Рыбак Натан. Переяславская рада

   - Иди за мной!
   Мартыну казалось - сердце вырвется из груди. Спустя несколько минут он очутился в обширной зале, освещенной огнем фонаря. Евнух спокойным движением раздвинул занавес. Перед Мартыном стояла Катря. Он кинулся к ней, протянув руки, и ударился грудью о железные прутья: зала была разделена пополам решетчатой загородкой. Он застонал в отчаянии.
   - Катря! - воскликнул он с болью. - Катря!
   Катря просунула сквозь решетку руки, положила их ему на плечи. По лицу ее катились слезы.
   - Боже мой! Мартын!..
   - Катря!
   И замолчали. Глядели в глаза друг другу. Казалось, прошла вечность. Память воскресила далекий Байгород, весеннюю степь, багровый закатный небосклон...
   - Мартын, вырви меня из этого пекла! - услышал он ее мольбу и со злобой тряхнул решетку, точно пытаясь сломать ее.
   Но железо было холодно и крепко. Где-то сбоку тихонько хихикал евнух. И Мартын понял свое бессилие. Он прижался лбом к решетке.
   - Катря, - проговорил он хрипло, - все сделаю. Жизнь отдам, но тебя тут не оставлю.
   Говорил быстро, спеша рассказать ей о своей тревоге и любви, о ночах, проведенных в думах о ней, о своей непоколебимой вере в счастье, о том, что скоро придет свобода для всех навеки, - и вдруг осекся. Зачем он ей все это говорит? Зачем, если, как птице, подрезали ей крылья, замкнули в тюрьме, держат для надругательства... А может быть, уже и надругались? Может быть? Он не спросил об этом, вернее - не осмелился. Но она поняла его вопрошающий взгляд. И, заглянув глубоко в его глаза, сказала:
   - Чиста я перед тобой, Мартын, перед богом и людьми чиста...
   Он дрожал. Его Катерина, его сердце! Он бы простил ей все!
   - Знай, Мартын, живою им не дамся.
   Она тихо и твердо сказала это и прислонилась головой к решетке. Горячими губами припал Мартын к ее щеке. Шептал на ухо:
   - Катря, держись, свет мой, не дам тебе остаться в неволе. Гетман поможет, сын его тут, выкупим тебя, Катря...
   Евнух дернул Мартына за рукав:
   - Довольно, батыр. Скоро смена караула. Пора уходить.
   - Подожди, поганый! - заскрежетал зубами Мартын и швырнул ему под ноги еще несколько злотых.
   Проворным движением евнух подобрал деньги.
   - Катря!
   - Мартын!
   А между ними стояла железная решетка, и неведом был завтрашний день.
   Снова забормотал за спиной евнух, дергая за рукав:
   - Пора, пора, батыр!
   - Поцелуй меня в лоб, Мартын, - дрожащим голосом попросила Катерина.
   Мартын прижался губами к ее лбу. Почему в лоб? Неужели это прощание?
   - Катря! - шептал он горячо. - Катря! Единственная моя, зорька ты моя...
   - Идем, казак, - нетерпеливо зашептал евнух. - Идем. А ты ступай! прикрикнул он на Катерину, и Мартын увидел, как упали плечи Катри, будто сломал их кто-то, и она неверными шагами ушла в темень. Только донеслось, как стон:
   - Мартын!
   ...Звездная тихая ночь за окнами. Мартын сидит на лавке, рассказывает. Тимофей и Неживой слушают.
   - Выкрасть бы ее, - сказал Тимофей, но сейчас же признал: - Нет, невозможно это.
   - Выкупить! Поговорить с визирем.
   - Не поможет, - отозвался Неживой, - я уже расспрашивал Ибрагима. Проклятый пес говорит, что она в ханском гареме и что хан уже знает о ней. С самим ханом надо вести речь об этом.
   Мартын обхватил голову руками, склонился на подоконник. Неумолчно трещал где-то в стене сверчок.
   ...Катря прошла в свою комнату. Евнух заглянул к ней. Строго приказал:
   - Спи!
   Покорно улеглась на ковер. Сухими глазами уставилась в потолок. Еще чувствовала на лбу прикосновение губ Мартына. Еще слышала его слова. Еще видела его лицо. Но его уже не было. Стены и решетки отделяли ее от мира. Стыд и позор ожидали ее. Наложить на себя руки! Но она хочет жить! Хочет свободы! Хочет увидеть сизо-зеленую степь весной, растереть в руке стебелек мяты... Вместе с Мартыном слушать задумчивые казацкие песни. Вместе с Мартыном... Все это была жизнь. А теперь каждый день, каждую минуту ее стережет смерть. Доля у нее одна. Она уже знает ее в лицо, эту долю, страшную и неумолимую. Сколько рассказали ей тут! Хоть бы кто-нибудь дал яд! Хотела попросить у Мартына, но не осмелилась. Хоть бы нож достать! Нет, не для себя, для него, для того жирного, ненавистного палача, коварного и хищного хана.
   Коротка весенняя ночь, а мыслей, темных и беспросветных, на тысячи долгих ночей. Слез нет, все высохло уже в груди. Сама удивилась, когда заплакала, увидав Мартына. А теперь и хотела бы заплакать, да не может.
   В груди жжет. Болит сердце. Горит тело от прикосновения шелковой чужой одежды. Лучше бы продали рабыней на галеры, лучше камни грызть... Только не это!..
   Из уст Катри вырывается страшный крик отчаяния и боли. Он проникает сквозь тяжелые дубовые двери. Вскакивает с ковра евнух. Дрожащими руками зажигает фонарь.
   ...Ночь гасит звезды в темном небе. Где-то далеко на востоке небо загорается пока еще слабым, рассветным огнем.
   2
   ...Визирь Сефер-Кази презрительно кривит губы. Король не сдержал своего слова и не заплатил дани, как обещал под Зборовом. Пожалеет король! Придется ему заплатить вдвое больше. Поход в Молдавию не оправдал надежд. Сефер-Кази не особенно склонен помогать сейчас гетману военными силами. Но слово хана - священное слово. Хан не нарушит его. Он уже дал приказ улусам подниматься. Только месяц пойдет на ущерб, орда выступит на Украину.
   Визирь жмурится. Солнечный луч ласкает сморщенное, как печеное яблоко, маленькое лицо визиря.
   Тимофею душно в гостиной визиря. От ковров, от подушек, от шербета противный, сладковатый запах, тошнотворный, ядовитый привкус на губах. Сейчас-то все это можно стерпеть. Тяжелее было в сорок восьмом году. Тогда визирь не вел с ним переговоров, тогда его держали заложником. Кто-то из мурз предлагал даже приковать его за ногу к крепостному орудию. Теперь не те времена.
   Тимофей выпрямляется на подушках. Теперь он гетманский посол, сын великого гетмана Войска Запорожского и сам прославленный воин. За его спиной три похода и самостоятельная битва под Яссами. Можно говорить с визирем, как с равным.
   Сефер-Кази пьет кумыс. Медленно отставляет пиалу на большое серебряное блюдо. Визирь переводит речь на то, с чего начал вчера. Как Москва? Как мыслит гетман о том, чтобы учинить поход на царя московского? В глазах Сефер-Кази холодные льдинки недоверия. Тимофей разводит руками. Он сих дел не знает. Пусть хан спросит самого отца. Одно может сказать Тимофей: Крымскому царству гетман и старшина - друзья верные и неизменные. На том крест может целовать.
   ...Дел у гетманских послов было немало. Встречи с визирем. Раздача подарков визирю, мурзам, муллам. Иногда и тем, кто поменьше, сунуть надо. Одному язык развязывала сотня дукатов, а другой становился разговорчивым только после третьей сотни. На все это был мастер Иван Неживой. Он отлично знал татарский обычай. Братался и шутил с татарами, а в случае нужды, как сам говорил, - на коране мог поклясться.
   Оставалось еще вручить подарки хану. Золотой меч и серебряный лук со стрелами. Было условлено: в пятницу хан, в присутствии всего дивана, примет гетманские подарки.
   Как-то среди ночи к гетманичу явился Карач-бей. Начал издалека. Тимофей понял: мурза может что-то сказать, но ждет даров. Пришлось расщедриться. Тысяча дукатов невесело зазвенела в кожаном мешочке, перекочевывая в карман Карач-бея. Мурза сказал:
   - Визирю не верь. Зол, как шакал, и хитер, как лиса. Визирь получил письмо от короля и большие подарки. Польский посол лишь на днях покинул Бахчисарай. Орда пойдет. Но берегись. Визирь давал обещания королю, как и гетману. Какие - не знаю. Но то, что дал, знаю. Визирь с ханом - как лев с ягненком. Но хан без него обойтись не может. Возьми это во внимание и помни: так сказал тебе Карач-бей. Пусть гетман не забывает этого.
   Карач-бей прижимал руки к сердцу, ко лбу. Мурза перегнулся через стол:
   - У визиря одна мысль: гетмана с московским царем поссорить, этим он и хана держит в своих руках. Хан уверен: визирь это сделает, оттого и не отрубил еще ему голову, а визирь ждет удобной минуты, хочет отравить хана...
   Мурза осекся и замолчал, видимо считая, что сказал лишнее.
   - Быть тебе визирем, - беспечно сказал Тимофей, - ум у тебя канцлерский.
   - Что ж, ты будешь когда-нибудь гетманом, я - визирем; будем жить в мире.
   Карач-бей смеялся.
   После этой беседы беззаботное настроение выветрилось, как хмель. Тимофей ходил хмурый, сосредоточенный. Беспокоился: до пятницы еще три дня. Понимал - татары умышленно оттягивают день вручения даров хану. Хотят, чтобы польский посол до Варшавы доехал. Ничего тут не поделаешь.
   Тимофей сидел в горнице, попивая сладкий апельсиновый настой. Думал: как там, в Чигирине? Трудно отцу, хлопотливо. Нелегок гетманский сан. В горницу вошел Мартын. Гетманич посмотрел на казака, и сердце сочувственно сжалось. Щеки Мартына ввалились, словно после тяжелой болезни, губы пересохли. Мартын сел в углу на скамье, хрипло заговорил:
   - Выручай, гетманич! Погибнет дивчина. Одна она у меня на всем свете. Если бы еще не повидал, может, примирился бы. А вот когда увидал ее глаза, ты понимаешь, смотрит на меня, а в глазах ее мука, страшная мука и смерть. На прощание попросила поцеловать в лоб, как покойницу...
   - Буду просить хана, Мартын. От имени гетмана буду просить. Скажу наша свояченица.
   У Мартына стало светлее на душе. Вскочил на ноги, кинулся к Тимофею. Крепко обнял за плечи, как брата.
   ...Долгий весенний день был на исходе. Пропели муэдзины вечернюю молитву. Село солнце. Розовая заря отражалась в стеклах бахчисарайского дворца хана Ислам-Гирея III.
   Хан творил намаз в присутствии муллы Фатуллы. Хан возводил глаза к голубому потолку опочивальни, который умелым живописцем был превращен в небо. Живописец точно рассчитал, где будет сидеть хан, на чем именно остановится его взор, когда он будет обращаться мыслями своими к аллаху.
   Перед глазами хана всегда была звезда вечности - Альдебаран. Вечны власть и мудрость хана, вечны воля и могущество его.
   Хан творил намаз и беседовал с аллахом. Мирская суета осталась за порогом. Тут, в обширной опочивальне, под голубым потолком царили спокойствие и мудрость. Хан совещался с аллахом. Хмельницкий - гяур и шакал, наиневернейший среди неверных, снова звал его в поход. Султан приказал итти. Приказал, потому что султану Мохаммеду важно обессилить Польшу, выдавить, как лимон, хана. Султан воевал с императором Фердинандом и венецианским дожем. Польша не должна была вмешиваться в эту войну. Пусть с ней воюет Хмельницкий, пусть хан помогает Хмельницкому. Аллах слушает мудрые мысли хана. Но аллах молчит. В сердце хана нет спокойствия. Всякий раз, как он идет в поход вместе с гяуром Хмелем, он теряет покой. Всякий раз он ждет ловушки. Но благодаря визирю, хитрому и лукавому Сефер-Кази, хан все же выигрывает... И на этот раз визирь придумал ловкий выход. И на этот раз лиса Сефер-Кази держит в своих руках мудрого и храброго хана.
   Нерушима на голубом потолке звезда вечности, как нерушима вера хана в свою мудрость и силу. Мулла жует беззубым ртом, шлепает губами. Это раздражает хана. Но он не может запретить этого мулле. Фатулла ближе к аллаху, чем хан, и в этом его преимущество. Кроме того, мулла Фатулла всегда заблаговременно доносит хану о замыслах и намерениях его визиря, и хан поэтому держит муллу при себе, не зная, что точно так же доносит мулла визирю о намерениях и замыслах хана. У муллы одна забота: спровадить в ад хана и его визиря и сделать властителем Крыма ханского брата Нураддина.
   ...Плывут мгновения. Но это за стенами дворца. А здесь, во дворце, в опочивальне с голубым потолком, тишина, спокойствие, вечность. Тут царят звезда вечности Альдебаран и всемогущий повелитель Крымского ханства, Ислам-Гирей III, которому платят дань короли и господари, который одним взмахом руки может послать трехсоттысячную орду на север, на запад, на восток, жечь и губить города и села, вытаптывать нивы, сажать на кол десятки тысяч неверных, брать богатый ясырь. Все это может совершить хан Ислам-Гирей III.
   Но, беседуя с аллахом, хан должен признать (конечно, он не сделал бы этого на людях), что у него на сердце неспокойно с той поры, как Украина избрала гетманом этого проклятого Хмеля. Тревожно у хана на душе. Опасен Хмель! Хмелю не скажешь: <Плати дань, давай ясырь, пришли в мой гарем сотню самых красивых девушек>.
   Хмель набирает силу, как орел высоту. Хан зорко следит за чигиринским орлом. Ему известно, куда смотрит Хмель. На север! Москва - надежда Хмеля. И если Хмель будет с Москвой - конец могуществу Крымского ханства. Хан спрашивает аллаха: как быть? Аллах молчит. Молчит звезда вечности. Только в торжественной тишине слышно, как шлепает губами мулла Фатулла.
   Закончена вечерняя молитва. Фатулла ушел. Хан хлопает в ладоши и приказывает явиться старшему евнуху своего гарема.
   ...Селим падает на колени перед ханом.
   Чем верный слуга может порадовать своего господина? После многотрудного дня, после мудрых государственных дел, не пора ли вдохнуть запахи роз и горечь миндаля, которыми дышат груди прекрасных жен ханских? Триста красавиц ожидают счастливого мгновения, когда великий хан прикоснется к ним. Витиевато и льстиво говорит евнух Селим. Не слова сыплются с его уст - льется мед. Вздрагивают ноздри хана, сладостная тревога наполняет тело. Евнух перечисляет имена и приметы ханских жен. Но лицо властелина покрыто завесой равнодушия.
   Евнух вспоминает. Есть одна, которой еще не касалась рука хана. Уста ее как два нежных лепестка розы, грудь затаила в себе прохладу виноградных гроздий...
   ...Забегали сейманы по длинным темным переходам ханского гарема. Забегали евнухи, старшие, младшие. Засуетились и забеспокоились старые жены хана.
   Под наблюдением Селима Катерину купали в голубом мраморном бассейне. Два евнуха держали за руки, чтобы не утопилась, чего доброго, третий мыл, натирал пахучими травами, от которых тело покрылось пеной, потом ополаскивал ее водой.
   Катря бессильно стояла в воде. В глазах застыл ужас. Дыхание со стоном вырывалось сквозь раскрытые, потрескавшиеся губы. Ее вывели из бассейна. Силой положили на ковер. Старые ханские жены натирали ее благовониями. Турчанка Фатьма, старейшая жена хана, приговаривала:
   - Глупенькая, не бойся. Понравишься хану, - осчастливит он тебя. Великая честь выпала тебе.
   Катря оттолкнула Фатьму. Закричала. Евнухи схватили ее за руки, повалили на пол. Селим визжал:
   - Осторожно! Не причините ей вреда!
   Катря билась головой об пол. Но под головой были толстые ковры. <Если бы камень!> - промелькнула горькая мысль. Кричала, звала Мартына. Знала начинается самое страшное, то, о чем она с трепетом думала долгие дни и ночи. Неужели не миновать ей позора? Ее держали за руки, за ноги, держали за голову, - только сердце было свободно, только сердце и мысли. От этого было еще страшнее. Фатьма приговаривала:
   - Не брыкайся, как коза, покорись хану и будь ласкова с ним.
   Катря затихла. Закрыла глаза. Губы дрожали, по впалым щекам бежали слезы. Ее завернули в белый шелк, повели в ханские покои. Она шла покорно, не сопротивлялась. Селим повеселел. Шайтан ее забери, эту девку! Он уже, по правде сказать, жалел, что пообещал ее хану. Думал - ничего не выйдет. У Селима хищно выгнулись тонкие синеватые губы. Вот разъярится казак, которого он приводил на свидание, когда узнает!
   Евнух приоткрывает дверь ханской опочивальни. Властитель Крыма надел легкий халат, полулежит на подушках. Два золотых дракона тускло поблескивают на полах халата. На низеньком столике шербет, виноград, апельсины, розовая вода в графинах венецианского стекла, теплая вода в серебряных мисках. Катря стоит на пороге. Евнух слегка подталкивает ее в спину. Она переступает порог. За ней быстро закрывают двери. Сейманы становятся за дверью с мечами в руках. Селим садится у порога, скрестив ноги. Затаив дыхание, припадает ухом к дверям.
   Евнух крепко зажмуривается. У него хищно вздрагивают ноздри. Сколько раз сидел он так возле этих дверей! Как в эти минуты он ненавидит хана!
   Он сидит, прижавшись к дверям, затаив дыхание. За дверями тишина. Слышно только, как дышат сейманы. Сейчас эта тишина будет нарушена, ее разорвет резкий девичий крик. А потом снова настанет тишина.
   Глухой шум за дверью ханской опочивальни. Сейчас закричит девушка - и опять все затихнет.
   И вдруг евнух, как бешеный, вскакивает на ноги. Из-за двери опочивальни доносится страшный крик, стон, хрипение. Но это не девический голос, это кричит сам хан, зовет на помощь.
   Евнух нарушает закон ханов, за что может поплатиться головой. Он с силой рвет дверь и вбегает в опочивальню. Хан лежит на ковре, а девушка душит его. Выкатившиеся глаза хана полны смертельного ужаса. Сейманы и Селим силой отрывают руки Катри от ханского горла. Ее швыряют на пол, как собаку.
   ...В ханском дворце тревога. Ко дворцу бегут стражи. Бежит визирь Сефер-Кази, бегут братья хана.
   - На хана покушение! - ползет шепот по дворцовым покоям. - Неверная хотела задушить хана! На кол ее! Кинуть живой шакалам!
   Визирь стучит ногами на главного евнуха. У Селима подгибаются колени. Кто поверит, что не нарочно подослал он эту безумную на священное ложе ханской любви? Селим валится в ноги ханскому визирю.
   Катре надели на руки и на ноги оковы. Бросили в темный, холодный подвал. Так лучше. Теперь смерть, но не позор. В подвале темно, холодно, пусто. Только шуршит по стенам вода и где-то капля за каплей ударяет о камень.
   Злоба перекосила лицо хана. Он сидит на подушках, качаясь из стороны в сторону. Перед ним стоят визирь, братья, мулла Фатулла. Хан молчит, ожидая слов, которые исчерпали бы силу его гнева. Только теперь понимает он, от какой опасности спас его аллах. Он ждал любви и тепла женских губ, а увидел хищный оскал зубов... Разъяренной тигрицей впилась неверная своими когтями ему в горло. Да будет проклята Украина и ее женщины! Пусть пепел покроет навеки села и города этого страшного края! Ислам-Гирей шевелит губами, шепчет про себя проклятья. Впервые за его жизнь такой позор упал на его честь.
   Хан подымает голову. Смотрит на стену сквозь людей, окруживших его. Голос прерывается от гнева. Пена выступает на губах.
   3
   ...Еще в начале января папский нунций в Варшаве проявил большое беспокойство касательно событий в Речи Посполитой и на Украине.
   Иоганн Торрес был вынужден, после нескольких совещаний с кардиналом-примасом королевства и самим королем, написать в Рим, его святейшеству папе, откровенное и не совсем утешительное письмо. Ссылаясь на свой преклонный возраст и многолетний опыт в государственных делах, нунций Иоганн Торрес безошибочно предрекал новые неудачи для Речи Посполитой.
   Тревожные вести поступали в столицу из коронных земель. Хотя в Киеве и сидел королевским воеводой Адам Кисель, хотя, пока еще осторожно, начали возвращаться шляхтичи со своими семьями в родовые маетки, - однако все это выглядело слишком неустойчивым и шатким.
   Письма Адама Киселя на имя короля и канцлера были полны опасений. Немало хлопот причинял королевским министрам Хмельницкий и своими посольствами в Москву. Теперь уже было ясно, что с каждым месяцем связь казацкого гетмана с Москвой становится все теснее.
   Кисель старательно сообщал о многочисленных гостях из Московского царства в Киеве и Чигирине, об отъезде в Москву гетманского посольства во главе с полковником Михаилом Суличичем, который незадолго до того возвратился из Турции. Писал Кисель и о том, что с тульских заводов отправляют гетману обозы с пушечными ядрами, порох, военное снаряжение разного вида, а также шлют мастеров оружейного дела и таких, которые хорошо знакомы с рудничным делом и отливкой чугуна.
   Нунций его святейшества папы в Варшаве Иоганн Торрес не был человеком, который любил преувеличивать или склонен был впадать в чрезмерное отчаяние без важных на то причин.
   Нунция знали в Риме как человека твердого характера, спокойного, уравновешенного, разбирающегося в событиях и людях, сведущего в государственных делах. Иоганн Торрес был известен как свирепый и непримиримый враг православной церкви, как ревностный хранитель того жизненного порядка, который предписан небом и великим Римом.
   Для Торреса единственными властителями всего мира были святейший папа и Ватикан, а короли, цари и князья - лишь вассалами великого папы, наместника бога на земле. Возможно, именно поэтому папа отправил Иоганна Торреса нунцием в Варшаву.
   То, что происходило на Украине, по мысли Иоганна Торреса, приобретало характер более значительный, чем <беллюм цивиле>, сиречь война домашняя. Нет! Это была уже не домашняя война, и она становилась предметом заботы не одной только Речи Посполитой...
   Чернь, попирая все незыблемые извечные законы, боролась за вольности, за уничтожение власти пана над <низшею тварью> - хлопом. И сила Хмельницкого, по глубокому убеждению нунция Торреса, состояла именно в том, что казацкий предводитель сумел понять стремления этой черни, и призвал ее своими универсалами на битву за вольности и веру.
   Нет! Это уже не <беллюм цивиле>. Потому так тревожно и беспокойно на душе у Иоганна Торреса.
   Многие видные воеводы, такие, как Потоцкий, князь Вишневецкий и Конецпольский, утверждали, что с Хмельницким в этом году будет покончено. Было решено двинуть многочисленный корпус, чтобы внезапно ударить на подольский фланг казацкого войска, а затем бросить в прорыв главные силы королевской армии. Но Иоганн Торрес полагал, что все это не так просто и победа еще далека, - может быть, дальше, чем когда-нибудь. И об этом Торрес открыто сказал королю и канцлеру.
   Строгие и предостерегающие слова нунция оказали воздействие на короля.
   Ян-Казимир созвал совет. На совет прибыли Потоцкий, Вишневецкий, Януш Радзивилл из Литвы, Казимир Сапега, Калиновский, Замойский.
   С грустью и раскаянием в сердце должен был признать король, что недостает на этом совете достойного государственного мужа - умершего недавно князя Оссолинского. Даже некоторое одиночество ощутил король, оказавшись с глазу на глаз с надменными и гордыми вельможами своего королевства.
   Два дня заседал совет. Король, казалось, почувствовал всю сложность положения Речи Посполитой и перестал думать об охотах, шумных банкетах, маскарадах и прочих забавах, на которые так щедра была Варшава всю зиму.
   На совет был приглашен Иоганн Торрес. Опустив глаза долу, исполненный величия и суровой решимости, нунций говорил:
   - Прошу вельможное панство, которое оказало мне великую честь, пригласив меня на сей рыцарский совет, выслушать мои мысли. Наступило время, когда решается судьба королевства, судьба католической веры в пределах Речи Посполитой. Если панству угодно знать правду, я должен сказать, что события эти гораздо страшнее, чем Тридцатилетняя война. Та война, как ведомо панам сенаторам, закончилась миром в Вестфалии, а то, что творится сейчас на нашей земле, должно закончиться не миром, ясновельможное панство, а нашей полной победой.
   - Виват! - прохрипел Сапега.
   Нунций предостерегающе поднял руку.
   - Еще не время провозглашать виват, пан Сапега! Мы стоим перед событиями, которые надлежит спокойно оценить и принять меры исключительной силы.
   - Что вы предлагаете? - недовольно спросил Станислав Потоцкий; он в глубине души считал этот страх перед чернью и Хмелем недостойным и постыдным.
   - Я не предлагаю, пан Потоцкий, святая церковь наша никогда не предлагала, я приказываю! - выкрикнул Торрес, изменив на этот раз своей прославленной выдержке. - От имени папы и Ватикана, по их поручению, я приказываю вам, верным католикам, истребить моровую язву, бушующую на коронных землях, выжечь огнем самый след ее. Своей черной кровью пусть смоет грехи свои обезумевшая чернь, поднявшая свои звериные лапы на людей, избранных церковью и законом.
   Торрес перевел дыхание. Овладел собой. В зале стояла напряженная тишина. Он продолжал спокойнее:
   - Воспользуйтесь тем, что московский царь не может теперь разорвать Поляновский договор. Этою же весною раздавите Хмеля. Шлите к нему сейчас же комиссаров, затуманьте его взор притворно добрыми словами, а сами собирайте под знамена всех, кто может взять оружие в руки. Хмельницкий заключил договор с турками, чтобы они заставили хана дать ему помощь. Но пусть это не беспокоит вас... В нужный час пошлете хану сто тысяч злотых, и хан обратит оружие против Хмельницкого. Держите Москву в страхе перед Хмельницким. Твердите царю и боярам, что их собственная чернь воспалится примером украинских хлопов. Пану Янушу Радзивиллу надлежит начать действия на московско-литовском рубеже. Надо показать, что, кроме Смоленска, можно отнять и другие земли у русских.
   <Хорошо ему говорить!> - с досадой подумал Радзивилл и не удержался, чтобы не заметить:
   - Преподобный отец, позвольте сказать слово. Ведь я сижу как на вулкане! Стоит только сделать шар на восток - и за спиной у меня подымется русская чернь. Хлопы того только и ждут.