Русанова Вера. Букет для будущей вдовы

   - Пойдем, поговорим, что ли? - предложила "тетя Оля", переложив старую некрасивую кожаную сумку из правой руки в левую. - Найдешь для меня полчаса? Больше мне не надо.
   - Вы хотите, чтобы я вас к себе домой пригласил?
   - А у тебя и дом теперь в Москве есть?.. Видишь, все получилось, как ты хотел: Москва, квартира, карьера. Жена, наверное, есть? Какая-нибудь генеральская дочка?
   Жены у Андрея не было. Как, впрочем, и квартиры. Была комната в общежитии типа "малосемейки" и женщина с двухкомнатной на Соколе. Женщине нравилось, когда он подходит к ней на кухне и опускает её лицом на стол. А ещё когда в окне дома напротив в этот момент появляются соседи. Всего этого теще он, понятное дело, говорить не стал.
   - Какая вам разница? Если бы мы были с Мариной в официальном разводе, вы бы стали лезть в мою жизнь со своими расспросами?.. Впрочем, вы бы, наверное, стали. Давайте! Я вас слушаю!
   Ему уже почти удалось успокоиться. Что, собственно, произошло? Да, ничего! Ну, выследила теща, ну, расскажет бывшей жене, и что дальше? Марина - интеллигентный человек, она поймет. Ей многое можно объяснить, ничего не объясняя - просто посмотреть в глаза. А те люди?.. Они тоже поймут, даже если что-то и узнают. Они поймут, что прошло три года, и раз он сидел все эти три года, как суслик в норе, значит, уже не опасен.
   Интересно, это только у "тети Оли" такая достойная восхищения интуиция, или они тоже обо всем догадались ещё три года назад? Наверное, да... Это только Маринка поверила - святая душа. (При такой внешности, такое чистое детское сердечко!)... Когда Андрей шел к тому мостику в новых ботинках из нубука и черной вязаной шапке, держа в руках пакет со старой "ондатрой" и старыми ботинками, он представлял, как все это увидит она... Толстый слой снега. Серый лед, у проруби кажущийся голубоватым. Острые края, сколки. Руки, изрезанные в кровь. Это ведь инстинкт. Нормальный инстинкт самосохранения. Прыгнуть в реку добровольно, чтобы потом с захлебывающимся, судорожным стоном вынырнуть из воды, ломая пальцы, сдирая кожу и кроша вокруг себя лед, как огромный старый сухарь... У Маринки пронзительное воображение. Она представит и прилипшие к его лбу волосы, и закатывающиеся глаза, и искривленный судорогой рот. Только бы, чего доброго, не подумала, что его убили (Зря, идиот, столько на эту тему говорил!). Подымет шум, поставит на уши милицию. Найдут, вернут. И что дальше?..
   Он присел на корточки, положил на мост шапку, рядом поставил ботинки. Носком правого придавал записку. Для верности закрепил её края комочками мокрого снега. Поднялся, отряхнул брюки и быстро пошел прочь, почти физически чувствуя, как тает, испаряется страх...
   - Прямо здесь будем говорить? - "тетя Оля" попыталась взглянуть на него насмешливо. Такая нелепая в своих растоптанных сапогах, полосатом вязанном берете, да ещё и с морковной помадой на губах!
   - Если хотите, я могу пригласить вас в ординаторскую. Там сейчас, наверное, свободно. Вас устроит?
   - Устроит, - она спокойно кивнула.
   Они зашли в корпус, поднялись в ординаторскую. Андрей взглянул на чайник, на недоеденный вафельный торт, лежащий в коробке на подоконнике. Начать сейчас угощать её тортом? Сложно придумать что-нибудь более нелепое! Обойдется и так.
   - Ну, я вас слушаю.
   Теща уселась на кушетку, сдвинув вместе ноги и поставив себе на колени сумку, словно благородная пенсионерка в поезде. Даже спину выпрямила, как выпускница Смольного.
   - Как ты живешь, Андрей?
   - Спасибо, ничего. Здоров, - он почувствовал, что сейчас расхохочется, нервно, зло, прямо ей в лицо. - Можно узнать, чем обязан? И в чем, собственно, цель вашего визита?
   - Ты знаешь, что Марине облили кислотой лицо?
   Андрей вздрогнул. Он не знал.
   - Как? Когда?
   - Ты лучше спроси, кто?.. Хотя, ты, наверное, уже догадался...
   Да, он догадался и снова почувствовал животный страх. Нельзя! Нельзя возвращаться! Бедная, глупая Маринка!.. Но что за люди! Тупые, безжалостные, как животные. И тоже боятся. Отчаянно боятся! Поэтому их и надо опасаться, как землетрясения, как смерча, как ползущего с гор грязевого селя. Страшное, лишенное всякой логики и нормальной мотивации поведение... Они уже не способны соображать, они могут только бояться и огрызаться, как загнанные в угол крысы. Бессмысленно, глупо, дико...
   - ... А когда? - теща устала сидеть прямо и согнулась, чуть ли не навалившись на свою уродливую сумку грудью. - Так уж давно. Три года назад. Сразу же после того, как ты утонул.
   - Но почему... Почему вы говорите мне об этом сейчас?
   - А если б я сказала тебе об этом три года назад, что-то изменилось бы?
   Андрей снова покосился на чайник и с запоздалым сожалением подумал о том, что чай надо было все-таки согреть. По крайней мере, с чашкой в руках "тетя Оля" не казалась бы такой неживой, ненастоящей и напрочь лишенной чувств. Впрочем, она, наверняка, не прикоснулась бы к этой чашке. А, тем более, к торту...
   - И как она теперь? Марина...
   - Нормально. Живет, работает. Растит дочку. По-прежнему тебя любит. Но это у неё как болезнь.
   - Она верит в то, что я умер?
   - Верит. Она всегда думала о тебе лучше, чем ты того заслуживал.
   - Что ж. Пусть так... Вы, кстати, зря на меня смотрите зверем, Ольга Григорьевна. В итоге, я сделал так, как вы хотели. Я всегда вас не устраивал, по всем пунктам. Теперь меня нет, она может снова выйти замуж. За достойного, на этот раз, человека. Родит себе ещё одну Иришку. Будет счастлива.
   - Но она не выйдет больше замуж, - "тетя Оля" произнесла это странным, немного удивленным и насмешливым голосом. Так учитель объясняет беспросветному тупице, что дважды два - не три, не пять, а все-таки четыре. - Уж это-то ты должен был понять! Мне казалось, что ты знал свою жену. Если не любил, то, хотя бы, знал... Марина никогда не выйдет замуж и будет всю оставшуюся жизнь молиться на твою фотографию.
   Андрей хрустнул суставами пальцев и опустился на стул возле окна. Небо окончательно затягивало тучами, и он подумал, что в квартире на Соколе будет сегодня очень темно. Там огромные окна, но в комнатах, даже в ясную погоду, отчего-то стоит влажный полумрак.
   В ординаторскую, не постучавшись, заглянули. Незнакомая женщина в ангорской кофте и трикотажной юбке, и накинутом на плечи белом халате. Скорее всего, родственница кого-то из больных.
   - Простите, а я не могла бы...
   - Не могли бы! - резко оборвал он. - Не видите, здесь пациентка!
   Сказал и снова подумал о том, что "тетя Оля", скорее всего, долго не протянет. Впрочем, особой радости эта мысль ему не доставила. Он не слишком сильно обрадовался бы этому, даже если б теща вздумала отдать богу душу в то время, когда они жили в Михайловске. Андрей никогда не питал к ней активной ненависти. Она была слишком мелкой и нудной. Как назойливый, но не способный причинить существенного вреда комар.
   - Значит, так! - теща дождалась, пока дверь закроется, и ещё крепче вцепилась в ручки своей бесценной сумки. - Я знаю, что у тебя теперь другая фамилия, другая жизнь, но я хочу спросить: намерен ли ты вернуться?
   - Вы истосковались без меня?
   - Не во мне дело, - она категорически не желала поддерживать иронический тон. Перла как танк, грубо и прямо, не сводя с него своего тяжелого, ненавидящего взгляда. - Дело в Марине, и в вашей дочери. Я просто спрашиваю: ты собираешься к ним возвращаться?
   Андрей откинулся на спинку стула, опустил подбородок на грудь, снова хрустнул пальцами и уставился на подставку для карандашей.
   - А какой смысл? - спросил он после паузы, с отчаянием понимая, что ничего-то эта женщина не поймет - ни фразы, ни слова! - Все! У всех своя жизнь. Своя карма, если хотите... Мой грех - он уже на мне, и мне его искупать до конца своих дней. А Марина - она великомученица. У неё - память о погибшем супруге, дочь, ради которой стоит жить, воспоминания... Допустим, я приезжаю. И что тогда? Марина узнает, что её дражайший Андрей три года назад просто сбежал, а не утонул. Может, конечно, и простит - черт её знает, а может возненавидит? Начнет искать любви - не для того, чтобы, в самом деле, её найти, а для того, чтобы и мне, и самой себе что-то доказать. С ней, возможно, будут спать... Я не знаю, насколько серьезно у неё с лицом... Но никто на ней не женится. Постепенно она возненавидит не только меня, но и себя, ребенка, вас. Сейчас она скорбная, чистая вдова, а будет несчастная истеричная шлюха. Вы этого хотите?
   Сердце вдруг тоскливо заныло: "А Маринка бы поняла. Все-все поняла! Как у такой матери могла родиться такая дочь?.. Прижалась бы к плечу, провела тоненьким, чуть дрожащим пальчиком по лбу, между бровей и по переносице, и проговорила бы: "Зачем ты так? Бедный мой! Тебе ведь так плохо. Ты вынужден говорить эти злые, жестокие слова, чтобы мать просто обиделась и ушла? Чтобы не пришлось объяснять ей, что все не так просто, что ты просто сам не сможешь простить себе своего греха, что ты уже не можешь вернуться? Бедный мой, хороший мой"...
   - Не вернешься, значит? - теща, крякнув, поднялась с кушетки. - Это твое окончательное слово?
   - Да, - решительно сказал Андрей, глядя в её серые, мутноватые глаза. - Говорить тут больше не о чем: я не вернусь... Или?.. - Странная мысль вдруг закралась ему в голову. - Или вы просто хотели удостовериться? Успокоиться?.. Ведь так, да? Ну, тогда я могу даже дать вам слово. Слово мужчины.
   Прозвучало с нелепым, дешевым пафосом, он страшно пожалел о том, что это произнес. "Тетя Оля" же усмехнулась и молча пошла к двери.
   - И все-таки, почему вы пришли именно сейчас? Спустя три года?.. Почему вы не разыскали меня раньше, если все это время знали, что я жив?
   - Да так... Какая тебе разница?
   Дверь открылась, Андрей проводил взглядом сутулую спину в старом осеннем пальто и уронил голову на стол, задыхающийся, обессиленный, не способный ни о чем думать...
   ... - Вот так, - Говоров потянулся за чашкой, оперся локтем о стол, тут же осторожно поднял руку и стряхнул с рукава своей светло-коричневой дубленки невидимые крошки. - Я - отнюдь не герой, но и Ольга Григорьевна тоже не святая... Выходит так, что она все решила не только за меня, но и за собственную дочь: Марина будет вечно верна памяти героя, который за неё отомстил и по неведомым причинам так и не смог вернуться. Просто подмосковный Одиссей!.. А ведь, если бы не эта чудовищная затея с Ван Гоговскими убийствами Марина могла бы выйти замуж! Откуда "добрейшая тетя Оля" все знала за нее? Почему она всегда все за всех знала? А теперь Маринка обязана ждать, теперь она связана по рукам и ногам всем тем, что случилось. Но я-то в любом случае уже не приеду в Михайловск!
   - Ольга Григорьевна перед смертью хотела подготовить Марину, - я пропустила мимо ушей его последние слова. - Она специально говорила ей, что между вами - три года, жизнь, люди, что все это не так просто. Марина боялась, что она обо всем догадается, и доказывала матери, что вы мертвы. А Ольга Григорьевна нарочно на вас нападала, чтобы дочь даже подумать не могла о том, что мать решит обелить вас в её глазах... Кто бы, в самом деле, мог подумать? Невозможно, странно...
   - Да, - он кивнул. - Только не надо делать из моей тещи Жанну д,Арк. Не забывайте о том, что после этих троих погибла ещё ни в чем не повинная Катя Силантьева. И эта женщина из профилактория... Тот же почерк? Тоже Ван Гог? Да?
   - Красный виноград на груди, - Митрошкин взял двумя пальцами керамическую солонку и крутанул её, как волчок. - И виноградина во рту. А задушили подушкой... Мы подумали, что это - намек на "Красные виноградники".
   - Скорее всего, так оно и есть... Ах, Ольга Григорьевна, Ольга Григорьевна!
   - Так вы что же, думаете, что их всех убила она? - снова встряла я.
   - Вполне возможно. Она и всегда-то была не особенно здоровым в психическом плане человеком. Во всяком случае, предрасположенность к шизофрении наблюдалась явно. А тут ещё рак... С её мозгом могло произойти все, что угодно... Хотя, впрочем, "тетя Оля" могла и что-то ещё раскопать? Вдруг эта девушка... То есть, эти женщины тоже имели какое-то отношение к тому давнему убийству? Я ведь ничего не выяснял, мне просто хотелось об этом забыть.
   - Вряд ли они имели к этому отношение, - проговорил Леха. - Вряд ли... Но если даже и так...
   - Послушайте, ребята! - вдруг взмолился Андрей. - Я, в самом деле, ничего не знаю. Я услышал об убийствах по телевизору. Если бы не Ван Гог, если бы не этот пароль для Марины, я в жизни бы не догадался о том, что это - работа Ольги Григорьевны... Да, даже когда и догадался, то ещё неделю придти в себя не мог. Это же кошмар какой-то!.. А что касается того, она или не она убила этих двух женщин? Искать её надо было лучше! Весь город по сантиметру обшаривать! Я не знаю, куда милиция Михайловская смотрит? Ольга Григорьевна - больной человек, она не может отвечать за свои поступки. Она уже, скорее всего, даже не понимает того, что делает!
   - Она уже мертва, - солонка вывернулась из пальцев Митрошкина и, крутанувшись, упала на бок. Соль высыпалась на скатерть. - Вероятнее всего, мертва. Врачи говорили, что ей оставалось жить не больше двух недель.
   Барменша взглянула в нашу сторону с явным неодобрением. Мы сидели здесь уже целый час, заказали всего по чашечке кофе, а теперь ещё и наводили бардак на столе. Я вытянула из пластмассового стаканчика салфетку и пальцем согнала на неё рассыпавшуюся соль.
   - Скажите, Андрей, - вопрос уже давно готов был сорваться у меня с языка, - а Ольга Григорьевна она что - тоже интересовалась Ван Гогом? Когда Марина пыталась оправдаться насчет этих репродукций, висевших у вас на стене, она намекала, что у матери плохой вкус, и вы, чтобы ей угодить, якобы, приклеили к обоям картинки из старого календаря... Откуда она знала? Как она смогла все это организовать?
   - Насчет чего знала? Насчет того, что я когда-то влюбил Маринку в Ваг Гога?.. Да, Маринка же ей, наверное, и рассказывала? Это как раз несложно... А насчет всего остального? Насчет картин? Наверняка, пошла в библиотеку, заказала соответствующую литературу. На самом деле, все просто. Ван Гог, о нем же столько написано... Если я не ошибаюсь, то вся беда в том, что начала "тетя Оля" с "Едоков картофеля". Что говорить? Картина известная, намекнуть на неё легко. Первое убийство она совершала ещё в относительно здравом рассудке, второе, третье... А потом - больница. Шок, стресс, что-то замкнуло в мозгу. Пять человек на картине и пять, как оказывается, убийств. Два мужчины, три женщины... Возможно, она возомнила себя карающей божьей десницей, ангелом мстителем, который наказывает человечество за грехи...
   - У последней женщины, которую задушили в профилактории, родственник тоже умер от сердечной недостаточности, - не совсем уверенно проговорила я. - Это был не тот случай, но... Может быть, это каким-то образом повлияло на то, что именно её избрали в качестве жертвы? Я, правда, пока не представляю, каким именно образом...
   - Возможно. Очень возможно... В таком случае, на месте милиции я бы поинтересовался тем, были ли смерти от сердечно-сосудистых заболеваний в семье этой девушки - Кати Силантьевой. Н-да... Милиция... Какой кошмар. Остается молиться о том, чтобы наши доблестные органы так никогда это дело до конца и не распутали. Бедная Маринка! Сначала я, потом мать... Чудовищно... И эти "Едоки картофеля"! В свете гибели последней женщины все выглядит по другому. "Ночное кафе"...
   - Кстати, о "Ночном кафе"... Вы знаете, я так до конца и не поняла, почему она оставила рядом с бильярдными шарами кисть? Картошка - понятно "Едоки картофеля", бинт и трубка - "Автопортрет с перевязанным ухом", семечки - "Подсолнухи", виноград - "Красные виноградники в Арле". А вот кисть? Я бы поняла еще, если бы шары и кий, или шары и бутылка... Мне сначала даже казалось, что, может быть, это какая-то другая картина? Та, которой я не знаю? Но и вы говорите тоже...
   - Кисть? - Говоров усмехнулся. - Кисть - это намек на Гогена. Помните бармена возле бильярдного стола? Вглядитесь повнимательнее в его черты. Винсент рисовал Гогена: тот как раз примерно в это время приезжал к нему в Арль. Период их дружбы и сотрудничества... Художник - кисть. Дверь в ярко освещенный коридор, дверь в никуда. Художник рядом с бильярдным столом, и кий, кстати, указывающий именно на эту дверь...
   Он сказал это так просто и страшно, что у меня по спине побежали мурашки. Куда там моим "Харминам" с "Ириадами", и тени неизвестного, падающей в круг света! "Ночное кафе". Пять темных, неясных фигур вдоль стен. Бармен в белом посредине. И, действительно, эта дверь. Распахнутая, страшная дверь. А рядом на стене - часы...
   Видимо что-то такое отразилось на моем лице, потому что Андрей, уже не опасаясь испачкаться в крошках, поставил оба локтя на стол, сцепил пальцы в замок и тихо проговорил:
   - Ван Гог - это, вообще, мистика. Страшная вещь... Вы не знаете, как он писал в своих дневниках? "Я ощущаю огонь в себе, который не могу потушить и который я вынужден поддерживать, хотя и не знаю, к какой цели он приведет меня"...
   - Знаем, - мрачно отозвался Митрошкин. - Тоже книжки читали.
   - Да? А я вот как раз читал немного. Нет, когда-то в студенчестве... Черт! Кто бы мог подумать, что все так обернется? Так страшно, жутко... Мне ведь ещё и Матисс нравился, но не так сильно. Н-да... Ван Гог.
   Он сидел и смотрел прямо перед собой, как, наверное, и в тот день, когда его разыскала Ольга Григорьевна. Руки у него были красивые и сильные, с длинными пальцами и выступающими синими прожилками. Хорошая коричневая дубленка, светлое кашне. А мне почему-то вспомнился мальчик, который ухаживал за мной ещё в училище. Он тоже хорошо выглядел и хорошо одевался. С особым мужским шиком, без глупого пижонства. Но его отчего-то не уважали, и я, тогда ещё семнадцатилетняя дура, безошибочно чувствовала, что случись что - напади, например, на нас хулиганы в темном переулке - он непременно убежит, и не защитит меня этими вот по-мужски красивыми руками, и не разобьют часы на его широком, крепком запястье, не подпортят киношную физиономию с прямым носом и жестким прищуром глаз. Он просто убежит и все...
   - Так, значит, ты все-таки не женился второй раз? - спросил Леха, хотя спрашивать что-либо уже было бессмысленно.
   - Нет, - Говоров мотнул головой.
   - Но передать Маринке все равно ничего не хочешь?
   - А зачем?
   - Затем, что она была твоей женой. Затем, что она ждет.
   Он вздохнул и пригладил волосы ото лба к затылку. Мне почему-то показалось, что Андрей снова видит перед собой покойную тещу. Во всяком случае, заговорил он так, будто обращался к ней - упрямой, ненавидящей и не желающей ничего понимать:
   - Рано или поздно все откроется. Если бы с Ольгой Григорьевной не случилось этого несчастья, если бы она не сошла с ума, если бы не было этих двух последних трупов, тогда сказочка про героя могла бы и прокатить. Но рано или поздно все откроется!
   - Маринка уверена, что вслед за тобой убивать начал какой-то маньяк.
   - И все равно, в конце концов, все всплывет. А рядом с ней уже не будет матери, которая сможет, брызжа слюной, убедить в том, что я просто выкрутился... От кого вы хотите передать ей привет? От подлеца, который не смог не то что убить этих мерзавцев, но даже и утопиться? Ей и так остается верить в мое геройство от силы месяца два, три... Впрочем, если считаете нужным, можете ей все рассказать. Марина имеет право знать правду обо мне и о своей матери.
   - Мы не будем ничего рассказывать, - уронил Митрошкин. - Можешь успокоиться. Если тебе, конечно, это не все равно... Пока! Живи спокойно, товарищ Сергиенко. А нам пора. Вечерняя репетиция, знаете ли.
   Он схватил меня за руку, не дав даже поправить берет, и поволок к выходу. У порога я обернулась. Говоров по-прежнему сидел, откинувшись на спинку стула, и смотрел на свои вытянутые руки и на красивые пальцы, сцепленные в замок. Глаза у него были пустые и темные. Подбородок едва заметно подрагивал. Он казался жалким и ничтожным, но ему не было "все равно"...
   Глава четырнадцатая,
   в которой мне приходится снова обратиться к Олегу Селиверстову,
   и все, вроде бы, встает на свои места.
   На репетиции я, понятное дело, отработала просто отвратительно. Слюсарев, мечась из угла в угол, обещал меня убить, казнить, четвертовать, и уверял, что от безжизненного тела скорее можно добиться желаемого результата, чем от меня. За один вечер я узнала о том, что страдаю размягчением мозгов, хроническим столбняком, склерозом, а так же даже и близко не представляю, что такое - быть актрисой.
   По дороге в Люберцы Митрошкин успокаивал меня как мог, хотя и сам пребывал в отвратительном настроении:
   - Не обращай на него внимания. Методы у него такие. Просто разогреть тебя пытается и, кроме того, он хам... Если хочешь, я могу с ним поговорить, но, вообще-то, это будет выглядеть глупо. Можно, конечно, у него на улице закурить попросить, а потом морду набить.
   - Перестань, - я устало морщилась. - Тоже мне, персона - Валерий Слюсарев - чтобы ещё о нем думать! Табаков! Любимов! Товстоногов, блин!.. Не в нем дело. У меня Говоров из головы не идет. Теоретически я его могу понять а практически чувствую, что он - ну, редкостное дерьмо! Что твоя Марина в нем нашла?
   - Да, хрен с ним, с Говоровым, - Леха сощурился, чуть отвел голову в сторону и заправил выбившуюся прядь мне за ухо. - Вот тетя Оля - это да... Кто бы мог подумать! Даже перед смертью! Она ведь чувствовала, что дочь её возненавидеть может, а все поливала грязью этого мудака. Чтобы Маринка только не подумала, чтобы ей, не дай бог, даже в голову не закралось!.. Зато теперь тетя Оля злая, несправедливая и чокнутая, а этот козел - весь в белом и на белом коне! Народный мститель, мать его!
   - Ты предлагаешь ей рассказать?
   - Ничего я не предлагаю. Что, в самом деле, изменится? Мать она все равно любит, что бы там ни было. А так и Андрея возненавидит, и себя до самой смерти не простит... Он - простое говно, понимаешь? А Ольга Григорьевна... Ведь все-таки она убила Галину Александровну. И девчонку совсем молоденькую. Так что ангельские крылышки к ней все равно не приклеишь... Теперь, действительно, надо обо всем этом забыть. Маринке ничего не грозит, таинственного маньяка в природе не существует, "Едоками картофеля" началось, "Ночным кафе" закончилось.
   - "Красными виноградниками", - поправила я и тут же почувствовала необъяснимый приступ тревоги. Тупо засвербило в затылке, перехватило дыхание.
   - Что с тобой? Бледная, как смерть! - Митрошкин даже перепугался.
   - Ничего. Все нормально... Просто... Да нет, ерунда!
   - Точно, нормально?
   - Да.
   - А то может на такси доедем?
   - Это с твоей-то неполученной зарплатой? - я попыталась усмехнуться, получилось паршиво. Жаркая, удушливая и, главное, непонятная тревога не проходила. - Нет, ты знаешь: маршрутка меня вполне устроит.
   - А на рынок заскочим, насчет пожрать?
   Естественно, я согласилась. Еще ни разу на моей памяти, ни при каких самых ужасных обстоятельствах у Лехи не пропадал аппетит.
   Половина киосков уже была закрыта, во многих тускло горели лампочки: продавцы собирали с витрин товар. Но нам удалось-таки запастись сыром, сосисками, китайской лапшей, хлебом и майонезом. К метро возвращались мимо овощных рядов, где редкие бабульки ещё торговали квашенной капустой, черной редькой и солеными огурцами.
   - Жалко, молдаван уже нет. Яблок бы хоть купили, - печально заметил Митрошкин. - А то - лапша, лапша... Может, сока взять?
   - Хозяйственный ты наш, - автоматически сыронизировала я и тут же снова чуть не задохнулась от нахлынувшей жаркой волны... Овощные ряды... Бабульки с капустой... Троллейбус, высаживающий последних пассажиров... Яблоки... Сок... Нет, что-то не то! Вроде, все так обыденно, так мирно, а сердце отчего-то колотится, как горошина в стакане, и готово, кажется, выскочить из груди... Как жарко в этом полушубке... Как тревожно, как странно... Или не странно, а страшно? Но почему?.. Чье-то незримое присутствие. Тень, падающая из темноты в круг света. Хармина. Ириада... Ведь теперь кажется все ясно? Ольга Григорьевна. Ван Гог. Карающая десница. Умирающее тело, больной, воспаленный мозг...
   Я чуть не завыла с досады и даже прикусила кончик языка - мысль опять, промелькнув, исчезла, и едва ли не щелкнула меня хвостом по носу. А мне осталось только чувствовать себя так, как когда-то во втором классе после полугодового диктанта, присланного из ГорОНО. Тогда весь класс дружно сдал работы, и когда учительница с нашими "отпечатанными" листочками вышла, мне вдруг стало жутко. Жутко от того, что я почувствовала: в моем диктанте есть ошибка! Это было больше, чем тревога и смятение - просто какой-то панический ужас. Я что-то написала не так, над чем-то задумалась и все равно написала не так. Пытаясь успокоиться я подошла к доске и принялась тереть её пыльной тряпкой. Потом подняла голову и увидела... Листочек с правилом, прикрепленный магнитиком к доске. Черные типографские буквы. И красные буквы, подчеркнутые волнистыми линиями. Сочетание "оло", "оро". На эти правила слов в диктанте почти не было, зато было кое-что другое... "Молока корова одолжи!" И дальше ещё несколько строк из детского стихотворения. "Оло" и "оро" выделены, а слово "одолжи" набрано обычным шрифтом... И тут я, холодея, поняла, что слово "лыжи" в своей работе написала через "ы" - "лыжы"! Правило все это время, все сорок пять минут урока, висело передо мной, однако, у меня не хватило сообразительности обратить внимание на главное...
   - Опять о Говорове задумалась? - Леха подхватил пакет с продуктами снизу и теперь нес его под мышкой. - Брось. Не стоит он того.
   - Не о Говорове... Ты только не смейся, но мне опять кажется, что что-то не так. Я пока не могу объяснить. Еще минуточку подумаю... Что-то мы с тобой упустили, или что-то истолковали не так... Как заноза в голове сидит!
   - Жень, это уже клиника! Неприятный разговор сегодня был, я согласен. Но тебя уже куда-то не туда несет. Что тебе на этот раз не нравится? Что у тебя теперь "не складывается"? Кого подозревать будем? Маринку? Или эту Ксению Петровну? Или опять Шайдюка поедем трясти?