Страница:
Бутурлин и послы приложились ко кресту, который держал в руке протопоп.
...Несли впереди цареву икону с ликом спасителя. Послы, протопоп, полковники чинно шли сзади. По улицам едва можно было пройти. Казаки уже не в силах были сдержать толпу. Люди сами взялись за руки. Бутурлин и послы, отвечая на приветственные крики, - они, как один могучий голос, неслись от городских ворот до собора Успения, куда направлялось посольство, - кланялись на все стороны.
После молебна послы уселись в кареты и, сопровождаемые полковником Тетерей и сотниками, поехали в дома, отведенные им для постоя.
В соборе и во всех церквах благовестили, как на праздник.
...Вечером шестого января два всадника остановились перед двором полковника Павла Тетери. Караульный казак сердито замахнулся на них пикой:
- Чего надо? Не знаете, что ли, - тут послы...
Он вдруг осекся и, виновато кланяясь, дрожащими руками растворил ворота. Всадники въехали во двор, соскочили с лошадей и, кинув поводья на руки остолбеневшему казаку, быстро взошли на крыльцо.
Казак, раскрыв рот, еще долго стоял посреди двора, уставив взгляд на дверь, за которой исчезли приехавшие. Если бы не поводья, которые держал в руке, подумал бы, что это почудилось...
Слегка нагнувшись, Хмельницкий перешагнул порог и, скинув на пол жупан, пошел к столу. Тетеря всплеснул руками, вскочил, хотел что-то сказать и понял - не надо. Бутурлин поднялся навстречу гетману. Ничего не говоря, Хмельницкий крепко пожал ему руку. Они обнялись и расцеловались.
Зазвенели кубки.
Мартын Терновый поднял с пола гетманов жупан, положил на скамью. Капуста мигнул ему, указывая свободный стул. Джура поставил перед Мартыном кубок, полный вина. И, сам не зная, как это случилось, Мартын вдруг поднялся и заговорил. И может быть, потому, что голос его звучал так взволнованно и убежденно, и потому, что слова, сказанные им, пришлись по сердцу всем, кто был в этой комнате, никто не перебивал Мартына. А он все увереннее говорил:
- Трудный путь прошел народ... Тебе, гетман, доверили мы жизнь свою и будущее свое. Разве не падали мы порою духом и вера в тебя разве не гасла порой? Скажу открыто, гетман, - бывало и такое. Но порыв твой к единению с землей русской, гетман, искупал все... И хочу я, Мартын Терновый, посполитый из села Байгорода, шесть лет стоящий под твоими малиновыми хоругвями, гетман, хочу ныне сказать послам московским:
- Станем навеки плечо к плечу с братьями русскими, и никто никогда не одолеет нас! А тебе, гетман, за то, что привел нас к этому счастливому дню, - хвала и честь!
Мартын одним духом опорожнил кубок, но губы вытереть не успел гетман подошел к нему, обнял и поцеловал. И крепко пожали руку Мартыну бояре Бутурлин и Артамон Матвеев, и прочие послы русские, а Иван Золотаренко дружески похлопал Тернового по плечу:
- И не думал, что ты языком владеешь, как саблей. Душевно говорил ты, Мартын!
...Сидел Мартын Терновый сбоку на лавке. И не слыхал уже, о чем говорилось в комнате. Мысли его были далеко. Былое прошло в памяти длинной и страшной чередой. Вспомнилась ночь в порубежном русском селении, вспомнилась мать. Он может теперь честно и открыто взглянуть ей в глаза. А была бы Катря... Старая, неизлечимая боль сжала сердце Мартына. Там, за Диким Полем, сидели еще давние и хищные враги, вековечные грабители и палачи - татары и турки. Еще не время было отдыхать и тешить себя мечтами. Мартын шевельнул плечами, словно сбрасывал с себя бремя воспоминаний, и услыхал слова Хмельницкого:
- Вызволив народ из-под шляхетской неволи, должны мы еще одолеть закоренелого и страшного врага - крымцев и турок, которые разоряют земли наши и адскими муками терзают людей наших...
17
...С утра было пасмурно. Потом ветер развеял серое стадо туч. Переяслав расцвел на заре малиновыми знаменами. Торжественно звонили колокола церквей. Выползло солнце из-за облаков, щедро облило купола собора Успения и церквей, улицы и площади, заиграло лучами в окнах. Приезжие и местные, переяславчане, - все спешили скорее на улицу. Пешему пройти нелегко, а уж проехать на санях или верхом едва можно.
Колокола звенели весело, призывно. По всем улицам пешие и конные казаки били в бубны, звали охрипшими голосами:
- На Раду, люди, на великую Раду!..
На стенах замка сто трубачей трубило в трубы.
Праздник! Праздник!
<Как на Пасху>, - подумал Гуляй-День, торопясь на площадь, где собирались на Раду казаки.
Он оглянулся: еще далеко за ним, вплоть до самого конца улицы, шло множество людей. Разноголосый гомон колыхался в свежем морозном воздухе. Ветер спал, и звонко разносились на морозе веселые голоса. И в сердце Гуляй-Дня вошло какое-то чудесное, тревожное и сладкое чувство великой и давно желанной победы. Снег скрипел под ногами. Солнечно пламенели стяги. Казак в сбитой набекрень шапке крепко пожал руку Гуляй-Дню и восторженно проговорил:
- Эх, брат! Дождались-таки мы! Оправдал наши надежды Хмель!
- Оправдал! - откликнулся Гуляй-День, и ему захотелось во что бы то ни стало повидать сейчас Хмельницкого и пожать ему руку.
...Уже полно было народу на площади, а все новые подходили...
Детвора взобралась на деревья, на крыши, пристроилась на заборах. И не только дети...
В восьмом часу утра ударили в бубен на майдане. Все глаза устремились к широкому помосту посреди площади, покрытому алым сукном.
У помоста казаки с пиками, в синих жупанах и синих шапках с красными шлыками - гетманская стража.
Гуляй-День протиснулся вперед. Часто дышал. Пар вился изо рта. Он тоже, как и все, глядел на помост, точно откуда-то из-под него должны были появиться гетман и старшина.
Говор пронесся по площади:
- Идут!..
- Идут!..
- Гетман впереди!..
- Да то не гетман...
- Ты мне говоришь? Гетман! Ослеп, что ли?..
Кто-то спросил за спиною у Гуляй-Дня:
- Какой день нынче?
Гуляй-День с досадой ответил:
- Сам видишь, не ослеп... Хороший, солнечный.
- Дурень! Я про число спрашиваю.
- Восьмое.
- Так вот запомни: восьмое января года тысяча шестьсот пятьдесят четвертого.
Гуляй-День ответил:
- Я запомню!..
Гетман и старшина всходили на помост. Снова зашумели в толпе.
- Вон тот, толстый, - Носач.
- А этот, что с перначем?
- Джелалий. А тот справа, возле гетмана, - Золотаренко...
- Гляди, мой полковник Пархоменко.
- А вон наш - Стародуб...
Генеральный есаул Лисовец поднял булаву. Генеральный бунчужный Томиленко стал позади Хмельницкого и поставил возле его правого плеча бунчук. Ветер рванул бунчук и взвеял его над головой гетмана.
Хмельницкий сделал шаг вперед. Напряженная тишина легла на майдан. Медленно обвел гетман взглядом широкую площадь, море голов, детей на деревьях и на крышах. Мелькнула мысль: <Дети когда-нибудь расскажут...>
Гуляй-Дню показалось, что гетман узнал его, и он почувствовал, встретившись с ним взглядом, как сладко сжалось сердце. Майдан застыл недвижимо. Хмельницкий вдохнул январский воздух, ощутил где-то в груди его морозную чистоту и поднял булаву:
- Братья казаки, полковники, есаулы, сотники, все Войско Запорожское, все православные!
Ведомо вам, как избавились мы, с божьей помощью от руки гонителей церкви нашей, озлобивших все христианство. Уже шесть лет живем в войнах непрестанных, без государя. Для того Раду собрали мы ныне явную, для всего народа, чтобы избрали вы с нами себе государя из четырех, какого желаете. Царь турецкий зовет нас к себе в подданство, шлет непрестанно послов своих. Второй - хан крымский, тоже того хочет. Третий - король польский. А четвертого сами просим и хотим быть под его высокою рукою. Это царь братского нам народа, великий самодержец русский - государь Алексей Михайлович. Там суть земля родная и братья наши, с которыми мы, плечо к плечу, русские земли не раз защищали и которые не дадут нас на поругание и обиду злым ворогам.
Царь турецкий - басурман. Всем вам ведомо, как притесняет он веру нашу и какое поношение и муки терпят братья наши в краях, подвластных ему. Хан татарский - такого же поля ягода. Король Речи Посполитой... что вам рассказывать? Вспомните сегодня вс? зло и горе, причиненное народу нашему панами... Сами ведаете!
Православный царь, великий государь Алексей Михайлович, одного с нами благочестивого закона, одной веры православной. Великий государь, видя муки народа нашего, снизойдя к просьбам нашим, прислал к нам великое посольство, дабы оно, если Рада так приговорит, приняло нас под его высокую руку. Братья наши оружно идут к нам на помощь. Пускай знают Варшава, Стамбул, Бахчисарай, Вена, Рим и прочие столицы, где злое против нас умышляют, что в единении с народом русским мы неодолимы и неприступны будем.
А буде кто с нами тут на Раде не согласен, тому теперь, куда хочет: вольная дорога!..
- Волим под царя московского, православного! - раздался громовый голос над ухом у Гуляй-Дня.
- Добро! - крикнул во всю глотку Гуляй-День и в этот миг увидал наискось от себя Нечипора Галайду, поймал его взгляд и снова крикнул:
- Волим под царя московского!
- Добро! - катилось по площади, плыло по улицам, точно по ручьям, где тесно, бок о бок, стояли люди.
- Волим! - гремел майдан одним могучим голосом.
Мартын Терновый, стоя у помоста, тоже кричал:
- Добро! Волим под царя московского! - а, глянув вбок, увидал раскрасневшееся лицо давнего приятеля, Нечипора Галайды, и еще громче закричал:
- Волим!
Крылато и весело нес ветер это слово. Хмельницкий оглянулся на полковников. Мгновенно в памяти встали шесть лет битв и тревог. Он резко обернулся к площади, клокотавшей криками, и, подняв над головой булаву, голосом, каким звал в бой все эти шесть лет, выкрикнул:
- Так будем же едины с народом русским навеки!
И в ответ ему одним голосом из тысяч грудей вырвалось громовое:
- Будем!
И в этом слове Богдан Хмельницкий уже слышал голос не только великой Рады, - казалось, вся земля украинская, от Карпатских вершин до Черного моря, сказала твердо и нерушимо:
- Будем!
1945 - 1949
...Несли впереди цареву икону с ликом спасителя. Послы, протопоп, полковники чинно шли сзади. По улицам едва можно было пройти. Казаки уже не в силах были сдержать толпу. Люди сами взялись за руки. Бутурлин и послы, отвечая на приветственные крики, - они, как один могучий голос, неслись от городских ворот до собора Успения, куда направлялось посольство, - кланялись на все стороны.
После молебна послы уселись в кареты и, сопровождаемые полковником Тетерей и сотниками, поехали в дома, отведенные им для постоя.
В соборе и во всех церквах благовестили, как на праздник.
...Вечером шестого января два всадника остановились перед двором полковника Павла Тетери. Караульный казак сердито замахнулся на них пикой:
- Чего надо? Не знаете, что ли, - тут послы...
Он вдруг осекся и, виновато кланяясь, дрожащими руками растворил ворота. Всадники въехали во двор, соскочили с лошадей и, кинув поводья на руки остолбеневшему казаку, быстро взошли на крыльцо.
Казак, раскрыв рот, еще долго стоял посреди двора, уставив взгляд на дверь, за которой исчезли приехавшие. Если бы не поводья, которые держал в руке, подумал бы, что это почудилось...
Слегка нагнувшись, Хмельницкий перешагнул порог и, скинув на пол жупан, пошел к столу. Тетеря всплеснул руками, вскочил, хотел что-то сказать и понял - не надо. Бутурлин поднялся навстречу гетману. Ничего не говоря, Хмельницкий крепко пожал ему руку. Они обнялись и расцеловались.
Зазвенели кубки.
Мартын Терновый поднял с пола гетманов жупан, положил на скамью. Капуста мигнул ему, указывая свободный стул. Джура поставил перед Мартыном кубок, полный вина. И, сам не зная, как это случилось, Мартын вдруг поднялся и заговорил. И может быть, потому, что голос его звучал так взволнованно и убежденно, и потому, что слова, сказанные им, пришлись по сердцу всем, кто был в этой комнате, никто не перебивал Мартына. А он все увереннее говорил:
- Трудный путь прошел народ... Тебе, гетман, доверили мы жизнь свою и будущее свое. Разве не падали мы порою духом и вера в тебя разве не гасла порой? Скажу открыто, гетман, - бывало и такое. Но порыв твой к единению с землей русской, гетман, искупал все... И хочу я, Мартын Терновый, посполитый из села Байгорода, шесть лет стоящий под твоими малиновыми хоругвями, гетман, хочу ныне сказать послам московским:
- Станем навеки плечо к плечу с братьями русскими, и никто никогда не одолеет нас! А тебе, гетман, за то, что привел нас к этому счастливому дню, - хвала и честь!
Мартын одним духом опорожнил кубок, но губы вытереть не успел гетман подошел к нему, обнял и поцеловал. И крепко пожали руку Мартыну бояре Бутурлин и Артамон Матвеев, и прочие послы русские, а Иван Золотаренко дружески похлопал Тернового по плечу:
- И не думал, что ты языком владеешь, как саблей. Душевно говорил ты, Мартын!
...Сидел Мартын Терновый сбоку на лавке. И не слыхал уже, о чем говорилось в комнате. Мысли его были далеко. Былое прошло в памяти длинной и страшной чередой. Вспомнилась ночь в порубежном русском селении, вспомнилась мать. Он может теперь честно и открыто взглянуть ей в глаза. А была бы Катря... Старая, неизлечимая боль сжала сердце Мартына. Там, за Диким Полем, сидели еще давние и хищные враги, вековечные грабители и палачи - татары и турки. Еще не время было отдыхать и тешить себя мечтами. Мартын шевельнул плечами, словно сбрасывал с себя бремя воспоминаний, и услыхал слова Хмельницкого:
- Вызволив народ из-под шляхетской неволи, должны мы еще одолеть закоренелого и страшного врага - крымцев и турок, которые разоряют земли наши и адскими муками терзают людей наших...
17
...С утра было пасмурно. Потом ветер развеял серое стадо туч. Переяслав расцвел на заре малиновыми знаменами. Торжественно звонили колокола церквей. Выползло солнце из-за облаков, щедро облило купола собора Успения и церквей, улицы и площади, заиграло лучами в окнах. Приезжие и местные, переяславчане, - все спешили скорее на улицу. Пешему пройти нелегко, а уж проехать на санях или верхом едва можно.
Колокола звенели весело, призывно. По всем улицам пешие и конные казаки били в бубны, звали охрипшими голосами:
- На Раду, люди, на великую Раду!..
На стенах замка сто трубачей трубило в трубы.
Праздник! Праздник!
<Как на Пасху>, - подумал Гуляй-День, торопясь на площадь, где собирались на Раду казаки.
Он оглянулся: еще далеко за ним, вплоть до самого конца улицы, шло множество людей. Разноголосый гомон колыхался в свежем морозном воздухе. Ветер спал, и звонко разносились на морозе веселые голоса. И в сердце Гуляй-Дня вошло какое-то чудесное, тревожное и сладкое чувство великой и давно желанной победы. Снег скрипел под ногами. Солнечно пламенели стяги. Казак в сбитой набекрень шапке крепко пожал руку Гуляй-Дню и восторженно проговорил:
- Эх, брат! Дождались-таки мы! Оправдал наши надежды Хмель!
- Оправдал! - откликнулся Гуляй-День, и ему захотелось во что бы то ни стало повидать сейчас Хмельницкого и пожать ему руку.
...Уже полно было народу на площади, а все новые подходили...
Детвора взобралась на деревья, на крыши, пристроилась на заборах. И не только дети...
В восьмом часу утра ударили в бубен на майдане. Все глаза устремились к широкому помосту посреди площади, покрытому алым сукном.
У помоста казаки с пиками, в синих жупанах и синих шапках с красными шлыками - гетманская стража.
Гуляй-День протиснулся вперед. Часто дышал. Пар вился изо рта. Он тоже, как и все, глядел на помост, точно откуда-то из-под него должны были появиться гетман и старшина.
Говор пронесся по площади:
- Идут!..
- Идут!..
- Гетман впереди!..
- Да то не гетман...
- Ты мне говоришь? Гетман! Ослеп, что ли?..
Кто-то спросил за спиною у Гуляй-Дня:
- Какой день нынче?
Гуляй-День с досадой ответил:
- Сам видишь, не ослеп... Хороший, солнечный.
- Дурень! Я про число спрашиваю.
- Восьмое.
- Так вот запомни: восьмое января года тысяча шестьсот пятьдесят четвертого.
Гуляй-День ответил:
- Я запомню!..
Гетман и старшина всходили на помост. Снова зашумели в толпе.
- Вон тот, толстый, - Носач.
- А этот, что с перначем?
- Джелалий. А тот справа, возле гетмана, - Золотаренко...
- Гляди, мой полковник Пархоменко.
- А вон наш - Стародуб...
Генеральный есаул Лисовец поднял булаву. Генеральный бунчужный Томиленко стал позади Хмельницкого и поставил возле его правого плеча бунчук. Ветер рванул бунчук и взвеял его над головой гетмана.
Хмельницкий сделал шаг вперед. Напряженная тишина легла на майдан. Медленно обвел гетман взглядом широкую площадь, море голов, детей на деревьях и на крышах. Мелькнула мысль: <Дети когда-нибудь расскажут...>
Гуляй-Дню показалось, что гетман узнал его, и он почувствовал, встретившись с ним взглядом, как сладко сжалось сердце. Майдан застыл недвижимо. Хмельницкий вдохнул январский воздух, ощутил где-то в груди его морозную чистоту и поднял булаву:
- Братья казаки, полковники, есаулы, сотники, все Войско Запорожское, все православные!
Ведомо вам, как избавились мы, с божьей помощью от руки гонителей церкви нашей, озлобивших все христианство. Уже шесть лет живем в войнах непрестанных, без государя. Для того Раду собрали мы ныне явную, для всего народа, чтобы избрали вы с нами себе государя из четырех, какого желаете. Царь турецкий зовет нас к себе в подданство, шлет непрестанно послов своих. Второй - хан крымский, тоже того хочет. Третий - король польский. А четвертого сами просим и хотим быть под его высокою рукою. Это царь братского нам народа, великий самодержец русский - государь Алексей Михайлович. Там суть земля родная и братья наши, с которыми мы, плечо к плечу, русские земли не раз защищали и которые не дадут нас на поругание и обиду злым ворогам.
Царь турецкий - басурман. Всем вам ведомо, как притесняет он веру нашу и какое поношение и муки терпят братья наши в краях, подвластных ему. Хан татарский - такого же поля ягода. Король Речи Посполитой... что вам рассказывать? Вспомните сегодня вс? зло и горе, причиненное народу нашему панами... Сами ведаете!
Православный царь, великий государь Алексей Михайлович, одного с нами благочестивого закона, одной веры православной. Великий государь, видя муки народа нашего, снизойдя к просьбам нашим, прислал к нам великое посольство, дабы оно, если Рада так приговорит, приняло нас под его высокую руку. Братья наши оружно идут к нам на помощь. Пускай знают Варшава, Стамбул, Бахчисарай, Вена, Рим и прочие столицы, где злое против нас умышляют, что в единении с народом русским мы неодолимы и неприступны будем.
А буде кто с нами тут на Раде не согласен, тому теперь, куда хочет: вольная дорога!..
- Волим под царя московского, православного! - раздался громовый голос над ухом у Гуляй-Дня.
- Добро! - крикнул во всю глотку Гуляй-День и в этот миг увидал наискось от себя Нечипора Галайду, поймал его взгляд и снова крикнул:
- Волим под царя московского!
- Добро! - катилось по площади, плыло по улицам, точно по ручьям, где тесно, бок о бок, стояли люди.
- Волим! - гремел майдан одним могучим голосом.
Мартын Терновый, стоя у помоста, тоже кричал:
- Добро! Волим под царя московского! - а, глянув вбок, увидал раскрасневшееся лицо давнего приятеля, Нечипора Галайды, и еще громче закричал:
- Волим!
Крылато и весело нес ветер это слово. Хмельницкий оглянулся на полковников. Мгновенно в памяти встали шесть лет битв и тревог. Он резко обернулся к площади, клокотавшей криками, и, подняв над головой булаву, голосом, каким звал в бой все эти шесть лет, выкрикнул:
- Так будем же едины с народом русским навеки!
И в ответ ему одним голосом из тысяч грудей вырвалось громовое:
- Будем!
И в этом слове Богдан Хмельницкий уже слышал голос не только великой Рады, - казалось, вся земля украинская, от Карпатских вершин до Черного моря, сказала твердо и нерушимо:
- Будем!
1945 - 1949