Русанова Вера. Букет для будущей вдовы

   В тридцать шестой квартире открыли сразу, не спрашивая "кто там" и не ковыряясь долго в замке. Дверь распахнул высокий худой шатен лет тридцати пяти с маленькими темными глазами. На нем были серые драповые брюки и просторный джемпер с у-образным вырезом. Под джемпером виднелась черная шелковая рубаха.
   - Вы по поводу квартиры? - спросил он, по-прежнему придерживая одной рукой дверь, а другой упираясь в косяк. И я поняла, что акушерка из консультации говорила правду. Из прихожей тянуло запустением и почему-то старой пылью, а за спиной шатена виднелись голые стены с отставшими кое-где обоями и торчащий из потолка шнур от люстры.
   - Нет, мне дали этот адрес в прокуратуре, - второй раз за день я изложила свою сказочку про дипломницу юрфака. Мужчина, однако, отреагировал совсем не доброжелательно и, похоже, не воспылал желанием отвечать на мои вопросы.
   - Все это хорошо, конечно, - он опустил ту руку, которой упирался в косяк, но пройти мне не предложил, - но я не понимаю, почему я обязан помогать в защите диплома вам - совершенно незнакомому человеку?.. Понимаете, ни я, ни моя погибшая сестра - мы не подопытные кролики, и я вовсе не хочу, чтобы из истории Тамары делали учебное пособие.
   В принципе, он был прав. История со студенткой юрфака никуда не годилась. Какие-то дипломы, институты, защиты, когда у людей такое горе... Я почувствовала себя ужасно неловко (и ещё более неловко от того, что он не кричал, не повышал голос, а просто внимательно смотрел на меня своими цепкими темными глазами), но отматывать назад было уже поздно.
   - Только один вопрос: простите, вы не знаете, Тамара встречалась с кем-нибудь после смерти мужа?
   - Нет, не встречалась. Об этом я уже говорил милиции, и муссирование этой темы нахожу бестактным.
   - А её покойный муж?..
   - Его не застрелили и не зарезали. Про это милиция тоже спрашивала. Он умер от сердечной недостаточности три года назад. Смерть официально освидетельствована, и Тамара совершенно законно унаследовала его дело. Она его не убивала, если это вас интересует... И, вообще, вы бы, девушка, для начала просмотрели материалы дела! Там все очень подробно запротоколировано...
   - Извините, - пробормотала я и, придерживая рукой берет, побежала вниз по лестнице. Настроение у меня было - гаже некуда, и что-то похожее на смутную, неясную тревогу глухо ворочалось в сердце...
   Перед тем как войти в подъезд, где жила Катя Силантьева, я выкурила ещё две сигареты. Во рту сделалось горько и противно, в голове - туманно. Алиска говорила, что мать Кати очень плакала на похоронах, а вот сейчас явлюсь я, вся из себя умная и сообразительная, и начну, самолюбия ради, бередить едва зарубцевавшиеся раны. Милиция знает про Ван Гога, они, наверняка, уже расспросили несчастную женщину обо всем на свете - в том числе и о поклонниках Кати, и о том, увлекалась ли она живописью, и, возможно, даже об её корявых детсадовских рисуночках... В милиция знают про Ван Гога, знают про то, почему на груди мертвой Галины Александровны оказался красный виноград, а рядом с телом гинеколога Протопопова рассыпанные подсолнечные семечки. Они знают про "Ночное кафе" и холодные бильярдные шары, но не знают про Гордину Де Гроот. И еще, возможно, не знают, как объяснить кисточку - маленькую филенчатую кисточку, лежавшую рядом с шарами... Кисточка, упорно не вписывающаяся в общую систему... Гордина Де Гроот... Катя Силантьева, пришедшая в консультацию с жалобами на высокую температуру и боли в животе, и девушка, сидящая на картине спиной девушка, беременная от Ван Гога... Слишком все смутно, слишком иллюзорно. Но откуда же тогда это чувство тревоги, изнутри скребущее по ребрам холодным острым когтем?..
   Дверь я толкнула сильно и быстро, чтобы больше не задумываться. Так же быстро взбежала на четвертый этаж и нажала кнопку звонка. Кнопка западала, звонок задребезжал не сразу. А после того, как он пару раз тренькнул и заглох, словно подавился, внутри квартиры послышались шаркающие шаги.
   Открыла женщина - нестарая, лет пятидесяти, но при этом совершенно седая. Веки у неё были красные и припухшие, а ресницы светлые и короткие.
   - Вы к кому? - спросила она, отведя ото лба невидимую прядь.
   - Наверное, к вам, - я почувствовала, как слова застревают в горле. Вы ведь мама Кати, да?
   Хозяйка кивнула, не отрывая от моего лица беспокойного взгляда. Казалось, она ждала, что я сейчас, немедленно сообщу ей, что Катя жива, что произошла нелепая, чудовищная ошибка. Но тут из дальней комнаты выглянула ещё одна женщина - сорокалетняя, черноволосая, полная, с сиреневой помадой на губах и толстыми некрасивыми коленками, выглядывающими из разреза трикотажного, в "горошек" халата.
   - Надежда Дмитриевна, что такое? - поинтересовалась она, глядя на меня подозрительно и недружелюбно, как контролер на слишком долго роющегося по карманам пассажира.
   - Ничего, - та моргнула, словно очнувшись. - Тут насчет Кати пришли.
   Черноволосая, поджав губы, решительно вышла в коридор, и стало ясно, что здесь, как раз, следует опасаться проверки документов. К счастью, я уже не собиралась врать.
   - Извините меня, пожалуйста, но у меня есть некоторые соображения по поводу смерти вашей дочери. Я не из милиции и не из прокуратуры, но, возможно, могу помочь найти убийцу, - коленки мои отчего-то противно ослабели.
   - А если не из милиции, так чего же пришли? - совершенно резонно поинтересовалась брюнетка, остановившаяся за спиной Катиной матери. - Чего вам надо, девушка? Никаких частных детективов мы не нанимали.
   - Подожди, Лиза, - хозяйка снова отвела от лица невидимую прядь. И от этого жеста - такого механического, такого бесплотного - мне сделалось жутко. - Подожди... Вы заходите...
   Я прошла и увидела флаконы с перламутровым лаком на тумбочке в прихожей, круглую щетку с красной надписью "Ревлон" и маленький полиэтиленовый пакетик с накладными ногтями. Справа располагались ванная и туалет. На двери ванной висела пластмассовая картинка - маленькая смешная девочка, моющаяся под душем...
   - Вы были знакомы с Катей? Работали с ней? - теперь мать снова глядела мне в глаза тревожно и ищуще. - Как вас зовут?
   - Меня зовут Женя, и Катю я, к сожалению, не знала. Просто чуть ли не на моих глазах убили женщину в профилактории... Ну, вы знаете, наверное, про пятое убийство?..
   - О, Господи! - недовольно простонала черноволосая Лиза, скрестив руки на груди и закатив глаза под потолок.
   - ... В общем, если бы вы могли сказать, с кем Катя встречалась и... не делала ли она аборт...
   Договорить я не успела. Хозяйка вдруг быстро-быстро замотала головой, будто пыталась стряхнуть с волос какое-то противное насекомое.
   - Нет-нет-нет! - её руки взметнулись к лицу и собрали покрасневшую кожу возле глаз в мелкие частые морщинки. - Катя была не такая девушка. Она никогда не делала абортов. Она была чистая... Встречалась с мальчиками, конечно, на дискотеки ходила, в гости. Но если в гости, то там всегда была компания. И чтобы что-то такое себе позволить?.. Нет, она бы мне обязательно сказала. Катя мне обо всем рассказывала... А мальчики? Одноклассник был в неё влюблен. У его родителей дача, так он всегда нам ягоды привозил, морковку, горох...
   - Она с ним долго дружила?
   - Долго?.. Да нет, и не дружила вовсе. Он совсем мальчик был, а ей серьезные, взрослые мужчины нравились. Вот как в кино этот актер, который в "Зимней вишне" дипломата играл... Я думаю, Катя бы хорошо замуж вышла, она умненькая девочка была.
   - Взрослые мужчины?.. А у неё был кто-нибудь из взрослых мужчин?
   - Нет, не было, конечно. Это она так мечтала: вот за такого бы, говорит, сразу замуж пошла, даже ломаться бы не стала.
   - А с кем она встречалась в последнее время? Ну... перед тем как её убили?
   - Господи, да ни с кем! - хозяйка всплеснула заметно дрожащими руками. - После работы сразу домой приходила. Ну, подружки там, конечно...
   - Простите, пожалуйста, - я быстро ослабила шарф - в квартире было ужасно жарко, - а вы не могли бы мне сказать адреса её ближайших подруг?
   Она задумалась, сморщившись болезненно и жалко:
   - Лена... Лена Суровцева в нашем доме, в первом подъезде, квартиру не помню... Еще Таня Кириллова, они со школы дружили...
   - Да что ты, Надь, распинаешься? - вдруг перебила Лиза. Она теперь сидела на тумбочке, упираясь в пол вытянутой ногой и слегка покачиваясь вперед назад. Тумбочка тоненько поскрипывала, два близко стоящий флакончика с лаками позвякивали друг о друга. - Чего ты, как на допросе?.. Девушка вон сказала, что у неё есть соображения по поводу смерти Кати, так пусть сначала сама расскажет, а потом уж спрашивает!
   И снова этот взгляд - тоскливый, тревожный, как у больной собаки!
   - Да, в общем, конкретно сказать мне вам пока нечего, - я замялась. Тем более, тайна следствия. Но очень возможно, что убийство Кати как-то связано с мужчиной. С мужчиной, который её любил, которого она просто привлекала, как женщина... Ну и, возможно, с которым у неё были близкие отношения.
   Тумбочка опять скрипнула. Лиза оперлась широкой спиной о зеркало и внимательно разглядывала туалетную воду в дешевом флаконе в форме свернувшейся змеи.
   - Нет, - глаза Катиной матери вдруг погасли, а лицо сделалось совсем старым и больным, - вы, наверное, ошибаетесь... Мою дочку и всех этих людей убил сумасшедший. Нормальный человек такого сделать не мог... Мне даже говорили, кто.
   - Что значит, говорили? - я чуть не поперхнулась словами.
   - Да нет... Не то чтобы говорили. Просто ещё на Катиных похоронах... Рассказывали, что из больницы сбежала одна умирающая старуха, и никто её не мог найти. А она стала прятаться по подвалам в больничном городке, и несколько раз её видели... У нее, вроде, и родные есть, а она совсем-совсем ненормальная. Страшная такая, оборванная... Вот и женщину последнюю убили в больничном городке...
   - То есть, вы думаете, что сумасшедшая женщина может иметь какое-то отношение к смерти Кати?
   - Не я одна так думаю. В городе про эту старуху уже говорят.
   Она замолчала, и в её застывших, уставленных в одну точку глазах, теперь отражалось кухонное окно, как когда-то в виноградинах на груди Галины Александровны - солнце. Наверняка, она думала о сумасшедшей ведьме из подвала, хватающей за белую шею её родную, любимую доченьку. Мне в историю с безумной старухой не очень-то верилось, однако, все равно стало не по себе.
   - Спасибо вам. Я пойду, наверное?
   Она кивнула, снова махнув слабой рукой перед лицом. Я вышла на лестничную площадку и вдруг услышала за спиной звук вновь открывающейся двери. Черноволосая Лиза делала мне какие-то странные знаки глазами и указывала на соседнюю квартиру.
   - Я тут живу, - прошептала она, чтобы развеять мои сомнения. Пойдемте быстрее, мне вам кое-что надо сказать...
   Прихожая у Лизы оказалась тесной и какой-то неуютной. Обувь стояла в специальном шкафу - плоском, металлическом и годящемся, скорее, для офиса. На стене висела громоздкая вешалка с фигурными крючками и чеканка с томной, длинноволосой красавицей, попирающей ногой ягуара. Лиза щелкнула выключателем, дежурно посмотрелась в зеркало, нелепо поблескивающее в тяжелой раме с подсвечниками, и, жарко дыша мне в лицо, сообщила:
   - Вы Надежду не больно слушайте! Я бы вам, конечно, никогда не сказала, если б дело других людей не касалось... Ну, тех которых ещё убили... В общем, шалава Катька, царствие ей небесное, была ещё та. И мужиков у неё имелось - выше крыши. И, думаете, Надежда не знает? Знает, прекрасно знает! Катька-то пока жива была, они так собачились, так орали друг на друга - стены дрожали. Я вот телевизора в собственной квартире не слышала. Уж как только Надежда её не крыла: и овчаркой, и сучкой, и потаскухой. А теперь, конечно, - доченька - чистенький цветочек! Я её, как мать, конечно, понимаю, но так-то уж тоже нельзя. Еще старуху какую-то приплетает! Да чтобы Катьку потопить - это, знаете ли, силищу надо было иметь. Она девка здоровая, ядреная!
   - Извините, можно конкретный вопрос? - борясь с гадливостью, попросила я. - С кем конкретно Катя встречалась, вы знаете?
   - О-о-о! С кем только она не встречалась, лучше спросите. Ну, дипломатов, понятное дело, у неё не было, а солдатик из гарнизона нашего был. Азербайджанец какой-то. И Володька вон Сметанин из соседнего дома, и ещё полно всякой шушеры... Вы вот про аборты спрашивали, так точно вам скажу - ковырялась она... Я ещё тогда Надежде говорила: "На Катьку свою посмотри! Что это она не ест ничего у тебя, и титьки из халата поперли?" Отмахивается: ничего, говорит, нет, не выдумывай! А вечером как давай опять за стеной орать. Потом два дня Катьку видно не было. Наверное, в Москву в абортарий ездила: здесь-то стыдно, люди пальцами тыкать начнут.
   - Вы можете предположить, кто был отцом ребенка?
   - Ага, - она коротко и как-то зло хохотнула. - Она сама, наверное, не могла предположить, а я откуда же?
   На этот раз ни говорить "спасибо", ни прощаться, ни извиняться за беспокойство я не стала. Меня едва не тошнило от тяжелого, кислого запаха Лизиных духов, смешанных с потом, от грязи, которая словно вылилась на меня из огромного коммунального корыта общего пользования, от воспоминаний о винограде и мыслей о мертвой девушке, захлебнувшейся зловонной, мерзлой водой... Визит к Катиным подружкам, само собой, откладывался на потом. Да я и не была уверена, что буду дальше заниматься этим делом...
   - Что, очередь большая в консультации? - спросил Леха с порога.
   - Из консультации я ушла два часа назад, - честно призналась я, расшнуровывая ботинки.
   - И где шаталась?
   - Была дома у женщины, которую убили. Разговаривала с матерью Кати Силантьевой... Подожди, Леш, не ори! Наверное, все это, и правда, в последний раз. Не могу. Гадко. Страшно... Все друг про друга сплетни собирают. Старуха ещё какая-то сумасшедшая у вас по Михайловску лазает. Ты слышал, что она в подвалах больничного городка окопалась? В общем, у вас не город, а гигантский психдиспансер какой-то. Просто шикарное место для зимнего отдыха!
   Он вдруг посерьезнел и потер переносицу с таким остервенением, что на коже выступило белое пятно, вмиг сделавшееся красным.
   - Ты только при матери это не вздумай повторить, и, вообще, лучше забудь.
   - Что именно? - я недоуменно отвела от бровей вспотевшую челку.
   - Про старушку из больничного городка... Это все сплетни. Гадкие, низкие сплетни. Они на девяносто девять процентов не соответствуют действительности, и пустили их какие-то базарные торговки...
   - Да в чем дело-то?
   - Ни в чем, - Леха поморщился. - Просто мама Марины, тетя Оля... та, которая умерла... Она лежала в онкологии, и потом пропала. Взяла вещи, ушла своими ногами и не вернулась. Ее не нашли. Вот оттуда и сплетни... Но у неё был рак в такой стадии, что жить ей оставалось от силы пару недель. Все врачи говорят. Так что про старуху, которая прячется в подвале - это все бредни.
   - Прости, пожалуйста, я не знала, - в горле моем встал противный, мешающий дышать комок. - Я даже не думала, что это может быть связано с Мариной и... Просто гадко все, грязно! Прости...
   Он ничего не сказал, одной рукой прижал к своему плечу мою голову и потерся подбородком о макушку, словно желая удостовериться, что я здесь, я - его, и я никуда не денусь в ближайшие сто лет...
   Глава десятая,
   в которой я узнаю о репродукциях на стене, и история получает
   новый поворот.
   В бабушкиной комнате пахло сухим печеньем и церковными свечками. Несколько свечек, заботливо обмотанных куском белого полотна, лежало на деревянном столе. Рядом стояли маленькие иконки в металлическом окладе и пара древних рождественских открыток с пухлощекими ангелочками. Сквозь плотно задернутые шторы в комнату пробивался желтый свет уличных фонарей. Бабушка вязала. Близоруко щуря слезящиеся глаза, поочередно склоняя голову то к одному плечу, то к другому и как-то неловко поддевая темными пальцами короткие спицы. Получался то ли носок, то ли гольф непонятного размера серый с широкими красными полосками. Я сильно подозревала, что вяжет бабуля не для того, чтобы что-нибудь в результате связать, а просто, чтобы разминать ревматические руки. Седые её волосы были заплетены в две девичьих косички, и те, перекрещиваясь, крепились за ушами старинными черными "невидимками".
   Я сидела на кровати, заправленной оранжевым покрывалом - той самой, на которой провела свою первую ночь в Михайловске, и читала "Поющих в терновнике". Книжку Леха разыскал у мамы в шкафу, отряхнул от пыли и сурово пообещал мне, что проведет экзамен по прочитанному. Сам он в данный момент помогал Елене Тимофеевне наводить порядок на антресолях. Я не лезла, без особых усилий убедив себя в том, что сыну необходимо пообщаться с матерью наедине, без присутствия потенциальной невестки.
   Из коридора то и дело доносился стук падающих книг и картонных коробок, тянуло нафталином и дихлофосом. Бабушка продолжала умиротворенно вязать. Спицы поблескивали в её руках, носок зрительно не удлинялся. Красавец-священник из книжки медленно, но верно проникался чистой любовью к крошечной рыжеволосой девочке. Маленькой и глазастенькой, с "тициановским" цветом волос.
   Хоть убей, я не могла сейчас припомнить никакой картины Тициана, кроме "Данаи". Зато Ван Гоговские всплывали в памяти пачками. "Натюрморт с синими перчатками"... "Пейзаж в Овере после дождя"... И, конечно же, кошмарные, с каждым часом кажущиеся мне все более жуткими "Едоки картофеля"... Девушка сидящая спиной... Гордина Де Гроот... Катя Силантьева... Марина... При чем тут Марина?.. Старуха, прячущаяся по больничным подвалам... Умершая мама Марины с таким домашним, добрым именем "тетя Оля"... Нет, не умершая пропавшая! В том-то и дело, что пропавшая. Исчезнувшая в никуда. Но слухи же не берутся из ниоткуда? Нет дыма без огня... Леха сказал, что врачи говорили про две недели. Две недели жизни отводилось неведомой мне тете Оле... Последнее убийство произошло буквально несколько дней назад. Могла ли она выжить? Ведь бывают же случаи, когда выздоравливают безнадежно больные? Просто болезнь вдруг дает обратный ход... Черт, неужели я начинаю всерьез задумываться об этой ерунде? А как же Катя Силантьева и её возможная беременность? Как же Гордина де Гроот?..
   - Баба Таня, - я отложила книжку в сторону и на всякий случай запомнила страницу (вдруг Митрошкину, и правда, взбредет в голову устраивать экзамен? Он же нудный, он не отстанет!), - а что там такое произошло с тетей Олей, мамой Марины? Мне Леша как-то обмолвился, что она ушла из больницы и пропала?
   - Ох-ох-ох! - бабушка мелко закивала головой, не отрываясь от вязания. - Всю жизнь Олюшка была несчастная, и помереть по-человечески не смогла. Не сжалился Господь, не прибрал её к себе по-людски, по-христиански.
   - А как так получилось-то?
   - Ой, и не знаю. Мне же ничего не рассказывают. Лена проговорилась раз, что видели Олюшку, вроде, в городе, слухи про неё какие-то ходят... Горюшко горькое!
   - У неё ведь рак был?
   - Да. Рак кишечника. Только узнали поздно. Она уже совсем плохая была. А Олюшка-то сама знала, только дочери не говорила - расстраивать не хотела раньше времени.
   - То есть как? - я озадачено потерла пальцами висок. - Рак это ведь, по-моему, боли страшные, и худеет человек заметно? Марина - она же сама медик?
   Бабуля пожала плечами. Ее седые косицы коснулись синей вязаной кофты, и на контрасте с ярким, сочного цвета мохером стало ещё заметнее, какие у неё тонкие, прозрачные волосы.
   - А что - Марина? У Марины своих забот полон рот. Дочка вон в первом классе. С матерью она никогда шибко не ладила. Да и, к тому же, Олюшка всегда очень худая была.
   Худая... Худая, оборванная старуха, изредка выходящая из больничных подвалов... Старуха, у которой, вроде бы, есть какие-то родственники, но к ним она почему-то не идет?.. "С матерью она никогда шибко не ладила"...
   - Но все равно, наверное, можно было догадаться? Тем более, у вас город такой маленький. Раз тетя Оля обращалась здесь к врачу, почему Марине-то ничего не передали?
   - Да она и не обращалась здесь сначала. В Москву на платную консультацию съездила, там уж все и узнала. Но ходила, бодрилась, пока в силах была... Мы поминок-то по Оле, понятно, не справляли, просто приезжали к Марине утешить, помочь. Так она рассказывала: мать до последней минуты ничего не говорила! В душ сама сходила, вещи собрала, чуть ли уже не обувалась у порога...
   Она уже обувалась у порога, застегивая "молнии" на растоптанных войлочных сапогах, когда Марина, наконец, вышла из детской. Как всегда после очередной ссоры с матерью на душе было паршиво и холодно. В умении изгадить настроение и довести до истерики "добрейшая" и "милейшая" (для посторонних людей, разумеется!) "тетя Оля" не знала себе равных! Хотелось запереться в комнате, лечь на кровать, отвернуться к стене и просто лежать, рассеяно водя пальцами по пестрому старенькому ковру и на ощупь угадывая на рисунке розу или вылинявший зеленый листок. Или слушать музыку, включенную на полную громкость - так чтобы разрывались барабанные перепонки. Или биться лбом о полированную дверцу светлого шифоньера, успевая замечать стремительно приближающееся собственное отражение. Что угодно, но только не говорить сейчас с ней, не смотреть в её такие спокойные и такие равнодушные серые глаза! Но вот-вот из школы должна была вернуться Иришка. Опять подумает, что бабушку обидели (А как же! Мама злая, кто еще?!), расплачется, начнет заикаться...
   Марина вышла из детской и остановилась ровно посреди коридора, заранее наметив себе выщербинку в бежевом скучном линолеуме, возле которой следует притормозить. Когда она вот так, математически, планировала разговор с матерью (где остановиться, до скольких просчитать, прежде чем ответить на первую её колкость), становилось хоть немного, но полегче. (Как там было у Леви? "Когда вас отчитывает начальник, подумайте о том, что у него несвежие носки"?)
   - Мама, - начала она, стараясь чтобы голос звучал ровно, - куда ты собралась? В магазин я схожу сама, для прогулок - не лучшая погода. На улице скользко, у тебя плохо с вестибулярным аппаратом. Если тебе сложно находиться со мной в одном помещении, давай уйду я? Тем более, что у меня, на самом деле, есть неотложные дела. Вот только встречу Иришку, покормлю... Да и потом, мне уже скоро на дежурство.
   - Для Иришки есть йогурт в холодильнике - не забудь! - напомнила мать, с кряхтением распрямляясь.
   - Не забуду, - она почувствовала, что угасшее было раздражение вновь начинает подниматься внутри неё темной, мутной волной. - Ты, конечно, считаешь меня абсолютно никчемушней, но я, как ни странно, знаю, что ребенку нужно нормально питаться, что без молочных продуктов она не может...
   - Да! Кефир, кстати, несвежий. Плохой завезли, он весь комками. Так что Иришке не давай, его теперь только на оладьи.
   - То есть, ты даешь мне указания на несколько дней вперед? Могу я все-таки узнать, куда ты идешь? На вокзал? К добрым соседкам, которые защитят от злой дочери? В монастырь? Куда?
   Мать ничего не ответила. Только присела на низенькую скамеечку (ее Марина подставляла себе под ногу ещё когда кормила Иришку грудью) и расстегнула верхнюю пуговицу пальто.
   - ... Молчишь? На жалость давишь? Хочешь, чтобы я опять почувствовала себя виноватой?.. Да ты пойми, мама, что я устала всю жизнь чувствовать себя виноватой?! Я ничего такого страшного и преступного в этой жизни не сделала, и твои концерты мне надоели! То ты в ночные сторожихи собираешься, то уборщицей в магазин. И ведь каждый раз абсолютно точно знаешь, что тебя остановят!.. Ну, чем я перед тобой провинилась? Чем, скажи? Что тебе конкретно сегодня не понравилось? То, что я смотрела фотографии Андрея? Так это, слава Богу, мой муж!.. Был мой муж. И я имею полное права смотреть его фотографии. И не тебе указывать...
   - Марина, давай не будем сейчас говорить об Андрее? - мать взглянула на неё как-то жалобно. - Жив ли он, умер ли...
   Она почувствовала, как жарко перехватывает дыхание, как тупая боль вступает в затылок, как в сердце поворачивается острая, холодная льдинка. Тоска и страх. Липкий, как пот температурящего пациента, страх...
   - Только не надо комедий, мам, ладно? Не надо прикидываться доброй-доброй тещей! И ты, и я все отлично понимаем. Ты ведь не веришь в то, что Андрей мертв. Ты всегда была твердо уверена в том, что Андрей подонок и сволочь, что он просто сбежал и бросил нас с Иришкой... Да что толку повторять? Я три года изо дня в день только это и слышу: я - кретинка и идиотка, потому что с ним связалась, а он - подлец просто по определению! Правильно, мам? Я ничего не перепутала? Теперь, чтобы твоя душенька была довольна, мне ещё и фотографии нужно выбросить?
   - Почему? Это фотографии твоего мужа.
   - Вот! "Фотографии твоего мужа"!.. Мам, да ты же за всю жизнь его трех раз Андреем не назвала! Ты, вообще, думала когда-нибудь о том, что у него есть имя? - Марина не понимала, что с ней творится. Дикая ярость раздирала изнутри все её существо. Хотелось заорать, завизжать, швырнуть в мать чем угодно - да хоть этой дебильной пластмассовой вазочкой, висящей в подставке на стене. Как Андрей смеялся когда-то над этой "композицией"! Металлический столбик с двумя кольцами, раскрашенный под "березку", и из него торчит даже не глиняный горшок с какой-нибудь традесканцией, а пластмассовая вазочка с тремя тряпочными красными маками! Это даже не кич, это просто дурь!.. И вот Андрея нет, а вазочка есть. И маки есть. Слегка пообтрепавшиеся и у черенков искусственных листьев засиженные тараканами. - Ты же возненавидела его через минуту после того, как увидела! Не понимаю только почему? Чем он тебе так не угодил?