— Не заливай, эстет! — вспылил Сашка. Он был красен. — Не мог он этого! Прозаливаешься!
— Сам не слышал, — сказал Дима, — но читал.
— Такой работы в программе нет!
— Это не работа. Это из Клары Цеткин — «Воспоминания о Ленине».
Некоторое время шли молча.
— Убивать надо таких эрудитов, — решил Сашка наконец. Дима покорно кивнул. — Или к нам, реакторы чинить в рабочем положении. Чтоб хоть какая-то польза была.
Дима опять кивнул. Потом сказал:
— Я знаю.
— Ну, кроме шуток, Дымок! Выкопал что-то скабрезное — так держи при себе! Нет, обязательно надо показать: я умный! Вы быдло тупое, а я — пуп земли!
Дима не ответил. Сашка покосился на него.
— Да ладно тебе, — примирительно сказал он, — уж и надулся… шучу. Но вот по совести скажи — зачем ты это? Думаешь, умней тех, кто программу составлял? Да они эту твою Клару сто раз читали вдоль и поперек!
— Уверен? — спросил Дима.
Сашка даже фыркнул от возмущения.
— Это ж их работа! И раз не включили в список — значит, что-то с ней не фонтан. Да мало ли чего эта Клара набрехала? Может, она мемуар свой писала в маразме уже и Ленина с каким-нибудь Бухариным перепутала! За руку ее ловить не захотели, авторитет ее ронять незачем, все ж таки ветеран. Но и читать не рекомендовали. Логично? А ты только мозги себе и другим пудришь попусту!
Дима не ответил. Тоска была страшная — он даже шел с трудом, подгибались колени от какого-то странного душевного бессилия. Сашка покосился на него опять.
— Я ж говорю, наркоман! — воскликнул он радостно и снова хлопнул Диму по плечу. Дима отшатнулся. — Что, доза кончилась — ширнуться пора? Или, Дым, говори как на духу — эстетка какая-нибудь не дает?
— Не дает, — сказал Дима.
— Вот она, любовь-то свободная! Жена всегда даст! Жениться тебе надо, Дымок…
— Ну, лады, Сашка, — сказал Дима. — Двигаться мне пора, извини. Дело срочное.
— Ну ни фига себе! А я думал, мы заскочим куда-нибудь, встречу отметим… квакнем как следует, я при деньгах… Я бы с ребятами тебя познакомил.
— Спасибо, не стоит. В другой раз. Счастливого плавания…
Ведь друзья же, думал Дима, бредя по набережной один. Вместе в космонавтов играли…
Он перекусил на Балтийском вокзале. Еда, как гарь, осела в организме. Некуда было себя деть. Он достал блокнот, поводил карандашом бесцельно. Ничего не слепилось. Нащупывая двушку, он зашагал к телефону, сам еще не зная, куда будет звонить. Звонить Ей уже не имело смысла — такси давно пришло. И давно ушло.
Почему-то позвонил Олегу Шорлемеру, уже настоящему художнику, не терпевшему Димину мазню, но разрешавшему застать себя телефонным звонком раз или два в месяц. Олег был старше Димы лет на семь. Он слушал «голоса», знал точно, кто и как сидел при культе, кто и почему в опале и в фаворе ныне, с кем опасно откровенничать, какие резолюции принял неделю назад подпольный Союз возрождения КПСС, и какие новые действия на будущей неделе предпримут правозащитники; фамилии Сахарова, Орлова, Григоренко, Богораз и прочих, которых Дима никак не мог выучить, Олег поминал ежеминутно и давал понять, хотя никогда не говорил об этом прямо, что коротко знаком с ними всеми. Писал он в абстрактной манере, а в свободное время, чтобы было на что есть, рисовал для демонстраций портреты членов Политбюро.
Не отвечали долго, но ответили. Олегов голос сказал браво:
— Шорлемер на проводе!
— Привет, Олег. Это Дима. Не помешал?
— А-а, здравствуй, — голос сразу потух и стал усталым. — Нет, конечно, не помешал, что ты, — произнес голос, отчетливо давая понять что, конечно же, помешал. — Давненько не имел чести тебя услышать, душа моя. Что поделываешь?
— Гнию, — ответил Дима. — Давай повстречаемся.
— Увы-увы, — сказал Олег. — Я жду важного звонка, чтобы тут же сорваться по делу. Такие, знаешь ли, проблемы нам подчас подбрасывает наш благословенный век…
— А что такое?
— Бестактный ты, душа моя.
— Ой, прости!..
— По телефону о делах ни слова, ты же знаешь мой принцип. Меня, знаешь… я думаю, пишут круглые сутки.
— Понял, понял. Я просто хотел тебе одну штуку показать.
— Накрасил что-то?
— Угу.
— Когда?
— Да уж почти месяц…
— И с тех пор — ничего?
— Да, в общем, ничего… — Дима стеснялся. Он чувствовал, что его звонок некстати, но разговор уже потек, и у него не хватало умения решительно выйти из него; ему казалось, что, повесив трубку сразу, он обидит Олега тем, что сразу понял — Олег ему не рад. Тем более у Олега явно опять какие-то неприятности.
— Работать надо больше, душа моя. Каждый день.
— Вчера вот попробовал. И ты понимаешь, Олег, так загорелся вроде… а не получилось.
— Как называется?
Дима покраснел.
— «Афродита»…
— И не могло получиться. Ты маньяк, что ли?
— Да нет! — возмутился было Дима и сразу сник, засомневавшись; а может, и правда маньяк? — Просто… хотелось, чтобы было очень красиво. Очень…
— Мещанина в себе дави, душа моя. Дави без жалости. Какой ты художник, когда мыслишь подобными категориями! Красиво очень — фу-ты, ну-ты! Ты что, не ощущаешь ублюдочности собственных слов?
Дима не нашелся, что ответить.
— Ты посмотри, что вокруг! — разгорячился Олег. — Посмотри, посмотри! Вот из той будки, откуда звонишь — поводи вокруг глазами! Пародия, гротеск, издевательство над человеческой природой! Галич по Би-Би-Си говорил осенью о полном разложении слова в СССР: да, но ведь и образ разрушен полностью! И цветность! Все серое, все плывет, как в пьяном дыму! А ты высасываешь из… ну, скажем, из пальца, хотя на самом деле из другого места, просто материться не хочу… пошленькие красивости…
— Да именно потому, что все такое серое, и нужно что-то… — начал было Дима, но Олег не дал ему говорить.
— Высасываешь красивости на потребу мещанам. Лука-утешитель. Надо показывать: вот в каком дерьме вы живете. В дерьме! В дерьме! Сорок раз в дерьме! И небо над вами — дерьмо, и гениталии ваши — в дерьме, и отношения ваши друг с другом — это отношения задницы и унитаза, и все сложности жизни для вас — кто на кого первым успеет сесть. «Афродита»! — издевательски передразнил он. — Слышать не хочу! Пока не поймешь этого — не появляйся!
— Да я понял! — отчаянно закричал Дима. Каждое слово Олега будто раскаленной, туго натянутой проволокой расхлестывало ему сердце. Проволок было уже десятки, а сердце такое маленькое… — Я и хотел тебе показать совсем другую работу, как раз об этом, я ее пока «Пляж» назвал, но…
— О, майн либер хэндз хох, — устало сказал Олег. — Опять девки в купальниках? Или уже без? Вокруг такое творится — а у тебя одно на уме… Тебе надо поспать с красивой девушкой, Степной Волк, — процитировал он Гессе, чуть польстив Диме, потому что уподобил его Степному Волку, но в то же время презрительно. — Знаешь, Дымок, у меня мрачное предчувствие. Когда ты наконец потеряешь девственность, ты вообще перестанешь писать. Окажется — не о чем. Помяни мое слово. Окажется, что гораздо проще стаскивать лифчики в натуре, чем мараться с красками.
— Олег, да я же совсем не об этом!
— Ладно. Мое дело сказать, твое — на ус мотать. А теперь, душа моя, я тебя погоню. Я же говорил — я звонка жду. Пока.
— Пока…
Олег повесил трубку, и телефон действительно почти тотчас же прозвонил.
— Шорлемер на проводе! — браво сказал Олег.
— Двести пятьдесят, — не здороваясь, сообщил ему мягкий мужской голос.
— Это грабеж, — после паузы сказал Олег, чуть осипнув. Провел по намокшему лбу ладонью. — Она стоит не менее восьмисот.
— Двести пятьдесят, — с мягкой настойчивостью повторили там.
— Эту икону я сам вывез из Олонецкой губернии весной. Старообрядческий канон соблю…
— Двести пятьдесят, — прозвучало снова, с такой интонацией, словно невидимый собеседник втолковывал некую очевидную истину непонятливому, упрямому ребенку.
Олег молчал.
— Олежек, — ласково сказали в трубке. — Вы же сами нарисовали ее. Мой эксперт установил это достоверно. Но я не обижаюсь и не ловлю вас за руку. Более того, я беру ее, поскольку после нашей обработки действительно смогу продать ее как подлинник. Но это сделаю я. Ваша доля — двести пятьдесят.
Олег опять провел ладонью по лбу. Воровато покосился на лежащую брюнетку. Та, зачем-то прикрыв живот углом одеяла, заложив одну руку за голову, медленно курила, бездумно глядя в потолок. Нет, не слышит.
— Хорош-шо, — сказал Олег.
— Вот и хорошо, что хорошо. Сегодня в восемнадцать, — сказали в трубке, шутливо так, будто речь шла о назначении любовного свидания, — на нашей скамейке.
Олег повесил трубку и старательно улыбнулся в сторону брюнетки.
— Втюхал за шестьсот, — громко сказал он.
— Продешевил, — равнодушно сказала брюнетка, даже не повернув головы. Плавным, точеным движением поднесла сигарету к губам и затянулась. Маникюр был цвета крови.
Дима всего этого, конечно, не видел и не слышал. Откинувшись спиной и затылком на стекле, он некоторое время стоял в кабине. С грохотом и рычанием прокатил мимо, вываливая под себя черное облако дизельного дыма, мощный грузовик с длинным прицепом, полным тонких бурых труб. Дверь кабины тоненько задребезжала.
— О господи, — вслух сказал Дима. — Теперь-то куда?
Потом позвонил снова.
Ответили быстро.
— Вика? — спросил Дима, стараясь говорить как можно веселее и приветливее.
— Да… Кто это?
— Уже забыла? — проговорил он с омерзительной ему самому кокетливо-светской интонацией. — Короткая память у красивых девушек… Это Степной Волк, — сказал он и сам засмеялся. — Да не пугайся ты, просто меня один друг так называет… Дима это, вчерашний.
Она мгновение молчала, и он подумал было, что телефон сломался. В трубке шуршало и хрустело.
— Ой, это вы! — с радостным изумлением защебетала она, и он вдруг подумал, что, наверное, она притворяется сейчас так же, как он сам. — А я никак не думала, что вы позвоните уже сегодня! Потому и не узнала вас сразу, а так я вас, конечно, очень помню, как мы замечательно ехали! Книжка ваша такая толстая, неужели вы уже прочитали?
— Конечно. Ну, я нарочно поторопился. Хотел поскорее тебе вручить.
— Правда? — растроганно сказала она, и опять ему почувствовалось лицемерие. — Спасибо! Теперь нам надо встретиться, да?
— Если хочешь.
— Хочу! Как же нам это сделать? Может быть, вы подъедете ко мне в гости?
— А на нейтральной территории не хочешь?
— Нет, давайте лучше в гости. К маме знаменитые люди всегда ходят в гости. А ведь вы тоже художник. Я хочу, чтобы и ко мне пришли в гости.
— Понял. Говори, куда.
Она стала рассказывать — подробнейшим образом, все повторяя по три раза, будто очень боялась, что он не найдет. Метро Петроградская… троллейбус… третий этаж, налево…
— Значит, жду вас в три. Знаете, а я попробую как-нибудь маму из дому выдвинуть, — застенчиво пообещала она. — Правда ведь, вдвоем будет лучше?
— Ясно дело, — согласился Дима и повесил трубку.
Чем ближе Дима подъезжал, тем меньше ему верилось, что с Ней кончено. Это просто так! Ну уехала, мало ли! Это я чокнутый, из всего трагедии делаю, а Она хорошая, нормальная… Нельзя, нельзя, кричало все в нем, а троллейбус, грузно переваливаясь и дергаясь, уже выворачивал на Большую Пушкарскую, и хотелось выскочить вон и побрести куда-нибудь бесцельно, чтобы время скоротать, чтобы ждать Ее возвращения. Но пора взрослеть. Жить пора. Он ехал.
— Ой, как вы быстро, я и одеться не успела!
— А это что? — спросил Дима, заставив себя нахально дотронулся до ее плечика, и на секунду взял в щепоть яркую ткань сарафана.
— Это же домашнее! — зарделась она.
— Тем лучше, — сказал Дима. — Неофициальность — залог успеха.
— Успеха чего?
— Да всего. На официальной основе никакие дружеские отношения немыслимы.
— Ой, правда… Вы проходите, пожалуйста. Или вы спешите?
— Ты как хочешь — чтоб я спешил или нет?
— Конечно, нет! — она храбро взяла его за руку и повела. Дима чуть стиснул ее кисть, она коротко обернулась, одарила его милой улыбкой — свеженькая, тоненькая, лучше и желать нельзя.
Квартира была невообразимо огромной. Миновали сумеречную прихожую, миновали какие-то закрытые двери — то ли в ванную, то ли в кухню, то ли в стенные шкафы… Вошли в комнату. Широкие окна, светлые портьеры, софа — хоть поперек ложись, цветной телевизор, фано, коврище… картины…
— Располагайтесь, пожалуйста, — Вика выпустила его руку и указала на софу, накрытую искусственной тигровой шкурой. Придвинула легко кресло и села напротив, заботливо оправив сарафан на загорелых коленочках. Перехватила Димин взгляд, улыбнулась и охотно покраснела.
— Я никак не ожидала, что вы уже прочитаете, — проговорила она.
— Я же обещал поторопиться… — Разговор начинался тоскливо. Так и пойдет, наверное. Говорить-то, в сущности, не о чем. — Ты, я смотрю, тоже действуешь оперативно. Дома никого?
— Никого… — нерешительно сказала Вика.
Девочка лгала. В квартире только что затих крик. Это не для тебя, надсаживалась мама, теряя всю привлекательность и делаясь старше своих лет. Я найду тебе настоящего друга, а пока танцуй! Но не совершай непоправимого! Эти патлатые бездельники всегда готовы подцепить что плохо лежит! А уж окрутить девушку с такой квартирой у них губа не дура! Теперь Вика непроизвольно старалась говорить тише — мама сидела за дверью и слушала.
Расскажи об этом Диме — не поверил бы. Он был абсолютно убежден, что такие вещи вымерли лет сто назад. Как минные заграждения.
— Ты говорила, у отца библиотека большая, — сказал Дима. — У меня к книгам слабость…
— Ой, у меня у самой!
— Можно глянуть?
Она чуть было не сказала вполне естественное «да», но в последний миг прикусила язык, вспомнив, что в кабинете — мама.
— Нет… вы знаете… Папа — он ужасно строгий и не разрешает трогать книги в его отсутствие, — облегченно закончила она.
— Надо же, — искренне удивился Дима. — По мне так это варварство — замораживать книги. Он хоть друзьям-то дает читать?
— Конечно! — спохватилась она. — Всем друзьям! Он вообще очень любит давать читать, только в библиотеку не пускает. Он говорит, — она вдохновенно импровизировала, — что если там кто-то копается, то нарушает систему, и потом ему самому уже ничего не найти.
— Ну, это понятно, — согласился Дима.
Рассеянно оглядываясь, он заметил связку из беличьих хвостов, висящую на гвоздике как раз над его головой.
— Ты смотри, — он приподнялся, поднял руку и тронул нежный рыжий пух. — Хорошие какие…
Вика улыбнулась, довольная, что разговор сошел с неприятной темы.
— Ребята подарили весной, — сообщила она. — Они на Крестовском тренируются, а там белки, так пару-тройку хвостиков уж принесут кому-нибудь из девчонок в подарок.
— Вот это да, — сказал Дима после паузы. Опустился обратно на тахту. — А белку куда?
— Ну, не знаю… Отпускают, наверное.
— Подыхать медленной смертью? — предположил Дима.
Вика покраснела.
— Ой, я как-то не думала, что ей без хвоста трудно, — пролепетала она. — Я обязательно им скажу, чтобы никому больше не приносили. Обязательно, правда!
— Похвально…
— Я даже их сниму сейчас, чтобы не висели! — она гневно встала. — Такая жестокость!
Неосмотрительно она потянулась к связке. Сарафанчик, и без того коротенький, буквально взлетел. Нежная фигурка нависла над Димой — чуть-чуть наклонив голову, он мог бы коснуться Вики лицом. Диму будто кинули в кипяток. Его рука сама собой легла на ее талию.
Девочка замерла.
Она была гибкая и теплая под неощутимо тонкой тканью. Ясно чувствовалась резинка трусов.
— Помнится, ты плясать любишь? — спросил Дима невнятно. Сам покраснел. До чего дурацкое положение, хоть выпускай обратно. — Может, покрутимся?
— Это только когда никого не знаешь, — нерешительно сказала она. Она ничего не чувствовала, но ничему не препятствовала. И только одна мысль сверлила: если они перестанут оживленно, шумно разговаривать, мама услышит, что тут происходит.
Дима деревянно опустил руку. Его лицо пылало.
— Да, помню — ты объясняла…
— Правда? — она так и стояла перед ним, неловко комкая хвостики. — Когда это я успела?
— Ну, ясно дело, не далее, как вчера.
Она заулыбалась и села.
— А, это мы про Юрика, да?
— Про Юрика, про Юрика…
— Быть может, вы голодны? — спросила она ни с того, ни с сего.
— Да нет, я обедал.
— А где?
— Ну как… На вокзале, в буфете.
— А я бы даже хотела так пожить, — задумчиво произнесла Вика и тут же испуганно осеклась. Эту реплику маме не стоило слышать так же, как тишину. — Ой, так о чем это мы?
— Да покамест ни о чем, — ответил Дима уже с явным раздражением.
— Вы сердитесь, да? — она вновь понизила голос. — Но вы поймите, пожалуйста, там ведь все танцуют. Шум, музыка, настроение… А тут — средь бела дня, вдвоем. Это же как-то… Как будто мы…
Она не знала, чем закончить. Напрашивалось «любовники», но она боялась сказать такое слово — не потому, что вообще его боялась, в обычном разговоре с подружками, с Юриком или с кем-то незнакомым в компании оно выговаривалось не труднее любых других: но после того, как ее тело узнало ладонь, Вике нелепо казалось, что до любовников им с Димой остался один маленький шажок.
— Можно задернуть шторы, — уже открыто издеваясь, предложил Дима. Но она не заметила иронии.
— Это ничего не даст, — голос был почти жалобным. — Правда… Я пойду брошу куда-нибудь, — и помахала в воздухе хвостами.
— Да повесь, чего уж теперь…
— Думаете, можно?
Дима кивнул. Она потянулась была, но тут же отпрянула. Протянула ему хвосты. Рука подрагивала.
— Дима, повесьте, пожалуйста…
Смеясь, он повесил.
— Быть может, кофе? — натужно спросила она.
— Что я, жрать сюда приехал, что ли?!
— Да, но… — она беспомощно развела руками. Она сама не знала, причем тут кофе. Просто сказывалась дрессировка. — А зачем вы приехали?
Дима опешил.
— Вообще-то книжку тебе принес. А также в надежде на умную степенную беседу, перемежаемую трелями соловья.
Они принялись умно и степенно беседовать — о книгах, фильмах и прочем. Было скучно. Соловей в кабинете пока молчал. Краем уха слушая Вику, Дима ерзал на роскошной софе, надеясь, что его многострадальные штаны — и в пазухе над тамбуром в них, и на ступенях спуска к Обводному в них — подзамажут буржуям шкуру. Это его повеселило: софа в тигровой шкуре. Раньше были витязи, теперь — софы. А чем я сам не витязь, подумал он. Не «в», а «на» — но это влияние урбанизации. Его угораздило повторить это сообщение вслух, и Вика сразу спросила: «Какой Тариэл?», а когда он пустился в объяснения, заойкала: «Ой, а я не читала! Интересно? Ну раз вам понравилось, то, конечно, интересно! Наверное, у нас есть! Сейчас посмотрю!» Она двинулась к отцовскому кабинету, но тут же встала как вкопанная и покраснела: «Все время забываю!.. Он меня так всегда ругает!» «Не люблю, когда меня ругают», — сообщил Дима.
Некоторое время они умно и степенно беседовали о различных видах и типах родительской ругани. Потом Вика замялась и сказала: «Смотрите, мы вчера сколько были вместе, и сегодня, а какая-то натянутость остается, правда? Вы чувствуете?» Дима поперхнулся на полуслове. «Ясно дело! — воскликнул он. — А все ты, плясать не хочешь! Сидим как на дипломатическом приеме. Хотя бы ко мне на шкуру перелезла!» «Ой-ей-ей, — она шаловливо погрозила ему пальчиком, — какой вы буйный.» «Я просто неистовый», — кисло сморозил Дима, и тогда Вика с нехорошим любопытством в глазах впрямь к нему перелезла. Уже без всякой охоты и даже без непроизвольности, лишь в силу давления обстоятельств — для чего-то ведь пришел! — Дима по-хамски скомкал ее и пустился целовать. Как умел, он пытался высосать из испуганных губ, из маленькой мягкой груди хотя бы не радость, где уж, хотя бы просто забвение, чтобы не было одновременно и совестно перед ней, и противно от нее, его рука полезла ей под сарафан, как позавчера — Еве, ножка была гладкой, стройной, упругой, но это ничего не значило, просто мясо и кость внутри, чтобы ходить; тогда он, впервые в жизни, поднялся еще выше, вот-вот должно было начаться нечто совсем сокровенное, оно значило высшую нежность, высшую близость, высшее доверие; и, пока еще сквозь трусики, он действительно ощутил сокровенное, очень теплое, чуть влажное, но оказалось, это тоже ничего не значит, просто теплое и чуть влажное; он исступленно хотел почувствовать что-нибудь не руками, а сердцем, но сердцем чувствовал лишь раздражение и разочарование, потому что девочка и не отвечала, и не отбивалась — висела, развалив равнодушный, ничего не значащий рот. В этот миг мама, услышав длительную тишину, встала, отложила Кортасара и резко открыла дверь.
Вика отпрянула на другой конец софы. Дима обернулся. Мелькнули необъятные ряды книг в кабинете.
Дима не помнил, как выбросился в маленький скверик внизу. Прильнул щекой к коре чахлого деревца, коснулся губами. Целовать дерево оказалось приятнее. Оно было настоящим. Он опустил голову и обнаружил в руке «Астрономию». Когда ему вернули, кто? Как щенок, он стал тереться лбом и щеками о влажную кору. Лицо горело. Словно долго смотрел на могучий огонь. С небес капало тоскливо, дождь шелестел. Дима вдруг засмеялся, запрокинув голову. Ничего не мог с собой поделать — смех пузырился в иссохшем горле, колотил объятое стыдом и пожаром тело.
Наверху не смеялись — кричали. Обеим было обидно и стыдно. Обе корили друг друга. Мама сулила дочери настоящего друга — когда придет время, а пока пусть пробавляется Юриком. «Ведь он тебя любит, души не чает! Ведь он такой безвредный!» «Видеть его теперь не могу! Пока не было Димы, пусть бы Юрик служил, все равно, а теперь видеть не могу!» «Он тебе вчера звонил и сегодня позвонит!» «Я его выгоню, даже разговаривать не стану!» «Почему это, интересно знать?!» «Потому, что нельзя входить, когда целуются!» «Ах, так тебе приятно было лизаться с этим подонком?!» «Неприятно! Но входить нельзя!» «Милая, родная моя, да ведь еще минута, и он изнасиловал бы тебя!» «Нет! Он только трогал!» «Что-о?! Трогал? Да он, может, уже заразил тебя чем-нибудь!» «Как заразил? Как заразил?!» «Дурочка! Такие, как он, меняют женщин каждую неделю! Уж я-то знаю! Случайные связи после совместного распития спиртных напитков! Бог знает с кем! С отребьем!» «Все равно, все равно, все равно!!! — отчаянно кричала Вика, рыдая и колотя кулачками по софе, по тигровой шкуре, где вот только что сидел этот, в общем-то, совсем ей не нравящийся, но ни на кого не похожий, с насмешливо-ласковыми глазами отца и загадочными руками, которые дают больше, чем берут. Вылечусь! У папы лучшие врачи! Нельзя входить, когда целуются!» «Ты соображаешь, что говоришь? Это же позор!» «Пусть изнасилует! Пусть заразит! — от одной лишь мысли, что в эту самую минуту, если мама действительно права, и было бы так, как она говорит, на этой самой софе можно было бы не рыдать, не унижаться и не скандалить, а делаться взрослой женщиной, Вике хотелось прыгнуть в окно. Поэтому ей и впрямь казалось: пусть. — Пусть что угодно! Но нельзя входить, когда целуются!» «Целуйся с Юриком!» «Провались он пропадом, твой Юрик, до него дотронуться-то противно! Если б ты не вошла, мы бы с Юриком дружили, а с Димой целовались, а теперь видеть Юрика не могу!»
Из небес сочилось, сеялось. Ведя за руку сына лет пяти, прошествовал молодой интеллектуальный папа — тощий, с белесым овечьим лицом и взгроможденными на костистый нос тяжелыми очками. Лицо у папы было скучным, он напевал сыну уныло и рассеянно: «Хо-ро-шо под дож-дем»… Дима смеялся, по лицу стекали капли.
В громадной квартире зазвонил телефон.
Этот день еще с утра обещал быть счастливым. Во-первых, совершенно не болели ноги, удивительно просто. Во-вторых, пока завтракал, бабуля ни разу не выползла из своего склепа.
И главное. Он знал — Вика приехала. Просто знал. Звонить он решил почему-то в пять. Пусть отдохнет с дороги, не стоит ее беспокоить сразу.
Он опять достал новенький, жесткий, ароматный студбилет. Полюбовался. Спрятал.
Мужественно, как большой, открыл окно. Пахнуло душноватой сыростью пасмурного городского простора, зазвучал шум машин на невидимом проспекте, деревья во дворе шелестели. Хотелось вон из дому, и он запросто мог себе это позволить, ведь ноги не болели — конечно, неспроста в день ее возвращения ноги не болят. Схожу в поликлинику пешком, решил он. Здесь всего километр… Такая фамильярность в обращении с целым километром наполнила его гордым чувством собственной силы и ценности для других. Для Вики.
С позвякивающими ампулами в кармане он цокал по тротуару. Было душно, и Юрик пожалел, что надел пиджак. Правда, без пиджака он выглядел совсем смешным со своими плечами не шире ушей, но не кинозвезда же он! Все равно Вика приехала. Радость бродила в нем и выплескивалась наружу улыбкой и мурлыканьем каких-то мотивчиков, на него оглядывались. Он не замечал. Ничего не существовало, кроме пугающей и манящей секунды, когда она скажет: «Ой, Юрик, здравствуй! Не знаешь, что сейчас смотрят?» Он знал. Репертуар окрестных кинотеатров он помнил наизусть. Асфальт сам падал под каблуки, сам мерно стучал, дома уплывали назад сами, а он лишь пел тихонько и глядел на небо.
Прошествовал мимо родной школы — здесь учился, здесь познакомился с Викой и даже сидел за ее партой. Слева от двери, сколько Юрик себя помнил, висел плакат, изображавший углубленных в книги ученика и ученицу; ниже шел лозунг: «Мы помним ленинский завет — без знаний коммунизма нет!» Лозунг был опоганен. Слово «знаний» кто-то коряво, поспешно переправил на «блата». Куда же милиция смотрит, возмутился Юрик. Вот ведь какое хулиганье подлое, даже ленинские слова могут извратить! Он встал на цыпочки, хотел стереть поправку, но не стиралось, хотел зачеркнуть, но было нечем. Беспомощно потоптался, озираясь в полуосознанных поисках взрослых, но мимо, если кто и шел, не обращал ни на что внимания. Двинулся дальше. Настроение, в общем, не испортилось. Все равно Вика приехала.
— Сам не слышал, — сказал Дима, — но читал.
— Такой работы в программе нет!
— Это не работа. Это из Клары Цеткин — «Воспоминания о Ленине».
Некоторое время шли молча.
— Убивать надо таких эрудитов, — решил Сашка наконец. Дима покорно кивнул. — Или к нам, реакторы чинить в рабочем положении. Чтоб хоть какая-то польза была.
Дима опять кивнул. Потом сказал:
— Я знаю.
— Ну, кроме шуток, Дымок! Выкопал что-то скабрезное — так держи при себе! Нет, обязательно надо показать: я умный! Вы быдло тупое, а я — пуп земли!
Дима не ответил. Сашка покосился на него.
— Да ладно тебе, — примирительно сказал он, — уж и надулся… шучу. Но вот по совести скажи — зачем ты это? Думаешь, умней тех, кто программу составлял? Да они эту твою Клару сто раз читали вдоль и поперек!
— Уверен? — спросил Дима.
Сашка даже фыркнул от возмущения.
— Это ж их работа! И раз не включили в список — значит, что-то с ней не фонтан. Да мало ли чего эта Клара набрехала? Может, она мемуар свой писала в маразме уже и Ленина с каким-нибудь Бухариным перепутала! За руку ее ловить не захотели, авторитет ее ронять незачем, все ж таки ветеран. Но и читать не рекомендовали. Логично? А ты только мозги себе и другим пудришь попусту!
Дима не ответил. Тоска была страшная — он даже шел с трудом, подгибались колени от какого-то странного душевного бессилия. Сашка покосился на него опять.
— Я ж говорю, наркоман! — воскликнул он радостно и снова хлопнул Диму по плечу. Дима отшатнулся. — Что, доза кончилась — ширнуться пора? Или, Дым, говори как на духу — эстетка какая-нибудь не дает?
— Не дает, — сказал Дима.
— Вот она, любовь-то свободная! Жена всегда даст! Жениться тебе надо, Дымок…
— Ну, лады, Сашка, — сказал Дима. — Двигаться мне пора, извини. Дело срочное.
— Ну ни фига себе! А я думал, мы заскочим куда-нибудь, встречу отметим… квакнем как следует, я при деньгах… Я бы с ребятами тебя познакомил.
— Спасибо, не стоит. В другой раз. Счастливого плавания…
Ведь друзья же, думал Дима, бредя по набережной один. Вместе в космонавтов играли…
Он перекусил на Балтийском вокзале. Еда, как гарь, осела в организме. Некуда было себя деть. Он достал блокнот, поводил карандашом бесцельно. Ничего не слепилось. Нащупывая двушку, он зашагал к телефону, сам еще не зная, куда будет звонить. Звонить Ей уже не имело смысла — такси давно пришло. И давно ушло.
Почему-то позвонил Олегу Шорлемеру, уже настоящему художнику, не терпевшему Димину мазню, но разрешавшему застать себя телефонным звонком раз или два в месяц. Олег был старше Димы лет на семь. Он слушал «голоса», знал точно, кто и как сидел при культе, кто и почему в опале и в фаворе ныне, с кем опасно откровенничать, какие резолюции принял неделю назад подпольный Союз возрождения КПСС, и какие новые действия на будущей неделе предпримут правозащитники; фамилии Сахарова, Орлова, Григоренко, Богораз и прочих, которых Дима никак не мог выучить, Олег поминал ежеминутно и давал понять, хотя никогда не говорил об этом прямо, что коротко знаком с ними всеми. Писал он в абстрактной манере, а в свободное время, чтобы было на что есть, рисовал для демонстраций портреты членов Политбюро.
Не отвечали долго, но ответили. Олегов голос сказал браво:
— Шорлемер на проводе!
— Привет, Олег. Это Дима. Не помешал?
— А-а, здравствуй, — голос сразу потух и стал усталым. — Нет, конечно, не помешал, что ты, — произнес голос, отчетливо давая понять что, конечно же, помешал. — Давненько не имел чести тебя услышать, душа моя. Что поделываешь?
— Гнию, — ответил Дима. — Давай повстречаемся.
— Увы-увы, — сказал Олег. — Я жду важного звонка, чтобы тут же сорваться по делу. Такие, знаешь ли, проблемы нам подчас подбрасывает наш благословенный век…
— А что такое?
— Бестактный ты, душа моя.
— Ой, прости!..
— По телефону о делах ни слова, ты же знаешь мой принцип. Меня, знаешь… я думаю, пишут круглые сутки.
— Понял, понял. Я просто хотел тебе одну штуку показать.
— Накрасил что-то?
— Угу.
— Когда?
— Да уж почти месяц…
— И с тех пор — ничего?
— Да, в общем, ничего… — Дима стеснялся. Он чувствовал, что его звонок некстати, но разговор уже потек, и у него не хватало умения решительно выйти из него; ему казалось, что, повесив трубку сразу, он обидит Олега тем, что сразу понял — Олег ему не рад. Тем более у Олега явно опять какие-то неприятности.
— Работать надо больше, душа моя. Каждый день.
— Вчера вот попробовал. И ты понимаешь, Олег, так загорелся вроде… а не получилось.
— Как называется?
Дима покраснел.
— «Афродита»…
— И не могло получиться. Ты маньяк, что ли?
— Да нет! — возмутился было Дима и сразу сник, засомневавшись; а может, и правда маньяк? — Просто… хотелось, чтобы было очень красиво. Очень…
— Мещанина в себе дави, душа моя. Дави без жалости. Какой ты художник, когда мыслишь подобными категориями! Красиво очень — фу-ты, ну-ты! Ты что, не ощущаешь ублюдочности собственных слов?
Дима не нашелся, что ответить.
— Ты посмотри, что вокруг! — разгорячился Олег. — Посмотри, посмотри! Вот из той будки, откуда звонишь — поводи вокруг глазами! Пародия, гротеск, издевательство над человеческой природой! Галич по Би-Би-Си говорил осенью о полном разложении слова в СССР: да, но ведь и образ разрушен полностью! И цветность! Все серое, все плывет, как в пьяном дыму! А ты высасываешь из… ну, скажем, из пальца, хотя на самом деле из другого места, просто материться не хочу… пошленькие красивости…
— Да именно потому, что все такое серое, и нужно что-то… — начал было Дима, но Олег не дал ему говорить.
— Высасываешь красивости на потребу мещанам. Лука-утешитель. Надо показывать: вот в каком дерьме вы живете. В дерьме! В дерьме! Сорок раз в дерьме! И небо над вами — дерьмо, и гениталии ваши — в дерьме, и отношения ваши друг с другом — это отношения задницы и унитаза, и все сложности жизни для вас — кто на кого первым успеет сесть. «Афродита»! — издевательски передразнил он. — Слышать не хочу! Пока не поймешь этого — не появляйся!
— Да я понял! — отчаянно закричал Дима. Каждое слово Олега будто раскаленной, туго натянутой проволокой расхлестывало ему сердце. Проволок было уже десятки, а сердце такое маленькое… — Я и хотел тебе показать совсем другую работу, как раз об этом, я ее пока «Пляж» назвал, но…
— О, майн либер хэндз хох, — устало сказал Олег. — Опять девки в купальниках? Или уже без? Вокруг такое творится — а у тебя одно на уме… Тебе надо поспать с красивой девушкой, Степной Волк, — процитировал он Гессе, чуть польстив Диме, потому что уподобил его Степному Волку, но в то же время презрительно. — Знаешь, Дымок, у меня мрачное предчувствие. Когда ты наконец потеряешь девственность, ты вообще перестанешь писать. Окажется — не о чем. Помяни мое слово. Окажется, что гораздо проще стаскивать лифчики в натуре, чем мараться с красками.
— Олег, да я же совсем не об этом!
— Ладно. Мое дело сказать, твое — на ус мотать. А теперь, душа моя, я тебя погоню. Я же говорил — я звонка жду. Пока.
— Пока…
Олег повесил трубку, и телефон действительно почти тотчас же прозвонил.
— Шорлемер на проводе! — браво сказал Олег.
— Двести пятьдесят, — не здороваясь, сообщил ему мягкий мужской голос.
— Это грабеж, — после паузы сказал Олег, чуть осипнув. Провел по намокшему лбу ладонью. — Она стоит не менее восьмисот.
— Двести пятьдесят, — с мягкой настойчивостью повторили там.
— Эту икону я сам вывез из Олонецкой губернии весной. Старообрядческий канон соблю…
— Двести пятьдесят, — прозвучало снова, с такой интонацией, словно невидимый собеседник втолковывал некую очевидную истину непонятливому, упрямому ребенку.
Олег молчал.
— Олежек, — ласково сказали в трубке. — Вы же сами нарисовали ее. Мой эксперт установил это достоверно. Но я не обижаюсь и не ловлю вас за руку. Более того, я беру ее, поскольку после нашей обработки действительно смогу продать ее как подлинник. Но это сделаю я. Ваша доля — двести пятьдесят.
Олег опять провел ладонью по лбу. Воровато покосился на лежащую брюнетку. Та, зачем-то прикрыв живот углом одеяла, заложив одну руку за голову, медленно курила, бездумно глядя в потолок. Нет, не слышит.
— Хорош-шо, — сказал Олег.
— Вот и хорошо, что хорошо. Сегодня в восемнадцать, — сказали в трубке, шутливо так, будто речь шла о назначении любовного свидания, — на нашей скамейке.
Олег повесил трубку и старательно улыбнулся в сторону брюнетки.
— Втюхал за шестьсот, — громко сказал он.
— Продешевил, — равнодушно сказала брюнетка, даже не повернув головы. Плавным, точеным движением поднесла сигарету к губам и затянулась. Маникюр был цвета крови.
Дима всего этого, конечно, не видел и не слышал. Откинувшись спиной и затылком на стекле, он некоторое время стоял в кабине. С грохотом и рычанием прокатил мимо, вываливая под себя черное облако дизельного дыма, мощный грузовик с длинным прицепом, полным тонких бурых труб. Дверь кабины тоненько задребезжала.
— О господи, — вслух сказал Дима. — Теперь-то куда?
Потом позвонил снова.
Ответили быстро.
— Вика? — спросил Дима, стараясь говорить как можно веселее и приветливее.
— Да… Кто это?
— Уже забыла? — проговорил он с омерзительной ему самому кокетливо-светской интонацией. — Короткая память у красивых девушек… Это Степной Волк, — сказал он и сам засмеялся. — Да не пугайся ты, просто меня один друг так называет… Дима это, вчерашний.
Она мгновение молчала, и он подумал было, что телефон сломался. В трубке шуршало и хрустело.
— Ой, это вы! — с радостным изумлением защебетала она, и он вдруг подумал, что, наверное, она притворяется сейчас так же, как он сам. — А я никак не думала, что вы позвоните уже сегодня! Потому и не узнала вас сразу, а так я вас, конечно, очень помню, как мы замечательно ехали! Книжка ваша такая толстая, неужели вы уже прочитали?
— Конечно. Ну, я нарочно поторопился. Хотел поскорее тебе вручить.
— Правда? — растроганно сказала она, и опять ему почувствовалось лицемерие. — Спасибо! Теперь нам надо встретиться, да?
— Если хочешь.
— Хочу! Как же нам это сделать? Может быть, вы подъедете ко мне в гости?
— А на нейтральной территории не хочешь?
— Нет, давайте лучше в гости. К маме знаменитые люди всегда ходят в гости. А ведь вы тоже художник. Я хочу, чтобы и ко мне пришли в гости.
— Понял. Говори, куда.
Она стала рассказывать — подробнейшим образом, все повторяя по три раза, будто очень боялась, что он не найдет. Метро Петроградская… троллейбус… третий этаж, налево…
— Значит, жду вас в три. Знаете, а я попробую как-нибудь маму из дому выдвинуть, — застенчиво пообещала она. — Правда ведь, вдвоем будет лучше?
— Ясно дело, — согласился Дима и повесил трубку.
Чем ближе Дима подъезжал, тем меньше ему верилось, что с Ней кончено. Это просто так! Ну уехала, мало ли! Это я чокнутый, из всего трагедии делаю, а Она хорошая, нормальная… Нельзя, нельзя, кричало все в нем, а троллейбус, грузно переваливаясь и дергаясь, уже выворачивал на Большую Пушкарскую, и хотелось выскочить вон и побрести куда-нибудь бесцельно, чтобы время скоротать, чтобы ждать Ее возвращения. Но пора взрослеть. Жить пора. Он ехал.
— Ой, как вы быстро, я и одеться не успела!
— А это что? — спросил Дима, заставив себя нахально дотронулся до ее плечика, и на секунду взял в щепоть яркую ткань сарафана.
— Это же домашнее! — зарделась она.
— Тем лучше, — сказал Дима. — Неофициальность — залог успеха.
— Успеха чего?
— Да всего. На официальной основе никакие дружеские отношения немыслимы.
— Ой, правда… Вы проходите, пожалуйста. Или вы спешите?
— Ты как хочешь — чтоб я спешил или нет?
— Конечно, нет! — она храбро взяла его за руку и повела. Дима чуть стиснул ее кисть, она коротко обернулась, одарила его милой улыбкой — свеженькая, тоненькая, лучше и желать нельзя.
Квартира была невообразимо огромной. Миновали сумеречную прихожую, миновали какие-то закрытые двери — то ли в ванную, то ли в кухню, то ли в стенные шкафы… Вошли в комнату. Широкие окна, светлые портьеры, софа — хоть поперек ложись, цветной телевизор, фано, коврище… картины…
— Располагайтесь, пожалуйста, — Вика выпустила его руку и указала на софу, накрытую искусственной тигровой шкурой. Придвинула легко кресло и села напротив, заботливо оправив сарафан на загорелых коленочках. Перехватила Димин взгляд, улыбнулась и охотно покраснела.
— Я никак не ожидала, что вы уже прочитаете, — проговорила она.
— Я же обещал поторопиться… — Разговор начинался тоскливо. Так и пойдет, наверное. Говорить-то, в сущности, не о чем. — Ты, я смотрю, тоже действуешь оперативно. Дома никого?
— Никого… — нерешительно сказала Вика.
Девочка лгала. В квартире только что затих крик. Это не для тебя, надсаживалась мама, теряя всю привлекательность и делаясь старше своих лет. Я найду тебе настоящего друга, а пока танцуй! Но не совершай непоправимого! Эти патлатые бездельники всегда готовы подцепить что плохо лежит! А уж окрутить девушку с такой квартирой у них губа не дура! Теперь Вика непроизвольно старалась говорить тише — мама сидела за дверью и слушала.
Расскажи об этом Диме — не поверил бы. Он был абсолютно убежден, что такие вещи вымерли лет сто назад. Как минные заграждения.
— Ты говорила, у отца библиотека большая, — сказал Дима. — У меня к книгам слабость…
— Ой, у меня у самой!
— Можно глянуть?
Она чуть было не сказала вполне естественное «да», но в последний миг прикусила язык, вспомнив, что в кабинете — мама.
— Нет… вы знаете… Папа — он ужасно строгий и не разрешает трогать книги в его отсутствие, — облегченно закончила она.
— Надо же, — искренне удивился Дима. — По мне так это варварство — замораживать книги. Он хоть друзьям-то дает читать?
— Конечно! — спохватилась она. — Всем друзьям! Он вообще очень любит давать читать, только в библиотеку не пускает. Он говорит, — она вдохновенно импровизировала, — что если там кто-то копается, то нарушает систему, и потом ему самому уже ничего не найти.
— Ну, это понятно, — согласился Дима.
Рассеянно оглядываясь, он заметил связку из беличьих хвостов, висящую на гвоздике как раз над его головой.
— Ты смотри, — он приподнялся, поднял руку и тронул нежный рыжий пух. — Хорошие какие…
Вика улыбнулась, довольная, что разговор сошел с неприятной темы.
— Ребята подарили весной, — сообщила она. — Они на Крестовском тренируются, а там белки, так пару-тройку хвостиков уж принесут кому-нибудь из девчонок в подарок.
— Вот это да, — сказал Дима после паузы. Опустился обратно на тахту. — А белку куда?
— Ну, не знаю… Отпускают, наверное.
— Подыхать медленной смертью? — предположил Дима.
Вика покраснела.
— Ой, я как-то не думала, что ей без хвоста трудно, — пролепетала она. — Я обязательно им скажу, чтобы никому больше не приносили. Обязательно, правда!
— Похвально…
— Я даже их сниму сейчас, чтобы не висели! — она гневно встала. — Такая жестокость!
Неосмотрительно она потянулась к связке. Сарафанчик, и без того коротенький, буквально взлетел. Нежная фигурка нависла над Димой — чуть-чуть наклонив голову, он мог бы коснуться Вики лицом. Диму будто кинули в кипяток. Его рука сама собой легла на ее талию.
Девочка замерла.
Она была гибкая и теплая под неощутимо тонкой тканью. Ясно чувствовалась резинка трусов.
— Помнится, ты плясать любишь? — спросил Дима невнятно. Сам покраснел. До чего дурацкое положение, хоть выпускай обратно. — Может, покрутимся?
— Это только когда никого не знаешь, — нерешительно сказала она. Она ничего не чувствовала, но ничему не препятствовала. И только одна мысль сверлила: если они перестанут оживленно, шумно разговаривать, мама услышит, что тут происходит.
Дима деревянно опустил руку. Его лицо пылало.
— Да, помню — ты объясняла…
— Правда? — она так и стояла перед ним, неловко комкая хвостики. — Когда это я успела?
— Ну, ясно дело, не далее, как вчера.
Она заулыбалась и села.
— А, это мы про Юрика, да?
— Про Юрика, про Юрика…
— Быть может, вы голодны? — спросила она ни с того, ни с сего.
— Да нет, я обедал.
— А где?
— Ну как… На вокзале, в буфете.
— А я бы даже хотела так пожить, — задумчиво произнесла Вика и тут же испуганно осеклась. Эту реплику маме не стоило слышать так же, как тишину. — Ой, так о чем это мы?
— Да покамест ни о чем, — ответил Дима уже с явным раздражением.
— Вы сердитесь, да? — она вновь понизила голос. — Но вы поймите, пожалуйста, там ведь все танцуют. Шум, музыка, настроение… А тут — средь бела дня, вдвоем. Это же как-то… Как будто мы…
Она не знала, чем закончить. Напрашивалось «любовники», но она боялась сказать такое слово — не потому, что вообще его боялась, в обычном разговоре с подружками, с Юриком или с кем-то незнакомым в компании оно выговаривалось не труднее любых других: но после того, как ее тело узнало ладонь, Вике нелепо казалось, что до любовников им с Димой остался один маленький шажок.
— Можно задернуть шторы, — уже открыто издеваясь, предложил Дима. Но она не заметила иронии.
— Это ничего не даст, — голос был почти жалобным. — Правда… Я пойду брошу куда-нибудь, — и помахала в воздухе хвостами.
— Да повесь, чего уж теперь…
— Думаете, можно?
Дима кивнул. Она потянулась была, но тут же отпрянула. Протянула ему хвосты. Рука подрагивала.
— Дима, повесьте, пожалуйста…
Смеясь, он повесил.
— Быть может, кофе? — натужно спросила она.
— Что я, жрать сюда приехал, что ли?!
— Да, но… — она беспомощно развела руками. Она сама не знала, причем тут кофе. Просто сказывалась дрессировка. — А зачем вы приехали?
Дима опешил.
— Вообще-то книжку тебе принес. А также в надежде на умную степенную беседу, перемежаемую трелями соловья.
Они принялись умно и степенно беседовать — о книгах, фильмах и прочем. Было скучно. Соловей в кабинете пока молчал. Краем уха слушая Вику, Дима ерзал на роскошной софе, надеясь, что его многострадальные штаны — и в пазухе над тамбуром в них, и на ступенях спуска к Обводному в них — подзамажут буржуям шкуру. Это его повеселило: софа в тигровой шкуре. Раньше были витязи, теперь — софы. А чем я сам не витязь, подумал он. Не «в», а «на» — но это влияние урбанизации. Его угораздило повторить это сообщение вслух, и Вика сразу спросила: «Какой Тариэл?», а когда он пустился в объяснения, заойкала: «Ой, а я не читала! Интересно? Ну раз вам понравилось, то, конечно, интересно! Наверное, у нас есть! Сейчас посмотрю!» Она двинулась к отцовскому кабинету, но тут же встала как вкопанная и покраснела: «Все время забываю!.. Он меня так всегда ругает!» «Не люблю, когда меня ругают», — сообщил Дима.
Некоторое время они умно и степенно беседовали о различных видах и типах родительской ругани. Потом Вика замялась и сказала: «Смотрите, мы вчера сколько были вместе, и сегодня, а какая-то натянутость остается, правда? Вы чувствуете?» Дима поперхнулся на полуслове. «Ясно дело! — воскликнул он. — А все ты, плясать не хочешь! Сидим как на дипломатическом приеме. Хотя бы ко мне на шкуру перелезла!» «Ой-ей-ей, — она шаловливо погрозила ему пальчиком, — какой вы буйный.» «Я просто неистовый», — кисло сморозил Дима, и тогда Вика с нехорошим любопытством в глазах впрямь к нему перелезла. Уже без всякой охоты и даже без непроизвольности, лишь в силу давления обстоятельств — для чего-то ведь пришел! — Дима по-хамски скомкал ее и пустился целовать. Как умел, он пытался высосать из испуганных губ, из маленькой мягкой груди хотя бы не радость, где уж, хотя бы просто забвение, чтобы не было одновременно и совестно перед ней, и противно от нее, его рука полезла ей под сарафан, как позавчера — Еве, ножка была гладкой, стройной, упругой, но это ничего не значило, просто мясо и кость внутри, чтобы ходить; тогда он, впервые в жизни, поднялся еще выше, вот-вот должно было начаться нечто совсем сокровенное, оно значило высшую нежность, высшую близость, высшее доверие; и, пока еще сквозь трусики, он действительно ощутил сокровенное, очень теплое, чуть влажное, но оказалось, это тоже ничего не значит, просто теплое и чуть влажное; он исступленно хотел почувствовать что-нибудь не руками, а сердцем, но сердцем чувствовал лишь раздражение и разочарование, потому что девочка и не отвечала, и не отбивалась — висела, развалив равнодушный, ничего не значащий рот. В этот миг мама, услышав длительную тишину, встала, отложила Кортасара и резко открыла дверь.
Вика отпрянула на другой конец софы. Дима обернулся. Мелькнули необъятные ряды книг в кабинете.
Дима не помнил, как выбросился в маленький скверик внизу. Прильнул щекой к коре чахлого деревца, коснулся губами. Целовать дерево оказалось приятнее. Оно было настоящим. Он опустил голову и обнаружил в руке «Астрономию». Когда ему вернули, кто? Как щенок, он стал тереться лбом и щеками о влажную кору. Лицо горело. Словно долго смотрел на могучий огонь. С небес капало тоскливо, дождь шелестел. Дима вдруг засмеялся, запрокинув голову. Ничего не мог с собой поделать — смех пузырился в иссохшем горле, колотил объятое стыдом и пожаром тело.
Наверху не смеялись — кричали. Обеим было обидно и стыдно. Обе корили друг друга. Мама сулила дочери настоящего друга — когда придет время, а пока пусть пробавляется Юриком. «Ведь он тебя любит, души не чает! Ведь он такой безвредный!» «Видеть его теперь не могу! Пока не было Димы, пусть бы Юрик служил, все равно, а теперь видеть не могу!» «Он тебе вчера звонил и сегодня позвонит!» «Я его выгоню, даже разговаривать не стану!» «Почему это, интересно знать?!» «Потому, что нельзя входить, когда целуются!» «Ах, так тебе приятно было лизаться с этим подонком?!» «Неприятно! Но входить нельзя!» «Милая, родная моя, да ведь еще минута, и он изнасиловал бы тебя!» «Нет! Он только трогал!» «Что-о?! Трогал? Да он, может, уже заразил тебя чем-нибудь!» «Как заразил? Как заразил?!» «Дурочка! Такие, как он, меняют женщин каждую неделю! Уж я-то знаю! Случайные связи после совместного распития спиртных напитков! Бог знает с кем! С отребьем!» «Все равно, все равно, все равно!!! — отчаянно кричала Вика, рыдая и колотя кулачками по софе, по тигровой шкуре, где вот только что сидел этот, в общем-то, совсем ей не нравящийся, но ни на кого не похожий, с насмешливо-ласковыми глазами отца и загадочными руками, которые дают больше, чем берут. Вылечусь! У папы лучшие врачи! Нельзя входить, когда целуются!» «Ты соображаешь, что говоришь? Это же позор!» «Пусть изнасилует! Пусть заразит! — от одной лишь мысли, что в эту самую минуту, если мама действительно права, и было бы так, как она говорит, на этой самой софе можно было бы не рыдать, не унижаться и не скандалить, а делаться взрослой женщиной, Вике хотелось прыгнуть в окно. Поэтому ей и впрямь казалось: пусть. — Пусть что угодно! Но нельзя входить, когда целуются!» «Целуйся с Юриком!» «Провались он пропадом, твой Юрик, до него дотронуться-то противно! Если б ты не вошла, мы бы с Юриком дружили, а с Димой целовались, а теперь видеть Юрика не могу!»
Из небес сочилось, сеялось. Ведя за руку сына лет пяти, прошествовал молодой интеллектуальный папа — тощий, с белесым овечьим лицом и взгроможденными на костистый нос тяжелыми очками. Лицо у папы было скучным, он напевал сыну уныло и рассеянно: «Хо-ро-шо под дож-дем»… Дима смеялся, по лицу стекали капли.
В громадной квартире зазвонил телефон.
Этот день еще с утра обещал быть счастливым. Во-первых, совершенно не болели ноги, удивительно просто. Во-вторых, пока завтракал, бабуля ни разу не выползла из своего склепа.
И главное. Он знал — Вика приехала. Просто знал. Звонить он решил почему-то в пять. Пусть отдохнет с дороги, не стоит ее беспокоить сразу.
Он опять достал новенький, жесткий, ароматный студбилет. Полюбовался. Спрятал.
Мужественно, как большой, открыл окно. Пахнуло душноватой сыростью пасмурного городского простора, зазвучал шум машин на невидимом проспекте, деревья во дворе шелестели. Хотелось вон из дому, и он запросто мог себе это позволить, ведь ноги не болели — конечно, неспроста в день ее возвращения ноги не болят. Схожу в поликлинику пешком, решил он. Здесь всего километр… Такая фамильярность в обращении с целым километром наполнила его гордым чувством собственной силы и ценности для других. Для Вики.
С позвякивающими ампулами в кармане он цокал по тротуару. Было душно, и Юрик пожалел, что надел пиджак. Правда, без пиджака он выглядел совсем смешным со своими плечами не шире ушей, но не кинозвезда же он! Все равно Вика приехала. Радость бродила в нем и выплескивалась наружу улыбкой и мурлыканьем каких-то мотивчиков, на него оглядывались. Он не замечал. Ничего не существовало, кроме пугающей и манящей секунды, когда она скажет: «Ой, Юрик, здравствуй! Не знаешь, что сейчас смотрят?» Он знал. Репертуар окрестных кинотеатров он помнил наизусть. Асфальт сам падал под каблуки, сам мерно стучал, дома уплывали назад сами, а он лишь пел тихонько и глядел на небо.
Прошествовал мимо родной школы — здесь учился, здесь познакомился с Викой и даже сидел за ее партой. Слева от двери, сколько Юрик себя помнил, висел плакат, изображавший углубленных в книги ученика и ученицу; ниже шел лозунг: «Мы помним ленинский завет — без знаний коммунизма нет!» Лозунг был опоганен. Слово «знаний» кто-то коряво, поспешно переправил на «блата». Куда же милиция смотрит, возмутился Юрик. Вот ведь какое хулиганье подлое, даже ленинские слова могут извратить! Он встал на цыпочки, хотел стереть поправку, но не стиралось, хотел зачеркнуть, но было нечем. Беспомощно потоптался, озираясь в полуосознанных поисках взрослых, но мимо, если кто и шел, не обращал ни на что внимания. Двинулся дальше. Настроение, в общем, не испортилось. Все равно Вика приехала.