Страница:
Рота расположилась на отдых. Нужно было осмотреть машины, оружие, приборы, да и людям следовало привести себя в порядок: помыться, постирать, зашить кое-что из обмундирования. Вот тут-то и стали мы находить в своем белье вшей.
Командир роты капитан Людерс прочитал нам целую лекцию о различных эпидемиях.
– Основным распространителем сыпного тифа, – говорил он, – являются вши. Болезнь эта очень опасна и часто кончается смертью.
Через две недели после укуса тифозной вши у больного поднимается высокая температура, затем сначала на животе, а потом и на всем теле появляются небольшие пятна коричневого цвета. Высокая температура держится несколько дней подряд. Больной начинает бредить, теряет зрение или слух. Сердце работает с перебоями, и часто больной умирает.
– Лучшая профилактика в борьбе против сыпного тифа – это уничтожение насекомых, – поучал нас командир роты. – Именно поэтому я и приказываю вам ежедневно осматривать все свое белье. Кто не будет делать этого, тот подвергает свою собственную жизнь и жизнь своих товарищей опасности.
Доктор Людерс говорил правду. Но если до окружения под Сталинградом мы имели возможность соблюдать это правило, то потом нам уже было не до этого. Многие из солдат и даже офицеров завшивели. А в последние дни окружения у некоторых появились симптомы сыпного тифа. В первые недели нашего пребывания в плену большинство из нас уже были переносчиками различных заболеваний.
И вот первый случай сыпного тифа в нашем вагоне!
Попав в плен, сначала мы находились в городе Красноармейске. Жили мы там в тесноте, кормили нас довольно скудно, но гораздо лучше, чем в декабре во время окружения. На день каждый получал четыреста граммов хлеба, кусок селедки, котелок супу и котелок чаю.
Советское командование очень быстро организовало медицинское обслуживание военнопленных. Однако число пленных в лагерях росло неимоверно быстро. Русские женщины-врачи едва успевали обходить бараки, осматривая больных.
В помещении в пятнадцать квадратных метров на трехъярусных нарах лежало человек двадцать. Многие пленные хотя еще и не заболели, однако были настолько слабы, что поднимались только за пищей или же по нужде…
А теперь я сам заболел, заболел серьезно.
Дверь вагона со скрежетом отодвинулась. Вспоминая нашу жизнь в Красноармейске, я даже не заметил, как остановился поезд.
Часовой, как и раньше, потребовал двух разносчиков пищи. Однако прежде чем они спрыгнули на землю, майор Бергдорф доложил часовому, что у нас в вагоне умерший.
– Мертвец? – переспросил русский. – Момент, подождите! – И красноармеец задвинул дверь, загремев засовом.
– Не хватало только, чтобы нас заперли здесь с мертвецом вместе. Быть может, они теперь всех нас считают заразными? – произнес вслух майор.
– Подождите немного, – успокаивающе произнес кто-то. – Солдат сейчас доложит начальству. Может, приведет с собой советского врача.
Прошло несколько томительных минут. Потом мы услышали чьи-то шаги. Дверь снова открыли, и мы увидели женщину в военной форме. Рядом с ней стояли советский офицер и знакомый нам красноармеец.
– Где мертвый? – спросила женщина, наверное, врач или военфельдшер. – Покажите мне его!
Несколько пленных с кряхтением встали на ноги и показали на умершего. Офицер и красноармеец вынесли труп и положили перед вагоном на снег. Женщина наклонилась над трупом, быстро осмотрела его и что-то сказала офицеру по-русски.
– Четыре человека! – потребовал офицер от нашего майора. Четверо выделенных пленных подняли труп и понесли его вслед за офицером.
Женщина осталась у вагона.
– Кто из вас болен? – спросила она, обращаясь к нам на ломаном немецком языке.
Все молчали.
– Вы разве не хотите сказать? – шепнул мне на ухо Мельцер. – Быть может, вам дадут лекарство.
Не успел я и рта раскрыть, как кто-то из лежащих на нижних нарах проговорил:
– Кажется, у меня температура. Дайте мне какие-нибудь таблетки.
– Кто это сказал? – спросила женщина. – Выйдите сюда!
На свет вышел бледный мужчина с рыжей бородой. Шапка у него была натянута на лоб, клапаны опущены. Знаков различия у пленного я не заметил.
– Сходите! – приказала женщина. Пленный со стоном вылез из вагона. Ему помог часовой. Женщина пощупала у больного лоб и стала считать пульс. Потом коротко сказала:
– Пойдемте со мной!
Я невольно подумал о том, что таблеток больной еще не получил, а его уже разлучили со своими товарищами. Изолировали, и кто знает как! Уж лучше остаться вместе со всеми. Здесь у меня по крайней мере есть Мельцер.
– Мне уже лучше, – тихо сказал я Мельцеру. – Я не хочу в изолятор.
На самом же деле боли усилились, да и жар не проходил. Но если нужно будет встать, мне поможет Мельцер! О больничной койке, которая была мне так нужна, я и мечтать не мог.
С этого дня ежедневно и почти на каждой остановке к нам приходила женщина-врач. Однажды она забрала с собой двух тяжелобольных. Один из них в бреду все время бормотал что-то. Другого вынесли из вагона в бессознательном состоянии. Это было на седьмые сутки нашего пути.
Больных сопровождали товарищи по вагону. Вернувшись, они рассказали, что больных положили в зале ожидания, а станция эта называется Казань. На станции и на платформе полным-полно военных и гражданских.
Итак, это была Казань!
Из школьных учебников я знал, что Казань находится на Волге и что давным-давно, во время войны русских с татарами, этот город сыграл важную роль. Больше я ничего не мог вспомнить.
Итак, ранним утром на седьмые сутки пути наш состав прибыл в Казань. Вскоре разносчики пищи принесли хлеб и чай. Мы делили и, как всегда, громко спорили. Потом в вагоне воцарилась тишина. Одни тихо разговаривали, другие чуть слышно стонали и охали, третьи, закрыв глаза, о чем-то вспоминали. К числу последних относился и я. Из нашего вагона уже взяли четверых больных. Это дало возможность четверым с пола перебраться на нары. Так что на полу теперь сидело не двенадцать, а только восемь человек.
– Давайте не разлучаться, – предложил мне Мельцер. – Вдвоем все легче, чем одному.
– Разумеется, – согласился я. – На нарах вряд ли мы получим два лежачих места рядом. Давайте лучше переберемся поближе к стенке.
– Хорошо. Туда, где есть дырочка.
С того дня мы с Мельцером больше уже не подпирали друг друга спинами, а сидели рядом, прислонившись к вагонной стене. Так было уже намного легче, так как мы могли свободно вытянуть ноги.
Клише не годится
Командир роты капитан Людерс прочитал нам целую лекцию о различных эпидемиях.
– Основным распространителем сыпного тифа, – говорил он, – являются вши. Болезнь эта очень опасна и часто кончается смертью.
Через две недели после укуса тифозной вши у больного поднимается высокая температура, затем сначала на животе, а потом и на всем теле появляются небольшие пятна коричневого цвета. Высокая температура держится несколько дней подряд. Больной начинает бредить, теряет зрение или слух. Сердце работает с перебоями, и часто больной умирает.
– Лучшая профилактика в борьбе против сыпного тифа – это уничтожение насекомых, – поучал нас командир роты. – Именно поэтому я и приказываю вам ежедневно осматривать все свое белье. Кто не будет делать этого, тот подвергает свою собственную жизнь и жизнь своих товарищей опасности.
Доктор Людерс говорил правду. Но если до окружения под Сталинградом мы имели возможность соблюдать это правило, то потом нам уже было не до этого. Многие из солдат и даже офицеров завшивели. А в последние дни окружения у некоторых появились симптомы сыпного тифа. В первые недели нашего пребывания в плену большинство из нас уже были переносчиками различных заболеваний.
И вот первый случай сыпного тифа в нашем вагоне!
Попав в плен, сначала мы находились в городе Красноармейске. Жили мы там в тесноте, кормили нас довольно скудно, но гораздо лучше, чем в декабре во время окружения. На день каждый получал четыреста граммов хлеба, кусок селедки, котелок супу и котелок чаю.
Советское командование очень быстро организовало медицинское обслуживание военнопленных. Однако число пленных в лагерях росло неимоверно быстро. Русские женщины-врачи едва успевали обходить бараки, осматривая больных.
В помещении в пятнадцать квадратных метров на трехъярусных нарах лежало человек двадцать. Многие пленные хотя еще и не заболели, однако были настолько слабы, что поднимались только за пищей или же по нужде…
А теперь я сам заболел, заболел серьезно.
Дверь вагона со скрежетом отодвинулась. Вспоминая нашу жизнь в Красноармейске, я даже не заметил, как остановился поезд.
Часовой, как и раньше, потребовал двух разносчиков пищи. Однако прежде чем они спрыгнули на землю, майор Бергдорф доложил часовому, что у нас в вагоне умерший.
– Мертвец? – переспросил русский. – Момент, подождите! – И красноармеец задвинул дверь, загремев засовом.
– Не хватало только, чтобы нас заперли здесь с мертвецом вместе. Быть может, они теперь всех нас считают заразными? – произнес вслух майор.
– Подождите немного, – успокаивающе произнес кто-то. – Солдат сейчас доложит начальству. Может, приведет с собой советского врача.
Прошло несколько томительных минут. Потом мы услышали чьи-то шаги. Дверь снова открыли, и мы увидели женщину в военной форме. Рядом с ней стояли советский офицер и знакомый нам красноармеец.
– Где мертвый? – спросила женщина, наверное, врач или военфельдшер. – Покажите мне его!
Несколько пленных с кряхтением встали на ноги и показали на умершего. Офицер и красноармеец вынесли труп и положили перед вагоном на снег. Женщина наклонилась над трупом, быстро осмотрела его и что-то сказала офицеру по-русски.
– Четыре человека! – потребовал офицер от нашего майора. Четверо выделенных пленных подняли труп и понесли его вслед за офицером.
Женщина осталась у вагона.
– Кто из вас болен? – спросила она, обращаясь к нам на ломаном немецком языке.
Все молчали.
– Вы разве не хотите сказать? – шепнул мне на ухо Мельцер. – Быть может, вам дадут лекарство.
Не успел я и рта раскрыть, как кто-то из лежащих на нижних нарах проговорил:
– Кажется, у меня температура. Дайте мне какие-нибудь таблетки.
– Кто это сказал? – спросила женщина. – Выйдите сюда!
На свет вышел бледный мужчина с рыжей бородой. Шапка у него была натянута на лоб, клапаны опущены. Знаков различия у пленного я не заметил.
– Сходите! – приказала женщина. Пленный со стоном вылез из вагона. Ему помог часовой. Женщина пощупала у больного лоб и стала считать пульс. Потом коротко сказала:
– Пойдемте со мной!
Я невольно подумал о том, что таблеток больной еще не получил, а его уже разлучили со своими товарищами. Изолировали, и кто знает как! Уж лучше остаться вместе со всеми. Здесь у меня по крайней мере есть Мельцер.
– Мне уже лучше, – тихо сказал я Мельцеру. – Я не хочу в изолятор.
На самом же деле боли усилились, да и жар не проходил. Но если нужно будет встать, мне поможет Мельцер! О больничной койке, которая была мне так нужна, я и мечтать не мог.
С этого дня ежедневно и почти на каждой остановке к нам приходила женщина-врач. Однажды она забрала с собой двух тяжелобольных. Один из них в бреду все время бормотал что-то. Другого вынесли из вагона в бессознательном состоянии. Это было на седьмые сутки нашего пути.
Больных сопровождали товарищи по вагону. Вернувшись, они рассказали, что больных положили в зале ожидания, а станция эта называется Казань. На станции и на платформе полным-полно военных и гражданских.
Итак, это была Казань!
Из школьных учебников я знал, что Казань находится на Волге и что давным-давно, во время войны русских с татарами, этот город сыграл важную роль. Больше я ничего не мог вспомнить.
Итак, ранним утром на седьмые сутки пути наш состав прибыл в Казань. Вскоре разносчики пищи принесли хлеб и чай. Мы делили и, как всегда, громко спорили. Потом в вагоне воцарилась тишина. Одни тихо разговаривали, другие чуть слышно стонали и охали, третьи, закрыв глаза, о чем-то вспоминали. К числу последних относился и я. Из нашего вагона уже взяли четверых больных. Это дало возможность четверым с пола перебраться на нары. Так что на полу теперь сидело не двенадцать, а только восемь человек.
– Давайте не разлучаться, – предложил мне Мельцер. – Вдвоем все легче, чем одному.
– Разумеется, – согласился я. – На нарах вряд ли мы получим два лежачих места рядом. Давайте лучше переберемся поближе к стенке.
– Хорошо. Туда, где есть дырочка.
С того дня мы с Мельцером больше уже не подпирали друг друга спинами, а сидели рядом, прислонившись к вагонной стене. Так было уже намного легче, так как мы могли свободно вытянуть ноги.
Клише не годится
На станции Казань наш эшелон простоял долго: весь день, ночь и еще один день. В это время я очень сожалел о том, что так мало знал о Казани. Да и вообще я ничего не знал о Советском Союзе.
… Будучи школьником, я увлекался собиранием советских почтовых марок. Впервые коллекцию таких марок я увидел у одного школьного товарища. Его отец некоторое время работал монтером в Советской России. Советские марки были по размерам меньше немецких. На многих из них изображались рабочие, крестьяне, красноармейцы. На более крупных марках я увидел портрет Ленина.
Монтер с большим уважением говорил о Ленине, называя его гениальным вождем Октябрьской революции и Советского государства. Отец моего товарища рассказал нам, что Ленин разработал план индустриализации России, что Советское государство строит на Днепре самую крупную в мире электростанцию, которая даст электрический ток металлургическим и станкостроительным заводам, а это в свою очередь вызовет к жизни целую серию новых предприятий.
Монтер говорил о тех трудностях, которые советским людям пришлось преодолеть на своем пути. И показывал марки, выпущенные в Советской России в пользу голодающих или беспризорных детишек.
Голод и беспризорность – это я вряд ли мог себе представить. Это лишь отпугивало меня.
В шестнадцать лет я стал читать Достоевского. Его романы «Униженные и оскорбленные», «Преступление и наказание», «Братья Карамазовы» открыли мне многие острые социальные конфликты. В основном я был согласен с мнением Достоевского, что человек раздваивается в своей сущности. Не удовлетворяли меня только религиозно -мистические, анархические и крайне индивидуалистские лозунги писателя, например те, которые он пропагандировал в образе Раскольникова. Я был глубоко убежден в том, что человек сам способен преодолеть в себе все плохое и злое и что человек должен жить и действовать по здоровым этическим нормам. Но кто может сказать, что этично, а что нет? Этот вопрос возник у меня лишь в ходе войны. Можно ли говорить об этике, когда в сталинградском котле бессмысленно гибли десятки тысяч людей? Какой путь должны были выбрать для себя отдельные индивидуумы, оказавшись в этой ситуации?
Однако сколько я ни ломал себе голову над подобными вопросами, ответа на них я не находил, хотя чувствовал, что мне необходимо найти этот ответ. Для меня это были жизненно важные вопросы.
… В восемнадцать лет я прочитал «Войну и мир» Толстого. Накануне 1933 года увидел в кино «Анну Каренину». Мне полюбились герои Толстого. Этого писателя я стал ценить выше Достоевского. Толстой давал более конкретные жизненные ответы.
А потом я начал читать Рахманова, Двингера, Крегера и Альбрехта. Это было уже после 1933 года. Тогда в витринах книжных магазинов выставляли книги только подобного рода. Я хотел пополнить свое образование, однако никакого удовлетворения от этой литературы не получил. Героями этих писателей были кровожадные красноармейцы и жестокие чекисты. Разве можно было найти в двингеровском «Между белым и красным» или крегеровском «Забытом селе» прекрасные черты характера русских людей, какими я восхищался, читая Толстого и Достоевского?
Теперь русского человека изображали в резком противоречии с моими идеалами, и я очень сожалел об этом. Конечно, идеи большевизма были чужды мне. Я не знал, что кроется за этими идеями, и потому боялся их. Это чувство страха переполняло меня, и когда я ехал в эшелоне для военнопленных. Что нас ждет? Этот вопрос волновал меня больше всего.
Однако несмотря на пропагандистский яд, которым дышали подобные книги, которым дышала каждая строчка «Фолькишер беобахтер» и были насыщены все речи Гитлера в стремлении создать самую отрицательную картину о Советской России, несмотря на крики о большевистской опасности, нависшей над Германией, я, однако, вовсе не чувствовал себя крестоносцем для борьбы против большевизма. Огромная страна, протянувшаяся на несколько тысяч километров с запада на восток, ее строй, ее идеи были для меня непонятными, загадочными.
Когда осенью 1939 года был заключен советско-германский пакт о ненападении, я был изумлен. Такой шаг никак не вязался с гитлеровской концепцией об уничтожении большевизма. Правда, я недолго тогда задумывался над этим. Я был доволен, что мы нашли общий язык с очень сильным государством.
И вдруг – 22 июня 1941 года…
– Что с вами? Что случилось? Опять ворошите прошлое?
– Так оно и есть. Когда вспоминаешь прошлое, невольно на ум приходят кое-какие вопросы.
– Какие, например?
– Вот я только что вспоминал о начале войны с Россией и подумал о заключенном нами пакте о ненападении. Тогда я никак не мог понять этого, да и сейчас не понимаю, – сказал я.
– Этого я тоже не понимаю, но предпочитаю и не ломать над этим голову. Сейчас у нас положение куда серьезнее. Вы не считаете?
– Да, разумеется, – ответил я. – Но изменить настоящее мы уже все равно не в силах, да и к старому я уже не вернусь.
– А где вы были 22 июня 1941 года? – спросил меня Мельцер. – Вы с самого начала войны были настроены против России?
– Нет, бог с вами, конечно, нет! В это время я был во Франции.
– Счастливчик! Вам повезло. Расскажите мне что-нибудь, хорошо?
Мельцер любил говорить со мной. За разговором и время летело незаметно.
– Дорогой Мельцер, это была восхитительная поездка – через Орлеан в Бордо. Поезд дважды переваливал через горы… Потом в синей дымке я увидел Пиренеи.
Девятьсот километров скорый поезд покрыл за какие-нибудь десять часов. Весь путь там электрифицирован.
– А что дальше? Рассказывайте, пожалуйста, дальше.
– Хорошо. Вы знаете, сам я из Шварцвальда. И Биарриц произвел на меня неизгладимое впечатление. Это была симфония красок – голубая симфония. Безбрежная синяя гладь океана сливается на горизонте с голубизной неба. Синие вершины Пиренеев и голубые гортензии на набережной. И тут же превосходные пляжи, великолепные отели, виллы, красивые женщины – все атрибуты солнечного юга. Офицеры и солдаты вермахта, должен вам признаться, одни в большей, другие в меньшей степени, постарались использовать все возможности, чтобы пожить на широкую ногу. Деньги мы тогда получали приличные, так что хватало на все, даже посылали кое-что и домой. Но была там и другая жизнь. С ней я познакомился, когда увидел, как голодные ребятишки, прижав носы к окнам офицерского казино, просили милостыню. Потом я видел и женщин, и стариков, которые рылись в помойках в поисках какой-нибудь пищи…
По-видимому, последние слова я произнес как-то по-особому, так как Мельцер заметил:
– Говорите спокойно. В этом нет ничего нового. Подобные сцены видел и я. И тоже жалел таких бедняков. Даже пробовал как-то облегчить их участь, но вы знаете, полевая жандармерия не зевает в таких случаях.
– Знаю, Мельцер. О Южной Франции я расскажу вам в другой раз. Вы вот спросили, где я был 22 июня 1941 года? Я расскажу вам подробнее, так как в тот день я многое пережил. Вот послушайте.
22 июня было воскресенье. Завтракал я в тот день в казино, на два часа позже обычного. Там я застал только ординарца.
– С четырех часов тридцати минут утра объявлена тревога, – сообщил он мне. – Война против России.
– Против России? – удивился я.
И больше не смог вымолвить ни слова. Я подошел к открытому окну, чтобы глотнуть свежего воздуха. Страх точно сковал меня. Невидящим взглядом я уставился на улицу. Мысленно представил себе, как где-то далеко на востоке германские войска сражаются против русских. На какое-то мгновение поток немецких танков и наступающей пехоты, огонь артиллерии и взрывы авиабомб заслонили собой все, но ненадолго. Русские стояли как скала. В то воскресенье я спросил себя: «Что, если вермахт будет сломлен? Что сможет противопоставить Германия этому колоссу, если ее собственная армия будет повержена в прах?..»
До сих пор Мельцер не перебивал меня, но тут, он слегка улыбнулся и сказал:
– Дорогой Рюле, я вас не считаю ни романтиком, ни фанатиком. Я охотно верю, что иногда человек способен как бы предвидеть события, но то, что сказали вы сейчас, это уж чересчур. Почувствовать тогда, что Германия будет разбита Россией? Этого я не могу сказать даже сейчас, несмотря на наше поражение в Сталинграде. Это было бы ужасно! Конечно, факт остается фактом: Красная Армия нас побила. И разумеется, она не находится при последнем издыхании, как думают некоторые. Я этого мнения не разделяю. Но и победу русских над нашей 6-й армией я объясняю прежде всего зимой. Вот увидите, летом вермахт снова перейдет в наступление. Вот увидите!
Стоило только удивляться, как крепко Мельцер держался за свои старые убеждения. Я продолжал:
– Разумеется, все не так просто. Однако вы должны признать, что наша теория «молниеносной войны» потерпела крах. Признаете или нет? Я думаю, преимущество Советского Союза будет из месяца в месяц нарастать. К тому же не следует забывать, что Америка и Англия – очень сильные противники.
– Не будем спорить, – перебил меня Мельцер. – У вас свое мнение, у меня – свое. Побережем свою энергию, чтобы выжить.
На этом наш разговор о первом дне войны с Россией закончился.
Не шевелясь, я сидел на полу вагона, прислонившись спиной к стенке. Поезд наш, казалось, и не собирался трогаться с запасных путей казанского вокзала. Вот дверь отодвинули, и послышался знакомый голос:
– Три человека!
Вскоре все трое вернулись, неся горячий суд и копченую рыбу.
Теперь у меня было много времени, и я опять и опять думал о Советской России.
… Доктор Гизелер – бывший фельдшер, потом врач санроты. Жив ли он? И где сейчас? В декабре 1942 года в Городище я видел его в последний раз.
Я не случайно вспомнил именно его. Вместе с ним однажды мне удалось ближе познакомиться с культурой Советской страны.
Произошло это в Харькове в конце мая 1942 года. Мы с доктором взяли легковую машину и поехали в город в поисках батареи для рации. Ею у нас распоряжался лейтенант-связист.
По обеим сторонам улицы стояли приземистые, низкие дома. Некоторые были разрушены.
– Довольно неприглядная картина для рая, – заметил доктор. – В таких деревянных хибарках у нас не живут даже самые бедные крестьяне.
– Конечно, ничего особенного мы не видим, – возразил я, – но взгляните на церковь с ее куполами. Разве она не красива?
– Да, церковь хороша, ничего не скажешь. Но ведь это – старая Россия. А вон впереди – какой-то памятник.
– Давайте вылезем и посмотрим, – предложил я. – А вы поезжайте за нами, – сказал я нашему водителю.
Деревья справа и слева от дороги сильно пострадали от артиллерийского обстрела. В центре круглой площади на пьедестале возвышалась статуя какого-то мужчины. Ниже располагались фигуры мужчин и женщин.
– Шевченко, – по буквам прочитал я. – Никогда не слышал этой фамилии. А вот и дата стоит: 1935 год. Неужели этот памятник установлен при Советской власти?
– Меня это тоже удивляет, – высказался доктор. – Я не имею ни малейшего представления, что за человек этот Шевченко, но фигуры у его ног, как я понимаю, простые люди из народа. Наверное, этот Шевченко был как-то связан с народом. Однако прославлять это большевики вряд ли бы должны.
Мы тогда так думали, начитавшись разных книг, где советских людей изображали не иначе, как тиранами. Подобная литература, ежедневная пропаганда нашего радио и наших газет сделали свое дело. Но жизнь ломала наши старые представления. Так было и с памятником Шевченко.
В тот день нас ждали и другие неожиданности. Миновав парк, мы вышли на огромную площадь, на которой стояло несколько очень высоких домов, каких мне еще никогда не приходилось видеть. Они показались мне похожими на нью-йоркские небоскребы. Дома были полуразрушены, все деревянное в них сгорело, однако по всему было видно, что строились они недавно, не более чем лет десять назад. Значит, их построили при Советской власти? И это вновь не совпадало с моими представлениями о большевизме. Доктор тоже был очень удивлен.
Россия задавала нам загадку за загадкой.
… В июне того же года наша санрота развернула свой первый дивизионный медпункт в тридцати километрах северо-восточнее Харькова. Мы выбрали здание школы. В ней разместились операционные и перевязочные пункты для легкораненых. В одной из комнат лежали больные, отставшие от своих частей. Несколько комнат были еще не заняты. Одну комнату мы подготовили для приема новых раненых, другую – для тех раненых, которых готовили отправить в тыл.
Обходя вместе с нашим ротным фельдфебелем все помещения школы, я зашел в хорошо оборудованный физический кабинет. Он с честью мог украсить любую германскую гимназию крупного города, а эта школа находилась в небольшом советском городке. Большинство домишек этого города были неприглядными, со старыми соломенными крышами. Кто же учился в этой школе? Неужели дети тех самых женщин, одетых в поношенные телогрейки? Этих женщин мы видели работающими на полях. Возможно ли это? Мне это казалось непонятным, однако на всякий случай я отдал распоряжение – физический кабинет ни в коем случае не занимать. Я не был сторонником бессмысленного и никому не нужного разрушения…
Наступала седьмая ночь на колесах. А поезд вот уже вторые сутки стоял на одном и том же месте. Нас в вагоне осталось сорок. Большинство молчало, некоторые тихонько переговаривались между собой, другие тяжело вздыхали и охали. Ночью обычно раздавались испуганные крики: кого-то беспокоили кошмары.
… Я вспомнил июль и август прошлого года. Кругом степь. С безоблачного неба ярко светит солнце. На десятки километров не видно ни деревца, ни кустарника, ни деревеньки, где бы можно было укрыться от нестерпимой жары. Немецкие войска все дальше продвигались в юго-восточном направлении, в излучину Дона. Идущая по дороге пехота и проезжающие машины поднимали такую пыль, что она густым облаком стояла над колоннами людей и техникой, оседая толстым слоем на лицах и одежде солдат и на оружии. Дышать было трудно, глаза резало, в горле першило. И нигде ни капли воды, чтобы утолить жажду или освежить лицо.
В один из таких жарких летних дней маршевая колонна санроты подходила к небольшому городку. Зажатая обозными машинами, рота не могла двинуться ни взад ни вперед. Объехать же обоз было невозможно, так как по обочинам дороги стояли деревянные домишки. Волей-неволей пришлось ждать, пока вся эта длинная колонна снова не придет в движение. А в городке была вода.
Водоносы всех частей с ведрами и различными посудинами выстроились в длинную очередь перед колодцем. Кто уже набрал воды, быстро уходил к себе. Задние напирали и торопили передних. Однако очередь нисколько не уменьшалась: прибывали все новые и новые водоносы. Крики, стук ведер, ругательства – все слилось в разноголосый гомон.
На пороге дома неподалеку от колодца сидел старик в потертом картузе. Загорелое лицо старика было все изрезано морщинами, в волосах – густая седина. Голубые ясные глаза, казалось, с удивлением смотрели на столпившихся у колодца солдат, будто спрашивали: «Что вам нужно здесь, непрошеные гости?» Старик даже не пошевельнулся, когда я подошел к нему.
Этот старый человек большую часть своей жизни прожил при царе. Но сейчас он всем своим поведением, казалось, хотел показать, что нас сюда никто не звал и никто в нас здесь не нуждается. Для него мы были захватчиками, против которых он не раз сражался. И он молча презирал нас.
Невозмутимое спокойствие старика, во всей фигуре которого угадывалось моральное превосходство над нами, заставило меня задуматься. До этого мне приходилось уже видеть многих русских, но образ этого старика буквально преследовал меня.
Было бы смешно разыгрывать перед ним роль освободителя. Да мне это даже и в голову не приходило. Освободить такого человека? От кого? Я чувствовал свое моральное поражение и невольно подумал: «А что думают наши пропагандисты, когда пишут о нашей освободительной миссии?»
Помню, я чувствовал себя ужасно неловко. Сейчас же, сидя в вагоне для военнопленных, я понимал, что тот старик уже тогда был победителем над нами…
Одни воспоминания рождали другие.
… Жизнь шла своим чередом, нелегкая, правда, но обычная походная жизнь.
В Вертячем на Дону дивизионный врач приказал нам развернуть полустационарный полевой госпиталь. Для этой цели нам освободили несколько домиков. Однако, для того чтобы длительное время держать у себя раненых, у нас многого не хватало.
В Сталине, в шестистах километрах юго-западнее Вертячего, находился крупный центр материально-технического снабжения войск вермахта. Получив задание, мы вместе с водителем Эрвином Вайсом тронулись в путь. Переправившись по мосту через Дон, мы добрались до аэродрома неподалеку от какой-то станицы и тщательно замаскировали там свою легковушку.
Нам повезло, так как вскоре прилетел Ю-52, который перевозил раненых в Сталино. Нам разрешили лететь этим же самолетом.
Из окошка самолета я видел багровый диск солнца на горизонте. Солнечный свет позолотил степные просторы и близлежащую деревеньку. Глубокие балки казались темно-фиолетовыми пятнами. Далеко-далеко, почти на самом горизонте, блестел Дон.
Это был прекрасный пейзаж, который никак не вязался с ужасами войны. Долетев почти до самой реки, наш самолет сменил курс и полетел в юго-западном направлений.
В самолете находилось четырнадцать раненых: одни лежали на носилках, другие сидели на корточках. Я оказался рядом с радистом.
Самолет летел на небольшой высоте, и я хорошо видел людей, машины, деревья, дома и дороги. Где-то слева, по ту сторону Дона, был город Калач. Потом я заметил в желтой степи черные точки танков. На одних машинах были нарисованы красные звезды, на других – бело-черные кресты. Танки стояли неподвижно, стволы пушек у некоторых машин наклонились к земле.
… Будучи школьником, я увлекался собиранием советских почтовых марок. Впервые коллекцию таких марок я увидел у одного школьного товарища. Его отец некоторое время работал монтером в Советской России. Советские марки были по размерам меньше немецких. На многих из них изображались рабочие, крестьяне, красноармейцы. На более крупных марках я увидел портрет Ленина.
Монтер с большим уважением говорил о Ленине, называя его гениальным вождем Октябрьской революции и Советского государства. Отец моего товарища рассказал нам, что Ленин разработал план индустриализации России, что Советское государство строит на Днепре самую крупную в мире электростанцию, которая даст электрический ток металлургическим и станкостроительным заводам, а это в свою очередь вызовет к жизни целую серию новых предприятий.
Монтер говорил о тех трудностях, которые советским людям пришлось преодолеть на своем пути. И показывал марки, выпущенные в Советской России в пользу голодающих или беспризорных детишек.
Голод и беспризорность – это я вряд ли мог себе представить. Это лишь отпугивало меня.
В шестнадцать лет я стал читать Достоевского. Его романы «Униженные и оскорбленные», «Преступление и наказание», «Братья Карамазовы» открыли мне многие острые социальные конфликты. В основном я был согласен с мнением Достоевского, что человек раздваивается в своей сущности. Не удовлетворяли меня только религиозно -мистические, анархические и крайне индивидуалистские лозунги писателя, например те, которые он пропагандировал в образе Раскольникова. Я был глубоко убежден в том, что человек сам способен преодолеть в себе все плохое и злое и что человек должен жить и действовать по здоровым этическим нормам. Но кто может сказать, что этично, а что нет? Этот вопрос возник у меня лишь в ходе войны. Можно ли говорить об этике, когда в сталинградском котле бессмысленно гибли десятки тысяч людей? Какой путь должны были выбрать для себя отдельные индивидуумы, оказавшись в этой ситуации?
Однако сколько я ни ломал себе голову над подобными вопросами, ответа на них я не находил, хотя чувствовал, что мне необходимо найти этот ответ. Для меня это были жизненно важные вопросы.
… В восемнадцать лет я прочитал «Войну и мир» Толстого. Накануне 1933 года увидел в кино «Анну Каренину». Мне полюбились герои Толстого. Этого писателя я стал ценить выше Достоевского. Толстой давал более конкретные жизненные ответы.
А потом я начал читать Рахманова, Двингера, Крегера и Альбрехта. Это было уже после 1933 года. Тогда в витринах книжных магазинов выставляли книги только подобного рода. Я хотел пополнить свое образование, однако никакого удовлетворения от этой литературы не получил. Героями этих писателей были кровожадные красноармейцы и жестокие чекисты. Разве можно было найти в двингеровском «Между белым и красным» или крегеровском «Забытом селе» прекрасные черты характера русских людей, какими я восхищался, читая Толстого и Достоевского?
Теперь русского человека изображали в резком противоречии с моими идеалами, и я очень сожалел об этом. Конечно, идеи большевизма были чужды мне. Я не знал, что кроется за этими идеями, и потому боялся их. Это чувство страха переполняло меня, и когда я ехал в эшелоне для военнопленных. Что нас ждет? Этот вопрос волновал меня больше всего.
Однако несмотря на пропагандистский яд, которым дышали подобные книги, которым дышала каждая строчка «Фолькишер беобахтер» и были насыщены все речи Гитлера в стремлении создать самую отрицательную картину о Советской России, несмотря на крики о большевистской опасности, нависшей над Германией, я, однако, вовсе не чувствовал себя крестоносцем для борьбы против большевизма. Огромная страна, протянувшаяся на несколько тысяч километров с запада на восток, ее строй, ее идеи были для меня непонятными, загадочными.
Когда осенью 1939 года был заключен советско-германский пакт о ненападении, я был изумлен. Такой шаг никак не вязался с гитлеровской концепцией об уничтожении большевизма. Правда, я недолго тогда задумывался над этим. Я был доволен, что мы нашли общий язык с очень сильным государством.
И вдруг – 22 июня 1941 года…
***
Я, наверное, что-то сказал вслух, так как Мельцер тронул меня за плечо.– Что с вами? Что случилось? Опять ворошите прошлое?
– Так оно и есть. Когда вспоминаешь прошлое, невольно на ум приходят кое-какие вопросы.
– Какие, например?
– Вот я только что вспоминал о начале войны с Россией и подумал о заключенном нами пакте о ненападении. Тогда я никак не мог понять этого, да и сейчас не понимаю, – сказал я.
– Этого я тоже не понимаю, но предпочитаю и не ломать над этим голову. Сейчас у нас положение куда серьезнее. Вы не считаете?
– Да, разумеется, – ответил я. – Но изменить настоящее мы уже все равно не в силах, да и к старому я уже не вернусь.
– А где вы были 22 июня 1941 года? – спросил меня Мельцер. – Вы с самого начала войны были настроены против России?
– Нет, бог с вами, конечно, нет! В это время я был во Франции.
– Счастливчик! Вам повезло. Расскажите мне что-нибудь, хорошо?
Мельцер любил говорить со мной. За разговором и время летело незаметно.
– Дорогой Мельцер, это была восхитительная поездка – через Орлеан в Бордо. Поезд дважды переваливал через горы… Потом в синей дымке я увидел Пиренеи.
Девятьсот километров скорый поезд покрыл за какие-нибудь десять часов. Весь путь там электрифицирован.
– А что дальше? Рассказывайте, пожалуйста, дальше.
– Хорошо. Вы знаете, сам я из Шварцвальда. И Биарриц произвел на меня неизгладимое впечатление. Это была симфония красок – голубая симфония. Безбрежная синяя гладь океана сливается на горизонте с голубизной неба. Синие вершины Пиренеев и голубые гортензии на набережной. И тут же превосходные пляжи, великолепные отели, виллы, красивые женщины – все атрибуты солнечного юга. Офицеры и солдаты вермахта, должен вам признаться, одни в большей, другие в меньшей степени, постарались использовать все возможности, чтобы пожить на широкую ногу. Деньги мы тогда получали приличные, так что хватало на все, даже посылали кое-что и домой. Но была там и другая жизнь. С ней я познакомился, когда увидел, как голодные ребятишки, прижав носы к окнам офицерского казино, просили милостыню. Потом я видел и женщин, и стариков, которые рылись в помойках в поисках какой-нибудь пищи…
По-видимому, последние слова я произнес как-то по-особому, так как Мельцер заметил:
– Говорите спокойно. В этом нет ничего нового. Подобные сцены видел и я. И тоже жалел таких бедняков. Даже пробовал как-то облегчить их участь, но вы знаете, полевая жандармерия не зевает в таких случаях.
– Знаю, Мельцер. О Южной Франции я расскажу вам в другой раз. Вы вот спросили, где я был 22 июня 1941 года? Я расскажу вам подробнее, так как в тот день я многое пережил. Вот послушайте.
22 июня было воскресенье. Завтракал я в тот день в казино, на два часа позже обычного. Там я застал только ординарца.
– С четырех часов тридцати минут утра объявлена тревога, – сообщил он мне. – Война против России.
– Против России? – удивился я.
И больше не смог вымолвить ни слова. Я подошел к открытому окну, чтобы глотнуть свежего воздуха. Страх точно сковал меня. Невидящим взглядом я уставился на улицу. Мысленно представил себе, как где-то далеко на востоке германские войска сражаются против русских. На какое-то мгновение поток немецких танков и наступающей пехоты, огонь артиллерии и взрывы авиабомб заслонили собой все, но ненадолго. Русские стояли как скала. В то воскресенье я спросил себя: «Что, если вермахт будет сломлен? Что сможет противопоставить Германия этому колоссу, если ее собственная армия будет повержена в прах?..»
До сих пор Мельцер не перебивал меня, но тут, он слегка улыбнулся и сказал:
– Дорогой Рюле, я вас не считаю ни романтиком, ни фанатиком. Я охотно верю, что иногда человек способен как бы предвидеть события, но то, что сказали вы сейчас, это уж чересчур. Почувствовать тогда, что Германия будет разбита Россией? Этого я не могу сказать даже сейчас, несмотря на наше поражение в Сталинграде. Это было бы ужасно! Конечно, факт остается фактом: Красная Армия нас побила. И разумеется, она не находится при последнем издыхании, как думают некоторые. Я этого мнения не разделяю. Но и победу русских над нашей 6-й армией я объясняю прежде всего зимой. Вот увидите, летом вермахт снова перейдет в наступление. Вот увидите!
Стоило только удивляться, как крепко Мельцер держался за свои старые убеждения. Я продолжал:
– Разумеется, все не так просто. Однако вы должны признать, что наша теория «молниеносной войны» потерпела крах. Признаете или нет? Я думаю, преимущество Советского Союза будет из месяца в месяц нарастать. К тому же не следует забывать, что Америка и Англия – очень сильные противники.
– Не будем спорить, – перебил меня Мельцер. – У вас свое мнение, у меня – свое. Побережем свою энергию, чтобы выжить.
На этом наш разговор о первом дне войны с Россией закончился.
***
Действительно, человеку, пережившему битву на Волге и попавшему в плен, нужно было много сил и энергии, чтобы выжить. Случалось, что кто-нибудь из обитателей нашего вагона вдруг ни с того ни с сего начинал бушевать как одержимый. Это был результат душевного расстройства. Сомнения одолевали всех нас, они разъедали душу и наводили на мысль о самоубийстве. Нужно было набраться мужества, чтобы критически осмыслить собственную жизнь. И я пытался разобраться, когда и где поступил не так, как следовало бы, что просмотрел, что предостерегало меня. В конце концов я хотел знать, что хорошего есть во мне и от чего необходимо избавиться.Не шевелясь, я сидел на полу вагона, прислонившись спиной к стенке. Поезд наш, казалось, и не собирался трогаться с запасных путей казанского вокзала. Вот дверь отодвинули, и послышался знакомый голос:
– Три человека!
Вскоре все трое вернулись, неся горячий суд и копченую рыбу.
Теперь у меня было много времени, и я опять и опять думал о Советской России.
… Доктор Гизелер – бывший фельдшер, потом врач санроты. Жив ли он? И где сейчас? В декабре 1942 года в Городище я видел его в последний раз.
Я не случайно вспомнил именно его. Вместе с ним однажды мне удалось ближе познакомиться с культурой Советской страны.
Произошло это в Харькове в конце мая 1942 года. Мы с доктором взяли легковую машину и поехали в город в поисках батареи для рации. Ею у нас распоряжался лейтенант-связист.
По обеим сторонам улицы стояли приземистые, низкие дома. Некоторые были разрушены.
– Довольно неприглядная картина для рая, – заметил доктор. – В таких деревянных хибарках у нас не живут даже самые бедные крестьяне.
– Конечно, ничего особенного мы не видим, – возразил я, – но взгляните на церковь с ее куполами. Разве она не красива?
– Да, церковь хороша, ничего не скажешь. Но ведь это – старая Россия. А вон впереди – какой-то памятник.
– Давайте вылезем и посмотрим, – предложил я. – А вы поезжайте за нами, – сказал я нашему водителю.
Деревья справа и слева от дороги сильно пострадали от артиллерийского обстрела. В центре круглой площади на пьедестале возвышалась статуя какого-то мужчины. Ниже располагались фигуры мужчин и женщин.
– Шевченко, – по буквам прочитал я. – Никогда не слышал этой фамилии. А вот и дата стоит: 1935 год. Неужели этот памятник установлен при Советской власти?
– Меня это тоже удивляет, – высказался доктор. – Я не имею ни малейшего представления, что за человек этот Шевченко, но фигуры у его ног, как я понимаю, простые люди из народа. Наверное, этот Шевченко был как-то связан с народом. Однако прославлять это большевики вряд ли бы должны.
Мы тогда так думали, начитавшись разных книг, где советских людей изображали не иначе, как тиранами. Подобная литература, ежедневная пропаганда нашего радио и наших газет сделали свое дело. Но жизнь ломала наши старые представления. Так было и с памятником Шевченко.
В тот день нас ждали и другие неожиданности. Миновав парк, мы вышли на огромную площадь, на которой стояло несколько очень высоких домов, каких мне еще никогда не приходилось видеть. Они показались мне похожими на нью-йоркские небоскребы. Дома были полуразрушены, все деревянное в них сгорело, однако по всему было видно, что строились они недавно, не более чем лет десять назад. Значит, их построили при Советской власти? И это вновь не совпадало с моими представлениями о большевизме. Доктор тоже был очень удивлен.
Россия задавала нам загадку за загадкой.
… В июне того же года наша санрота развернула свой первый дивизионный медпункт в тридцати километрах северо-восточнее Харькова. Мы выбрали здание школы. В ней разместились операционные и перевязочные пункты для легкораненых. В одной из комнат лежали больные, отставшие от своих частей. Несколько комнат были еще не заняты. Одну комнату мы подготовили для приема новых раненых, другую – для тех раненых, которых готовили отправить в тыл.
Обходя вместе с нашим ротным фельдфебелем все помещения школы, я зашел в хорошо оборудованный физический кабинет. Он с честью мог украсить любую германскую гимназию крупного города, а эта школа находилась в небольшом советском городке. Большинство домишек этого города были неприглядными, со старыми соломенными крышами. Кто же учился в этой школе? Неужели дети тех самых женщин, одетых в поношенные телогрейки? Этих женщин мы видели работающими на полях. Возможно ли это? Мне это казалось непонятным, однако на всякий случай я отдал распоряжение – физический кабинет ни в коем случае не занимать. Я не был сторонником бессмысленного и никому не нужного разрушения…
***
В вагоне стало темнеть. Почти совсем не было видно нар. С трудом я различал контуры сидящего справа от меня Мельцера: слегка курносый нос, угловатые линии скул и серебристый погон на шинели.Наступала седьмая ночь на колесах. А поезд вот уже вторые сутки стоял на одном и том же месте. Нас в вагоне осталось сорок. Большинство молчало, некоторые тихонько переговаривались между собой, другие тяжело вздыхали и охали. Ночью обычно раздавались испуганные крики: кого-то беспокоили кошмары.
… Я вспомнил июль и август прошлого года. Кругом степь. С безоблачного неба ярко светит солнце. На десятки километров не видно ни деревца, ни кустарника, ни деревеньки, где бы можно было укрыться от нестерпимой жары. Немецкие войска все дальше продвигались в юго-восточном направлении, в излучину Дона. Идущая по дороге пехота и проезжающие машины поднимали такую пыль, что она густым облаком стояла над колоннами людей и техникой, оседая толстым слоем на лицах и одежде солдат и на оружии. Дышать было трудно, глаза резало, в горле першило. И нигде ни капли воды, чтобы утолить жажду или освежить лицо.
В один из таких жарких летних дней маршевая колонна санроты подходила к небольшому городку. Зажатая обозными машинами, рота не могла двинуться ни взад ни вперед. Объехать же обоз было невозможно, так как по обочинам дороги стояли деревянные домишки. Волей-неволей пришлось ждать, пока вся эта длинная колонна снова не придет в движение. А в городке была вода.
Водоносы всех частей с ведрами и различными посудинами выстроились в длинную очередь перед колодцем. Кто уже набрал воды, быстро уходил к себе. Задние напирали и торопили передних. Однако очередь нисколько не уменьшалась: прибывали все новые и новые водоносы. Крики, стук ведер, ругательства – все слилось в разноголосый гомон.
На пороге дома неподалеку от колодца сидел старик в потертом картузе. Загорелое лицо старика было все изрезано морщинами, в волосах – густая седина. Голубые ясные глаза, казалось, с удивлением смотрели на столпившихся у колодца солдат, будто спрашивали: «Что вам нужно здесь, непрошеные гости?» Старик даже не пошевельнулся, когда я подошел к нему.
Этот старый человек большую часть своей жизни прожил при царе. Но сейчас он всем своим поведением, казалось, хотел показать, что нас сюда никто не звал и никто в нас здесь не нуждается. Для него мы были захватчиками, против которых он не раз сражался. И он молча презирал нас.
Невозмутимое спокойствие старика, во всей фигуре которого угадывалось моральное превосходство над нами, заставило меня задуматься. До этого мне приходилось уже видеть многих русских, но образ этого старика буквально преследовал меня.
Было бы смешно разыгрывать перед ним роль освободителя. Да мне это даже и в голову не приходило. Освободить такого человека? От кого? Я чувствовал свое моральное поражение и невольно подумал: «А что думают наши пропагандисты, когда пишут о нашей освободительной миссии?»
Помню, я чувствовал себя ужасно неловко. Сейчас же, сидя в вагоне для военнопленных, я понимал, что тот старик уже тогда был победителем над нами…
Одни воспоминания рождали другие.
… Жизнь шла своим чередом, нелегкая, правда, но обычная походная жизнь.
В Вертячем на Дону дивизионный врач приказал нам развернуть полустационарный полевой госпиталь. Для этой цели нам освободили несколько домиков. Однако, для того чтобы длительное время держать у себя раненых, у нас многого не хватало.
В Сталине, в шестистах километрах юго-западнее Вертячего, находился крупный центр материально-технического снабжения войск вермахта. Получив задание, мы вместе с водителем Эрвином Вайсом тронулись в путь. Переправившись по мосту через Дон, мы добрались до аэродрома неподалеку от какой-то станицы и тщательно замаскировали там свою легковушку.
Нам повезло, так как вскоре прилетел Ю-52, который перевозил раненых в Сталино. Нам разрешили лететь этим же самолетом.
Из окошка самолета я видел багровый диск солнца на горизонте. Солнечный свет позолотил степные просторы и близлежащую деревеньку. Глубокие балки казались темно-фиолетовыми пятнами. Далеко-далеко, почти на самом горизонте, блестел Дон.
Это был прекрасный пейзаж, который никак не вязался с ужасами войны. Долетев почти до самой реки, наш самолет сменил курс и полетел в юго-западном направлений.
В самолете находилось четырнадцать раненых: одни лежали на носилках, другие сидели на корточках. Я оказался рядом с радистом.
Самолет летел на небольшой высоте, и я хорошо видел людей, машины, деревья, дома и дороги. Где-то слева, по ту сторону Дона, был город Калач. Потом я заметил в желтой степи черные точки танков. На одних машинах были нарисованы красные звезды, на других – бело-черные кресты. Танки стояли неподвижно, стволы пушек у некоторых машин наклонились к земле.