Рясной Илья. Ночь длинных ножей

   Министр С. Степашин".
 
   Но этого показалось мало, бывший министр выступил по телевидению из Чабанмахи и всенародно заявил, что исламского фундаментализма вообще не существует в природе, а здесь живут милые, верующие люди. Эти самые милейшие люди и объявили свободную ваххабитскую зону. А им на помощь двинулись легионы «истинных мусульман» из Чечни, огнем и мечом обучать дагестанских братьев правильной вере и новому государственному устройству.
   Возможно, бывший министр, в общем человек незлобивый и покладистый, хотел как лучше, но жизнь не научила его, что с волками можно выть только по-волчьи. И не сумел он прочувствовать сложившуюся критическую ситуацию, и его многочисленные аналитики и референты не смогли ему помочь в анализе обстановки. Похоже, он всерьез считал, что в Чабанмахах и Карамахах обитают мирные водители-дальнобойщики и скромные сельхоз-труженики, мечтающие только о том, чтобы жить спокойно и не подвергаться притеснениям и поборам со стороны властей Дагестана. Если бы министр тогда послушал знающих людей, ему бы сказали, что милейшие ваххабиты живут не столько за счет грузовых перевозок и сельского хозяйства, а за счет того, что их села стали перевалочными пунктами для рабов и краденого автотранспорта. Что именно здесь находят приют и помощь террористы, идущие из Чечни. Что именно сюда ведут нити многочисленных преступлений и терактов.
   Вся политика России той поры состояла в слабоумном миротворчестве и назойливом поиске друзей, которых у нас по всему миру развелось немерено — друг Клинтон, друг Коль… Друзья ваххабиты… Если бы и Россия была для них дружеской страной, то настал бы золотой век.
   Так или иначе визит министра дал ваххабитам еще год передышки, год, чтобы подготовиться к главному.
   Когда ваххабиты подняли мятеж и им на помощь пришла орда чеченских боевиков во главе с Шамилем Басаевым, на радостях объявившим себя муфтием всего Северного Кавказа, мятежные села были блокированы федеральными войсками. Они было двинули вперед, но, напоровшись на плотное огневое сопротивление, отступили и начали обрабатывать цели артиллерией.
   И вот тогда выяснилось, что последние годы местные жители потратили на то, чтобы сделать из своих жилищ настоящие крепости, запастись самым разным стрелковым оружием. Они готовились к войне и подготовились к ней отлично.
   Укрепления были капитальными. Бункеры, прикрытые тяжелыми плитами с электроприводом, можно было взять только прямым попаданием артиллерийского снаряда. Плита поднимается, оттуда выстреливают из гранатомета и прячутся снова. Между домами были прокопаны проходы.
   И все же странно, когда толпа фанатиков вдруг воображает, что способна воевать с регулярной армией. И не просто армией, а российской армией, хоть и униженной, истоптанной, обнищавшей, но все-таки той самой, которая победно прошла полмира. Когда основные огневые точки были подавлены артиллерией, на зачистку кинули спецподразделения, милицию, внутренние войска.
   Именно тогда Алейникову, командовавшему группой СОБРа, дали в придачу пятерых человек.
   — Кто такие? — спросил он недовольно, разглядывая выстроившихся в ряд «новобранцев» и понимая, что на него навешивают обузу.
   — Уголовный розыск, — сказал майор в камуфляже и разгрузочном жилете, с короткоствольным «тюльпаном» — укороченным автоматом Калашникова, игрушкой не слишком эффективной в полноценных боевых действиях.
   — А вас что за черти сюда принесли?
   — Мобильный отряд МВД.
   — Понятно.
   Как всегда, масштабные боевые действия вырастали в бардак, где нет единоначалия и четкого понятия, что и как делать. В результате в боевые группы стали зачислять, как при фольксштурме, всех подряд.
   — Воевал кто? — спросил Алейников, обернувшись и разглядывая вскипающие вдали дымными бело-желтыми бутонами взрывов село Карамахи.
   — Первая чеченская война. Механик-водитель, Краснодарская дивизия внутренних войск, — сказал худой паренек. Это был Мелкий брат.
   — Значит, обстреляны.
   Не хотел Алейников тащить этих ребят в пекло, но так вышло… Сопротивлялись ваххабиты отчаянно. Война в населенном пункте, притом укрепленном, — что может быть хуже?
   Война в городе… Алейников отлично помнил всю гамму ощущений. Под ногой развороченный асфальт, обломки кирпичей. А тебе нужно преодолеть простреливаемый участок. А пули бьют по асфальту, подбираются все ближе. Солдатик-вэвэшник рядом упал, ты взваливаешь его на плечо и вперед — в укрытие. И видишь, что боец истекает кровью. Это война. Смерть нашла его, а не тебя. Всевышний рассудил так. А твоя пуля еще не отлита…
   Алейников с Мелким братом и еще пятью бойцами закрепились на выгодной позиции. Где-то шастали абреки, метрах в двадцати лежал на земле раненый чеченец, который истошно орал, призывая проклятия на головы всех живущих.
   — Добить гада? — предложил собровец.
   Тут и выскочил из развалин абрек в генеральском камуфляже, с ручным пулеметом в руке. Он дико заорал и нажал на спусковой крючок, Алейников только успел нырнуть за укрытие, кирпич над его головой брызнул. А абрек подхватил раненого и устремился к развалинам.
   Расстояние было — тьфу, метров двадцать — двадцать пять. И били по ним с четырех стволов. И ни одна пуля не попала. Случай. Рок. Война. "
   Уже позже Алейников узнал, что тот абрек и был полевым командиром чеченцев, тем самым Гадаевым по кличке Волк, и не раз ругал себя за то, что промахнулся с такого расстояния. Много зла еще причинил им этот фанатик…
   Зачистка Карамахи продолжалась. Развалины, трупы. Около разгромленной школы они наткнулись на бронетранспортер, выкрашенный ядовитой желтой краской. Сапер осмотрел его и крикнул:
   — Чисто!
   Бронетранспортер был доверху набит трупами чеченских боевиков.
   — А чего он желтый? — спросил Мелкий брат.
   — Потому что это чеченский БТР, — сказал Алейников. — Вооруженных сил Ичкерии. Пригнали с той стороны. Не видал еще таких?
   — Во дела…
   Ваххабиты умели ненавидеть. Федералы и дагестанская милиция платили им тем же. Наши вояки заскакивали в роскошные дома, с евроремонтом, с мраморными ваннами — работорговля приносила большие доходы. И никто не мародерничал, ничего не брали с собой. Жах — очередь наискось прошивает домашний кинотеатр за три тысячи зеленых, десантные башмаки втаптывают в грязь золото и хрусталь. Ненависть! Война!
   Этот ваххабитский гнойник питался соками большой страны, за счет преступлений местные фанатики вооружались, жили в роскоши. В разбитых снарядами домах валялись обугленные пачки паспортов и военных билетов — они принадлежали похищенным людям, которых держали в бетонных казематах, как скот, обменивали, продавали, передавали в Чечню, казнили. Во дворах дотлевали искореженные «КамАЗы», угнанные со всей России Это было село дальнобойщиков, где в качестве приданого дарили «КамАЗы», а когда не можешь что-то купить — тогда укради.
   Да, дела тогда были горячие. По примерным оценкам, в боях за Карамахи и Чабанмахи легло не менее полутора тысяч фанатиков. Часть погибла при артобстреле, многие сложили головы непосредственно при боестолкновениях во время зачистки, немало «правоверных» переколотили на путях отхода, где работала десантура и военная разведка.
   Но многие ушли в Чечню, надеясь зализать раны, а потом снова нести зеленое знамя ислама. Среди тех, кто ушел, был и Гадаев.
   Он потом возникал еще несколько раз в поле зрения правоохранительных органов. Во время боев в горах был ранен, отлеживался Один раз Алейников стоял в десяти метрах от Волка, сжав в руке автомат и зная, что сейчас срежет его очередью. Война состоит из случайностей, складывающихся в судьбу. Не суждено тогда было Алейникову завалить Волка А месяц назад Гадаева задержали в Курчалоевском районе. И теперь сидит в СИЗО в Чернокозово, терпеливо ждет своей участи — Зачем он Синякину? — задумчиво произнес Мелкий брат, всматриваясь в зеленку, проплывающую мимо сплошной стеной — А черт их поймет, — Алейников откинулся на спинку сиденья и прикрыл глаза.
   — Это за какого-то американца отдать Гадаева, кровопийцу! — возмутился Мелкий брат.
   — Жалко, конечно Но они отдадут…
   — Идиоты.
   — Америка правит миром, — горько усмехнулся Алейников. — Что хочешь…
   — Ничего не хочу. Хочу, чтобы Волка не было на белом свете.
   — А он хочет, чтобы не было на свете нас. Такова жизнь…
 

Глава 24
СИНДРОМ ЗАЛОЖНИКА

 
   Странно, но Майкл все больше привыкал к своему новому положению и даже начал находить в нем какие-то плюсы У него вдруг возникло ясное осознание, что в этой жизни надо жить настоящим.
   Тюремщики, заботясь о его досуге, спустили ему фонарь с аккумуляторами, кучу газет, среди которых он с удивлением увидел «Нью-Йорк тайме» за 1995 год и старую, в углу обгоревшую книгу Тома Клэнси «Игры патриотов» на английском языке. Откуда она взялась здесь, за границами цивилизации, он представить себе не мог.
   Через несколько дней он читал ее уже по третьему разу. Книжка ему активно не нравилась. Ирландские террористы, действовавшие против августейшей английской фамилии, казались Майклу какими-то игрушечными, и страсти там были ненастоящие. Для того чтобы понять, что такое настоящий страх, нужно для начала посидеть в зиндане на краю земли.
   Постепенно Майкл учился ловить мгновения. Учился не думать о будущем и не мучиться воспоминаниями о прошлом. Он учился жить настоящим. Он, цивилизованный человек, смирился с унизительной ролью раба, который полностью находится во власти хозяина, и учился радоваться мелочам. Он получал удовольствие от более-менее сносной еды, потому что знал — завтра такой может не быть, а его станут кормить помоями. Он наслаждался тем, что ему не больно, поскольку знал, что завтра его могут избить, отрезать руку или ухо.
   Иногда он глядел на себя, нового, со стороны, и ему становилось стыдно, но ненадолго. В такой ситуации начинаешь расчетливо относиться к чувствам и эмоциям.
   Гордыню он смирил…
   Иногда его вытаскивали из тюрьмы, показывали каким-то людям крайне бандитской наружности Белобрысый хозяин спрашивал с неизменной усмешкой:
   — Ну что, американец? Доволен, что жив? Майкл, с трудом, но понимавший, о чем с ним говорят, кивал.
   — Понимаешь весь комизм ситуации, — любил разглагольствовать белобрысый. — Я для тебя сейчас все — поскольку могу тебя убить, скормить собакам. А ты для меня — ничто… Каково быть ничем?
   Майкл только пожимал плечами, не совсем понимая, о чем идет речь.
   Видя, что его не понимают, белобрысый вытаскивал из кобуры «стечкина» и выразительно целился в лоб. У Майкла первое время пробегала по телу дрожь, ноги становились ватными, живот сводило. Но потом он привык и к этому.
   Насладившись его страхом, белобрысый неизменно трепал его по щеке, что через некоторое время тоже перестало казаться Майклу жестом унижения, а воспринималось чуть ли не как ласка. Потом чаще всего хозяин усаживал Майкла рядом с собой за стол и предлагал джин в фарфоровой кружке. Похоже, запасы этого напитка у них были нескончаемые.
   Самое отвратительное, что Майкл испытывал все более растущее чувство симпатии к этому человеку. Он отлично помнил из прошлой жизни, когда он жил в море нужной и ненужной информации и имел доступ к свежим газетам, книгам и Интернету, что такое амстердамский синдром.
   Несколько лет назад в Амстердаме преступники захватили заложников в банке и отчаянно торговались с полицией, обещая убивать заложников, если не будут выполнены их требования Но, когда полиция пошла на штурм, им пришлось не только нейтрализовывать террористов, но и отбиваться от заложников, дружно защищавших своих мучителей.
   Перед первой поездкой в Россию Майкл внимательно просматривал имеющиеся в офисе многочисленные видеоматериалы. Запомнились заложники в больнице в Буденновске. Они вовсе не призывали кары небесной на террористов. Они говорили о том, что русский спецназ — подонки, которым наплевать на женщин и детей и которые пытаются с военной прямолинейностью штурмом брать больницу. А террористов можно понять, они, мол, воюют за свободу своей страны.
   Почему люди защищают своих палачей? Притом не столько в странах, где, как внушали Майклу, рабская покорность и любовь к палке, которая тебя бьет, впитаны с молоком матери, а чаще всего в цивилизованном мире.
   И теперь, в минуты просветления, Майкл с ужасом осознавал, что охвачен амстердамским синдромом и ничего поделать с собой не в силах. И когда Синякин, сообщая, что раздумал сейчас убивать американца, трепал его по плечу, в душе пленника, вопреки всякой логике, поднималась горячая волна благодарности. Он смотрел на руку, которая могла его убить, и, когда она слегка гладила его по шерсти, он готов был ее лизать. Майкл привык ощущать, что он «ничто». Свыкся с этой мыслью. И испытывал благодарность, что хозяин его жизни сохраняет ему эту жизнь, да еще снисходит до общения с ним…
   Вне его камеры происходили какие-то события. Он слышал звук моторов. Приезжали люди. И опять американца выводили напоказ. Хозяин особо не таился и не делал секрета, что американец у него.
   Хуже всего было ночью. Майкл все чаще просыпался часа в три-четыре ночи. И в эти моменты в голову лезли непрошеные, безжалостно гонимые днем мысли о смерти. То, что при свете дня воспринимается абстрактно, в три часа ночи отдает животным страхом. Он понимал, насколько близко стоит от края пропасти. А что за этим краем? И как это — смерть? Майкл верил, что душа отделится от тела и уйдет в невероятное путешествие и все будет воздано ей по делам ее. И радовался, что не запятнал руки убийством и вообще имел возможность особо не пачкать свои чистые, холеные, привыкшие к скальпелю хирурга руки. Но закрадывалось сомнение, а вдруг нет ничего?.. Даже темноты не будет. И он готов был землю грызть, унижаться, делать что угодно, лишь бы отодвинуться подальше от края пропасти. И жить, жить, жить…
   Когда его вытащили из камеры в очередной раз, он думал, что опять будет развлекать кого-то своим замученным видом. Но его провели в дом, перед порогом приказав снять обувь. В самой просторном помещении ярко светила подключенная к сети, питаемой бензиновым генератором, лампа. Она била прямо в глаза.
   — Садись, — велел белобрысый. Майкл уселся на неудобный стул.
   — Майкл, — почти ласково сказал Синякин, — сейчас ты скорбно посмотришь в камеру и скажешь, что тебе плохо, что ты надеешься, что российские власти пойдут навстречу повстанцам. Расскажешь о своей семье, которая страдает. Скажи, что обращаются с тобой хорошо. Понял?
   Майкл покачал отрицательно головой. Он с трудом понял всю речь. И заработал злобный взгляд.
   — Повторяю для дурака. По буквам… Через несколько минут Майкл наконец понял, что от него требуется, и закивал головой.
   — Если ты чего-то не понял, я тебе отрежу палец. — Белобрысый сделал жест, будто отрезает руку, который Майклу был понятен и вызвал приступ трясучки.
   Видеокамера в заскорузлых руках рябого бандита выглядела инородным предметом. Майкл подумал: вот так встречаются эпохи — современная цивилизация и первобытный уклад.
   — Говори, — велел белобрысый.
   Речь у Майкла была горячей. Из него выплеснулось. Он просил сбивчиво, будто боясь, что не успеет, сделать что угодно, только вызволить…
   Горец выключил видеокамеру, погас красный огонек.
   — А теперь пшел, — кивнул белобрысый. Майкла подняли, вернули в зиндан, который вдруг показался ему тесным, душным, и вообще вдруг стало непонятным, как человек может столько времени протянуть здесь. Вид видеокамеры будто прорвал пелену отчуждения от остального мира. Новенький «Панасоник» — весточка оттуда, из мира, где беззаботные, хорошо одетые люди, красивые вещи, совершенные города. И он страстно захотел вернуться туда.
 

Глава 25
ГУДЕРМЕС

 
   Мальчишка-боевик, тот самый, которого приволокли смоленские омоновцы и который жаловался, что его притесняли бандиты, когда он им прислуживал, уже обжился в камере, освоился, оттаял душой, немножко поправился на казенных харчах и запел в новую силу. Он сдавал информацию по складам оружия, по боевикам в Таргунском районе.
   — Я там жил… Хотел уходить. Меня избил… Они меня били.
   — Любя? — спрашивал Алейников.
   — Что?
   — От злобы били или любя?
   — Не знаю… Били. Плохо делал — палками били. По пяткам. По спине… Больно было… Хан, командир моей группы, у него позывной был в Грозном «Север-11», говорил, что в августе все соберутся. Оружие у Хана получат. Будет, говорил, «ночь святых ножей». И тогда русских, говорил, не будет.
   — Это вряд ли.
   — Не знаю… Не хочу воевать.
   Малолетний боевик во время боев за Грозный входил в группу, где было двадцать девять человек. Они обороняли северную часть Грозного. Но, видимо, остальные боевики были не лучше этого, поскольку стоять до последней капли крови не намеревались и при первом удобном случае разбежались. Все оружие сдали командиру группы по кличке Хан, теперь все это богатство лежит в его сарае, заваленное сеном, и ждет своего часа.
   — Что ты в Грозном сам делал? — спросил Алейников.
   — Рыл окопы. Потом стрельба началась. Я пару раз выстрелил. Потом мы ушли. С мирными жителями. Мы последние, кого русские выпустили…
   — Хан кому подчинялся непосредственно?
   — Этому… Как его… Хромому, — боевик говорил, одновременно пережевывая бутерброд с колбасой, который запивал крепким кофе. Замечено было, что память его резко пробуждается при наличии съестного.
   — А ты Хромого часто встречал?
   — Раза два. Он меня приказал бить палками.
   — За что?
   — Автомат нечищенный был.
   — Больно били?
   — Больно… Хромого люди не любили.
   — За то, что палками бить приказывал?
   — Он жадный.
   — Зарплату зажимал?
   — Он доллар печатал. И людям фальшивый доллар платил. Все больше фальшивыми платил с каждым днем. Люди поняли, что доллар фальшивый. Недовольны были.
   — А Синякина, не знаешь такого?
   — Синяка? Видел один раз. Хан его не любил. Говорил, что он, что бы ни делал, все равно останется русским бараном и никогда не сможет называться чеченцем. У них из-за этого вышел скандал. Синяк стрелял в Хана.
   — Так, — Алейников постучал пальцами по столу… — Покажешь Хана, дом, где он оружие хранит?
   — Покажу.
   Алейников не раз слышал про «ночь святых ножей». Боевики все еще надеются, что она придет. Они мечтают, как в девяносто шестом, захватить Грозный и поставить федералов на колени. Не дождутся. Уже нет у них былых сил, средств, возможностей. И время играет против них — с каждым днем все меньше желающих подставлять свою голову, да и деньги боевикам-чеченам платят все больше фальшивые, настоящие доллары уходят на оплату арабов, пакистанцев, украинцев и других иностранных братьев. Да и в республике приходят постепенно к власти достаточно серьезные люди, которые прекрасно чувствуют себя в новой обстановке, их благосостояние зависит от крепости позиций России, и беспредел, царящий вокруг, им далеко не на руку. Не будет «ночи святых ножей». Будет дальше продолжаться изнурительная «фугасная война» и мелкий террор.
   С утра пришла шифротелеграмма — Алейникова вызывали на завтра в Управление в Гудермес. В четырнадцать часов совещание у заместителя министра внутренних дел Галкина, известного своим крутым нравом и богатым набором нецензурных выражений. Понятно, речь пойдет об американце. Легко представить, какой сыр-бор разгорелся в Ханкале и Москве по поводу захваченного янки. Обсуждают — менять или не менять. И всем понятно, что обмен состоится.
   Алейников вызвал Мелкого брата и сказал:
   — Завтра поедешь со мной в Гудермес. Проветришься.
   — Есть… Лев Владимирович, у меня просьба. Рапорт. Хочу остаться еще на три месяца.
   — Не навоевался?
   — Война и есть война… Мне лучше здесь, чем там.
   — Чего так?
   — А что. Гитару привез. Кошка здесь… Жить-то мне все равно негде. Квартиры нет. Может, если боевые закроют, подзаработаю денег. Хоть халупу какую куплю.
   — Боевые практически уже не платят.
   — Все равно выгоднее. Дома — зубы на полку. Зарплаты еле хватает, чтобы квартиру оплачивать. На две тысячи рублей в месяц не разгуляешься.
   — Понятно, — Алейников усмехнулся горько. — А что у тебя с женой?
   — Да разошлись уже полгода назад.
   — Что, не понимает тебя?
   — Надоело мне слушать, что ее одноклассник Леха жене купил «Жигули», а подружке хахаль каждый день цветы дарит, и только моя благоверная, бедная, мужа днями и ночами не видит и в нищете прозябает… А тут еще эти духи.
   — Что за духи?
   — Гризли знает. Эротический гигант. Девок у него — вагон. Ну, поделился однажды. Жена моя эти поганые французские духи и учуяла. Не помогли разъяснения, что мы ночью оперативные мероприятия по шлюшьим притонам проводили.
   — А почему не помогли?
   — Да та дура к моей белой рубашке на спине губами в помаде приложилась…
   — И что?
   — Развод. Вон из ее квартиры… Здравствуй, родная Чечня.
   — И что, жить здесь будешь?
   — А что? — пожал плечами Мелкий брат. — Если бы квартиру пообещали, я бы и на три года остался…
   — И не страшно?
   — Смерти только дураки не боятся… Но я привык, что она рядом. И знаю, что с ней рядом можно жить долго.
   — Понятно…
   — Ну так подпишете?
   — Подпишу, рэйнджер, — усмехнулся Алейников.
 
   До Гудермеса легче добраться через Хасавюрт, что в Дагестане. Есть дорога через Шервудский лес, но там гораздо опаснее. Два дня назад опять был подрыв. Синякинские минеры никак не успокоятся…
   Неделю назад был издан приказ по группировке — в связи с участившимися терактами передвигаться в составе не менее трех машин. Алейников, Мелкий брат и командир группы омоновцев сидели в «уазике» криминальной милиции, следом прилепилась омоновская «Нива» и еще один «уазик» — это группа огневого прикрытия. В «Ниве» так же уютно устроился мальчишка-боевик, которого Алейников решил забросить в Таргунский ВОВД, чтобы там поработали с ним и по возможности реализовали информацию.
   Машины остановились перед шлагбаумом. Рядом с ним — блокпост. В стороне был зарыт в землю БТР. Здесь — граница Чечни. За шлагбаумом дорога уходит резко вниз, туда, где мутно несет свои воды широкий, неглубокий, с отмелями и островками Терек. Тот самый Терек, про который сложено столько песен. Берега которого щедро политы русской кровью.
   Перед шлагбаумом стояла вереница гражданских машин, стремящихся в Дагестан, их тщательно проверяли военнослужащие внутренних войск.
   Раньше в этом месте Чечню с Дагестаном соединял длинный мощный мост. Мост разнесла русская артиллерия, когда работала по отходящим из Дагестана боевикам, и положили «правоверных» на этих берегах немало. В итоге от моста осталась лишь треть, дальше стояли пустые быки, которые раньше несли мощную металлическую конструкцию. Это сооружение обещали со временем восстановить, но пока на другую сторону можно было переехать только по понтонному мосту, по которому входила в Чечню бронетехника.
   Вчера прошли дожди, Терек немножко разлился, и теперь понтонный мост не лежал на берегу, а покачивался мерно на волнах.
   — Черт, не переедем, — сказал омоновец, когда «уазик» тормознул перед мостом. До него было метра полтора воды.
   — Переедем, — махнул рукой водитель и двинул машину вперед.
   «Уазик» резко клюнул носом и утонул в воде, но тут же вынырнул и, отчаянно взревев мотором, забрался на мост.
   — Зверь, а не машина, — удовлетворенно произнес водитель, постукивая по железной шкуре своего мустанга. — Это вам не жалкий джип мерседесовский. В воде не тонет, в огне не горит.
   — Ну да. Дешево. Грубо. Сердито. Эффективно, — кивнул омоновец. — Наши микросхемы — самые большие в мире.
   С той стороны тоже выстроились машины — эти желали попасть в Чечню.
   И опять чувство, которое не отпускает, — физическое ощущение пересечения границы миров. Дагестан… Алейников уже отвык, что на дороге могут быть светофоры, что люди спокойно ходят по улицам и работают нормальные магазины, кинотеатры. Здесь почти не рвутся фугасы, не обстреливают из зеленки.
   — Красота, — расслабился омоновец.
   Вдоль всей дороги выстроились торговцы, продающие бензин. Разлитый в трех — и пятилитровые банки бензин был какого-то зеленого цвета, но картонные вывески оповещали, что это не что иное, как высококачественный девяносто третий и девяносто пятый. Естественно, цены на него были раза в два ниже, чем на бензозаправках. А в кустах можно было увидеть и бензовозы — некоторые старые и мятые, будто их жевали, другие — новенькие. Кран работает. Чеченский бензин исправно течет в Дагестан. А обратно текут деньги.
   — Время еще есть, — сказал омоновец. — Может, заедем в магазин?
   Алейников посмотрел на часы.
   — Что с вами поделаешь? Поехали.
   Маленький, известный всей федеральной группировке магазинчик торговал военным снаряжением, ножами, сувенирными саблями. Военные и милиция затоваривались в нем кизлярскими кинжалами с дарственными надписями «за мужество и отвагу», а также значками «участник боевых действий», выписывая к ним удостоверение за подписью военного коменданта. В принципе, это было не вполне законно, поскольку комендант не имел права выдавать такие значки, но душу грело, притом не только молодняку — сержантикам и лейтенантам, но и вполне взрослым дядям. Окончание командировок весьма походило на обычный дембель в армии — сотрудники, в основном те, кто в горячей точке в первый раз, становились на это время детьми и нацепляли значки, лихо заламывали увешанные какими-то немыслимыми эмблемами черные береты. Алейников относился к этому снисходительно.