Рыбак Натан. Переяславская рада

   В комнате находились Золотаренко, Носач, Громыка, Богун, Выговский. Все они были в замешательстве, чувствуя, что нужно оставить гетмана наедине с Капустой, и не зная, как это сделать. Громыка поднялся было, но гетман указал ему рукой на скамью, внимательно слушая сообщение Капусты о том, что Тарасенко выступил на Брянск. Наконец Капуста замолчал, поглядывая то на гетмана, то на полковников, сидевших вдоль стены. Прежде чем успел придумать, как же доложить о главном, Хмельницкий спросил:
   - Что еще привез?
   Капуста понял: можно говорить при всех.
   - На допросе шляхтянка Елена Чаплицкая... - твердо начал Капуста и кинул взгляд на Хмельницкого.
   Гетман смотрел строго и внимательно. Полковники слушали, нагнувшись вперед, беспокойство мелькало в глазах у Выговского. Голос Капусты окреп. Положил перед собой исписанный лист пергамента, заглядывая в него, говорил:
   - <Шляхтянка Чаплицкая призналась: была подослана к гетману ксендзом Казимиром Лентовским, который потом стал личным духовником короля Яна-Казимира. Шляхтянка Чаплинкая призналась, что ей было приказано стать женой гетмана и венчаться в православной церкви, и грех тот - обещал Казимир Лентовский - папа в Риме ей простит, о чем Лентовский договорился уже с папским нунцием. Оная шляхтянка призналась под пыткой, что первый год никто ее не тревожил, но весной 1650 года через казначея Крайза получила она письмо от ксендза Лентовского, и в том письме писано было, что она должна добыть, сиречь выкрасть, грамоты гетмана Хмельницкого к московскому царю и воеводам московским, а также разведать, получил ли гетман оружие из Москвы и о чем трактовал с московским послом, думным дьяком Григорием Богдановым. Должна была она также отписать, о чем договорился гетман с молдавским господарем Лупулом, и запоминать, какие послы приезжают к гетману, узнавать, о чем с ними говорено, и обо всем том, разведав, оповещать казначея Крайза>.
   - Крайза взяли? - глухо спросил гетман.
   - Крайза нашли убитым, - ответил Капуста.
   - Странно, - отозвался Выговский, - это запутывает дело.
   - Все ясно, - возразил Капуста, - Крайза убрали, чтобы он чего-нибудь лишнего не рассказал. Но позволь, гетман, об этом сейчас не говорить. Еще не время.
   - Хорошо, - сказал Хмельницкий. - Дальше.
   - <Шляхтянка Елена Чаплицкая передала Лентовскому грамоты от путивльского воеводы, выкраденные ею у гетмана в Субботове...>
   Хмельницкий вспомнил, как искал он эти грамоты, как шарила по шкафам Елена, помогая ему, наглоталась пыли, расчихалась, усталая упала ему на грудь, сказала: <Поцелуй меня, Богдан...> Он тогда забыл про грамоты...
   - <Шляхтянка Чаплицкая, - продолжал Капуста, - призналась: на той неделе Крайз уведомил, что в Киеве ее ждет ксендз Лентовский. Там, в монастыре бернардинов, ксендз передал шляхтянке яд, который велел подсыпать в вино гетману Богдану Хмельницкому. Яд этот найден у шляхтянки в золотом медальоне после четвертого допроса. Она, отпираясь, говорила, что это только сонное зелье. Собака, которой подсыпали этот яд в пищу, издохла через несколько минут. Шляхтянка призналась: после отравления гетмана должна была вместе с Крайзом бежать в Гущинский монастырь, что поблизости от маетка сенатора Адама Киселя, и там некоторое время переждать... Ибо, как говорит она, после Хмельницкого король должен был назначить нового гетмана, имени которого она от ксендза не слышала. Оная шляхтянка вину свою признала и просила гетмана даровать ей жизнь, отпустив на пострижение в монастырь, дабы она, - Капуста криво усмехнулся и повторил: - дабы она там, сиречь в монастыре, могла бы искупить молитвой и постом свой грех перед гетманом>.
   Капуста перевел дыхание и сел на скамью.
   - Это все, что она сказала? - спросил Хмельницкий, налегая локтями на стол.
   Трубка чуть заметно дрожала в углу рта. Хмуро насупленные брови скрывали его глаза, - он наклонил голову.
   У Выговского бешено стучало сердце. Он даже слегка отодвинулся от Богуна, точно Богун мог услышать этот стук.
   - Все, гетман.
   Капуста наливал из кувшина воду в кружку. Слышно было, как булькает вода.
   Гетман поднял голову. Полковники отводили в сторону глаза, только Богун выдержал его взгляд. <Жалеют, должно быть, меня>, - подумал Хмельницкий.
   - Что скажете, полковники? Как поступить со шляхтянкой Чаплицкой?
   Хмельницкий ждал. Сухо трещал пергамент в руках Капусты. Никто из полковников не решался произнести первое слово. Что ни говори, речь идет о жене гетмана. Легко ли ему обо всем этом узнать? Не лучше ли, чтобы он сам объявил приговор? Только Выговский думал: <Чем скорее умрет эта женщина, тем лучше>. Ему было жарко, хотя сквозь открытое окно лился прохладный воздух и сквозняк гулял по горнице.
   Выговский поднялся:
   - Дозволь, гетман, слово молвить.
   - Говори.
   - Мыслю так: понеже шляхтянка Чаплицкая злоумышленно намеревалась отравить гетмана, панове полковники, понеже она передавала тайные грамоты врагам нашим, оную шляхтянку надлежит казнить немедля.
   Капуста смерил Выговского недобрым взглядом и тихо сказал:
   - Казнить смертью.
   - Добро, - отозвался Носач.
   - Добро, - повторили за ним Богун и Громыка.
   - Добро, - тихо произнес Хмельницкий.
   Гетман поднял голову. Разошлись нахмуренные брови. Глядя поверх голов куда-то вдаль, добавил:
   - Шляхтянку Чаплицкую казнить на площади в городе Чигирине, объявив об этом народу, дабы все люди ведали, сколь коварна и подла натура иезуитского племени.
   Может быть, полковники ждали от него еще каких-нибудь слов, может быть, надо было высказать им свою боль и признать вину, - но пусть это окаменеет в сердце.
   Наконец остался один. Видел через окно, как по двору молча шли полковники, как расступалась стража. <Завтра в поход>, - подумал он и, с легкостью, которая и обрадовала и удивила, сказал громко:
   - Все!
   Так кончилось то, о чем еще вчера он даже подумать боялся. Так возвращалось спокойствие. Хмельницкий ужинал с Иваном Золотаренком и Мужиловским в маленькой горнице. Цедил сквозь зубы темное вино, слушал шутки Мужиловского, который, видно, хотел развлечь его.
   Вошла Ганна. Поздоровалась и села за стол. Он встретил ее взгляд, и ему показалось, что сочувственный огонек теплился у нее в глазах.
   ...В конце апреля полки польного гетмана Калиновского начали отходить от Каменца-Подольского на Волынь. В первых числах мая Хмельницкий во главе основных сил своего войска шел маршем по Волынскому шляху. Передовые разъезды казаков извещали, что всюду по селам подымаются посполитые.
   Замысел гетмана - отрезать войско Калиновского от королевской армии, не дать им соединиться - не осуществился.
   Двенадцатого мая польный гетман соединился с королевской армией под Сокалем. Хмельницкий стоял под Зборовом, ожидая подхода артиллерии, которую перебрасывал сюда Федор Коробка. Тут он с удовлетворением узнал о нападении посполитых и мещан городка Колкова, близ Овруча, на отряд польских жолнеров, направлявшийся под Берестечко. Отсюда же, из-под Зборова, Хмельницкий отправил в Москву через серба Данилова и грека Мануйла письмо царю Алексею, в котором подробно излагал свои намерения.
   Хмельницкого беспокоило то, что Калиновскому удалось соединиться с королем. Он предвидел, что битва произойдет под Берестечком, и послал гонцов к полковнику Мартыну Небабе с приказом: любой ценой сдерживать Радзивилла, помешать его попыткам наступать на Чернигов и Киев. Мартын Небаба во главе Нежинского и Черниговского полков должен был прикрывать фланг армии гетмана, в то время как Антон Жданович держал наготове Киевский полк, чтобы непосредственно защищать Киев.
   Радостные вести в Зборов пришли от Тарасенка. Он уже выступил из-под Брянска к польскому рубежу, кроме того, казаки, прибывшие оттуда, рассказали, что по всей Белой Руси подымаются послолитые, собираются в загоны и курени и завязывают бои с коронным литовским войском.
   Казалось, все шло так, как задумал. Капусте вскоре удалось разведать, что новый канцлер Лещинский отправил послов к хану. Снова, как и под Зборовом, король и его советники собирались вонзить гетману нож в спину. Гетман решил объявить об этом войску теперь же, чтобы никто ничем не обманывался. По его приказу ударили в бубны. Полки, стоявшие под гетманским бунчуком, были созваны на черную раду*. Хмельницкий со старшиной вышел на середину круга; опершись на плечо казака, вскочил на телегу. Поднял булаву. Гомон стих, только раздавались голоса:
   _______________
   * Ч е р н а я р а д а - совет рядовых казаков.
   - Гетман будет говорить.
   - Слово гетману! Помалкивай!
   Ждал, пока установится тишина, вглядываясь в сотни лиц, ловя обращенные к нему горячие и тревожные взоры. Наступила тишина, все замерло, только бились на ветру знамена и гетманский бунчук реял над головой. Из-за края дождевой тучи солнце посылало свои лучи. Тускло поблескивали пики. Суровы и сосредоточенны были лица казаков.
   Впервые за эти многотрудные дни Хмельницкий почувствовал в себе какую-то чудесную силу, - она наполняла его мускулы и возвращала ему уверенность, которую так легко было растерять в повседневных заботах, в возне с грамотами, гонцами, переговорами. Свободно и сильно прозвучал его зычный голос, так что слова его услыхали даже те, кто стоял у берега степной реки, где ветер глухо шумел в камышах.
   - Позвал я вас, други, чтобы раду с вами учинить по давнему обычаю нашему. Ведомо вам, други, - король с войском своим снова идет на Украину, чтобы отнять у нас вольности наши, добытые в тяжких битвах. Не мне напоминать вам о тех битвах. Вот ты, Семен, - он указал булавой на седоусого пушкаря, который, опершись рукой о ствол пушки, раскрыв рот, слушал гетмана, - ты, Семен, еще под Корсунем воевал с Потоцким, и ты, Твердохлиб, - булава метнулась в другую сторону, указав на казака в красном кунтуше, - ты, Твердохлиб, бился со шляхтой под Пилявой, дважды был в полоне у Вишневецкого, не покорился ворогам, а одолел их, вся земля родная наслышана про твою отвагу... Да что говорить, добыли вы себе воинскую славу не на печи и не в корчме похваляясь, как те паны и подпанки. Через бои и смерть пришли мы с вами к победе! Не всего, чего хотели, достигли, и стоим еще на полпути к осуществлению надежд наших. Но не успокаиваются паны. Хотят они уничтожить воинство наше, а братьев и сестер наших, кто в живых останется, обратить в невольников. Вам, рыцарям, известно: хан ненадежный союзник, от хана добра не жди. Жизнь, други, сама породила пословицу: <За кого хан, тот и пан>. Но лучше ляжем мертвыми телами, а не снесем позорной неволи, будем биться, чтобы эти ненавистные слова исчезли навек, чтобы сами мы свою долю вершили, сами себе хозяевами были. Близко уже то время, когда народ русский придет нам на помощь, и, зная о том, спешат враги одолеть нас. Спрашиваю вас, казаки, - будем ли мы биться люто и отважно против ворога нашего заклятого, имея одних только верных союзников - сабли наши да пики, освященные кровью и слезами народа нашего, - или согласимся на позорный мир, сделаем, как прикажет нам король, и разойдемся по домам. Что скажете, казаки?
   Хмельницкий замолчал, перевел дыхание. За его спиной переговаривались полковники. Из толпы вышел казак. Хмельницкий узнал Гуляй-Дня.
   - Дозволь, гетман, слово молвить.
   Гуляй-День легко вскочил на бочку, стоявшую подле пушки, и, скинув шапку, поклонился на все стороны.
   - Воины! - крикнул Гуляй-День, сам не узнавая своего голоса. Воины-побратимы! Что скажем? - спрашивает у нас гетман. Не знаю, что вы скажете, а я скажу: пан гетман, не желает народ и войско не хочет, чтоб мы с королем да панами мирились. На битву мы решились, и на то мы сюда пришли. Хоть бы орда от нас и отступилась, мы все вместе с твоей милостью погибать будем. Или все погибнем, или всех врагов погубим. Не можем в неволе гнить, гетман, и никто из нас сам под ярмо голову не подставит.
   Толпа закричала, зашумела:
   - Верно!
   - Правда!
   - Говори дальше!
   - Вот я и говорю, - продолжал Гуляй-День, - были такие, гетман, прости, если обижу, но перед боем надо правду в глаза сказать, - были такие, что изверились в тебе. Думали, будешь держать руку короля. Теперь видим - ошибка вышла. Не свернул ты с пути, гетман. Стой за нас, а мы за тебя постоим! Слава гетману Хмелю! - изо всех сил выкрикнул Гуляй-День и соскочил с бочки.
   - Слава гетману!
   - Слава!
   Летели вверх шапки. Стреляли из пистолей и мушкетов.
   Хмельницкий поднял булаву. Постепенно шум утихал. Гетман низко поклонился казакам:
   - Бью челом вам, казаки, и клянусь, что не обесславлю булавы, которую вы дали мне, не покрою позором сабли своей. Надо будет - жизнь отдам ради свободы отчизны и народа нашего.
   Хмельницкий указал булавой на запад, и тысячи глаз обратились туда, к небосводу, который синел таинственно и сурово.
   - Пойдем вперед, казаки, на битву. Вперед, к победе! Вперед, к новой славе народа нашего!
   Хмельницкий еще стоял так несколько минут с поднятой булавой, а вокруг гремело тысячеголосо:
   - Слава!
   Несмолкающий гул катился по степи.
   Возвращаясь к себе в шатер, гетман остановился перед Гуляй-Днем и крепко пожал ему руку.
   - Спасибо, Гуляй-День, - сказал Хмельницкий, - слова твои в самое сердце вошли.
   Ночью джура позвал Мартына Тернового к гетману.
   В шатре, кроме гетмана, были Громыка и Капуста.
   - Садись, Терновый, - приветливо сказал Хмельницкий, указывая на скамью рядом с собой.
   Мартыну вспомнилось... Год назад в Чигирине, призвал его к себе гетман и послал в донскую землю. Может, и теперь туда пошлет?
   - Важное дело хочу поручить тебе. Ты казак храбрый, сметливый, думаю - справишься. Знаю твое горе, Терновый, - сочувственно сказал гетман, и сердце Мартына от этих слов замерло, - но кто теперь, казак, без горя? Пока будем жить между королем и ханом, не оставит нас горе. Запомни хорошо.
   Хмельницкий, набивая трубку, смерил Мартына внимательным взглядом с головы до ног. Сказал:
   - Слушай, задумал я тебя в самое пекло послать. Как ты на это?
   - Поеду, гетман. Посылай!
   - Славный ответ. Сразу казака видно, - Хмельницкий засмеялся, - а вы, полковники, говорили, будто трудно сыскать охочего итти в пекло... Ну, теперь слушай да помалкивай. - Гетман затянулся, выпустил из ноздрей дым. - Придется тебе, Терновый, с небольшим смелым загоном пройти под Краков.
   У Мартына от удивления вырвалось:
   - Да ведь там жолнеров как травы в поле!
   - Знаю это. Хоть и поменьше, чем травы в поле, но все же косить есть что. Да не за тем посылаю. Поедешь к Костке-Напирскому. В Подгорьи под Карпатами подымает Напирский польских посполитых против панов. Повезешь ему грамоту мою, а по дороге, если и пощиплешь немного панов, страха на них нагонишь, не помешает. Пусть покрутятся, когда за спиной запахнет жареным. Понял?
   - Понял, гетман.
   - Согласен?
   - Поеду, гетман, - решительно ответил Мартын.
   - Что ж, благословляю. Остальное, как и что, Капуста скажет. Желаю тебе счастья, Терновый.
   Крепко пожал Мартын руку гетману.
   - Дело опасное, - добавил Хмельницкий значительно. - Должен наперед это знать: поймают - страшные муки придумают для тебя паны. К тому будь готов. Людям в Польше расскажи, кто мы и какие мы из себя, расскажи, что ихнего ничего не хотим, не с ними воюем, а с панами. Пусть и они за ум берутся. Ты им побольше моих универсалов раздай. Возьмешь у Капусты... Что еще? Будто все. Бывай здоров, Терновый.
   Хмельницкий поднялся и обнял Мартына.
   10
   После черной рады Выговский окончательно убедился: надо держаться вместе с Хмельницким. Было бы легкомысленно предполагать, что казачество отшатнется от гетмана, даже если военная фортуна повернется к нему спиной. Самое опасное для Выговского как будто миновало. Тревоги остались позади. Правда, впереди - генеральное сражение. Но это мало касается Выговского. Не ему скакать сломя голову с саблей в руке. Его дело известное и привычное для него.
   ...Крайз молчал. Гетманский казначей никогда не заговорит. А ведь могло случиться иначе. Выговский вспоминает, как глухою ночью прибежал к нему Крайз, вытаращив глаза от страха, как дрожащей рукой наливал себе в кубок мед, расплескивал его по скатерти... Ведь это он в ту ночь первым известил генерального писаря: <Беда! Капуста взял Елену. Пропадать нам, писарь, или бежать скорее, пока до нас не добрались!>
   Выговский сумел подавить вспыхнувшее вначале чувство страха и растерянности. Нужно было спокойствие. Генеральный писарь сразу понял, как ему надо вести себя. Он не изменил себе даже в ту ночь. Слова Крайза о том, что Елена ничего не знает о его связях с Варшавой, подсказали ему путь к спасению. Если она не знает - для чего же ему бежать? Но он не сказал этого казначею. Подумал было: надо помочь Крайзу, дать лошадей, спрятать у себя. Но тут же пришла мысль: на допросе Елена скажет про Крайза, его будут искать. Капуста разыщет немца даже в пекле... Осталось одно.
   Опьяневший от меда и страха Крайз ловил Выговского за рукава кунтуша и умолял: <Скорее, скорее, не медли, писарь>. А он подливал мед в кубок и ровным голосом сыпал успокоительные слова. Тревожиться пока нечего, они еще успеют скрыться. Конечно, сейчас он ехать не может: сразу спохватятся, догадаются, пошлют погоню. Нет, надо сделать так: Крайз поедет один, будет держать путь на Фастов, там у знакомого человека дождется Выговского. Сегодня Крайз переночует в часовне в саду. Там никто его не тронет, а сюда каждую минуту может приехать Капуста...
   Обо всем договорились. Выговский вышел, чтобы распорядиться.
   Дальше все шло, как было задумано. Крайза повел управитель Выговского, шляхтич Рутковский. Должно быть, казначей боязливо озирался по сторонам. Должно быть, находил расстояние от дома до часовни самой длинной дорогой, какою ему случалось ходить в жизни.
   Выговский стоял у открытого окна и прислушивался.
   В глубине сада раздался выстрел. Потом наступила могильная тишина. Выговский перекрестился и закрыл окно. Эту ночь он провел на своем хуторе. Об остальном позаботился Рутковский, который только перед рассветом приехал на хутор.
   ...Напрасно так загадочно поглядывал на него Капуста. Что Лаврин мог знать? И все же где-то глубоко шевелилось беспокойство. Но генеральному писарю вовсе не пришлось бы тревожиться, знай он, что поведение Лаврина Капусты вызвано только чувством личной неприязни к нему и ничем больше.
   Чтобы рассеять возможные подозрения, Выговский все эти дни проводил в хлопотах и заботах. Давно уже полковники, да и сам гетман, не видели писаря столь деятельным. Писцы кляли его последними словами: им приходилось переписывать небывалое множество грамот, составленных Выговским. От работы ломило поясницу и гудело в голове. Щеки заросли густой щетиной, нечего было и думать побриться. А генеральный писарь ходил умытый, чисто выбритый, подкручивал тонкие усы, улыбался, когда считал это нужным, а когда надо было, стучал кулаком по спинам, если поблизости не оказывалось стола, и кричал так, что в ушах звенело.
   В ночь, когда Мартын Терновый с отрядом казаков выступил на запад, генеральный писарь отослал из лагеря своего управителя Рутковского. При Рутковском не было никаких писем, кроме охранной грамоты, в которой означено было, что он, шляхтич Рутковский, является личным управителем генерального писаря Войска Запорожского и казакам, сотникам, есаулам и полковникам гетманского войска и всем державцам, войтам, радцам, лавникам надлежит никаких препятствий ему не чинить, а всяческую помощь, в случае надобности, оказывать.
   Трудно было догадаться, что между строк охранной грамоты, составленной самим генеральным писарем, были добавлены для ксендза Лентовского слова, прочитать которые можно было только, смочив пергамент в теплом молоке. Пригодились Выговскому чернила, тайну изготовления которых доверил ему Крайз.
   Слова эти были настолько значительны, что, вписывая их, Выговский озирался, наедине ли он, хотя никого постороннего не могло быть в шатре, ибо особу генерального писаря оберегали караульные казаки.
   Именно вчера услышал Выговский такое, что чуть не закричал от удивления. Он присутствовал при разговоре между гетманом и сотником Золотаренком о Малюге, который только что прислал новые известия о передвижении королевской армии.
   Выговский был осторожен. Ни движением, ни словом не выдал своего удивления и любопытства. Он сам сейчас же завел речь о другом, ибо услышанного было для него достаточно. Одна мысль сверлила мозг. Теперь, если удастся убрать этого Малюгу, он может быть уже совершенно уверен в своей безопасности. А как драгоценно будет это известие для короля и канцлера! Нужно было спешить. Но не сразу решился он на такой шаг написать письмо Лентовскому. Наконец, после долгих раздумий, написал и приказал Рутковскому немедленно ехать в Киев.
   11
   ...За Саном села шли гуще. Отряду Мартына Тернового пришлось свернуть с битого шляха и держаться ближе к лесам. Передвигались больше по ночам. Днем, выбрав место в лесной чаше, отдыхали, а если не было поблизости леса, располагались в овражках, которые тянулись бесконечно вдоль дороги. Покамест Терновому удавалось миновать неприятельские отряды. На крайний случай у него была припасена поддельная грамота пана Адама Киселя о том, что сей загон реестровых казаков состоит на службе у киевского воеводы и содержится на его собственный кошт, а теперь направляется в Подкарпатье, в родовой маеток сенатора. Пока что грамоту эту не пришлось никому показывать.
   В пути везло. Но подходил срок, когда уже надо было дать почувствовать королевским отрядам, что в тылу у них действует казачий загон, многочисленный и опасный. И случай представился. Майским вечером на лесной опушке перед всадниками забелели хаты. Терновый выслал разведку. Семен Лазнев с двумя казаками отправился в село и вскоре возвратился.
   - Там плач и стон, - сообщил он, - стражники Потоцкого все чисто у людей позабирали: скотину, птицу, ни зернышка в закромах не оставили... Народ нас увидал, разбежался по домам, едва втолковали им, что мы не стражники. Долго не верили...
   Мартын уже не слушал дальше рассказа Лазнева. Веселым огнем загорелись глаза. Молнией мелькнула мысль: <Отсюда начнем>.
   - По коням! - приказал он казакам, которые уже спешились и начали было располагаться на привал.
   ...Стах Лютек, стряхивая с плеч сено, слез с чердака, где прятался от стражников. Стоял посреди двора, пялил испуганные глаза. Напротив, на майдане, перед Стаховым двором, стояли со связанными за спиной руками стражник Дидкевич и шестеро гайдуков, окруженные какими-то неведомыми всадниками в красных жупанах и высоких шапках. А позади, за этими всадниками, втягивался на майдан длинный обоз. Волы тащили телеги с мукой, зерном, полотном и прочим добром, взятым вчера стражниками коронного гетмана в Марковецкой Гмине за несвоевременную уплату чинша. Стахова жена Анка ухватила его за руку и крикнула:
   - Гляди, наша Мушка...
   И верно - Стах Лютек узнал привязанную к телеге свою корову Мушку, которую еще вчера вечером стражник Дидкевич приказал гайдукам увести со двора. Просил Стах, чтобы хоть поводок оставили, он за него на ярмарке двадцать грошей дал, но стражник только хлестнул его нагайкой и закричал:
   - Пошел прочь, хлоп! Зачем тебе поводок, повеситься, что ли?
   Вспомнив это и увидав Дидкевича со скрученными за спиной руками, Стах чувствует, как мстительная радость подступает к сердцу. Он видит, как сосед Кошут уже тянет во двор своего коня.
   Бабы и мужики обступают со всех сторон телеги. Майдан полон радостных криков. Еще не знает Стах, что это за всадники возвратили ему Мушку, но уже бежит с женой к телеге и дрожащими от волнения пальцами отвязывает корову. У Стаха рябит в глазах. Вот поводок, которого не хотел оставить стражник, у него в руке. Вот и сама Мушка идет по двору, и к ней ластится Стахова дочка Маринка.
   Пастух Крупка вбегает с пустым ведром в Стахов двор. Толкает Стаха под бок. Наклоняется над колодцем, и туда валится его продранная шапка. Бабы и мужики громко смеются. Крупка бежит с ведром воды на майдан и протягивает ведро всаднику на буланом коне.
   Мартын пьет долго, с наслаждением. Утолив жажду, он вытирает усы и наблюдает за суетой селян, которые точно с ума сошли от радости. Мартын думает: так же, наверное, в Байгороде было. И там стражники, и тут стражники, и всюду одинаковое горе, неправда и боль одинаковые. Хорошо поступил он, что погнался за стражниками. Короткая была схватка, - едва завидя казаков, как вихрь налетевших на обоз, стражники кинулись врассыпную, и, кроме двоих, оставшихся навсегда в степи, настигнутых казацкой пикой, всех поймали.
   Еще не весь народ, что толпится на майдане, знает, кто эти верховые, но пастух Крупка - хлопец сметливый.
   - Братья, - шепчет он людям, - то казаки Хмельницкого, крест святой казаки! Матка бозка - они!
   Стах Лютек все еще протирал глаза, точно желая удостовериться, что это не сон - майдан, заполненный селянами, неведомые, точно с неба свалившиеся, всадники, испуганные, связанные Дудкевич и стражники... Но это была правда... Стах услыхал такие слова, что сердце его готово было выскочить из груди.
   Мартын, размахивая рукой, громким голосом говорил:
   - Люди посполитые, мужики и женщины! Мы - казаки гетмана Богдана Хмельницкого. Идет гетман наш с несметным войском украинским сюда, хочет оборонить от панов ваших и короля волю, добытую нами в боях, хочет заставить панов, чтобы не ругались они больше над нищим и убогим людом. Возвращаем вам добро, заработанное потом и кровью вашей, люди, и пусть панские псы искупят вину свою перед вами. Отдаем их вам, что хотите, то и делайте с ними. А я скажу только одно: в нашем краю от таких собак одно спасение: кол им да сабля... Только так научишь их понимать, что значит обижать простой народ... Слушайте, люди!