(192), которая доказывает тождественность богов различных народов; как будто
Молох (193), Сатурн и Кронос могли быть одним и тем же богом; как будто Ваал
(194) финикиян, Зевс греков и Юпитер латинян могли быть одним и тем же; как
будто могло остаться что-либо общее у фантастических существ, носивших
различные имена!
Если же спросят, почему во времена язычества, когда у каждого
Государства была своя вера и свои боги, не было никаких религиозных войн, то
я отвечу, что так было именно потому, что каждое Государство, имея свою
веру, равно как и свое Правление, не отличало собственных богов от
собственных законов. Политическая война была также религиозной; области
каждого из богов были, так сказать, определены границами наций. Бог одного
народа не имел никаких прав на другие народы. Боги язычников вовсе не были
богами завистливыми; они разделили между собою власть над миром. Даже Моисей
и народ древнееврейский иногда склонялись к этой мысли, говоря о боге
Израиля. Они считали, правда, за ничто богов хананеян (195), народов
проклятых, обреченных на уничтожение, место которых они призваны были
занять. Но посмотрите, как говорили они о божествах соседних народов,
нападать на которых им было запрещено: Разве владение тем, что принадлежит
Хамосу (196), вашему богу? - говорил Иефай аммонитянам (197), - не положено
вам по закону? Мы по тому же праву обладаем землями, которые наш
Бог-победитель приобрел для себя*. Это означало, как мне кажется, полное
признание равенства между правами Хамоса и правами бога Израиля.
Но когда евреи, подчиненные царям вавилонским, а впоследствии царям
сирийским, захотели упорствовать в непризнании какого-либо иного бога, кроме
своего, то этот отказ уже рассматривался как бунт против, победителя и
навлек на евреев те преследования, о которых можно прочесть в их истории и
которым примера мы не видим нигде до возникновения христианства**.
__________
* Nonne ea quae possidet Chamos deus tibi jure debentur? Таков текст
Вульгаты (199) . Отец де Каррьер перевел: "Не полагаете ли вы, что имеете
право владеть тем, что принадлежит Хамосу, богу вашему?" Мне неизвестно, как
сильно выражается это в древнееврейском тексте, но я вижу, что в Вульгате
Иефай положительно признает право бога Хамоса и что французский переводчик
ослабляет это признание посредством слов по-вашему, чего нет в латинском
тексте.
** Совершенно очевидно, что Фокейская война (200), называемая священной
войной, не была войной религиозной. Она имела целью наказание святотатцев, а
не подчинение инаковерующих.
Всякая религия была, следовательно, неразрывно связана с законами того
Государства, которое ее предписывало, а раз так, то не было иного способа
обратить народ в свою веру, как поработить его, ни иных миссионеров, кроме
как завоеватели; а так как обязательство изменить веру было законом для
побежденных, то нужно было победить, а затем уже говорить об этом. Вовсе не
люди сражались за богов, но, как у Гомера, боги сражались за людей; каждый
просил победы у своего бога и платил за нее новыми алтарями. Римляне, прежде
чем брать какой-нибудь город, приказывали местным богам его покинуть; и если
они оставили тарентинцам их разгневанных богов, то лишь потому, что считали
тогда этих богов подчиненными своим и принужденными воздавать им почести.
Они оставляли побежденным их богов подобно тому, как оставляли им их законы.
Венец Юпитеру Капитолийскому (198) был часто единственною данью, которую они
налагали.
Наконец, поскольку римляне вместе со своею властью распространяли и
свою веру и своих богов и так как они часто сами принимали богов побежденных
народов в число своих собственных, предоставляя и тем и другим право
гражданства, то у народа этой обширной империи незаметно оказалась масса
богов и верований, почти одинаковых повсюду; и вот каким образом язычество
стало в известном тогда мире единственною и единой религией.
При этих-то обстоятельствах Иисус и пришел установить на земле царство
духа; а это, отделяя систему теологическую от системы политической, привело
к тому, что Государство перестало быть единым, и вызвало междоусобные
распри, которые с тех пор уже никогда не переставали волновать христианские
народы. А так как эта новая идея царства не от мира сего никак не могла
уместиться в головах язычников, то они всегда смотрели на христиан, как на
настоящих мятежников, которые, под личиною покорности, искали лишь удобного
момента, чтобы сделаться независимыми повелителями, и ловко захватить
власть, которой они, пока были слабы, выказывали лишь притворное уважение.
Такова была причина гонений.
То, чего боялись язычники, свершилось. Тогда все изменило свой облик;
смиренные христиане заговорили иным языком, и вскоре стало видно, как это
так называемое царство не от мира сего обернулось, при видимом земном
правителе (201), самым жестоким деспотизмом в этом мире.
Однако, поскольку постоянно существовали также и государь и гражданские
законы, то, в результате такого двоевластия, возник вечный спор относительно
разграничения власти, что и сделало совершенно невозможным в христианских
государствах какое-либо хорошее внутреннее управление, и никогда нельзя было
понять до конца, кому - светскому господину или священнику положено
повиноваться.
Все же многие народы, и даже в Европе или в ее соседстве, захотели
сохранить или восстановить прежнюю систему но не имели успеха. Дух
христианства заполонил все. Религия так и осталась или вновь сделалась
независимою от суверена и утратила необходимую связь с организмом
Государства. У Магомета были весьма здравые взгляды; он хорошо связал
воедино всю свою политическую систему, и пока форма его Правления продолжала
существовать при халифах (202), его преемниках. Правление это было едино и
тем именно хорошо. Но арабы, сделавшись народом процветающим, образованным,
воспитанным, изнеженным и трусливым, были покорены варварами: тогда снова
началось размежевание между обеими властями. Хотя оно и менее явственно у
магометан, чем у христиан, но оно все же есть у первых, в особенности, в
секте Али (203); и есть государства, как Персия, где оно дает себя
чувствовать и поныне.
У нас в Европе короли Англии нарекли себя главами Церкви (204); так же
поступили и русские цари (205). Но, с помощью этого титула, они сделались не
столько господами Церкви, сколько ее служителями; они приобрели не столько
право ее изменять, как власть ее поддерживать; они в ней не законодатели,
они в ней лишь государи. Везде, где духовенство составляет корпорацию*, оно
- повелитель и законодатель в своей области. Существует, следовательно, две
власти, два суверена и в Англии и в России так же, как и в других местах.
_________
* Следует заметить, что духовенство превращает в единый Корпус не столь
его официальные собрания, как во Франции, сколь общение Церквей. Общение и
отлучение от него являются общественным соглашением духовенства,
соглашением, с помощью которого оно всегда будет повелителем народов и
королей. Все священники, которые пребывают между собою в общении, суть
граждане, пусть даже они живут на противоположных концах света. Это
изобретение - шедевр политики. Ничего подобного не существовало среди
языческих священнослужителей; поэтому они никогда не составляли Корпуса
духовенства.
Из всех христианских авторов философ Гоббс - единственный, кто хорошо
видел и зло, и средство его устранения, кто осмелился предложить соединить
обе главы орла и привести все к политическому единству, без которого ни
Государство, ни Правление никогда не будут иметь хорошего устройства. Но он
должен был видеть, что властолюбивый дух христианства несовместим с его
системой и что интересы священника будут всегда сильнее, чем интересы
Государства. Не столько то, что есть ужасного и ложного в политических
воззрениях Гоббса, как то, что в них есть справедливого и истинного, и
сделало их ненавистными**.
_______
** Смотрите, между прочим, в одном из писем Гроция к брату, от 11апреля
1043 г., что этот ученый человек одобряет и что порицает в книге de Cuve ("О
гражданине" (лат.) (207). Правда, склонный к снисходительности, он,
по-видимому, прощает автору то, что он сказал хорошего, за то, что он сказал
дурного, но не все столь снисходительны.
Я полагаю, что, рассматривая под этим углом зрения исторические факты,
легко можно было бы опровергнуть противоположные взгляды Бейля (206) и
Уорбертона, из которых один утверждает, что никакая религия не полезна для
политического организма, а другой уверяет, напротив, что христианство - это
самая твердая его опора. Можно было бы доказать первому, что не было создано
ни одно Государство без того, чтобы религия не служила ему основою; а
второму - что христианский закон в сущности более вреден, чем полезен, для
прочного государственного устройства. Чтобы меня поняли до конца, я должен
лишь придать немного более точности тем слишком неопределенным религиозным
идеям, которые имеют отношение к моей теме.
Религия по ее отношению к обществу, которое может пониматься в широком
значении, или в более узком (208), разделяется на два вида, именно: религию
человека и религию гражданина. Первая - без храмов, без алтарей, без
обрядов, ограниченная чисто внутреннею верою во всевышнего Бога и вечными
обязанностями морали, - это чистая и простая религия Евангелия, истинный
теизм и то, что можно назвать естественным божественным правом. Другая,
введенная в одной только стране, дает ей своих богов, своих собственных
патронов и покровителей. У нее свои догматы, свои обряды, свой внешний
культ, предписываемый законами; исключая ту единственную нацию, которая ей
верна, все остальное для нее есть нечто неверное, чуждое, варварское; она
распространяет обязанности и права человека не далее своих алтарей. Таковы
были все религии первых народов, которые можно назвать божественным правом
гражданским или положительным.
Существует еще третий род религии, более необычайный и странный; эта
религия, давая людям два законодательства, двух правителей, два отечества,
налагает на них взаимоисключающие обязанности и мешает им быть одновременно
набожными и гражданами. Такова религия Лам, такова религия японцев, таково
римское христианство (209). Эту последнюю можно назвать религией
священнической. Отсюда происходит такой род смешанного и необщественного
права, которому нет точного названия.
Если рассматривать эти три рода религии с точки зрения политической, то
все они имеют свои недостатки. Третий род ее столь явно плох, что
забавляться, доказывая это, значило бы попусту терять время. Все, что
нарушает единство общества, никуда не годится; все установления, ставящие
человека в противоречие с самим собою, не стоят ничего.
Вторая хороша тем, что соединяет в себе веру в божество и любовь к
законам и тем, что, делая отечество предметом почитания для граждан, она
учит их, что служить Государству - это значит служить Богу-покровителю. Это
- род теократии, при которой вообще не должно иметь ни иного
первосвященника, кроме государя, ни иных священнослужителей, кроме
магистратов. Тогда умереть за свою страну - это значит принять мученичество;
нарушить законы - стать нечестивцем; а подвергнуть виновного проклятию
общества - это значит обречь его гневу богов: "Sacer estod"*.
_________
* Да будет проклят! (лат.).
Но она плоха тем, что будучи основана на заблуждении и лжи, она
обманывает людей, делает их легковерными, суеверными и топит подлинную веру
в Божество в пустой обрядности. Она еще более плоха тогда, когда, становясь
исключительной и тиранической, она делает народ кровожадным и нетерпимым;
так что он живет лишь убийством и резнею и полагает, что делает святое дело,
убивая всякого, кто не признает его богов. Это, естественно, ставит такой
народ в состояние войны со всеми остальными, весьма вредное для собственной
безопасности.
Остается, следовательно, религия человека, или христианство, но не
нынешнее, а Евангелия, которое совершенно отлично от первого. Согласно этой
религии, святой, возвышенной и истинной, люди, чада единого Бога, признают
себя все братьями; а общество, которое их объединяет, не распадается даже с
их смертью.
Но эта религия, не имея никакого собственного отношения к Политическому
организму, оставляет законам единственно ту силу, которую они черпают в
самих себе, не прибавляя никакой другой; и от этого одна из главнейших
связей отдельного общества остается неиспользованною. Более того, она не
только не привязывает души граждан к Государству, она отрывает их от него,
как и от всего земного. Я не знаю ничего более противного духу
общественному.
Нам говорят, что народ из истинных христиан составил бы самое
совершенное общество, какое только можно себе представить. В этом
предположении я вижу только одну большую трудность: общество истинных
христиан не было бы уже человеческим обществом.
Я даже утверждаю, что это предполагаемое общество не было бы, при всем
его совершенстве, ни самым сильным, ни самым прочным. Вследствие того, что
оно совершенно, оно было бы лишено связи; разрушающий его порок состоял бы в
самом его совершенстве.
Каждый исполнял бы свой долг: народ был бы подчинен законам; правители
были бы справедливы и воздержанны, магистраты - честны, неподкупны; солдаты
презирали бы смерть; не было бы ни тщеславия, ни роскоши. Все это очень
хорошо, но посмотрим, что дальше.
Христианство - это религия всецело духовная, занятая исключительно
делами небесными; отечество христианина не от мира сего. Он исполняет свой
долг, это правда; но он делает сие с глубоким безразличием к успеху или
неудаче его стараний. Лишь бы ему не за что было себя упрекать, а там - для
него не важно, хорошо или дурно обстоит все здесь, на земле. Если
Государство процветает, он едва решается вкусить от общественного
благоденствия; он боится возгордиться славою своей страны. Если Государство
приходит в упадок, он благословляет руку Божью, обрушившуюся на его народ.
Чтобы в обществе царил мир и чтобы не нарушалась гармония, следовало
бы, чтобы все граждане без исключения были равно добрыми христианами. Но
если, к несчастью, найдется хоть один-единственный честолюбец,
один-единственный лицемер, какой-нибудь Катилина, например, какой-нибудь
Кромвель, то он, конечно же, легко справится со своими благочестивыми
соотечественниками. Христианское милосердие с трудом допускает, чтобы можно
было худо думать о ближнем своем. Как только такому человеку, с помощью
какой-либо хитрости, удастся их обмануть и завладеть частью публичной силы,
- он уже укрепился в своем положении; Богу угодно, чтобы его уважали; вскоре
является и власть; Богу угодно, чтобы ей повиновались. Блюститель этой
власти злоупотребляет ею? Это - розга, которою Бог наказывает своих детей.
Совестно было бы изгнать узурпатора; нужно было бы нарушить покой
общественный, пустить в ход насилие, пролить кровь. Все это плохо вяжется с
кротостью христианина, и после всего разве не безразлично, быть ли свободным
или рабом в этой юдоли скорби? Главное - попасть в рай; а покорность воле
Божьей - это лишь еще одно средство к тому. Случится ли какая внешняя война?
Граждане охотно идут на бой; ни один между ними не помышляет о бегстве; они
исполняют свой долг, но без страсти к победе; они скорее умеют умирать, чем
побеждать. Окажутся они победителями или побежденными, какое это имеет
значение? Разве Провидение не знает лучше, что им надобно? Представьте себе,
какую выгоду может извлечь неприятель гордый, неистовый, страстный из их
стоицизма! Поставьте лицом к лицу с ними те благородные народы, которые
снедала неукротимая любовь к славе и к отечеству; предположите, что ваша
Христианская Республика стоит против Спарты или Рима. Набожные христиане
будут разбиты, раздавлены, уничтожены, прежде чем успеют опомниться, или
будут обязаны спасением лишь тому презренью, которое будет питать к ним их
враг. Прекрасна была, по-моему, клятва солдат Фабия: они клялись не умереть
или победить; они поклялись вернуться победителями и сдержали клятву.
Никогда не принесли бы подобную клятву христиане: они подумали бы, что этим
искушают Бога.
Но я ошибаюсь, когда говорю "Христианская Республика": каждое из этих
слов исключает другое. Христианство проповедует лишь рабство и зависимость.
Его дух слишком благоприятен для тирании, чтобы она постоянно этим не
пользовалась. Истинные христиане созданы, чтобы быть рабами; они это знают,
и это их почти не тревожит; сия краткая жизнь имеет в их глазах слишком мало
цены.
Христианские войска превосходны, говорят нам. Я это отрицаю. Пусть мне
покажут таковые. Что до меня, то я вообще не знаю никаких христианских
войск. Мне приведут в пример Крестовые походы. Не вступая в споры о доблести
крестоносцев, замечу, что это вовсе не были христиане, это были солдаты
первосвященника; это были граждане церкви. Они сражались за ее духовную
страну, которую она неизвестно как превратила в земную. Строго говоря, это
опять сводится к язычеству. Поскольку Евангелие не устанавливает никакой
национальной религии, среди христиан невозможна священная война.
При языческих императорах христианские солдаты были храбры; все
христианские авторы уверяют нас в этом, и я им верю: это было соревнование в
чести с языческими войсками. Как только императоры стали христианами, это
соревнование прекратилось, и когда крест изгнал орла, не стало и всей
римской доблести.
Но, оставляя в стороне политические соображения, вернемся к праву и
установим принципы по этому важному пункту. Право над подданными, которое
получает суверен по общественному соглашению, никак не распространяется, как
я сказал, далее границ пользы для всего общества*. Следовательно, подданные
обязаны суверену отчетом в своих воззрениях лишь постольку, поскольку эти
воззрения важны для общины. А для Государства весьма важно, чтобы каждый
гражданин имел религию, которая заставляла бы его любить свои обязанности;
но догматы этой религии интересуют Государство и его членов лишь постольку,
поскольку эти догматы относятся к морали и обязанностям, которые тот, кто ее
исповедуют, обязан исполнять по отношению к другим (210). Каждый может
иметь, кроме этого, какие ему угодно мнения, и суверену вовсе не положено их
знать. Ибо, поскольку он не обладает никакими полномочиями в ином мире, то
какова бы ни была судьба его подданных в грядущей жизни, - это не его дело,
лишь бы они были хорошими гражданами в этой.
____________
* В Республике, - говорит м[аркиз] д'А[ржансон], - каждый совершенно
свободен, в том, что не вредит остальным (212). Вот неизменная граница, ее
нельзя определить более точно. Я не могу отказать себе в удовольствии
сослаться иногда на эту рукопись, хотя и неизвестную публике, чтобы воздать
должное памяти славного и уважаемого человека, который, даже став министром,
сохранил сердце истинного гражданина и прямые и здравые взгляды на образ
правления в своей стране.
Существует, следовательно, исповедание веры чисто гражданское, статьи
которого надлежит устанавливать суверену; и не в качестве догматов религии,
но как правило общежития, без которых невозможно быть ни добрым гражданином,
ни верным подданным**. Не будучи в состоянии обязать кого бы то ни было в
них верить, он может изгнать из Государства всякого (211), кто в них не
верит, причем не как нечестивца, а как человека, неспособного жить в
обществе, как человека, неспособного искренне любить законы, справедливость
и жертвовать в случае необходимости жизнью во имя долга. Если же кто-либо,
признав уже публично эти догматы, ведет себя, как если бы он в них не верил,
пусть он будет наказан смертью; он совершил наибольшее из преступлений: он
солгал перед законами.
__________
** Цезарь защищая Катилину (213) , пытался установить догмат смертности
души. Чтобы его опровергнуть, Катон и Цицерон не стали забавлять их
философствованием; они ограничились указанием на то, что Цезарь говорил как
дурной гражданин и выдвигал систему взглядов, гибельную для Государства. И
Сенату римскому, в самом деле, надлежало принять решение именно относительно
этого, а не по богословскому вопросу.
Догматы гражданской религии должны быть просты, немногочисленны,
выражены точно, без разъяснений и комментариев. Существование Божества
могущественного, разумного, благодетельного, предусмотрительного и
заботливого; загробная жизнь, счастье праведных, наказание злых, святость
Общественного договора и законов, - вот догматы положительные. Что касается
отрицательных догматов, то я ограничусь одним-единственным: это
нетерпимость. Она входит в те религиозные культы, которые мы исключили.
Те, кто отличают нетерпимость гражданскую от нетерпимости
теологической, по-моему, ошибаются. Оба эти вида нетерпимости не отделимы
друг от друга. Невозможно жить в мире с людьми, которых считаешь проклятыми;
любить их, значило бы ненавидеть Бога, который их карает; безусловно
необходимо, чтобы они были обращены в нашу веру или чтобы они подверглись
преследованиям. Всюду, где допущена религиозная нетерпимость, невозможно,
чтобы она не имела никакого воздействия на то, что относится к гражданскому
порядку*. А как только нетерпимость получает возможность такого воздействия,
суверен более не суверен, даже в земной жизни. С этих пор священнослужители,
это настоящие повелители, а короли суть лишь их чиновники.
__________
* Брак, например, являясь гражданским договором, дает гражданские
права, без коих невозможно даже само существование общества. Предположим,
что какому-либо духовенству удастся присвоить себе одному право осуществлять
этот акт, - право, которое оно неизбежно должно узурпировать при всякой
нетерпимой религии. Разве не ясно в этом случае, что, возвышая власть
Церкви, оно сделает бесполезной власть государя, которому тогда достанутся
лишь те подданные, коих соблаговолит отдать ему духовенство? Поскольку
духовенство будет господином над тем, венчать или не венчать людей, смотря
по тому, признают или не признают они то или иное учение: смотря по тому,
примут или отвергнут они ту или иную форму исповедания; смотря по тому,
будут ли они ей более или менее преданы; то разве не ясно, что, поступая
благоразумно и не уступая, оно одно будет распоряжаться распределением
наследств, должностей, гражданами, самим Государством, которое не сможет
существовать, если оно будет состоять только из незаконнорожденных? Но,
скажут, в этом увидят злоупотребление; вызовут на суд, издадут декреты,
обратятся к светской власти. Какое убожество! Духовенство, если оно будет
обладать сколько-нибудь, - я не говорю даже мужеством, - здравым смыслом, не
будет противиться и пойдет своим путем. Оно спокойно позволит жаловаться,
вызывать в суд, издавать декреты, арестовывать и в конце концов останется
господином положения. Это, мне думается, небольшая жертва, - уступить часть,
если ты уверен, что завладеешь всем (214).
Теперь, когда нет уже и не может быть религии одного только народа,
которая исключала бы все остальные, должно терпеть все религии, которые и
сами терпимы к другим, если только их догматы ни в чем не противоречат долгу
гражданина. Но кто смеет говорить: "вне Церкви нет спасения", тот должен
быть изгнан из Государства, если только Государство это не Церковь, и
государь это не Первосвященник. Такой догмат хорош лишь при теократическом
Правлении; при всяком другом он пагубен. Причина, по которой, как говорят,
Генрих IV перешел в католичество (215), должно была бы побудить отречься от
этой веры всякого честного человека, и, особенно, всякого государя, умеющего
рассуждать.
Глава IX
После того, как я установил истинные принципы политического права и
попытался заложить основания Государства, мне следовало бы укрепить оное
посредством его внешних отношений: это включало бы международное право,
торговлю, право войны и завоеваний; публичное право, союзы, переговоры,
договоры и так далее. Но все это составляет уже новый предмет, чересчур
обширный, чтобы мой взгляд мог его охватить. Мне следует рассматривать то,
что более близко ко мне.
То центральное место, которое занимает этот трактат в творчестве Руссо,
как социального и политического мыслителя, делает излишним его
характеристику в данной справке. Историю публикации трактата освещает
переписка Руссо с его постоянным издателем М. Реем в Амстердаме (см.
"Lettres inedites de J.-J. Rousseau a Marc-Michel Rey, publ. Par. J.
Bosscha. Amsterdam - Paris, 1858, а также переписка Руссо с другими лицами
(C. G., t. VII). Библиографию изданий содержит книга Сенелье (J. Senelier.
Bibliographie generale des oevres de J.-J. Rousseau. Paris, 1950). На
русский язык "Общественный договор" переводился в конце XVIII в., однако
этот перевод не был опубликован; затем "Общественный договор" переводился В.
Ютаковым в 1903 г., С. Нестеровой (1906), Френкелем (1906) и Л. Немаковым
(1907). Основными критическими изданиями являются издания Ч. Вогана (J.-J.
Rousseau. Political writings, v. II, р. 1-134) и отдельное издание 1918 г.;
наиболее подробный комментарий: J. Beaulavon (1918), M. Halbwachs (1943) и
Р. Дерате в Собр. соч. Руссо в библиотеке "Плеяда", т. III, Париж, 1964.
Молох (193), Сатурн и Кронос могли быть одним и тем же богом; как будто Ваал
(194) финикиян, Зевс греков и Юпитер латинян могли быть одним и тем же; как
будто могло остаться что-либо общее у фантастических существ, носивших
различные имена!
Если же спросят, почему во времена язычества, когда у каждого
Государства была своя вера и свои боги, не было никаких религиозных войн, то
я отвечу, что так было именно потому, что каждое Государство, имея свою
веру, равно как и свое Правление, не отличало собственных богов от
собственных законов. Политическая война была также религиозной; области
каждого из богов были, так сказать, определены границами наций. Бог одного
народа не имел никаких прав на другие народы. Боги язычников вовсе не были
богами завистливыми; они разделили между собою власть над миром. Даже Моисей
и народ древнееврейский иногда склонялись к этой мысли, говоря о боге
Израиля. Они считали, правда, за ничто богов хананеян (195), народов
проклятых, обреченных на уничтожение, место которых они призваны были
занять. Но посмотрите, как говорили они о божествах соседних народов,
нападать на которых им было запрещено: Разве владение тем, что принадлежит
Хамосу (196), вашему богу? - говорил Иефай аммонитянам (197), - не положено
вам по закону? Мы по тому же праву обладаем землями, которые наш
Бог-победитель приобрел для себя*. Это означало, как мне кажется, полное
признание равенства между правами Хамоса и правами бога Израиля.
Но когда евреи, подчиненные царям вавилонским, а впоследствии царям
сирийским, захотели упорствовать в непризнании какого-либо иного бога, кроме
своего, то этот отказ уже рассматривался как бунт против, победителя и
навлек на евреев те преследования, о которых можно прочесть в их истории и
которым примера мы не видим нигде до возникновения христианства**.
__________
* Nonne ea quae possidet Chamos deus tibi jure debentur? Таков текст
Вульгаты (199) . Отец де Каррьер перевел: "Не полагаете ли вы, что имеете
право владеть тем, что принадлежит Хамосу, богу вашему?" Мне неизвестно, как
сильно выражается это в древнееврейском тексте, но я вижу, что в Вульгате
Иефай положительно признает право бога Хамоса и что французский переводчик
ослабляет это признание посредством слов по-вашему, чего нет в латинском
тексте.
** Совершенно очевидно, что Фокейская война (200), называемая священной
войной, не была войной религиозной. Она имела целью наказание святотатцев, а
не подчинение инаковерующих.
Всякая религия была, следовательно, неразрывно связана с законами того
Государства, которое ее предписывало, а раз так, то не было иного способа
обратить народ в свою веру, как поработить его, ни иных миссионеров, кроме
как завоеватели; а так как обязательство изменить веру было законом для
побежденных, то нужно было победить, а затем уже говорить об этом. Вовсе не
люди сражались за богов, но, как у Гомера, боги сражались за людей; каждый
просил победы у своего бога и платил за нее новыми алтарями. Римляне, прежде
чем брать какой-нибудь город, приказывали местным богам его покинуть; и если
они оставили тарентинцам их разгневанных богов, то лишь потому, что считали
тогда этих богов подчиненными своим и принужденными воздавать им почести.
Они оставляли побежденным их богов подобно тому, как оставляли им их законы.
Венец Юпитеру Капитолийскому (198) был часто единственною данью, которую они
налагали.
Наконец, поскольку римляне вместе со своею властью распространяли и
свою веру и своих богов и так как они часто сами принимали богов побежденных
народов в число своих собственных, предоставляя и тем и другим право
гражданства, то у народа этой обширной империи незаметно оказалась масса
богов и верований, почти одинаковых повсюду; и вот каким образом язычество
стало в известном тогда мире единственною и единой религией.
При этих-то обстоятельствах Иисус и пришел установить на земле царство
духа; а это, отделяя систему теологическую от системы политической, привело
к тому, что Государство перестало быть единым, и вызвало междоусобные
распри, которые с тех пор уже никогда не переставали волновать христианские
народы. А так как эта новая идея царства не от мира сего никак не могла
уместиться в головах язычников, то они всегда смотрели на христиан, как на
настоящих мятежников, которые, под личиною покорности, искали лишь удобного
момента, чтобы сделаться независимыми повелителями, и ловко захватить
власть, которой они, пока были слабы, выказывали лишь притворное уважение.
Такова была причина гонений.
То, чего боялись язычники, свершилось. Тогда все изменило свой облик;
смиренные христиане заговорили иным языком, и вскоре стало видно, как это
так называемое царство не от мира сего обернулось, при видимом земном
правителе (201), самым жестоким деспотизмом в этом мире.
Однако, поскольку постоянно существовали также и государь и гражданские
законы, то, в результате такого двоевластия, возник вечный спор относительно
разграничения власти, что и сделало совершенно невозможным в христианских
государствах какое-либо хорошее внутреннее управление, и никогда нельзя было
понять до конца, кому - светскому господину или священнику положено
повиноваться.
Все же многие народы, и даже в Европе или в ее соседстве, захотели
сохранить или восстановить прежнюю систему но не имели успеха. Дух
христианства заполонил все. Религия так и осталась или вновь сделалась
независимою от суверена и утратила необходимую связь с организмом
Государства. У Магомета были весьма здравые взгляды; он хорошо связал
воедино всю свою политическую систему, и пока форма его Правления продолжала
существовать при халифах (202), его преемниках. Правление это было едино и
тем именно хорошо. Но арабы, сделавшись народом процветающим, образованным,
воспитанным, изнеженным и трусливым, были покорены варварами: тогда снова
началось размежевание между обеими властями. Хотя оно и менее явственно у
магометан, чем у христиан, но оно все же есть у первых, в особенности, в
секте Али (203); и есть государства, как Персия, где оно дает себя
чувствовать и поныне.
У нас в Европе короли Англии нарекли себя главами Церкви (204); так же
поступили и русские цари (205). Но, с помощью этого титула, они сделались не
столько господами Церкви, сколько ее служителями; они приобрели не столько
право ее изменять, как власть ее поддерживать; они в ней не законодатели,
они в ней лишь государи. Везде, где духовенство составляет корпорацию*, оно
- повелитель и законодатель в своей области. Существует, следовательно, две
власти, два суверена и в Англии и в России так же, как и в других местах.
_________
* Следует заметить, что духовенство превращает в единый Корпус не столь
его официальные собрания, как во Франции, сколь общение Церквей. Общение и
отлучение от него являются общественным соглашением духовенства,
соглашением, с помощью которого оно всегда будет повелителем народов и
королей. Все священники, которые пребывают между собою в общении, суть
граждане, пусть даже они живут на противоположных концах света. Это
изобретение - шедевр политики. Ничего подобного не существовало среди
языческих священнослужителей; поэтому они никогда не составляли Корпуса
духовенства.
Из всех христианских авторов философ Гоббс - единственный, кто хорошо
видел и зло, и средство его устранения, кто осмелился предложить соединить
обе главы орла и привести все к политическому единству, без которого ни
Государство, ни Правление никогда не будут иметь хорошего устройства. Но он
должен был видеть, что властолюбивый дух христианства несовместим с его
системой и что интересы священника будут всегда сильнее, чем интересы
Государства. Не столько то, что есть ужасного и ложного в политических
воззрениях Гоббса, как то, что в них есть справедливого и истинного, и
сделало их ненавистными**.
_______
** Смотрите, между прочим, в одном из писем Гроция к брату, от 11апреля
1043 г., что этот ученый человек одобряет и что порицает в книге de Cuve ("О
гражданине" (лат.) (207). Правда, склонный к снисходительности, он,
по-видимому, прощает автору то, что он сказал хорошего, за то, что он сказал
дурного, но не все столь снисходительны.
Я полагаю, что, рассматривая под этим углом зрения исторические факты,
легко можно было бы опровергнуть противоположные взгляды Бейля (206) и
Уорбертона, из которых один утверждает, что никакая религия не полезна для
политического организма, а другой уверяет, напротив, что христианство - это
самая твердая его опора. Можно было бы доказать первому, что не было создано
ни одно Государство без того, чтобы религия не служила ему основою; а
второму - что христианский закон в сущности более вреден, чем полезен, для
прочного государственного устройства. Чтобы меня поняли до конца, я должен
лишь придать немного более точности тем слишком неопределенным религиозным
идеям, которые имеют отношение к моей теме.
Религия по ее отношению к обществу, которое может пониматься в широком
значении, или в более узком (208), разделяется на два вида, именно: религию
человека и религию гражданина. Первая - без храмов, без алтарей, без
обрядов, ограниченная чисто внутреннею верою во всевышнего Бога и вечными
обязанностями морали, - это чистая и простая религия Евангелия, истинный
теизм и то, что можно назвать естественным божественным правом. Другая,
введенная в одной только стране, дает ей своих богов, своих собственных
патронов и покровителей. У нее свои догматы, свои обряды, свой внешний
культ, предписываемый законами; исключая ту единственную нацию, которая ей
верна, все остальное для нее есть нечто неверное, чуждое, варварское; она
распространяет обязанности и права человека не далее своих алтарей. Таковы
были все религии первых народов, которые можно назвать божественным правом
гражданским или положительным.
Существует еще третий род религии, более необычайный и странный; эта
религия, давая людям два законодательства, двух правителей, два отечества,
налагает на них взаимоисключающие обязанности и мешает им быть одновременно
набожными и гражданами. Такова религия Лам, такова религия японцев, таково
римское христианство (209). Эту последнюю можно назвать религией
священнической. Отсюда происходит такой род смешанного и необщественного
права, которому нет точного названия.
Если рассматривать эти три рода религии с точки зрения политической, то
все они имеют свои недостатки. Третий род ее столь явно плох, что
забавляться, доказывая это, значило бы попусту терять время. Все, что
нарушает единство общества, никуда не годится; все установления, ставящие
человека в противоречие с самим собою, не стоят ничего.
Вторая хороша тем, что соединяет в себе веру в божество и любовь к
законам и тем, что, делая отечество предметом почитания для граждан, она
учит их, что служить Государству - это значит служить Богу-покровителю. Это
- род теократии, при которой вообще не должно иметь ни иного
первосвященника, кроме государя, ни иных священнослужителей, кроме
магистратов. Тогда умереть за свою страну - это значит принять мученичество;
нарушить законы - стать нечестивцем; а подвергнуть виновного проклятию
общества - это значит обречь его гневу богов: "Sacer estod"*.
_________
* Да будет проклят! (лат.).
Но она плоха тем, что будучи основана на заблуждении и лжи, она
обманывает людей, делает их легковерными, суеверными и топит подлинную веру
в Божество в пустой обрядности. Она еще более плоха тогда, когда, становясь
исключительной и тиранической, она делает народ кровожадным и нетерпимым;
так что он живет лишь убийством и резнею и полагает, что делает святое дело,
убивая всякого, кто не признает его богов. Это, естественно, ставит такой
народ в состояние войны со всеми остальными, весьма вредное для собственной
безопасности.
Остается, следовательно, религия человека, или христианство, но не
нынешнее, а Евангелия, которое совершенно отлично от первого. Согласно этой
религии, святой, возвышенной и истинной, люди, чада единого Бога, признают
себя все братьями; а общество, которое их объединяет, не распадается даже с
их смертью.
Но эта религия, не имея никакого собственного отношения к Политическому
организму, оставляет законам единственно ту силу, которую они черпают в
самих себе, не прибавляя никакой другой; и от этого одна из главнейших
связей отдельного общества остается неиспользованною. Более того, она не
только не привязывает души граждан к Государству, она отрывает их от него,
как и от всего земного. Я не знаю ничего более противного духу
общественному.
Нам говорят, что народ из истинных христиан составил бы самое
совершенное общество, какое только можно себе представить. В этом
предположении я вижу только одну большую трудность: общество истинных
христиан не было бы уже человеческим обществом.
Я даже утверждаю, что это предполагаемое общество не было бы, при всем
его совершенстве, ни самым сильным, ни самым прочным. Вследствие того, что
оно совершенно, оно было бы лишено связи; разрушающий его порок состоял бы в
самом его совершенстве.
Каждый исполнял бы свой долг: народ был бы подчинен законам; правители
были бы справедливы и воздержанны, магистраты - честны, неподкупны; солдаты
презирали бы смерть; не было бы ни тщеславия, ни роскоши. Все это очень
хорошо, но посмотрим, что дальше.
Христианство - это религия всецело духовная, занятая исключительно
делами небесными; отечество христианина не от мира сего. Он исполняет свой
долг, это правда; но он делает сие с глубоким безразличием к успеху или
неудаче его стараний. Лишь бы ему не за что было себя упрекать, а там - для
него не важно, хорошо или дурно обстоит все здесь, на земле. Если
Государство процветает, он едва решается вкусить от общественного
благоденствия; он боится возгордиться славою своей страны. Если Государство
приходит в упадок, он благословляет руку Божью, обрушившуюся на его народ.
Чтобы в обществе царил мир и чтобы не нарушалась гармония, следовало
бы, чтобы все граждане без исключения были равно добрыми христианами. Но
если, к несчастью, найдется хоть один-единственный честолюбец,
один-единственный лицемер, какой-нибудь Катилина, например, какой-нибудь
Кромвель, то он, конечно же, легко справится со своими благочестивыми
соотечественниками. Христианское милосердие с трудом допускает, чтобы можно
было худо думать о ближнем своем. Как только такому человеку, с помощью
какой-либо хитрости, удастся их обмануть и завладеть частью публичной силы,
- он уже укрепился в своем положении; Богу угодно, чтобы его уважали; вскоре
является и власть; Богу угодно, чтобы ей повиновались. Блюститель этой
власти злоупотребляет ею? Это - розга, которою Бог наказывает своих детей.
Совестно было бы изгнать узурпатора; нужно было бы нарушить покой
общественный, пустить в ход насилие, пролить кровь. Все это плохо вяжется с
кротостью христианина, и после всего разве не безразлично, быть ли свободным
или рабом в этой юдоли скорби? Главное - попасть в рай; а покорность воле
Божьей - это лишь еще одно средство к тому. Случится ли какая внешняя война?
Граждане охотно идут на бой; ни один между ними не помышляет о бегстве; они
исполняют свой долг, но без страсти к победе; они скорее умеют умирать, чем
побеждать. Окажутся они победителями или побежденными, какое это имеет
значение? Разве Провидение не знает лучше, что им надобно? Представьте себе,
какую выгоду может извлечь неприятель гордый, неистовый, страстный из их
стоицизма! Поставьте лицом к лицу с ними те благородные народы, которые
снедала неукротимая любовь к славе и к отечеству; предположите, что ваша
Христианская Республика стоит против Спарты или Рима. Набожные христиане
будут разбиты, раздавлены, уничтожены, прежде чем успеют опомниться, или
будут обязаны спасением лишь тому презренью, которое будет питать к ним их
враг. Прекрасна была, по-моему, клятва солдат Фабия: они клялись не умереть
или победить; они поклялись вернуться победителями и сдержали клятву.
Никогда не принесли бы подобную клятву христиане: они подумали бы, что этим
искушают Бога.
Но я ошибаюсь, когда говорю "Христианская Республика": каждое из этих
слов исключает другое. Христианство проповедует лишь рабство и зависимость.
Его дух слишком благоприятен для тирании, чтобы она постоянно этим не
пользовалась. Истинные христиане созданы, чтобы быть рабами; они это знают,
и это их почти не тревожит; сия краткая жизнь имеет в их глазах слишком мало
цены.
Христианские войска превосходны, говорят нам. Я это отрицаю. Пусть мне
покажут таковые. Что до меня, то я вообще не знаю никаких христианских
войск. Мне приведут в пример Крестовые походы. Не вступая в споры о доблести
крестоносцев, замечу, что это вовсе не были христиане, это были солдаты
первосвященника; это были граждане церкви. Они сражались за ее духовную
страну, которую она неизвестно как превратила в земную. Строго говоря, это
опять сводится к язычеству. Поскольку Евангелие не устанавливает никакой
национальной религии, среди христиан невозможна священная война.
При языческих императорах христианские солдаты были храбры; все
христианские авторы уверяют нас в этом, и я им верю: это было соревнование в
чести с языческими войсками. Как только императоры стали христианами, это
соревнование прекратилось, и когда крест изгнал орла, не стало и всей
римской доблести.
Но, оставляя в стороне политические соображения, вернемся к праву и
установим принципы по этому важному пункту. Право над подданными, которое
получает суверен по общественному соглашению, никак не распространяется, как
я сказал, далее границ пользы для всего общества*. Следовательно, подданные
обязаны суверену отчетом в своих воззрениях лишь постольку, поскольку эти
воззрения важны для общины. А для Государства весьма важно, чтобы каждый
гражданин имел религию, которая заставляла бы его любить свои обязанности;
но догматы этой религии интересуют Государство и его членов лишь постольку,
поскольку эти догматы относятся к морали и обязанностям, которые тот, кто ее
исповедуют, обязан исполнять по отношению к другим (210). Каждый может
иметь, кроме этого, какие ему угодно мнения, и суверену вовсе не положено их
знать. Ибо, поскольку он не обладает никакими полномочиями в ином мире, то
какова бы ни была судьба его подданных в грядущей жизни, - это не его дело,
лишь бы они были хорошими гражданами в этой.
____________
* В Республике, - говорит м[аркиз] д'А[ржансон], - каждый совершенно
свободен, в том, что не вредит остальным (212). Вот неизменная граница, ее
нельзя определить более точно. Я не могу отказать себе в удовольствии
сослаться иногда на эту рукопись, хотя и неизвестную публике, чтобы воздать
должное памяти славного и уважаемого человека, который, даже став министром,
сохранил сердце истинного гражданина и прямые и здравые взгляды на образ
правления в своей стране.
Существует, следовательно, исповедание веры чисто гражданское, статьи
которого надлежит устанавливать суверену; и не в качестве догматов религии,
но как правило общежития, без которых невозможно быть ни добрым гражданином,
ни верным подданным**. Не будучи в состоянии обязать кого бы то ни было в
них верить, он может изгнать из Государства всякого (211), кто в них не
верит, причем не как нечестивца, а как человека, неспособного жить в
обществе, как человека, неспособного искренне любить законы, справедливость
и жертвовать в случае необходимости жизнью во имя долга. Если же кто-либо,
признав уже публично эти догматы, ведет себя, как если бы он в них не верил,
пусть он будет наказан смертью; он совершил наибольшее из преступлений: он
солгал перед законами.
__________
** Цезарь защищая Катилину (213) , пытался установить догмат смертности
души. Чтобы его опровергнуть, Катон и Цицерон не стали забавлять их
философствованием; они ограничились указанием на то, что Цезарь говорил как
дурной гражданин и выдвигал систему взглядов, гибельную для Государства. И
Сенату римскому, в самом деле, надлежало принять решение именно относительно
этого, а не по богословскому вопросу.
Догматы гражданской религии должны быть просты, немногочисленны,
выражены точно, без разъяснений и комментариев. Существование Божества
могущественного, разумного, благодетельного, предусмотрительного и
заботливого; загробная жизнь, счастье праведных, наказание злых, святость
Общественного договора и законов, - вот догматы положительные. Что касается
отрицательных догматов, то я ограничусь одним-единственным: это
нетерпимость. Она входит в те религиозные культы, которые мы исключили.
Те, кто отличают нетерпимость гражданскую от нетерпимости
теологической, по-моему, ошибаются. Оба эти вида нетерпимости не отделимы
друг от друга. Невозможно жить в мире с людьми, которых считаешь проклятыми;
любить их, значило бы ненавидеть Бога, который их карает; безусловно
необходимо, чтобы они были обращены в нашу веру или чтобы они подверглись
преследованиям. Всюду, где допущена религиозная нетерпимость, невозможно,
чтобы она не имела никакого воздействия на то, что относится к гражданскому
порядку*. А как только нетерпимость получает возможность такого воздействия,
суверен более не суверен, даже в земной жизни. С этих пор священнослужители,
это настоящие повелители, а короли суть лишь их чиновники.
__________
* Брак, например, являясь гражданским договором, дает гражданские
права, без коих невозможно даже само существование общества. Предположим,
что какому-либо духовенству удастся присвоить себе одному право осуществлять
этот акт, - право, которое оно неизбежно должно узурпировать при всякой
нетерпимой религии. Разве не ясно в этом случае, что, возвышая власть
Церкви, оно сделает бесполезной власть государя, которому тогда достанутся
лишь те подданные, коих соблаговолит отдать ему духовенство? Поскольку
духовенство будет господином над тем, венчать или не венчать людей, смотря
по тому, признают или не признают они то или иное учение: смотря по тому,
примут или отвергнут они ту или иную форму исповедания; смотря по тому,
будут ли они ей более или менее преданы; то разве не ясно, что, поступая
благоразумно и не уступая, оно одно будет распоряжаться распределением
наследств, должностей, гражданами, самим Государством, которое не сможет
существовать, если оно будет состоять только из незаконнорожденных? Но,
скажут, в этом увидят злоупотребление; вызовут на суд, издадут декреты,
обратятся к светской власти. Какое убожество! Духовенство, если оно будет
обладать сколько-нибудь, - я не говорю даже мужеством, - здравым смыслом, не
будет противиться и пойдет своим путем. Оно спокойно позволит жаловаться,
вызывать в суд, издавать декреты, арестовывать и в конце концов останется
господином положения. Это, мне думается, небольшая жертва, - уступить часть,
если ты уверен, что завладеешь всем (214).
Теперь, когда нет уже и не может быть религии одного только народа,
которая исключала бы все остальные, должно терпеть все религии, которые и
сами терпимы к другим, если только их догматы ни в чем не противоречат долгу
гражданина. Но кто смеет говорить: "вне Церкви нет спасения", тот должен
быть изгнан из Государства, если только Государство это не Церковь, и
государь это не Первосвященник. Такой догмат хорош лишь при теократическом
Правлении; при всяком другом он пагубен. Причина, по которой, как говорят,
Генрих IV перешел в католичество (215), должно была бы побудить отречься от
этой веры всякого честного человека, и, особенно, всякого государя, умеющего
рассуждать.
Глава IX
После того, как я установил истинные принципы политического права и
попытался заложить основания Государства, мне следовало бы укрепить оное
посредством его внешних отношений: это включало бы международное право,
торговлю, право войны и завоеваний; публичное право, союзы, переговоры,
договоры и так далее. Но все это составляет уже новый предмет, чересчур
обширный, чтобы мой взгляд мог его охватить. Мне следует рассматривать то,
что более близко ко мне.
То центральное место, которое занимает этот трактат в творчестве Руссо,
как социального и политического мыслителя, делает излишним его
характеристику в данной справке. Историю публикации трактата освещает
переписка Руссо с его постоянным издателем М. Реем в Амстердаме (см.
"Lettres inedites de J.-J. Rousseau a Marc-Michel Rey, publ. Par. J.
Bosscha. Amsterdam - Paris, 1858, а также переписка Руссо с другими лицами
(C. G., t. VII). Библиографию изданий содержит книга Сенелье (J. Senelier.
Bibliographie generale des oevres de J.-J. Rousseau. Paris, 1950). На
русский язык "Общественный договор" переводился в конце XVIII в., однако
этот перевод не был опубликован; затем "Общественный договор" переводился В.
Ютаковым в 1903 г., С. Нестеровой (1906), Френкелем (1906) и Л. Немаковым
(1907). Основными критическими изданиями являются издания Ч. Вогана (J.-J.
Rousseau. Political writings, v. II, р. 1-134) и отдельное издание 1918 г.;
наиболее подробный комментарий: J. Beaulavon (1918), M. Halbwachs (1943) и
Р. Дерате в Собр. соч. Руссо в библиотеке "Плеяда", т. III, Париж, 1964.