Немедленно вместо отдельных лиц, вступающих в договорные отношения,
этот акт ассоциации создает условное коллективное Целое, состоящее из
стольких членов, сколько голосов насчитывает общее собрание. Это Целое
получает в результате такого акта свое единство, свое общее я, свою жизнь и
волю. Это лицо юридическое, образующееся следовательно в результате
объединения всех других, некогда именовалось Гражданскою общиной*, ныне же
именуется Республикою, или Политическим организмом: его члены называют этот
Политический организм Государством, когда он пассивен, Сувереном, когда он
активен, Державою при сопоставлении его с ему подобными. Что до членов
ассоциации, то они в совокупности получают имя народа, а в отдельности
называются гражданами как участвующие в верховной власти, и подданными как
подчиняющиеся законам Государства. Но эти термины часто смешиваются и их
принимают один за другой; достаточно уметь их различать, когда они
употребляются во всем их точном смысле.
_____________
* Истинный смысл этого слова почти совсем стерся для людей новых
времен: большинство принимает город за Гражданскую общину, а горожанина за
гражданина (43). Они не знают, что город составляют дома, а Гражданскую
общину граждане. Эта же ошибка в древности дорого обошлась карфагенянам. Я
не читал, чтобы подданному какого либо государя давали титул civis
(гражданин - лат.), ни даже в древности - македонцам или в наши дни -
англичанам, хотя эти последние ближе к свободе, чем все остальные. Одни
французы совершенно запросто называют себя гражданами, потому что у них нет,
как это видно из их словарей, никакого представления о действительном смысле
этого слова; не будь этого, они, незаконно присваивая себе это имя, были бы
повинны в оскорблении величества. У них это слово означает добродетель, а не
право. Когда Бодэн собрался говорить о наших Гражданах и Горожанах (44), он
совершил грубую ошибку, приняв одних за других. Г-н д'Аламбер не совершил
этой ошибки, и в своей статье "Женева" (45) хорошо показал различия между
всеми четырьмя (даже пятью, если считать простых иностранцев) разрядами
людей в нашем городе, из которых лишь два входят в состав Республики. Ни
один из известных мне французских авторов не понял истинного смысла слова
"гражданин".
Глава VII
Из этой формулы видно, что акт ассоциации (41) содержит взаимные
обязательства всего народа и частных лиц и что каждый индивидуум, вступая,
так сказать, в договор с самим собой, оказывается принявшим двоякое
обязательство, именно: как член суверена в отношении частных лиц и как член
Государства по отношению к суверену (42). Но здесь нельзя применить то
положение гражданского права, что никто не обязан выполнять обязательства,
взятые перед самим собой, ибо велико различие между обязательствами, взятыми
перед самим собою, и обязательствами, взятыми по отношению к целому, часть
которого ты составляешь.
Следует еще заметить, что, поскольку каждый выступает в двояком
качестве, решение, принятое всем народом, может иметь обязательную силу в
области отношений всех подданных к суверену, но не может, по противоположной
причине, наложить на суверена обязательства по отношению к себе самому, и
что, следовательно, если бы суверен предписал сам себе такой закон, от
которого он не мог бы себя освободить, - это противоречило бы самой природе
Политического организма. Поскольку суверен может рассматривать себя лишь в
одном-единственном отношении, то он попадает в положение частного человека,
вступающего в соглашение с самим собою (46); раз так, нет и не может быть
никакого основного закона, обязательного для Народа в целом, для него не
обязателен даже Общественный договор (47). Это, однако, не означает, что
Народ, как целое, не может взять на себя таких обязательств по отношению к
другим, которые не нарушают условий этого Договора, ибо по отношению к
чужеземцу он выступает как обычное существо, как индивидуум.
Но Политический организм или суверен, который обязан своим
существованием лишь святости Договора (48), ни в коем случае не может брать
на себя таких обязательств, даже по отношению к другим, которые
сколько-нибудь противоречили бы этому первоначальному акту, как, например,
отчуждение какой-либо части самого себя или подчинение себя другому
суверену. Нарушить акт, благодаря которому он существует, значило бы
уничтожить самого себя, а ничто ничего и не порождает.
Как только эта масса людей объединяется таким путем в одно целое, уже
невозможно причинить вред ни одному из его членов, не задевая целое, и тем
более нельзя причинить вред целому так, чтобы члены его этого не
почувствовали. Стало быть и долг, и выгода в равной мере обязывают обе
договаривающиеся стороны взаимно помогать друг другу; и одни и те же люди
должны стремиться использовать в этом двояком отношении все преимущества,
которые дает им объединение.
Итак, поскольку суверен образуется лишь из частных лиц, у него нет и не
может быть таких интересов, которые противоречили бы интересам этих лиц;
следовательно, верховная власть суверена нисколько не нуждается в поручителе
перед подданными, ибо невозможно, чтобы организм захотел вредить всем своим
членам; и мы увидим далее, что он не может причинять вред никому из них в
отдельности (49). Суверен уже в силу того, что он существует, является
всегда тем, чем он должен быть.
Но не так обстоит дело с отношениями подданных к суверену; несмотря на
общий интерес, ничто не могло бы служить для суверена порукою в выполнении
подданными своих обязательств, если бы он не нашел средств обеспечить их
верность себе.
В самом деле, каждый индивидуум может, как человек, иметь особую волю,
противоположную общей или несходную с этой общей волей, которой он обладает
как гражданин. Его частный интерес может внушать ему иное, чем то, чего
требует интерес общий. Само его естественно независимое существование может
заставить его рассматривать то, что он должен уделять общему делу, лишь как
безвозмездное приношение, потеря которого будет не столь ощутима для других,
сколь уплата этого приношения обременительна для него, и если бы он
рассматривал то юридическое лицо, которое составляет Государство, как
отвлеченное существо, поскольку это - не человек, он пользовался бы правами
гражданина, не желая исполнять обязанностей подданного; и эта
несправедливость, усугубляясь, привела бы к разрушению Политического
организма.
Итак, чтобы общественное соглашение не стало пустою формальностью, оно
молчаливо включает в себя такое обязательство, которое одно только может
дать силу другим обязательствам: если кто-либо откажется подчиниться общей
воле, то он будет к этому принужден всем Организмом, а это означает не что
иное, как то, что его силою принудят быть свободным. Ибо таково условие,
которое, подчиняя каждого гражданина отечеству, одновременно тем самым
ограждает его от всякой личной зависимости: условие это составляет секрет и
двигательную силу политической машины, и оно одно только делает законными
обязательства в гражданском обществе, которые без этого были бы
бессмысленными, тираническими и открывали бы путь чудовищнейшим
злоупотреблениям.
Глава VIII
Этот переход от состояния естественного к состоянию гражданскому
производит в человеке весьма приметнут перемену, заменяя в его поведении
инстинкт справедливостью и придавая его действиям тот нравственный характер,
которого они ранее были лишены. Только тогда, когда голос долга сменяет
плотские побуждения, а право - желание, человек, который до сих пор считался
только с самим собою, оказывается вынужденным действовать сообразно другим
принципам и советоваться с разумом, прежде чем следовать своим склонностям.
Хотя он и лишает себя в этом состоянии многих преимуществ, полученных им от
природы, он вознаграждается весьма значительными другими преимуществами; его
способности упражняются и развиваются, его представления расширяются, его
чувства облагораживаются и вся его душа возвышается до такой степени, что ее
ли бы заблуждения этого нового состояния не низводили часто человека до
состояния еще более низкого чем то, из которого он вышел, то он должен был
бы непрестанно благословлять тот счастливый миг, который навсегда вырвал его
оттуда и который из тупого и ограниченного животного создал разумное
существо - человека.
Сведем весь этот итог к легко сравнимым между собой положениям. По
Общественному договору человек теряет свою естественную свободу и
неограниченное право на то, что его прельщает и чем он может завладеть;
приобретает же он свободу гражданскую и право собственности на все то, чем
обладает. Чтобы не ошибиться в определении этот возмещения, надо точно
различать естественную свободу, границами которой является лишь физическая
сила индивидуума, и свободу гражданскую, которая ограничена общей волей, а
также различать обладание, представляющее собой лишь результат применения
силы или право того, кто пришел первым, и собственность, которая может
основываться лишь на законном документе.
К тому, что уже сказано о приобретениях человека и гражданском
состоянии, можно было бы добавить моральную свободу, которая одна делает
человека действительным хозяином самому себе; ибо поступать лишь под
воздействием своего желания есть рабство, а подчиняться закону, который ты
сам для себя установил, есть свобода. Но я уже итак сказал по этому вопросу
более, чем достаточно, а определение философского смысла слова свобода не
входит в данном случае в мою задачу.
Глава IX
Каждый член общины подчиняет себя ей в тот момент, когда она
образуется, таким, каков он есть в это время, подчиняет ей самого себя и все
свои силы, составной частью которых является и принадлежащее ему имущество.
Это не означает, что вследствие такого акта владение, переходя из рук в
руки, изменяет свою природу и становится собственностью в руках суверена. Но
так как силы Гражданской общины несравненно больше, чем силы отдельного
человека, то и ее владение фактически более прочно и неоспоримо, хотя и не
становится более законным, по крайней мере, в глазах чужеземцев. Ибо
государство является в отношении своих членов хозяином всего их имущества в
силу Общественного договора, который в Государстве служит основою всех прав;
но для других Держав Государство является таковым лишь по праву первой
заимки, перешедшему к нему от отдельных лиц.
Право первой заимки, хотя оно и в большей степени является таковым,
нежели право сильного, превращается в подлинное право лишь после того, как
установлено право собственности. Каждый человек от природы имеет право на
все, что ему необходимо; но акт положительного права, делающий его
собственником какого-либо имущества, лишает его тем самым прав на все
остальное. Получив свою часть, он должен ограничиться ею и не имеет больше
никакого права на то, что принадлежит общине. Вот почему право первой
заимки, столь непрочное в естественном состоянии, безоговорочно уважается
всяким человеком, принадлежащим к гражданскому обществу. В понимании этого
права уважается не столько чужое, сколько то, что не принадлежит тебе.
Вообще же, для того чтобы узаконить право первой заимки на какой-либо
участок земли, необходимы следующие условия: во-первых, чтобы на этой земле
еще никто не жил; во-вторых, чтобы занято было лишь столько, сколько
необходимо, чтобы прокормиться; в-третьих, чтобы вступали во владение землею
не в силу какой-либо пустой формальности, но в результате расчистки и
обработки ее этого единственного признака собственности, который при
отсутствии юридических документов должен быть признаваем другими.
В самом деле, признать право первой заимки за потребностями и трудом
(50) - не значит ли это распространить это право настолько, насколько оно
может простираться? Можно ли не ставить границ этому праву? Достаточно
ступить ногою на общий участок земли, чтобы провозгласить себя тотчас же его
хозяином? Достаточно ли иметь силу, необходимую для того, чтобы прогнать
оттуда на некоторое время других людей, чтобы отнять у них право когда-либо
вернуться на этот участок? Как может человек или народ завладеть огромною
территорией, лишив человеческий род этой территории, иначе, как не в
результате наказуемого захвата, поскольку этот акт лишает других людей мест
обитания и источников существования, которые природа дает им всем в общее
пользование? Когда Нуньес Бальбоа (51), став на берегу, объявил от имени
Кастильской короны, что он вступает во владение Южным морем и всей Южной
Америкой, было ли этого достаточно, чтобы лишить всех жителей этих стран их
владений и преградить доступ в них всем государям мира? Такого рода
формальные акты повторялись впоследствии неоднократно и довольно безуспешно;
и католический король мог бы сразу завладеть из кабинета всем миром, но ему
пришлось бы затем исключить из своих владений все то, чем ранее еще
завладели другие государи.
Теперь понятно, каким образом соединенные и смежные земли частных лиц
превращаются в территорию, подвластную всему народу, и каким образом право
суверенитета, распространяясь с подданных на занимаемые ими участки земли,
становится одновременно вещным и личным, что ставит их владельцев в большую
зависимость, и самые их силы делает залогом их верности. Монархи древности,
видимо, не понимали как следует этого преимущества и, называя себя лишь
царями персов, скифов, македонян, считали себя не столько господами стран,
сколько повелителями людей. Государи нашего времени именуют себя более хитро
королями Франции, Испании, Англии и т. д. Владея таким образом землей, они
могут быть вполне уверены в том, что ее обитатели у них в руках.
Примечательно в этом отчуждении то, что община, принимая земли частных лиц,
вовсе не отбирает у них эти земли, - она лишь обеспечивает этим лицам
законное владение ими, превращая захват в подлинное право, а пользование в
собственность. Теперь уже владельцы рассматриваются как хранители общего
достояния (52), их права признаются всеми членами Государства и защищаются
всеми силами этого Государства от чужеземца, и эти частные лица, в
результате уступки, выгодной для всего общества, а еще более для них самих,
приобретают, так сказать, все то, что отдали: парадокс этот как мы это
увидим далее, очень легко объясняется различием прав, которые имеют суверен
и собственник на одну и ту же землю.
Может также случиться, что люди начинают объединяться раньше, чем они
стали чем-либо обладать, и, захватив затем участок земли, достаточный для
всех, пользуются им сообща или разделяют его между собой либо поровну, либо
в определенных соотношениях, устанавливаемых сувереном. Каким бы путем ни
происходило это приобретение, право, которое каждое частное лицо имеет на
свою собственную землю, всегда подчинено тому праву, которое община имеет на
все земли, без чего не было бы ни прочности в общественных связях, ни
действительной силы в осуществлении суверенитета (53).
Я закончу эту главу и эту книгу замечанием, которое должно служить
основою всей системы отношений в обществе. Первоначальное соглашение не
только не уничтожает естественное равенство людей, а, напротив, заменяет
равенством как личностей и перед законом все то неравенство, которое внесла
природа в их физическое естество; и хотя люди могут быть неравны по силе или
способностям, они становятся все равными в результате соглашения и по
праву*.
______________
* При дурных Правлениях это равенство лишь кажущееся и обманчивое; оно
служит лишь для того чтобы бедняка удерживать в его нищете, а за богачом
сохранять все то, что он присвоил. На деле законы всегда приносят пользу
имущим и причиняют вред тем, у кого нет ничего: отсюда следует, что
общественное состояние выгодно для людей лишь поскольку они все чем-либо
обладают и поскольку ни у кого из них нет ничего из лишнего.
Глава I
Первым и самым важным следствием из установленных выше принципов
является то, что одна только общая воля может управлять силами Государства в
соответствии с целью его установления, каковая есть общее благо. Ибо, если
противоположность частных интересов сделала необходимым установление
обществ, то именно согласие этих интересов и сделало сие возможным.
Общественную связь образует как раз то, что есть общего в этих различных
интересах; и не будь такого пункта, в котором согласны все интересы, никакое
общество не могло бы существовать. Итак, обществом должно править,
руководясь единственно этим общим интересом.
Я утверждаю, следовательно, что суверенитет, который есть только
осуществление общей воли, не может никогда отчуждаться и что суверен,
который есть не что иное, как коллективное существо, может быть представляем
только самим собою. Передаваться может власть, но никак не воля.
В самом деле, если возможно, что воля отдельного человека в некоем
пункте согласуется с общей волей, то уж никак не возможно, чтобы это
согласие было длительным и постоянным, ибо воля отдельного человека по своей
природе стремится к преимуществам, а общая воля - к равенству. Еще менее
возможно, чтобы кто-либо поручился за такого рода согласие, хотя такой
поручитель и должен был бы всегда существовать; это было бы делом не
искусства, а случая. Суверен вполне может заявить: "Сегодня я хочу того же,
чего хочет или, по крайней мере, говорит, что хочет, такой-то человек". Но
он не может сказать: "Я захочу также и того, чего захочется этому человеку
завтра", потому что нелепо, чтобы воля сковывала себя на будущее время и
потому что ни от какой воли не зависит соглашаться на что-либо противное
благу существа, обладающего волею. Если, таким образом, народ просто обещает
повиноваться, то этим актом он себя уничтожает; он перестает быть народом. В
тот самый миг, когда появляется господин, - нет более суверена; и с этого
времени Политический организм уничтожен. Это вовсе не означает, что
приказания правителей не могут считаться изъявлениями общей воли в том
случае, когда суверен, будучи свободен противиться им, этого не делает. В
подобном случае всеобщее молчание следует считать знаком согласия народа.
Это будет объяснено ниже более пространно*.
__________
* Для того чтобы воля была общею, не всегда необходимо, чтобы она была
единодушна; но необходимо, чтобы были подсчитаны все голоса; любое изъятие
нарушает общий характер воли.
Глава II
В силу той же причины, по которой суверенитет неотчуждаем, он неделим,
ибо воля либо является общею, либо ею не является; она являет собою волю
народа как целого, либо - только одной его части. В первом случае это
провозглашенная воля есть акт суверенитета и создает закон. Во втором случае
- это лишь частная воля или акт магистратуры; это, самое большее, - декрет.
Но наши политики (54), не будучи в состоянии разделить суверенитет в
принципе его, разделяют суверенитет в его проявлениях. Они разделяют его на
силу и на волю, на власть законодательную и на власть исполнительную; на
право облагать налогами, отправлять правосудие, вести войну; на управление
внутренними делами и на полномочия вести внешние сношения; они то смешивают
все эти части, то отделяют их друг от друга; они делают из суверена какое-то
фантастическое существо, сложенное из частей, взятых из разных мест. Это
похоже на то, как если бы составили человека из нескольких тел, из которых у
одного были бы только глаза, у другого - руки, у третьего - ноги и ничего
более. Говорят, японские фокусники на глазах у зрителей рассекают на части
ребенка, затем бросают в воздух один за другим все его члены - и ребенок
падает на землю вновь живой и целый. Таковы, приблизительно, приемы и наших
политиков: расчленив Общественный организм с помощью достойного ярмарки
фокуса, они затем, не знаю уже как, вновь собирают его из кусков.
Заблуждение это проистекает из того, что они не составили себе точных
представлений о верховной власти и приняли за ее части лишь ее проявления.
Так, например, акт объявления войны и акт заключения мира рассматривали как
акты суверенитета, что неверно, так как каждый из этих актов вовсе не
является законом, а лишь применением закона, актом частного характера,
определяющим случай применения закона, как мы это ясно увидим, когда будет
точно установлено понятие, связанное со словом законом.
Прослеживая таким же образом другие примеры подобного разделения
суверенитета, мы обнаружим, что всякий раз когда нам кажется, что мы
наблюдаем, как суверенитет разделен, мы совершаем ошибку; что те права,
которые мы принимаем за части этого суверенитета, все ему подчинены и всегда
предполагают наличие высшей воли, которой они только открывают путь к
осуществлению.
Невозможно и выразить, каким туманом облеклись в результате столь
неточных представлений о верховной власти выводы авторов, писавших о
политическом праве, когда те пытались на основании установленных ими
принципов судить о соответственных правах королей и подданных. Каждый может
увидеть в третьей и четвертой главах первой книги Гроция (55), как этот
ученый муж и его переводчик Барбейрак путаются и сбиваются в своих софизмах,
боясь слишком полно высказать свои мысли или же сказать о них недостаточно и
столкнуть интересы, которые они должны были бы примирить. Гроций, бежавший
во Францию, недовольный своим отечеством и желая угодить Людовику XIII,
которому посвящена его книга, ничего не жалеет, чтобы отнять у народов все
их права и сколь возможно искуснее облечь этими правами королей. К этому же,
очевидно стремился и Барбейрак, посвятивший свой перевод королю Англии
Георгу I (56). Но, к сожалению, изгнание Якова II (57), которое он называет
отречением, принуждало его сдерживаться, прибегать к различным передержкам и
уверткам, чтобы не выставить Вильгельма узурпатором (58). Если бы оба эти
автора следовали истинным принципам, все трудности были бы устранены, и они
оставались бы все время последовательными, но тогда они, увы, сказали бы
правду и угодили бы этим только народу. Но истина никогда не ведет к
богатству и народ не дает ни поста посланника, ни кафедр, ни пенсий.
Глава III
МОЖЕТ ЛИ ОБЩАЯ ВОЛЯ ЗАБЛУЖДАТЬСЯ (59)
Из предыдущего следует, что общая воля неизменно направлена прямо к
одной цели и стремится всегда к пользе общества, но из этого не следует, что
решения народа имеют всегда такое же верное направление. Люди всегда
стремятся к своему благу, но не всегда видят, в чем оно. Народ не подкупишь,
но часто его обманывают и притом лишь тогда, когда кажется, что он желает
дурного (60).
Часто существует немалое различие между волею всех и общею волею. Эта
вторая блюдет только общие интересы; первая - интересы частные и
представляет собою лишь сумму изъявлений воли частных лиц. Но отбросьте из
этих изъявлений воли взаимно уничтожающиеся крайности*; в результате
сложения оставшихся расхождений получится общая воля.
____________
* "Каждый интерес, - говорит м[аркиз] д'А[ржансон], - основывается на
другом начале. Согласие интересов двух частных лиц возникает вследствие
противоположности их интересу третьего" (62). Он мог бы добавить, что
согласие всех интересов возникает вследствие противоположности их интересу
каждого. Не будь различны интересы, едва ли можно был бы понять, что такое
интерес общий, который тогда не встречал бы никакого противодействия; все
шло бы само собой и политика не была бы более искусством.
Когда в достаточной мере осведомленный народ выносит решение, то, если
граждане не вступают между собою ни в какие сношения, из множества
незначительных различий вытекает всегда общая воля и решение всякий раз
оказывается правильным. Но когда в ущерб основной ассоциации образуются
сговоры, частичные ассоциации (61), то воля каждой из этих ассоциаций
становится общею по отношению к ее членам и частною по отношению к
Государству; тогда можно сказать, что голосующих не столько же, сколько
людей, но лишь столько, сколько ассоциаций. Различия становятся менее
многочисленными и дают менее общий результат. Наконец, когда одна из этих
ассоциаций настолько велика, что берет верх над всеми остальными, в
результате получится уже не сумма незначительных расхождений, но
одно-единственное расхождение. Тогда нет уже больше общей воли, и мнение,
которое берет верх, есть уже не что иное, как мнение частное.
Важно, следовательно, дабы получить выражение именно общей воли, чтобы
в Государстве не было ни одного частичного сообщества и чтобы каждый
гражданин высказывал только свое собственное мнение*; таково было
единственное в своем роде и прекрасное устроение, данное великим Ликургом.
Если же имеются частичные сообщества, то следует увеличить их число и тем
предупредить неравенство между ними, как это сделали Солон, Нума (63),
Сервий (64). Единственно эти предосторожности пригодны для того, чтобы
этот акт ассоциации создает условное коллективное Целое, состоящее из
стольких членов, сколько голосов насчитывает общее собрание. Это Целое
получает в результате такого акта свое единство, свое общее я, свою жизнь и
волю. Это лицо юридическое, образующееся следовательно в результате
объединения всех других, некогда именовалось Гражданскою общиной*, ныне же
именуется Республикою, или Политическим организмом: его члены называют этот
Политический организм Государством, когда он пассивен, Сувереном, когда он
активен, Державою при сопоставлении его с ему подобными. Что до членов
ассоциации, то они в совокупности получают имя народа, а в отдельности
называются гражданами как участвующие в верховной власти, и подданными как
подчиняющиеся законам Государства. Но эти термины часто смешиваются и их
принимают один за другой; достаточно уметь их различать, когда они
употребляются во всем их точном смысле.
_____________
* Истинный смысл этого слова почти совсем стерся для людей новых
времен: большинство принимает город за Гражданскую общину, а горожанина за
гражданина (43). Они не знают, что город составляют дома, а Гражданскую
общину граждане. Эта же ошибка в древности дорого обошлась карфагенянам. Я
не читал, чтобы подданному какого либо государя давали титул civis
(гражданин - лат.), ни даже в древности - македонцам или в наши дни -
англичанам, хотя эти последние ближе к свободе, чем все остальные. Одни
французы совершенно запросто называют себя гражданами, потому что у них нет,
как это видно из их словарей, никакого представления о действительном смысле
этого слова; не будь этого, они, незаконно присваивая себе это имя, были бы
повинны в оскорблении величества. У них это слово означает добродетель, а не
право. Когда Бодэн собрался говорить о наших Гражданах и Горожанах (44), он
совершил грубую ошибку, приняв одних за других. Г-н д'Аламбер не совершил
этой ошибки, и в своей статье "Женева" (45) хорошо показал различия между
всеми четырьмя (даже пятью, если считать простых иностранцев) разрядами
людей в нашем городе, из которых лишь два входят в состав Республики. Ни
один из известных мне французских авторов не понял истинного смысла слова
"гражданин".
Глава VII
Из этой формулы видно, что акт ассоциации (41) содержит взаимные
обязательства всего народа и частных лиц и что каждый индивидуум, вступая,
так сказать, в договор с самим собой, оказывается принявшим двоякое
обязательство, именно: как член суверена в отношении частных лиц и как член
Государства по отношению к суверену (42). Но здесь нельзя применить то
положение гражданского права, что никто не обязан выполнять обязательства,
взятые перед самим собой, ибо велико различие между обязательствами, взятыми
перед самим собою, и обязательствами, взятыми по отношению к целому, часть
которого ты составляешь.
Следует еще заметить, что, поскольку каждый выступает в двояком
качестве, решение, принятое всем народом, может иметь обязательную силу в
области отношений всех подданных к суверену, но не может, по противоположной
причине, наложить на суверена обязательства по отношению к себе самому, и
что, следовательно, если бы суверен предписал сам себе такой закон, от
которого он не мог бы себя освободить, - это противоречило бы самой природе
Политического организма. Поскольку суверен может рассматривать себя лишь в
одном-единственном отношении, то он попадает в положение частного человека,
вступающего в соглашение с самим собою (46); раз так, нет и не может быть
никакого основного закона, обязательного для Народа в целом, для него не
обязателен даже Общественный договор (47). Это, однако, не означает, что
Народ, как целое, не может взять на себя таких обязательств по отношению к
другим, которые не нарушают условий этого Договора, ибо по отношению к
чужеземцу он выступает как обычное существо, как индивидуум.
Но Политический организм или суверен, который обязан своим
существованием лишь святости Договора (48), ни в коем случае не может брать
на себя таких обязательств, даже по отношению к другим, которые
сколько-нибудь противоречили бы этому первоначальному акту, как, например,
отчуждение какой-либо части самого себя или подчинение себя другому
суверену. Нарушить акт, благодаря которому он существует, значило бы
уничтожить самого себя, а ничто ничего и не порождает.
Как только эта масса людей объединяется таким путем в одно целое, уже
невозможно причинить вред ни одному из его членов, не задевая целое, и тем
более нельзя причинить вред целому так, чтобы члены его этого не
почувствовали. Стало быть и долг, и выгода в равной мере обязывают обе
договаривающиеся стороны взаимно помогать друг другу; и одни и те же люди
должны стремиться использовать в этом двояком отношении все преимущества,
которые дает им объединение.
Итак, поскольку суверен образуется лишь из частных лиц, у него нет и не
может быть таких интересов, которые противоречили бы интересам этих лиц;
следовательно, верховная власть суверена нисколько не нуждается в поручителе
перед подданными, ибо невозможно, чтобы организм захотел вредить всем своим
членам; и мы увидим далее, что он не может причинять вред никому из них в
отдельности (49). Суверен уже в силу того, что он существует, является
всегда тем, чем он должен быть.
Но не так обстоит дело с отношениями подданных к суверену; несмотря на
общий интерес, ничто не могло бы служить для суверена порукою в выполнении
подданными своих обязательств, если бы он не нашел средств обеспечить их
верность себе.
В самом деле, каждый индивидуум может, как человек, иметь особую волю,
противоположную общей или несходную с этой общей волей, которой он обладает
как гражданин. Его частный интерес может внушать ему иное, чем то, чего
требует интерес общий. Само его естественно независимое существование может
заставить его рассматривать то, что он должен уделять общему делу, лишь как
безвозмездное приношение, потеря которого будет не столь ощутима для других,
сколь уплата этого приношения обременительна для него, и если бы он
рассматривал то юридическое лицо, которое составляет Государство, как
отвлеченное существо, поскольку это - не человек, он пользовался бы правами
гражданина, не желая исполнять обязанностей подданного; и эта
несправедливость, усугубляясь, привела бы к разрушению Политического
организма.
Итак, чтобы общественное соглашение не стало пустою формальностью, оно
молчаливо включает в себя такое обязательство, которое одно только может
дать силу другим обязательствам: если кто-либо откажется подчиниться общей
воле, то он будет к этому принужден всем Организмом, а это означает не что
иное, как то, что его силою принудят быть свободным. Ибо таково условие,
которое, подчиняя каждого гражданина отечеству, одновременно тем самым
ограждает его от всякой личной зависимости: условие это составляет секрет и
двигательную силу политической машины, и оно одно только делает законными
обязательства в гражданском обществе, которые без этого были бы
бессмысленными, тираническими и открывали бы путь чудовищнейшим
злоупотреблениям.
Глава VIII
Этот переход от состояния естественного к состоянию гражданскому
производит в человеке весьма приметнут перемену, заменяя в его поведении
инстинкт справедливостью и придавая его действиям тот нравственный характер,
которого они ранее были лишены. Только тогда, когда голос долга сменяет
плотские побуждения, а право - желание, человек, который до сих пор считался
только с самим собою, оказывается вынужденным действовать сообразно другим
принципам и советоваться с разумом, прежде чем следовать своим склонностям.
Хотя он и лишает себя в этом состоянии многих преимуществ, полученных им от
природы, он вознаграждается весьма значительными другими преимуществами; его
способности упражняются и развиваются, его представления расширяются, его
чувства облагораживаются и вся его душа возвышается до такой степени, что ее
ли бы заблуждения этого нового состояния не низводили часто человека до
состояния еще более низкого чем то, из которого он вышел, то он должен был
бы непрестанно благословлять тот счастливый миг, который навсегда вырвал его
оттуда и который из тупого и ограниченного животного создал разумное
существо - человека.
Сведем весь этот итог к легко сравнимым между собой положениям. По
Общественному договору человек теряет свою естественную свободу и
неограниченное право на то, что его прельщает и чем он может завладеть;
приобретает же он свободу гражданскую и право собственности на все то, чем
обладает. Чтобы не ошибиться в определении этот возмещения, надо точно
различать естественную свободу, границами которой является лишь физическая
сила индивидуума, и свободу гражданскую, которая ограничена общей волей, а
также различать обладание, представляющее собой лишь результат применения
силы или право того, кто пришел первым, и собственность, которая может
основываться лишь на законном документе.
К тому, что уже сказано о приобретениях человека и гражданском
состоянии, можно было бы добавить моральную свободу, которая одна делает
человека действительным хозяином самому себе; ибо поступать лишь под
воздействием своего желания есть рабство, а подчиняться закону, который ты
сам для себя установил, есть свобода. Но я уже итак сказал по этому вопросу
более, чем достаточно, а определение философского смысла слова свобода не
входит в данном случае в мою задачу.
Глава IX
Каждый член общины подчиняет себя ей в тот момент, когда она
образуется, таким, каков он есть в это время, подчиняет ей самого себя и все
свои силы, составной частью которых является и принадлежащее ему имущество.
Это не означает, что вследствие такого акта владение, переходя из рук в
руки, изменяет свою природу и становится собственностью в руках суверена. Но
так как силы Гражданской общины несравненно больше, чем силы отдельного
человека, то и ее владение фактически более прочно и неоспоримо, хотя и не
становится более законным, по крайней мере, в глазах чужеземцев. Ибо
государство является в отношении своих членов хозяином всего их имущества в
силу Общественного договора, который в Государстве служит основою всех прав;
но для других Держав Государство является таковым лишь по праву первой
заимки, перешедшему к нему от отдельных лиц.
Право первой заимки, хотя оно и в большей степени является таковым,
нежели право сильного, превращается в подлинное право лишь после того, как
установлено право собственности. Каждый человек от природы имеет право на
все, что ему необходимо; но акт положительного права, делающий его
собственником какого-либо имущества, лишает его тем самым прав на все
остальное. Получив свою часть, он должен ограничиться ею и не имеет больше
никакого права на то, что принадлежит общине. Вот почему право первой
заимки, столь непрочное в естественном состоянии, безоговорочно уважается
всяким человеком, принадлежащим к гражданскому обществу. В понимании этого
права уважается не столько чужое, сколько то, что не принадлежит тебе.
Вообще же, для того чтобы узаконить право первой заимки на какой-либо
участок земли, необходимы следующие условия: во-первых, чтобы на этой земле
еще никто не жил; во-вторых, чтобы занято было лишь столько, сколько
необходимо, чтобы прокормиться; в-третьих, чтобы вступали во владение землею
не в силу какой-либо пустой формальности, но в результате расчистки и
обработки ее этого единственного признака собственности, который при
отсутствии юридических документов должен быть признаваем другими.
В самом деле, признать право первой заимки за потребностями и трудом
(50) - не значит ли это распространить это право настолько, насколько оно
может простираться? Можно ли не ставить границ этому праву? Достаточно
ступить ногою на общий участок земли, чтобы провозгласить себя тотчас же его
хозяином? Достаточно ли иметь силу, необходимую для того, чтобы прогнать
оттуда на некоторое время других людей, чтобы отнять у них право когда-либо
вернуться на этот участок? Как может человек или народ завладеть огромною
территорией, лишив человеческий род этой территории, иначе, как не в
результате наказуемого захвата, поскольку этот акт лишает других людей мест
обитания и источников существования, которые природа дает им всем в общее
пользование? Когда Нуньес Бальбоа (51), став на берегу, объявил от имени
Кастильской короны, что он вступает во владение Южным морем и всей Южной
Америкой, было ли этого достаточно, чтобы лишить всех жителей этих стран их
владений и преградить доступ в них всем государям мира? Такого рода
формальные акты повторялись впоследствии неоднократно и довольно безуспешно;
и католический король мог бы сразу завладеть из кабинета всем миром, но ему
пришлось бы затем исключить из своих владений все то, чем ранее еще
завладели другие государи.
Теперь понятно, каким образом соединенные и смежные земли частных лиц
превращаются в территорию, подвластную всему народу, и каким образом право
суверенитета, распространяясь с подданных на занимаемые ими участки земли,
становится одновременно вещным и личным, что ставит их владельцев в большую
зависимость, и самые их силы делает залогом их верности. Монархи древности,
видимо, не понимали как следует этого преимущества и, называя себя лишь
царями персов, скифов, македонян, считали себя не столько господами стран,
сколько повелителями людей. Государи нашего времени именуют себя более хитро
королями Франции, Испании, Англии и т. д. Владея таким образом землей, они
могут быть вполне уверены в том, что ее обитатели у них в руках.
Примечательно в этом отчуждении то, что община, принимая земли частных лиц,
вовсе не отбирает у них эти земли, - она лишь обеспечивает этим лицам
законное владение ими, превращая захват в подлинное право, а пользование в
собственность. Теперь уже владельцы рассматриваются как хранители общего
достояния (52), их права признаются всеми членами Государства и защищаются
всеми силами этого Государства от чужеземца, и эти частные лица, в
результате уступки, выгодной для всего общества, а еще более для них самих,
приобретают, так сказать, все то, что отдали: парадокс этот как мы это
увидим далее, очень легко объясняется различием прав, которые имеют суверен
и собственник на одну и ту же землю.
Может также случиться, что люди начинают объединяться раньше, чем они
стали чем-либо обладать, и, захватив затем участок земли, достаточный для
всех, пользуются им сообща или разделяют его между собой либо поровну, либо
в определенных соотношениях, устанавливаемых сувереном. Каким бы путем ни
происходило это приобретение, право, которое каждое частное лицо имеет на
свою собственную землю, всегда подчинено тому праву, которое община имеет на
все земли, без чего не было бы ни прочности в общественных связях, ни
действительной силы в осуществлении суверенитета (53).
Я закончу эту главу и эту книгу замечанием, которое должно служить
основою всей системы отношений в обществе. Первоначальное соглашение не
только не уничтожает естественное равенство людей, а, напротив, заменяет
равенством как личностей и перед законом все то неравенство, которое внесла
природа в их физическое естество; и хотя люди могут быть неравны по силе или
способностям, они становятся все равными в результате соглашения и по
праву*.
______________
* При дурных Правлениях это равенство лишь кажущееся и обманчивое; оно
служит лишь для того чтобы бедняка удерживать в его нищете, а за богачом
сохранять все то, что он присвоил. На деле законы всегда приносят пользу
имущим и причиняют вред тем, у кого нет ничего: отсюда следует, что
общественное состояние выгодно для людей лишь поскольку они все чем-либо
обладают и поскольку ни у кого из них нет ничего из лишнего.
Глава I
Первым и самым важным следствием из установленных выше принципов
является то, что одна только общая воля может управлять силами Государства в
соответствии с целью его установления, каковая есть общее благо. Ибо, если
противоположность частных интересов сделала необходимым установление
обществ, то именно согласие этих интересов и сделало сие возможным.
Общественную связь образует как раз то, что есть общего в этих различных
интересах; и не будь такого пункта, в котором согласны все интересы, никакое
общество не могло бы существовать. Итак, обществом должно править,
руководясь единственно этим общим интересом.
Я утверждаю, следовательно, что суверенитет, который есть только
осуществление общей воли, не может никогда отчуждаться и что суверен,
который есть не что иное, как коллективное существо, может быть представляем
только самим собою. Передаваться может власть, но никак не воля.
В самом деле, если возможно, что воля отдельного человека в некоем
пункте согласуется с общей волей, то уж никак не возможно, чтобы это
согласие было длительным и постоянным, ибо воля отдельного человека по своей
природе стремится к преимуществам, а общая воля - к равенству. Еще менее
возможно, чтобы кто-либо поручился за такого рода согласие, хотя такой
поручитель и должен был бы всегда существовать; это было бы делом не
искусства, а случая. Суверен вполне может заявить: "Сегодня я хочу того же,
чего хочет или, по крайней мере, говорит, что хочет, такой-то человек". Но
он не может сказать: "Я захочу также и того, чего захочется этому человеку
завтра", потому что нелепо, чтобы воля сковывала себя на будущее время и
потому что ни от какой воли не зависит соглашаться на что-либо противное
благу существа, обладающего волею. Если, таким образом, народ просто обещает
повиноваться, то этим актом он себя уничтожает; он перестает быть народом. В
тот самый миг, когда появляется господин, - нет более суверена; и с этого
времени Политический организм уничтожен. Это вовсе не означает, что
приказания правителей не могут считаться изъявлениями общей воли в том
случае, когда суверен, будучи свободен противиться им, этого не делает. В
подобном случае всеобщее молчание следует считать знаком согласия народа.
Это будет объяснено ниже более пространно*.
__________
* Для того чтобы воля была общею, не всегда необходимо, чтобы она была
единодушна; но необходимо, чтобы были подсчитаны все голоса; любое изъятие
нарушает общий характер воли.
Глава II
В силу той же причины, по которой суверенитет неотчуждаем, он неделим,
ибо воля либо является общею, либо ею не является; она являет собою волю
народа как целого, либо - только одной его части. В первом случае это
провозглашенная воля есть акт суверенитета и создает закон. Во втором случае
- это лишь частная воля или акт магистратуры; это, самое большее, - декрет.
Но наши политики (54), не будучи в состоянии разделить суверенитет в
принципе его, разделяют суверенитет в его проявлениях. Они разделяют его на
силу и на волю, на власть законодательную и на власть исполнительную; на
право облагать налогами, отправлять правосудие, вести войну; на управление
внутренними делами и на полномочия вести внешние сношения; они то смешивают
все эти части, то отделяют их друг от друга; они делают из суверена какое-то
фантастическое существо, сложенное из частей, взятых из разных мест. Это
похоже на то, как если бы составили человека из нескольких тел, из которых у
одного были бы только глаза, у другого - руки, у третьего - ноги и ничего
более. Говорят, японские фокусники на глазах у зрителей рассекают на части
ребенка, затем бросают в воздух один за другим все его члены - и ребенок
падает на землю вновь живой и целый. Таковы, приблизительно, приемы и наших
политиков: расчленив Общественный организм с помощью достойного ярмарки
фокуса, они затем, не знаю уже как, вновь собирают его из кусков.
Заблуждение это проистекает из того, что они не составили себе точных
представлений о верховной власти и приняли за ее части лишь ее проявления.
Так, например, акт объявления войны и акт заключения мира рассматривали как
акты суверенитета, что неверно, так как каждый из этих актов вовсе не
является законом, а лишь применением закона, актом частного характера,
определяющим случай применения закона, как мы это ясно увидим, когда будет
точно установлено понятие, связанное со словом законом.
Прослеживая таким же образом другие примеры подобного разделения
суверенитета, мы обнаружим, что всякий раз когда нам кажется, что мы
наблюдаем, как суверенитет разделен, мы совершаем ошибку; что те права,
которые мы принимаем за части этого суверенитета, все ему подчинены и всегда
предполагают наличие высшей воли, которой они только открывают путь к
осуществлению.
Невозможно и выразить, каким туманом облеклись в результате столь
неточных представлений о верховной власти выводы авторов, писавших о
политическом праве, когда те пытались на основании установленных ими
принципов судить о соответственных правах королей и подданных. Каждый может
увидеть в третьей и четвертой главах первой книги Гроция (55), как этот
ученый муж и его переводчик Барбейрак путаются и сбиваются в своих софизмах,
боясь слишком полно высказать свои мысли или же сказать о них недостаточно и
столкнуть интересы, которые они должны были бы примирить. Гроций, бежавший
во Францию, недовольный своим отечеством и желая угодить Людовику XIII,
которому посвящена его книга, ничего не жалеет, чтобы отнять у народов все
их права и сколь возможно искуснее облечь этими правами королей. К этому же,
очевидно стремился и Барбейрак, посвятивший свой перевод королю Англии
Георгу I (56). Но, к сожалению, изгнание Якова II (57), которое он называет
отречением, принуждало его сдерживаться, прибегать к различным передержкам и
уверткам, чтобы не выставить Вильгельма узурпатором (58). Если бы оба эти
автора следовали истинным принципам, все трудности были бы устранены, и они
оставались бы все время последовательными, но тогда они, увы, сказали бы
правду и угодили бы этим только народу. Но истина никогда не ведет к
богатству и народ не дает ни поста посланника, ни кафедр, ни пенсий.
Глава III
МОЖЕТ ЛИ ОБЩАЯ ВОЛЯ ЗАБЛУЖДАТЬСЯ (59)
Из предыдущего следует, что общая воля неизменно направлена прямо к
одной цели и стремится всегда к пользе общества, но из этого не следует, что
решения народа имеют всегда такое же верное направление. Люди всегда
стремятся к своему благу, но не всегда видят, в чем оно. Народ не подкупишь,
но часто его обманывают и притом лишь тогда, когда кажется, что он желает
дурного (60).
Часто существует немалое различие между волею всех и общею волею. Эта
вторая блюдет только общие интересы; первая - интересы частные и
представляет собою лишь сумму изъявлений воли частных лиц. Но отбросьте из
этих изъявлений воли взаимно уничтожающиеся крайности*; в результате
сложения оставшихся расхождений получится общая воля.
____________
* "Каждый интерес, - говорит м[аркиз] д'А[ржансон], - основывается на
другом начале. Согласие интересов двух частных лиц возникает вследствие
противоположности их интересу третьего" (62). Он мог бы добавить, что
согласие всех интересов возникает вследствие противоположности их интересу
каждого. Не будь различны интересы, едва ли можно был бы понять, что такое
интерес общий, который тогда не встречал бы никакого противодействия; все
шло бы само собой и политика не была бы более искусством.
Когда в достаточной мере осведомленный народ выносит решение, то, если
граждане не вступают между собою ни в какие сношения, из множества
незначительных различий вытекает всегда общая воля и решение всякий раз
оказывается правильным. Но когда в ущерб основной ассоциации образуются
сговоры, частичные ассоциации (61), то воля каждой из этих ассоциаций
становится общею по отношению к ее членам и частною по отношению к
Государству; тогда можно сказать, что голосующих не столько же, сколько
людей, но лишь столько, сколько ассоциаций. Различия становятся менее
многочисленными и дают менее общий результат. Наконец, когда одна из этих
ассоциаций настолько велика, что берет верх над всеми остальными, в
результате получится уже не сумма незначительных расхождений, но
одно-единственное расхождение. Тогда нет уже больше общей воли, и мнение,
которое берет верх, есть уже не что иное, как мнение частное.
Важно, следовательно, дабы получить выражение именно общей воли, чтобы
в Государстве не было ни одного частичного сообщества и чтобы каждый
гражданин высказывал только свое собственное мнение*; таково было
единственное в своем роде и прекрасное устроение, данное великим Ликургом.
Если же имеются частичные сообщества, то следует увеличить их число и тем
предупредить неравенство между ними, как это сделали Солон, Нума (63),
Сервий (64). Единственно эти предосторожности пригодны для того, чтобы