелание, чтобы я сама тебя попросила. Чертов ублюдок!
– Все это неправда. – Его неистовая страсть дала трещину. Ей на смену пришла необузданная ярость. – Я мог бы изнасиловать тебя, – двинулся он к ней. – И сейчас могу. Я принц Глариена. В моих венах течет кровь монстров. Моими предками были вампиры. Они с грабежами прошлись через всю Венгрию, прокладывая себе путь в Альпы.
– И мои тоже! Мой отец принц Альвии. Или ты забыл? Когда я была совсем крошкой, он прислал мне куклу. Я сломала ее. Это и моя кровь. Это и моя страна. Я здесь не ради тебя. Я здесь по праву своего рождения. – Она отбросила рубашку.
Он сорвал с себя жакет и завернул ее в него, прижав девушку к своей труди, сотрясаясь в горячих конвульсиях.
– Пенни! Любимая! Мне этого не вынести!
Он склонился над ней и снова поцеловал. Ладони побежали по изгибу ее спины. Какая же она красивая! Ярость растворилась без следа перед лицом этой божественной красоты. Может, он стонал, будто его били плетьми. Может, прокусил себе губу, стараясь не завизжать на дыбе. Какое-то мгновение он вел борьбу, пытаясь удержаться на плаву, но обжигающее, всепоглощающее желание накрыло его с головой.
Ее пальцы коснулись его волос и щеки. Ладони прошлись по плечам. Она без слов потянула его рубашку за ворот и прижалась губами к его шее. Солнце горело на ее плечах и груди. Соски топорщились.
Она лежала под ним на расстеленном жакете и рыдала. Он исступленно целовал ее, пытаясь высушить слезы. Жадные ладони согревали ее замерзшую кожу, пальцы рванули пуговицы бриджей и выпустили на волю его петушка. Она храбро ухватилась за него и принялась ласкать, словно это была самая чудесная вещь в мире. Сгорая от желания, он откинулся назад и позволил ей делать с ним все, что она пожелает, страх причинить ей боль клубился и пульсировал вместе со страстью.
– Пенни, я не лгал, – простонал он. – Не солгал тебе. Я люблю тебя, помоги мне Господи!
Она обхватила его лицо обеими руками и улыбнулась, извиваясь под ним. Он без всяких сантиментов раздвинул ее ноги. Горячая влага окутала его. Он яростно ворвался в нее, взяв эту женщину так, как давно мечтал, полностью отдавшись своей страсти. Она изогнулась ему навстречу и закричала. Ее пальцы до боли вцепились в его волосы. Он с диким хохотом погрузился в ее жар. Боль и удовольствие слились воедино, волны экстаза шли по нарастающей, пока не взорвались бурным восторгом.
Он без сил скатился с нее и поднялся на ноги. Привел в порядок одежду, осознав наконец, что занимался любовью с ней, абсолютно голой, даже не раздевшись. Она свернулась калачиком и накрылась его жакетом. На ее губах играла улыбка.
– Мне кажется, это было честно, – сказала она. Волна стыда захлестнула его. Мигрень взяла в тиски его голову, правый глаз дергался и горел огнем. Перед глазами, словно демоны, плясали яркие блики.
– Это было честно, – проговорил он. – Это катастрофа, для нас обоих. Не вини меня, Пенни, за то, что я пытался лгать тебе. Я нарушил свою клятву, которую дал твоей матери и себе самому. Господи, прости меня!
Он поплелся обратно в хижину, стараясь побороть приступ дурноты, содрогаясь от ужаса и раскаяния. Она не понимала. Она все еще лелеяла в душе глупые романтические фантазии. Он понятия не имел, как разбить их, да и стоит ли вообще это делать. Еще несколько дней, и он отошлет ее обратно в Англию. Навсегда. Ничего, он продержится. Должен продержаться.
Она вошла в хижину уже одетая. Такая хрупкая в полумраке.
– Я считаю, – серьезно уставилась она на него, – что ты должен дать мне свободу в этом вопросе.
Он старался не обращать внимания на разрывающую голову боль.
– Что ты имеешь в виду?
– Когда ты только объявился в Раскалл-Холле, я не хотела помогать тебе. Меня вполне устраивала моя жизнь в деревне.
– Больше не устраивает?
– Я взялась за благородное дело. Дело, которое теперь уже больше, чем просто «эрцгерцог Николас». Что ты думаешь? Что я могла играть с русским царем и при этом остаться прежней? Я здесь, чтобы сделать для Глариена то, что могу. Ты считаешь, что обязан уберечь меня от напастей, я это знаю. Но мне наплевать. Как ты собираешься остановить Карла? Как мы освободим Софию?
Значит, она пытается сделать вид, что ничего не произошло. В душе шевельнулись предательские мыслишки и нечестивые соблазны.
– Даже не знаю, – ответил он. – Давай я объясню тебе кое-что, одну маленькую, но весьма неприятную деталь. Карл распускает обо мне слухи. Впрочем, как всегда. Просто теперь он утроил свои усилия. Вполне возможно, народ разорвет меня на клочки, стоит мне объявиться.
– Слухи? Какие еще слухи?
Он рассмеялся, но смех этот был полон горечи.
– Что я отступник, насквозь прогнивший, продажный извращенец. Что я зверь. Что я практикую черную магию.
– В таком случае мы погибли, – хохотнула она. – В конце концов, я точно знаю, что черную магию ты действительно практикуешь. Как еще ты мог сделать со мной то, что сделал?
Глава 15
– Зачем ее здесь построили?
– Потому что она смотрит через долину на Дракона. Горы Глариена одинаково кичатся и своими святыми, и своими демонами. Говорят, что в тех ущельях когда-то обитал дракон. Он поджаривал путников, пока святой не проклял его и не запер в пещере на веки вечные.
Она взглянула на него, своего загадочного принца ночи.
– Люди действительно верят в это?
– Конечно, – улыбнулся он. – Несмотря на то что святой Кириакус жил в Риме за несколько столетий до возведения этой церквушки, а Глариен – протестантская страна.
Пенни прошла за ним последние несколько ярдов, и они оказались у каменной хижины, притулившейся у подножия церкви. Николас привязал лошадей и расседлал их. Он всегда поступал именно так – сначала лошади, потом уже отдых и еда. Она не возражала. Если бы он позволил, она помогла бы ему. Но ей ничего не оставалось, как тяжело опуститься на порог и наблюдать за его гибкой спиной и сильными заботливыми руками да завидовать лошадям, которым он нашептывал на ушко всякие глупости.
Когда дверь за ее спиной распахнулась, она чуть не упала.
– Не бойся, дочь моя, – успокоил ее мягкий голос. Пенни заглянула в лицо старика в черном балдахине и с огромным распятием на груди. В одной руке он держал палку, второй осторожно нащупывал дверной проем.
– Вы пришли навестить храм? – спросил слепец. – Чтобы святой Кириакус благословил ваш союз?
– Мой союз не может быть благословлен, святой отец, – сказала Пенни.
Сучковатая рука мягко легла на ее волосы.
– Любая пара, которая посещает это место, благословенна. Святой Кириакус не поскупится ни на детей, ни на фрукты. Позволь мне взять за руку твоего мужа.
Николас вложил свою руку в ладонь старика. Незрячие глаза закрылись.
– Каждый год в День святого Кириакуса наследника эрцгерцога ставили на весы, и бедным раздавали столько золота, сколько он весил. Вы помните это?
– Помню, – отозвался Николас.
– В детстве вы мало весили, ваше королевское высочество. – Священник постучал своей палкой по земле. – Вам следовало больше кушать. Вы поэтому теперь столько добра людям делаете? – Он пожал руку Николаса и ухватился за его плечо. – А-ах! Из вас получился прекрасный мужчина и превосходный правитель! Но когда у принцессы Софии родится ребенок, это будет совсем крошечная мера для золота святого Кириакуса, предназначенного людям. Потребуется время, чтобы понять ваши реформы. Глариенцы – народ упрямый.
– Эрцгерцог Николас вводит реформы? – удивилась Пенни.
Старый священник усмехнулся:
– Новый эрцгерцог заменил все наши варварские обычаи добротой, дочь моя. Опустись на колени.
Эта идиллия внезапно привела ее в ярость, но Николас поймал ее за руку и поставил рядом с собой. Они стояли на коленях, бок о бок на мокрых грубых камнях, а священник наложил им на головы свои руки и начал читать длинное благословение. Ее пальцы лежали в сильной, уверенной руке, способной управлять лошадьми. Ей показалось, что она слышит, как его сердце бьется в унисон с ее сердцем, сковывая ее, навеки связывая ее в безумном браке с человеком, которого она любила, но с которым не могла быть вместе, человеком, который день за днем отвергал ее. Слезы смешались с дождем – мягким и благословенным посланником небес, скрывающим ее слабость.
По традиции им, как и всем паломникам, побывавшим тут до них, постелили на портике церкви.
– Как он узнал, кто ты такой? – прошептала Пенни, когда старик удалился.
Взгляд Николаса был прикован к возвышающимся за узкой долиной горным пикам.
– Никак. Он сумасшедший, безумный отшельник. Я подыграл ему, только и всего. В этом нет ничего такого, безобидная шутка.
– А что он говорил насчет реформ в Глариене? И о каких варварских обычаях шла речь?
– Понятия не имею. – Он уперся рукой в стену и прислонился к ней щекой. Изгиб его спины и плеча был до боли прекрасным, оживший бастион на фоне умирающего дня. – Может, о своде законов. О том, как работают суды. Школы и больницы. О потерянном праве голоса.
– Каком праве голоса?
– Население каждого города и округа всегда избирало двух представителей в совет консультантов эрцгерцога, пока мой дед не отказался созывать этот совет, и тогда все начало рушиться. Любая форма правления, базирующаяся на личных качествах одного человека, рано или поздно дает трещину. Я восстановил совет и умножил его численность. Кроме того, я упразднил самые худшие статьи закона и попытался загладить некоторые грехи своего народа, вот и все.
Она натянула одеяло до самого подбородка. Каменный пол нещадно впивался в ее бока, и она попыталась устроиться поудобнее.
– Я глупо вела себя, да? С самого начала, когда ты без возражений принял мои обвинения в том, что тебя не волнует судьба простых людей, твоих подданных, когда я ругала тебя за Раскалл-Сент-Мэри, ты уже сделал все это – ввел изменения, заложил основы парламента. Почему?
– Когда я был ребенком, меня ставили на весы каждый год в День святого Кириакуса, чтобы определить, сколько милостыни раздать беднякам. – Голос его звучал устало, измученно. – Как ты сказала тогда в Раскалл-Холле? «Заменить заработок милостыней – верный путь превратить человека в пьяницу или преступника». Я не хотел весить больше, чтобы дать народу Глариена еду, я хотел, чтобы они стали богатыми и процветающими благодаря своему труду и обрели чувство собственного достоинства. После смерти моего деда я начал делать то, что мог. Как только меня коронуют вместе с Софией, я смогу продолжить начатое.
– Почему ты не рассказал мне об этом?
«У мальчика золотое сердце было, – говорила миссис Хардакр. – Он плакал над мертвым воробышком. Принес свои игрушки моему маленькому брату Питеру, когда тот слег с оспой и чуть не помер».
– Ни к чему это было, – ответил Николас. – В то время мне казалось, что будет лучше, если у тебя сложится обо мне не слишком хорошее мнение.
– О Боже! Да ты просто самодовольный ублюдок!
Он повернулся к ней, но за его спиной горел свет, и она не могла разобрать выражения его лица и видела только резко очерченный силуэт. Внутри зашевелилось желание, кровь быстрее побежала по венам, в паху стало жарко, тоска по его телу и нежности переполнила ее.
– Да, тщеславия мне не занимать, как, впрочем, и многим другим, но я думаю, что умение принимать решение, когда бить в барабаны, а когда подождать, вовсе не связано с самодовольством. Королевская власть тоже имеет свои недостатки – ею ни в коем случае нельзя злоупотреблять. Я самодоволен и не отрицаю этого. Но я отрицаю, что самодовольство правит мною. Я отрицаю, что не способен хотя бы иногда принять правильное решение. Да, Господь свидетель, я принял немало плохих. За все приходится платить. Между прочим, ублюдок – то бишь незаконнорожденная – вы, принцесса.
– Я идиотка, которая позволила сделать из себя дуру, – горько хмыкнула она. – Спокойной ночи.
Ночью дождик кончился. И слава Богу. Поскольку здесь, высоко в горах, он вскоре превратился бы в снег, даже несмотря на то что лето было в самом разгаре. Прошел еще один день. Они ехали в полном молчании, перекидываясь фразами только по необходимости, ночь провели в заброшенной хижине высоко на склонах Драхенальп. Чего добивался тот старый сумасшедший священник? Он благословил их союз, исполнив ритуал, которому не меньше семи сотен лет.
Пенни мало что уловила из речитатива на старом глариенском, с его необычными рифмами и исковерканными гласными. Но Николас все понял. Перед лицом Бога и святого Кириакуса они теперь связаны на веки вечные: не эрцгерцог и заместительница принцессы, как это было в Лондоне, но Николас и Пенни, мужчина и женщина, и эту связь невозможно разорвать, хоть ей никогда не суждено стать явной. «Неплохо быть современным человеком, – подумал он, – человеком, для которого религия всего лишь видимость». Но в груди все равно клокотала тревога – как будто дракон перевернулся в своей пещере; тревога, похожая на слитые воедино вину и ужас древнего паломника, тщетно вымаливающего отпущение смертного греха.
Николас уставился на острые вершины, охраняющие границы Глариена. Заря, словно пожар, полыхала на покрывающем их ледяном панцире. Под его ногами раскинулся заросший полевыми цветами лужок. Солнечные лучи постепенно высвечивали каждое растение, лепестки наливались цветом: темно-розовым, белоснежным, желтым, синим, перетекающим в пурпурный. Ковер из цветов простирался до самых деревьев. За ними возвышались альпийские вершины, словно стоявшие рядком застенчивые девушки.
Он впервые наблюдал этот разгоревшийся от поцелуя зари ледяной пожар, когда ему было одиннадцать, по пути в Морицбург: над покатыми лугами долины реки Вин на утреннем горизонте полыхали горы. Лицо его матери озарилось радостью. В тот самый миг он понял, что она никогда не любила Англию и оставила своего мужа без сожалений в сердце. Его родители больше ни разу не виделись.
Но теперь сожаление день и ночь преследовало его, отравляя существование и затуманивая разум. Скорбь по Ларсу, по всем тем, кто отдал за него свою жизнь. Грубоватый и умный Ларс никогда уже не увидит объятых предрассветным пожаром Альп. Ларс мертв. Это была одна из его самых больших слабостей – можно сказать, фатальная для принца слабость: Николас не мог смириться с тем, что люди жертвовали за него своими жизнями.
И вот теперь он шаг за шагом ведет Пенни прямо в пасть льва. Если он потерпит неудачу, если хоть раз оступится, она попадет прямиком в лапы Карла, а от самого эрцгерцога Николаса останутся одни воспоминания – беспомощные и никчемные, как обдувающий ледяную пустыню ветер. Птица завела свою песнь, посылая через горы и долы холодную мелодичную молитву, болью отозвавшуюся в его груди. Мужчины умирают, женщины страдают, чтобы принцы получили власть. Но если принцы не оправдают священного доверия, кто встанет у руля? Толпа? Выскочки, которые довели Францию до террора?
– У меня нет слов, – прозвучал у него за спиной голос Пенни. Похоже, она все еще дулась на него. – Я даже представить себе такого не могла. Ничего удивительного, что Раскалл-Холл кажется тебе таким жалким и ничтожным.
Он повернулся к ней. Солнце позолотило ее волосы, щеки стали розовыми. Она подняла руки, словно пыталась поймать яркие солнечные лучи, пробивавшиеся сквозь высокие облака. Потоки света расплавленным золотом горели в ее ладонях. Голод по этому яркому свету просочился в его кровь, разжигая желание, которое он сдерживал столько дней.
Она опустила руки и посмотрела на него, полыхая в лучах рассвета, у ее ног раскинулась радуга полевых цветов. Он был не в силах скрыть своей страсти и знал, что она написана на его лице так же, как в ее широко распахнутых глазах и на полыхающих щеках.
– Цветы, – проговорила она. – Хорошо, хоть не белые розы. – Она развернулась и побрела прочь.
– Не убегай от меня! – крикнул он ей вслед.
– Да как ты смеешь? – остановилась она. – Как ты смеешь?! Обвинять меня в том, что я убегаю от тебя! Мы уже несколько дней в пути. Если наша миссия провалится, меня ждет куда более жестокая судьба, чем тебя. И все же, невзирая на то что мы пережили, ты обращаешься со мной, как с парией. Это ты трус!
Он подошел к ней, самообладание уже вернулось к нему.
– Конечно. Поскольку я долго откладывал то, что давно следовало сказать? Отлично, я скажу это теперь. Наша брачная ночь была ошибкой – вполне естественный момент слабости, успех вскружил нам обоим голову. Я не собирался встречаться с тобой вновь.
Она замерла.
– Значит, ты проявил акт милосердия, решил наградить меня напоследок милыми воспоминаниями?
Казалось, под каждым ярким лепестком скрывается черная чашечка стыда и позора. Он предпринял отчаянную попытку быть честным до самого конца:
– Было бы жестоко отказать тебе.
Пенни обхватила себя руками.
– В жизни не слышала ничего более омерзительного, ваше королевское высочество. Снова это ваше хваленое самодовольство, как и в том случае, когда вы заставили меня думать о вас хуже, чем вы есть на самом деле. То, как вы насмехались надо мной, когда я сказала, что моя задача – исправить вас. «Я занимался вашими ничтожными нуждами из жалости, поступить иначе было бы жестоко». Да, вы действительно вздернули меня на дыбу! Вы смотрите на меня свысока и унижаете меня.
– Это неправда.
Она резко повернулась к нему, в пшеничных волосах полыхали потоки расплавленного золота.
– Тогда что же это?
Он лихорадочно искал способ загладить свою вину.
– Это я нуждался. Нуждался жестоко, жутко. А ты была щедра со мной.
– Но ты бы никогда не притронулся ко мне, если бы я не попросила? О Боже! Что за снисходительное, скверное отношение! Мужчина, одержимый самоконтролем, который признает, что вынес одно-единственное неверное решение и теперь будет до конца своих дней сожалеть о нем. Это отвратительно! Ты отвратителен!
Его неистовая ярость вырвалась на свободу, как дракон из своей пещеры.
– Когда же я, интересно, отрицал это? Хочешь еще доказательств?
Он схватил ее за голову обеими руками и прижал ее губы к своим. Грубый поцелуй заставил ее губы раскрыться. Она пыталась вырваться, но он не отпускал ее – пробовал ее на вкус, вдыхал ее аромат, ее пшеничные волосы мягкими прядями окутали его пальцы, его грудь прижалась к ее груди. Он был нарочито груб с ней, груб и жесток. И все же страсть горела пожаром. Его плоть восстала между ними, и он почувствовал ее отклик. Когда он разжал руки и отпустил ее, ее губы распухли и горели огнем, соски топорщились сквозь мужскую рубашку.
– Давай же! – с вызовом бросил он ей. – Ударь меня! Почему бы и нет?
Она отступила, вытирая рот тыльной стороной ладони, в широко распахнутых глазах отражались подсвеченные солнцем горные вершины. На ресницах повисли капельки слез, но Пенни храбро хохотнула:
– Ну, начнем с того, что ты – священная персона. Считаешь, что я заслужила это? И чем же?
По его телу прокатилась волна стыда. Должно быть, его обуяло безумие.
– Потому что это было искренне. Именно этого мне и хотелось. Я не желаю играть в соблазн и нежность. Я хочу взять тебя прямо здесь, на этом ковре из цветов, и пусть горные пики смотрят на нас, а дракон изрыгнет пламя триумфа. Ты обвиняешь меня в двуличности? Отлично. Значит, ты начала разбираться во мне. Но только не думай, что я занимался с тобой любовью из жалости или с презрением.
Ледяные пики сверкали, чистые, древние, окутанные розовыми облаками. Стреноженные лошади неловко двигались по лугу. Стоявшая позади нее ветхая хижина камень за камнем являла солнечным лучам каждую свою трещину.
– И все же ты считаешь, что полностью контролируешь себя? Что настоящее желание не может тронуть тебя? И что нежность для тебя постыдна? – Она стащила с себя пиджак и бросила его на камень, потом скинула сапоги, стянула чулки и осталась стоять на траве босиком.
Желание схватило его в объятия, точно он попал в пасть к ужасному монстру.
– Господи, да я и не отрицаю грубого необузданного желания.
Ее походные бриджи были грязными, все в пятнах. Она наклонилась и сняла их, оставшись в одной мальчишеской рубашке, слишком длинной для нее. Кровь ее бурлила в жилах. Ледяные вершины сверкали, ослепляя его, осыпая ее волосы хрустально чистыми красками.
На него навалилось отчаяние.
– Я думал, что никогда больше не увижу тебя. Неужели ты не понимаешь? Разве я мог так рисковать, если бы не это?
– Ты говорил, что любишь меня.
– Значит, я соврал!
Она сняла с себя рубашку. Солнце позолотило ее обнаженную кожу: женственные изгибы тела; маленькие тугие грудки; ее потаенное местечко пряталось в островке кудрявых волос. Глаза горели, словно жемчужины, в которых отражался холодный рассвет.
Она по-прежнему держала в руках рубашку, наполовину скрывавшую ее.
– Ты тронул меня до глубины души той ночью в Лондоне. Каждый розовый лепесток обжигал мне кожу. Я вся горела от восторга и экстаза, как будто ты действительно был принцем, а я – Золушкой. И хотя я думала, что ты сдерживаешь себя, сдерживаешь и таишься от меня, это было самое прекрасное, что случилось со мной в жизни. Почему ты хочешь растоптать воспоминания об этом – обо всем настоящем и чувственном, что было между нами?
– Я не делаю этого, – сказал он. – Я просто хочу уничтожить все обещания, которые могла разбудить та ночь.
– Да, полагаю, что так оно и есть. – Слезы прорвали плотину и ручьем побежали по щекам. – Еще одна ловкая махинация. Каждое твое действие, каждое прикосновение заранее спланировано. Каждое! Когда ты впервые поцеловал меня. Когда ты заставил меня сесть с тобой на Драйвера. Ты специально привел меня в ту церковь, зная, что скажет священник: он знаком с тобой. Почему ты отрицаешь это?
– Я никогда в жизни его не видел. И не планировал того, что там произошло. – Это была чистая правда.
– Ты знал, что Карл будет настаивать на проведении брачного ритуала, и ты хотел исполнить его – от начала до самого конца, – чтобы ни у кого не возникло никаких сомнений. Ведь он вполне мог ворваться к нам среди ночи, не так ли? И прихватить с собой свидетелей. Разве нет?
– Поступало такое предложение, когда меня раздевали. – Еще одна правда, до отвращения горькая.
Губы ее изогнулись. Она была прекрасна, великолепна, бесстыдна.
– Принц Глариена не должен быть обнаружен спящим в кресле в брачную ночь. Нет, уж лучше пусть его найдут забавляющимся со своей невестой. Так почему бы не совместить полезное с приятным? В конце концов, не пропадать же даром тщательно спланированной кампании соблазна, которая привела к этому результату. А потом она уедет в Норфолк, всю оставшуюся жизнь лелея нежные воспоминания – замуж-то ей все равно никогда не выйти. Какая щедрость! Ты даже изобразил нежелание, чтобы я сама тебя попросила. Чертов ублюдок!
– Все это неправда. – Его неистовая страсть дала трещину. Ей на смену пришла необузданная ярость. – Я мог бы изнасиловать тебя, – двинулся он к ней. – И сейчас могу. Я принц Глариена. В моих венах течет кровь монстров. Моими предками были вампиры. Они с грабежами прошлись через всю Венгрию, прокладывая себе путь в Альпы.
– И мои тоже! Мой отец принц Альвии. Или ты забыл? Когда я была совсем крошкой, он прислал мне куклу. Я сломала ее. Это и моя кровь. Это и моя страна. Я здесь не ради тебя. Я здесь по праву своего рождения. – Она отбросила рубашку.
Он сорвал с себя жакет и завернул ее в него, прижав девушку к своей труди, сотрясаясь в горячих конвульсиях.
– Пенни! Любимая! Мне этого не вынести!
Он склонился над ней и снова поцеловал. Ладони побежали по изгибу ее спины. Какая же она красивая! Ярость растворилась без следа перед лицом этой божественной красоты. Может, он стонал, будто его били плетьми. Может, прокусил себе губу, стараясь не завизжать на дыбе. Какое-то мгновение он вел борьбу, пытаясь удержаться на плаву, но обжигающее, всепоглощающее желание накрыло его с головой.
Ее пальцы коснулись его волос и щеки. Ладони прошлись по плечам. Она без слов потянула его рубашку за ворот и прижалась губами к его шее. Солнце горело на ее плечах и груди. Соски топорщились.
Она лежала под ним на расстеленном жакете и рыдала. Он исступленно целовал ее, пытаясь высушить слезы. Жадные ладони согревали ее замерзшую кожу, пальцы рванули пуговицы бриджей и выпустили на волю его петушка. Она храбро ухватилась за него и принялась ласкать, словно это была самая чудесная вещь в мире. Сгорая от желания, он откинулся назад и позволил ей делать с ним все, что она пожелает, страх причинить ей боль клубился и пульсировал вместе со страстью.
– Пенни, я не лгал, – простонал он. – Не солгал тебе. Я люблю тебя, помоги мне Господи!
Она обхватила его лицо обеими руками и улыбнулась, извиваясь под ним. Он без всяких сантиментов раздвинул ее ноги. Горячая влага окутала его. Он яростно ворвался в нее, взяв эту женщину так, как давно мечтал, полностью отдавшись своей страсти. Она изогнулась ему навстречу и закричала. Ее пальцы до боли вцепились в его волосы. Он с диким хохотом погрузился в ее жар. Боль и удовольствие слились воедино, волны экстаза шли по нарастающей, пока не взорвались бурным восторгом.
Он без сил скатился с нее и поднялся на ноги. Привел в порядок одежду, осознав наконец, что занимался любовью с ней, абсолютно голой, даже не раздевшись. Она свернулась калачиком и накрылась его жакетом. На ее губах играла улыбка.
– Мне кажется, это было честно, – сказала она. Волна стыда захлестнула его. Мигрень взяла в тиски его голову, правый глаз дергался и горел огнем. Перед глазами, словно демоны, плясали яркие блики.
– Это было честно, – проговорил он. – Это катастрофа, для нас обоих. Не вини меня, Пенни, за то, что я пытался лгать тебе. Я нарушил свою клятву, которую дал твоей матери и себе самому. Господи, прости меня!
Он поплелся обратно в хижину, стараясь побороть приступ дурноты, содрогаясь от ужаса и раскаяния. Она не понимала. Она все еще лелеяла в душе глупые романтические фантазии. Он понятия не имел, как разбить их, да и стоит ли вообще это делать. Еще несколько дней, и он отошлет ее обратно в Англию. Навсегда. Ничего, он продержится. Должен продержаться.
Она вошла в хижину уже одетая. Такая хрупкая в полумраке.
– Я считаю, – серьезно уставилась она на него, – что ты должен дать мне свободу в этом вопросе.
Он старался не обращать внимания на разрывающую голову боль.
– Что ты имеешь в виду?
– Когда ты только объявился в Раскалл-Холле, я не хотела помогать тебе. Меня вполне устраивала моя жизнь в деревне.
– Больше не устраивает?
– Я взялась за благородное дело. Дело, которое теперь уже больше, чем просто «эрцгерцог Николас». Что ты думаешь? Что я могла играть с русским царем и при этом остаться прежней? Я здесь, чтобы сделать для Глариена то, что могу. Ты считаешь, что обязан уберечь меня от напастей, я это знаю. Но мне наплевать. Как ты собираешься остановить Карла? Как мы освободим Софию?
Значит, она пытается сделать вид, что ничего не произошло. В душе шевельнулись предательские мыслишки и нечестивые соблазны.
– Даже не знаю, – ответил он. – Давай я объясню тебе кое-что, одну маленькую, но весьма неприятную деталь. Карл распускает обо мне слухи. Впрочем, как всегда. Просто теперь он утроил свои усилия. Вполне возможно, народ разорвет меня на клочки, стоит мне объявиться.
– Слухи? Какие еще слухи?
Он рассмеялся, но смех этот был полон горечи.
– Что я отступник, насквозь прогнивший, продажный извращенец. Что я зверь. Что я практикую черную магию.
– В таком случае мы погибли, – хохотнула она. – В конце концов, я точно знаю, что черную магию ты действительно практикуешь. Как еще ты мог сделать со мной то, что сделал?
Глава 15
Они ехали козьими тропами по Штрайтаксту и Оксенхорну. Эрхабенхорн остался позади – гора Бога, окутанная облаками и тайной. С нестерпимо синего неба светило яркое солнце. Напоенный ароматом горных цветов воздух звенел льдинками. Когда коровьи колокольцы – и один раз человеческий смех – звучали слишком близко, Николас прятал лошадь за деревья и укрывался за валунами. Пенни слепо следовала его примеру. По пути им никто не встретился, и она понятия не имела, где они находятся и куда направляются. Она не видела и не ощущала ничего, кроме зияющей раны в своем сердце. Господи, что случилось с благоразумной и рассудительной Пенни Линдси?
Она отправилась за чародеем в страну чудес, причем плата за это путешествие была просто чудовищной – он раз и навсегда завладеет всеми ее мечтами. Его спина завораживала ее. И его руки тоже. Его мужская сила, и грация, и властность. Вся эта красота, призванная терзать ее. Он погрузился в гробовое молчание, будто онемел.
Один раз она попыталась достучаться до него, томимая воспоминаниями о его поцелуях. Воспоминаниями о той ночи в кровати из лепестков роз. Воспоминаниями о той неистовой страсти, с которой он взял ее на рассвете среди холода и горных цветов. Они остановились перекусить хлебом и сыром. Хлеб зачерствел, сыр тоже. Он сел на камень и поделил порцию, протянув ей большую половину и чашку вина.
– Почему тебе было бы лучше, если бы я не проявляла желания? – не выдержала она. – Неужели сгорающая от страсти женщина настолько ужасна? Я хочу быть искренней, потому что считаю, что притворство никуда не ведет.
Он отвел глаза, но она успела заметить полыхнувшую в них вспышку боли.
– Мое молчание не имеет к этому никакого отношения.
Она поднялась и с безумным упрямством встала перед ним. На нее уставились два черных бездонных колодца его глаз.
Она поглядела на его красивые руки, перепачканные грязью.
– Может, если долго прикидываться кем-то, то можно им стать – пусть даже на один-единственный миг. В Лондоне я прикидывалась принцессой. Ты – моим любовником. И на какое-то мгновение, хотел ты этого или не хотел, так и случилось. Вовсе не обязательно разбивать мне сердце, Николас, правда. Я понимаю твое предназначение. Понимаю, что у нас нет будущего. Вижу, что честь не дает тебе превратить меня в обыкновенную любовницу. Но это молчание сводит меня с ума.
Она отправилась за чародеем в страну чудес, причем плата за это путешествие была просто чудовищной – он раз и навсегда завладеет всеми ее мечтами. Его спина завораживала ее. И его руки тоже. Его мужская сила, и грация, и властность. Вся эта красота, призванная терзать ее. Он погрузился в гробовое молчание, будто онемел.
Один раз она попыталась достучаться до него, томимая воспоминаниями о его поцелуях. Воспоминаниями о той ночи в кровати из лепестков роз. Воспоминаниями о той неистовой страсти, с которой он взял ее на рассвете среди холода и горных цветов. Они остановились перекусить хлебом и сыром. Хлеб зачерствел, сыр тоже. Он сел на камень и поделил порцию, протянув ей большую половину и чашку вина.
– Почему тебе было бы лучше, если бы я не проявляла желания? – не выдержала она. – Неужели сгорающая от страсти женщина настолько ужасна? Я хочу быть искренней, потому что считаю, что притворство никуда не ведет.
Он отвел глаза, но она успела заметить полыхнувшую в них вспышку боли.
– Мое молчание не имеет к этому никакого отношения.
Она поднялась и с безумным упрямством встала перед ним. На нее уставились два черных бездонных колодца его глаз.
Она поглядела на его красивые руки, перепачканные грязью.
– Может, если долго прикидываться кем-то, то можно им стать – пусть даже на один-единственный миг. В Лондоне я прикидывалась принцессой. Ты – моим любовником. И на какое-то мгновение, хотел ты этого или не хотел, так и случилось. Вовсе не обязательно разбивать мне сердце, Николас, правда. Я понимаю твое предназначение. Понимаю, что у нас нет будущего. Вижу, что честь не дает тебе превратить меня в обыкновенную любовницу. Но это молчание сводит меня с ума.