Рыбак Натан. Переяславская рада

   - Договор тайный, оглашению не подлежит.
   Сказал и сел на свое место, переворачивая листы, покрытые тщательно выведенными буквами.
   - Дозволь спросить, гетман? - поднялся со своего места Мартын Пушкарь, полковник полтавский.
   - Говори, - кивнул головой Хмельницкий.
   - Какие, стало быть, мы на себя обязательства берем перед султаном?
   Выговский вопросительно посмотрел на Хмельницкого.
   - Отвечай!
   - Наши обязательства такие, - Выговский рассматривал ровно подстриженные ногти на своих длинных пальцах: - прежде всего, мы даем слово ни в какие союзы, направленные против султана, не вступать, все земли по Днестр вместе с городом Каменцем считаем во владении султана, а все прочее, написанное в договоре, я читал.
   - Дороговато, - покачал головой Пушкарь.
   - Тебе больше хотелось бы, чтобы там сидел Потоцкий, - заметил Богун.
   - Что Потоцкий, что...
   - Довольно, - сердито прервал гетман, - говори дело...
   Толмач, наклонясь к Осман-аге, поспешно переводил ему каждое слово.
   Тогда заговорил гетман. Он начал издалека.
   - Сотни лет Черное море было местом кровавых битв. Замкнутые с запада поляками, а с юга - татарами, бились, как в тенетах, казаки и весь наш народ. Раздору тому надо положить конец. Джелалий сидит в Стамбуле, Осман-ага в Чигирине. Будет отныне мир между Портою и Украиной. Осман-ага одобрительно кивал головой. - Султан нас почитает, - продолжал гетман, - он видит нашу силу и наше честное желание жить в мире, мы почитаем его могущество.
   Гетман говорил не спеша. У него было время. Он хотел сказать все, чтобы кто-нибудь из полковников часом не брякнул лишнего. А сам думал: миновали дни, когда Порта была для него чем-то недосягаемым. Между ним и султаном стоял, как стена, хан крымский. Теперь этому конец. Хмельницкий видел перед собой взбешенное лицо Ислам-Гирея. Да, в Бахчисарае договор Хмельницкого с Турцией произведет впечатление бури, внезапно разразившейся над головой. Но они не в силах будут чем-нибудь помешать.
   Выговский протянул гетману лист и гусиное перо. Хмельницкий подписал. Затем лист поднесли Осман-аге, чауш закусил губу и тоже подписался.
   Джуры внесли на серебряных тарелках высокие кубки из драгоценного венецианского стекла, наполненные вином. Гетман поднял кубок. Он пил за здоровье султана Турции. Генеральный обозный Федор Коробка распахнул окно. Махнул кому-то рукой. Мгновенно пушечные залпы сотрясли воздух. Кубки звенели на тарелках. Осман-ага сидел прямо, неподвижно. Весело гудели голоса полковников.
   Первый день переговоров на этом закончился.
   24
   Приехав домой, гетман почувствовал усталость. Сел на скамью под липой в саду. Легкий ветерок шуршал в траве. Послышались шаги. Хмельницкий поднял голову. К нему шла Елена. Села рядом и положила руку ему на плечо.
   Боже мой, как он устал! Неужто нельзя хоть на неделю уехать в Субботов? У него совсем серое лицо. Под глазами набухли мешки. Тяжко ему, ведь он один, никто не понимает его, никто. Она еще что-то говорила. Он не слушал. Смотрел куда-то в сторону и думал свое. Сегодня это еще тайна. Завтра о договоре с турками заговорит Чигирин, через неделю - Варшава. В Вене недовольно покачает головой император Фердинанд III. Не поступит оружие, ожидаемое из Швеции. Оссолинский будет писать длинные лживые письма в Рим. Будут слать всякую брехню в Москву. Но надо все вынести. Надо! Казалось, он сам себя уговаривал, как будто у него еще нехватало уверенности. Вспомнил: рассказывали ему, что митрополит киевский Сильвестр Коссов, услыхав о его посольстве в Туретчину, побледнел, как полотно, однако осуждать не осмелился. Поджал хвост! Злоба душила гетмана. Теперь он дал волю своим чувствам. Там, перед полковниками, он должен был сдерживаться. Кое-кто из полковников тоже не лучше Коссова. Только и думают о себе. Им бы только за свои обиды отомстить. Но пусть теперь скажут - кто осмелится в этом году пойти войной на Украину? Да, но Каменец?.. Земли по Днестр?.. Нет все же это было не так страшно. Эти земли легче будет потом вырвать у султана, чем у Потоцкого. Пусть, пока что, коронный гетман воюет с турками за эти земли. Он, Хмельницкий, будет в стороне.
   А Елена сидит рядом и тяжело вздыхает. Хоть бы ей все рассказать, чтобы поняла и посочувствовала. Всюду стена. Люди отгорожены от него стенами. Гетман кладет свою загорелую широкую руку на белые тонкие пальцы жены и заглядывает ей в глаза. Что там, в этих озерцах, плещется? Что означают эти желтые огоньки в них? Елена склоняет голову ему на плечо. Шепчет на ухо приятные, тихие, нежные слова. У нее своя мечта, одно манящее желание. Пусть он не сердится. Ей хочется поехать в Венецию. Так хорошо рассказывал о Венеции посол Вимина!
   Он молчит. Что говорить? Хорошо знает - никуда не поедет. Тут даже на день оставить дела нельзя, какая уж там Венеция! Было бы время, поехал бы в Москву. Может быть, глаз на глаз с царем лучше договорился бы, чем все те послы. Выговский уверяет, будто Москва разгневается на него за договор с турками. А что Москве этот договор? Вчера он отправил с гонцом письмо к царю. Подробно рассказал, что понудило его заключить договор с Портой. Ведь и ему нелегко было решиться на этот шаг.
   Ветер шелестел в траве. Смеркалось. Елена крепче прижалась к его груди. Вдоль стены ходили часовые. Они отворачивались, поровнявшись со скамьей, на которой сидел гетман. Хмельницкий наклонился к жене и крепко поцеловал в губы. Кто-то смущенно кашлянул. Гетман недовольно оглянулся. Выговский с виноватым видом стоял неподалеку.
   - Не даю тебе покою, Богдан, пришел напомнить, - вечером обед у меня в честь чауша. Надо, чтобы ты был и пани Елена тоже.
   - А как же, непременно.
   Встал со скамьи, и все вместе пошли в покои.
   Сторожевой, когда проходили мимо него, словно окаменел.
   - С какого года служишь? - спросил гетман.
   - С позапрошлого, - браво ответил казак, - еще под Желтыми Водами воевал, гетман.
   - Крепко мы тогда Потоцкому всыпали! - весело и довольно сказал гетман.
   Выговский улыбался. Елена исподлобья глядела на гетмана. Никогда не будет у него шляхетского обхождения. Гетман вынул из кармана кисет и протянул казаку:
   - Кури, казак, тютюн добрый, турецкий.
   Похлопал его по плечу и пошел дальше.
   - Хороший казак, - сказал сам себе, переступая порог.
   ...Вечером у Выговского стекла звенели от хохота. Ломились столы под тяжестью всевозможных яств. Лоснились обсыпанные зеленью жареные индюки, гуси. На четырех ногах стояла зажаренная дикая коза. В графинах поблескивало огнем венгерское вино. С высоких ваз на серебряных подставках свешивались гроздья винограда. Было тяжело дышать от запаха миндаля, фиников и апельсинов. Звенели серебряные и стеклянные кубки. Джуры валились с ног. От выпитого вина и духоты лица полковников побагровели. Рядом с гетманом сидел чауш Осман-ага. С нескрываемым ужасом глядел он на уманского полковника Глуха, который одну за другой вливал в себя большие кружки горелки. Нечай опьянел и стучал кулаком по столу. Он все задирал Капусту: <Доносчиков держишь! За каждым шагом нашим следишь!> Капуста не отвечал. Он почти не пил. И от того, что тот молча выслушивал попреки, Нечай еще больше распалялся. Подошла хозяйка. Вмешалась в разговор, стараясь успокоить Нечая. Кальницкий полковник Иван Федоренко ударил перначем по столу.
   - Хватит, гетман, со шляхтой носиться, прикажи - и встанут твои полки, как туча. Пойдем Варшаву добывать.
   У гетмана уже слегка шумело в голове. Он встал и поднял руку. Мгновенно шум затих. Капуста с беспокойством придвинулся ближе, готовый ежеминутно остановить гетмана. Чауш вытянул шею. Гетман обвел острым взглядом багровые лица.
   - Варшаву добывать нам не нужно, Федоренко. Нам своих земель хватит. Я слово под Зборовом дал королю. Своего слова не нарушу, пока жив буду. А то, что теперь паны Потоцкие да Калиновские снова над народом ругаются, это так не пройдет. Дайте срок, полковники, дайте срок...
   - Уже настал срок! - закричал Нечай. - Слышишь, Хмель, настал, не мешкай!
   - А я не мешкаю, - возвысил голос гетман. - Но и спешить не хочу. Теперь нашу руку держит султан Туретчины, могучий властитель великой Оттоманской империи. Кто теперь осмелится заступить нам дорогу, кто?
   Он замолчал, словно ждал, что ему сейчас назовут того, кто станет на его пути.
   Лицо гетмана пылало гневом. Он посмотрел в упор на Пушкаря, и тот, не выдержав строгого и пытливого взгляда, опустил голову. Капуста осторожно и незаметно дернул гетмана за полу кунтуша. Хмельницкий оглянулся.
   - Не беспокойся, Лаврин.
   Он усмехнулся недобро и продолжал:
   - Народ меня Хмелем называет... Я даже вирши вам, панове послы, полковники и уважаемые гости, об этом прочитаю, послушайте, что пииты пишут:
   Щось божеське до себе пан Хмiль закрива?,
   Бо смиренних возносить, винеслих смиря?...
   Вищi суть голови над всi члени тiла,
   А ноги теж в низькостi смиреннi до зiла.
   Але пан Хмiль, як до кого в голову вступа?
   Голову понижа?, ноги задира?.
   Внезапно на другом конце стола, где сидели Богун и Золотаренко, хриплый голос перебил гетмана:
   Ой, у Царгородi на риночку,
   П'? там Байда мед-горiлочку...
   Это выкрикивал старый, седой сотник Иван Неживой. Он поднялся и хриплым, густым басом тянул песню про казака Байду - о том, сколько бед причинил удалой рыцарь басурманам, как зло насмеялся над турками, а когда взяли его в полон и мучили лютою мукою, плевал в лицо своим недругам казак Байда. Толмач шептал на ухо чаушу. Гетман, склонив голову, слушал. Гнетущее, тяжелое молчание стояло в зале. Капуста осторожно пробирался к Неживому.
   - Лаврин, - тихо, но грозно проговорил гетман, - на место!
   Опустив голову на руки, замер гетман. Перед глазами его проплыли Дикое Поле и шумная Хортица, и он увидел хищную орду, тучей покрывавшую шляхи Украины. Его ухо, казалось, ловило крики людей, над которыми чинили надругательства татары и турки. Он стиснул зубы и стукнул кулаком по столу. Выговский схватил его за руку, но тот толкнул его локтем; полынная горечь подкатывалась к горлу. Гетман чувствовал - через какое-нибудь мгновение произойдет что-то тяжкое и непоправимое. Полковники побледнели, а Нечай самой глубиной сердца угадал, что творилось с гетманом. Иван Неживой чуть понизил голос, но Хмельницкий приказал:
   - Пой громче, Иван, пой про непреклонную душу славного Байды, чтобы гости наши не забывали, как сильны рыцари народа нашего...
   Между тем у него мелькала другая мысль. Он смотрел то на Неживого, то на Осман-агу, то на полковников, а мысль эта твердила свое... Вот сидел перед ним давний враг - посол Осман-ага, а через несколько домов от гетманской канцелярии плели свою паутину послы из Варшавы, и сама Варшава лелеяла надежду захлестнуть петлю на его шее... И такими же врагами его были и льстивый венецианец Вимина, и молдаванский господарь Лупул...
   Может, лучше было бы сейчас же повести на аркане по шляхам, утоптанным татарскими ордами, Осман-агу, напоить его горем искалеченных душ, заставить принять муки на колу, чтоб испытал он все пытки, какие перенес народ от татарвы и турецких янычаров...
   Гетман с ненавистью взглянул на посла, и гневное слово шевельнулось у него на губах. Но уже в следующий миг он овладел собою и слабо улыбнулся послу, точно и мысли злой не было про него. Нет, прочь это! Мир! Любою ценою мир! Выбить почву из-под ног короля Яна-Казимира, отрезать Потоцким пути в Порту, спутать все расчеты Варшавы, чтобы иезуиты пальцы кусали от злости. Нет, не против Украины будет воевать Порта. Берегитесь, паны Потоцкие! Не выйдет по-вашему. Будет мир с Портой.
   ...Пел Иван Неживой про Байду-рыцаря. Неподвижно, словно каменная баба в степи, сидел Осман-ага и озирался прищуренными глазами. Осман-ага волновался: уж не сделал ли он ошибки, приехав в Чигирин? Не станется ли тут с ним чего-нибудь худого? Разве не дерзость - поступок казака, который поет про этого проклятого Байду, так много бед причинившего великой Порте? Но нет! Песня песней, а дело делом. Песня делу не помеха. Осман-ага выполнит свою задачу. Мир с Украиной нужен для Порты. Тыл будет обеспечен. Император Фердинанд III напрасно надеется, что Порте придется еще воевать с Украиной, что Речь Посполитая поддержит его. Речь Посполитая сама подвергнется нападению, да и хан Ислам-Гирей будет связан по рукам и по ногам. Слишком самоволен стал Ислам-Гирей. Теперь можно ему пригрозить Хмельницким...
   ...Тихо в зале. Только мужественно звучит голос Ивана Неживого. Мысль гетмана стремится бурным потоком. Выиграть время. Заручиться миром на юге. Султан будет занят цесарем, хан Ислам-Гирей связан договором. Поднять за это время весь народ, договориться окончательно с царем московским, придут русские братья на помощь - и тогда последний бой. Он уже видел этот бой и уже слышал музыку победы, гремели трубы, и вся Украина, от Черного моря до Сана, кричала: <Слава!> Внезапно он вздрогнул, точно все прошло и возвращалась суровая действительность. И он увидел, что все смотрят на него. Давно кончил петь Неживой. Обиженно кривил губы Осман-ага. Двусмысленная усмешка змеилась под усами Выговского. Нечай дергал рукав своего кунтуша. Гетман поднялся. Усмехнулся лениво:
   - Джуры, наливайте мед. Золотой кубок пану послу, батыру Осману, нашему другу вечному. Всем поднести кубки.
   Джуры суетились. Поплыл шум, говор. Гетман опустил глаза. Тяжелая усталость упала на плечи.
   - Что с тобой, Богдан? - шепнул Капуста.
   Не ответил. Пока наливали вино, думал о своем, словно и в эти минуты выигрывал время.
   - Вот что хмель в голове рождает, - заговорил гетман, улыбаясь, - ты, пан посол, не обижайся. Должен гордиться тем, что такие рыцари воевали с Портой, только великий рыцарь может иметь достойного соперника. А теперь довольно варшавским панам нашими руками жар загребать. Довольно!
   Голос его крепнул и набирал силу.
   - Теперь я свершу, что замыслил. Нет, не удастся ни иезуитам, ни предателям опутать меня сетями. Мечом буду рубить головы. Ни перед чем не остановлюсь. Довольно жить, как бродяги, гультяями слоняться по степи. Достойным и могучим краем должна быть наша земля. Не просить на сеймах милости надо, не о себе только думать. Надо, чтобы дети наши, внуки и правнуки вспоминали нас, как освободителей. Чтобы в летописях написано о том было. Чтобы через сто лет вышел пахарь в поле, глянул на солнце, на свою землю широкую и сказал: <Живу вольно, ибо волю ту мне и земле моей отвоевали Иван Богун, Данило Нечай, Пушкарь, Золотаренко, славный рыцарь Иван Неживой...> Чтобы через сто лет потомки наши кричали нам: <Слава!>
   Кубок дрожал в его руке. Багряное вино переливалось через край и липкими ручейками ползло по пальцам. <Точно кровь>, - подумал он. Перевел дух и на мгновение замолк, вглядываясь в скованные вниманием лица. Он четко видел каждое лицо, и каждое вызывало в нем одобрение или недовольство. Взгляд его был тяжел: казалось, растопленный свинец струился из глаз на всех, кто сидел перед ним. Он уже отбросил от себя сомнения и, обращаясь к Осман-аге, одновременно говорил это Нечаю, Богуну, Пушкарю, Выговскому, всем, кто, затаив дыхание, слушал его:
   - Мне посол Венеции Вимина золотые горы сулил, - только бы мы с казаками против турецкого султана стали, на Черном море разбой и обиду султанскому флоту чинили, - а я Вимине сказал, что с султаном у нас раздора быть не может. И это я святым крестом подтверждаю перед тобой, посол Осман-ага.
   Гетман поставил кубок и размашисто перекрестился. Осман-ага встал. Подняв кубок, гетман заключил:
   - Шляхта замышляет против нас новую войну. Мы той войны не желаем, но в обиду себя не дадим. Пускай сейм утвердит Зборовский договор, а не утвердит - тогда возьмем сабли в руки. Полковники, выпьем за здоровье султанского посла, батыра Осман-аги.
   Звенели кубки. Полковники пили здоровье посла. Осман-ага кланялся на все стороны.
   25
   ...Ночью Хмельницкий вызвал к себе Выговского, Ждановича и своего двоюродного брата, Павла Яненка. Припухшие веки гетмана были красны.
   - Может, утром обо всем договоримся, - робко заметил Жданович.
   - Нет времени, полковник, времени нет, слушайте хорошенько. Ехать тебе, Антон, и тебе, Павло, вместе с Осман-агою в Стамбул. Ухо с ним держите востро. Птица это немалая. Сами видите - подлец из подлецов.
   Гетман замолчал. Взял с тарелки моченое яблоко, пожевал. Сок сбегал по обвисшим, мокрым усам. Вытер рот. Продолжал:
   - Визирю султанскому втолковывать: дадут помощь против короля, тогда и на море будет покойно.
   Жданович раскрыл рот, хотел что-то спросить. Гетман сурово поднял брови и возвысил голос:
   - Молчи и слушай. У меня и так голова раскалывается.
   Он потер лоб кулаком, как бы что-то припоминая.
   - Перебили, побей вас лихая година. Ну вот, слушайте дальше. Так и твердить: чтобы ляхам Порта веры не давала. Доказывайте им: мол, Вимину подсылали поляки, чтобы мы против Туретчины пошли. Поняли?
   Жданович и Яненко закивали головами.
   - Глядите. Напутаете - головы поотлетают.
   Он закрыл глаза, тяжело вздохнул. Наступило молчание. Где-то в стене затрещал сверчок.
   - Хорошая примета, - нарушил молчание Выговский.
   Хмельницкий продолжал:
   - Пустое. Не верю в приметы. Ты, писарь, вс? знаешь - и какая примета, и хорошая она или дурная. А вот отчего Гладкий и Глух болтают языками, чего они крутят, того не знаешь или знать не желаешь. Так?
   Гетман повернулся к Выговскому. Тот пожал плечами, но молчал.
   - Молчишь? На это примет у тебя нет. А я знаю, - сказал внезапно гетман твердым голосом, тяжелым взглядом обводя присутствующих. - Я знаю, в голове у них зависть шумит. Гетманской булавы захотели, а Украину - хоть псам, хоть чертям, им все равно. Про меня болтают - продался, а сами только того и ищут, как бы и кому бы продаться.
   - Успокойся, - сочувственно сказал Яненко. - Что ты, брат!..
   - Не могу! - Гетман вскочил на ноги. - Какой к черту покой? Вчера Гладкий, пьяный, похвалялся: скоро, мол, пустят Хмелю пулю в спину... А кто пустит? Он, Гладкий? Все им не по нраву. Москва им не с руки, Туретчина по вере не подходит, татары ненавистны, - а чего хотят?..
   Он уже не обращался ни к писарю, ни к полковникам. Говорил сам с собой:
   - Как думают край, веру и волю защитить? Боже мой, боже мой!
   Он закрыл лицо руками. Замолчал. С закрытыми глазами, казалось, видел он хитрые, угодливые лица, взгляды, полные ненависти, слышал над ухом лживые, предательские слова. Тряхнул головой, отвел руки от лица. Словно отогнал от себя что-то тяжкое и непереносимое.
   - Теперь самое трудное время. Стоим, как на вершине горы. Под ногами - пропасть и ветры. Удержаться надо любою ценой, пока буря пройдет. Удержаться. Все эти союзники об одном мечтают - как бы раздор посеять между нами и Москвой. Тщетно! И от своего не отступлюсь. Головы буду рубить, на кол сажать, а не отступлюсь.
   Он помолчал и, вздохнув, добавил:
   - В Стамбуле добиваться, чтобы хану строго приказано было с поляками без нашего ведома соглашений не заключать и чтобы нам помощь подавал. Станет визирь про Москву спрашивать - посылали ли мы своих послов, каковы намерения наши, - от ответа уклоняться. Говорить так: <Вера у нас одна, народ братский, обиды друг другу не делали, думаем жить в мире...>
   - Поняли? - Он взял с тарелки еще одно яблоко, пожевал и ободряюще кивнул головой Ждановичу. - Вот погодите, друзья. Будет так, как задумано мною. Народ русский станет плечом к плечу с нами, помощь подаст. Не бывать такому, чтобы брат брату в злой беде не помог.
   - Войны никто не хочет, - отозвался Жданович.
   - И все равно не миновать ее ни нам, ни им. - Гетман встал, доел яблоко, сплюнул в кулак семечки и выбросил в открытое окно. - Хватит. Ночь коротка, всего не переговоришь. Завтра утром отправляйтесь. Глядите - что приказал, того и держаться. Нужда будет - шлите гонца.
   Попрощались. Он остался один. Погасил лампадки. Подошел к окну, налег грудью на подоконник. В пруду квакали лягушки. Звезды мерцали в небе. Перекликалась стража за стеной:
   - Слушай! - кричал кто-то басом, и другой голос тотчас отвечал:
   - Слушай!
   И ему тоже захотелось сказать в ночь, в небо, в широкие, манящие просторы земли это короткое и полное таинственного значения слово: <Слушай!> И сами по себе губы его прошептали это слово, и он понял, скорее ощутил сердцем, что и в эту ночь, как и во все другие ночи до того, он тоже стоит на страже и тоже <слушает>. Что и кого - это Хмельницкий хорошо знал.
   ...Казначей Крайз сидел на корточках под самой стеной гетманской опочивальни. У него давно онемели ноги и ломило поясницу. Сквозь кусты он видел тень гетмана в раскрытом окне. Он слышал все, что было говорено. Крайз ждал, пока гетман закроет окно. Ждать пришлось долго. Наконец звякнули рамы. Крайз посидел еще с минуту. Опасливо огляделся по сторонам и встал. Осторожно вышел на тропку и пошел к черному крыльцу. У крыльца его остановил караульный:
   - Кто идет?
   - Я! - отозвался Крайз.
   - А, это вы, пан казначей! - узнал караульный. - Что не спите так поздно?
   - Не спится, казак. Сон бежит от меня. - Зевнул и начал подыматься по ступеням.
   ...Перед рассветом к Чигирину подъехал перекопский мурза Карач-бей, посол хана Ислам-Гирея.
   У городских ворот мурзу остановили казаки. Татары кричали:
   - Тотчас отворить ворота! Перекопский мурза к пану гетману по неотложному делу!
   Казаки сонно зевали. До восхода солнца никому не велено отпирать ворота, пусть мурза ожидает у ворот. Татары подняли крик. Казаки разбудили есаула. Есаул Лисовец в ту ночь был дежурным по городу. Он вышел за ворота, спросил:
   - Кто едет и по какому делу?
   Карач-бей вылез из повозки. Ноги онемели от долгого сидения; будто на чужих ногах, пошел навстречу есаулу.
   - Я перекопский мурза Карач-бей, посол великого хана Ислам-Гирея.
   Есаул Лисовец поклонился, прикрикнул на казаков:
   - Чертовы дети! Отворить немедля ворота послу хана, живей! - А сам стоял на месте и зевал, прикрываясь ладонью.
   Отворили ворота, заскрежетали цепи, опустили мост через ров. Карач-бей сел в повозку. Подковы застучали по деревянному настилу. Усатый казак, затворяя ворота, недовольно ворчал:
   - Нет тебе покоя, разъездились эти послы, побей их господь! Два дня назад турок, вчера поляки, а нынче, глядь, и этого нечистая сила принесла.
   - Ты там меньше болтай, не твоего ума дело, - равнодушно сказал есаул, проходя мимо.
   - Известно, не моего, - ворчал казак, - это уж гетмана Хмеля дело, а у меня свое дело, да я так думаю, что и ему они, те гости, осточертели.
   Из темного угла под стеной чей-то голос укоризненно отозвался:
   - Дядько Семен, может, вы бы помолчали...
   Казак сплюнул, отошел в сторону и сел на скамью.
   Рассвет раскидывал в небе сизый плат. Перед глазами диковинными силуэтами возникали дома. Громко, как на перекличке, пели петухи. Казака Семена волновало свое. Был когда-то и дом, и жена, и дети. Все пропало, ушло, как он говорил, по ветру. Спалил Ерема Вишневецкий дом Семенов, а в доме сгорели жена и дети.
   Тихо в предутреннем Чигирине. В такую тишину все припомнишь. Но нет в сердце места для тоски. Обиду тоской не избудешь. <Ездят, все ездят, думает Семен, - не было еще такого на Украине. Великим паном стал гетман Хмель, что и говорить! Одних купцов сколько наехало! А на ярмарках какого только товара нет! И продают его люди из разных неведомых доселе краев!>
   Много можно за ночь передумать. Посасывает люльку казак Семен. Плывут думы, обступают со всех сторон. А перед глазами маячит село над Горынью, хата... Что осталось? Один пепел - и того, видно, ветром уже разнесло. А что будет? Паны снова возвращаются в свои маетки. Неужто будет по-старому? Не спится казаку Семену. Поспрошать бы кого. Вздыхая, глядит он на небо. Ясноликое солнце всходит у края неба и красит медью крыши домов.
   26
   ...Купец Вальтер Функе путешествовал. Обмывали пыльную дорогу дожди, сушили солнце и ветер. Вальтер Функе глядел из повозки по сторонам внимательным, зорким глазом. Тешили взор широкие, бескрайные нивы. На них нескончаемый прибой золотых волн.
   Колыхались пшеница, рожь. Поблескивали на солнце косы и серпы. Белые рубахи косарей мелькали в желтом море. Вальтер Функе остановил повозку. Сошел на межу. Сорвал колос, растер на ладони. Теплые зерна щекотали руку. Поднес к лицу. Запахло землей и солнцем.
   Косари окружили человека в куцем кафтане и низко надвинутой на лоб широкополой шляпе. Вальтер Функе поздоровался. Повел рукой вокруг и заговорил по-своему: он восхищен богатством полей. Косари поняли, засмеялись.
   Дивчина в вышитой красным сорочке поднесла негоцианту кварту молока. Функе выпил одним духом, его томила жажда. Протянул дивчине талер. Она спрятала руки за спину и отступила. Дивчина смеялась. Функе был доволен. Спрятал талер в карман. Помахал косарям шляпой, сел в повозку.
   Дробно стучали кованые колеса. Плыли по сторонам нивы. Сияло солнце. Дорога, точно ручей, вилась по лесу. За лесом началось село. Ехали через плотину. Функе высунулся из повозки. Справа от плотины стояла тонким облачком белая пыль. Тарахтело колесо мельницы. Водяные брызги упали на лицо Функе, приятно освежили. Перед мельницей теснилось множество телег. С краю плотины стоял дед с палочкой. Сначала он с любопытством посмотрел на повозку, но тут же равнодушно отвернулся. Кто только не ездит теперь через село Качинцы? Недаром лежит оно на шумном и беспокойном тракте из Варшавы на Чигирин.
   Функе проехал село. Перекрестился на церковные купола. Любовался хатами. Казалось - ему улыбаются синие петухи, намалеванные на стенах. Подсолнечники тяжело гнулись через плетни, точно кланялись проезжим. Пес полаял на повозку, но, разморенный солнцем, отстал. Дробно стучали колеса. Миновали село. Снова вдоль дороги потянулись нивы. Бежали по всему окоему золотые волны хлебов. Косы блестели на солнце.