Ржешевский Александр. Тайна расстрелянного генерала

   26
   Молодость не бывает без счастья. И оно пришло к Надежде. После стольких волнений и сомнений она убедилась наконец, что беременна. И эта ослепительная новость сделала ее другим человеком. Мир наполнился красотой, цветом, свежестью.
   Из семейных преданий она знала, сколько мук приняла мать, сколько лечилась. Надежда думала, что и ей уготована такая же судьба. И вдруг чудо свершилось само собой.
   Теперь и на людей она глядела по-другому - радостно, без опаски. Ей казалось, для всех близких это будет такое же событие и все станут так же радоваться и торжествовать, если узнают об этом. И она не говорила только за недостатком времени, потому что первым должен был узнать главный в ее жизни человек.
   Целую неделю она пыталась связаться с Дмитрием Григорьевичем. Отвечал дежурный. Она называла себя. Прежде имя ее было как ключик к волшебной двери. Дмитрий Григорьевич тотчас отзывался. Теперь волшебство исчезло. Казалось, заветный телефон бесконечно занят, дежурный в штабе отвечал другим голосом - молодым, издевательским. Видимо, в приемной появился новый адъютант. Неужели его не предупредили? Как же так? Надежда была в смятении.
   Вспоминая прошлую жизнь, удивлялась - да с ней ли все произошло? Вдруг исчезли мужчины, много значившие для нее. Остался пожилой, можно сказать, старый человек, затмивший в ее воображении остальных. Теперь она знала по себе, что самая сильная страсть угомонится, чтобы подняться новой волной, самая сильная тоска пройдет, если молодость еще бурлит в сердце.
   Иногда ей хотелось выставить свое счастье напоказ. Но высокое положение Дмитрия Григорьевича принуждало ее молчать, хранить крепко-накрепко общую с ним тайну. Больше всего она опасалась тетки. А та, будто чувствуя сокрытую ото всех связь, начала звонить в больницу непрерывно, спрашивала о пустяках, но ждала каких-то важных ответов или сообщений. Даже в телефонную трубку, по тончайшим проводам, сочилось это неуемное беспокойство.
   Однако о Дмитрии Григорьевиче тетка никогда не заговаривала.
   - У вас что-нибудь происходит в доме? Содом или Гоморра? - недовольно спрашивал главврач Кукса. - Отчего такие частые звонки?
   Был он толстый, неповоротливый. И напускал на себя столько важности, что медсестры робели перед ним, а за глаза ругали. Надежду он донимал своими вопросами чаще, чем остальных. Но строгость свою не терял.
   - Какие проблемы? - интересовался он, иногда без повода. - Ну все-таки?
   - Нет никаких! - весело отвечала Надежда, дожидаясь, когда он уйдет, чтобы снова взяться за телефон и звонить в штаб.
   В конце концов она сказала адъютанту напрямую:
   - Мне срочно нужен Дмитрий Григорьевич! Он сам просил меня позвонить. Найдите его!
   Нагловатый голос дежурного не задержался с ответом:
   - Товарищ первый уехал.
   - Куда?
   Почему-то она не подумала, что это может быть военная тайна. И требовала сообщить, где командующий. Ни больше ни меньше. Ее как будто заклинило. Наконец нагловатый голос адъютанта назвал Белосток, самую западную оконечность страны. И Надежда почему-то не усомнилась в правдивости этих сведений.
   - Долго он там пробудет?
   - Позвоните через неделю. Не советую туда ехать, - вдруг твердо добавил дежурный.
   Теперь она могла рассчитаться с ним за издевательский тон.
   - Это я сама решу, - бросила она в трубку.
   Наглый адъютант сам подсказал ей дальнейшие действия. Конечно, в Белосток.
   Она раздумывала одну ночь и целое утро. К вечеру никакие трудности не могли ее удержать. Она допускала, что Дмитрий Григорьевич поразится ее внезапному появлению. Служба - дело святое. Но волшебная весть, которую несла ему Надежда, перевесит все. В этом нельзя было сомневаться. Надо было только мчаться и мчаться вперед. Она не видела кровавого заката, предвещавшего перемену погоды, не замечала резкого холодного ветра, летевшего с темных западных склонов.
   Счастливое, взвинченное состояние помогало верить, что все удачно сложится и люди начнут думать, как хочется ей. И скажут те слова, какие она мысленно произносила за них.
   Как случалось иногда в критические минуты, ей повезло сразу. Попался водитель армейского грузовика. Правда, ехал он не в Белосток. Но часть пути оказалась общей. Это устраивало Надежду. И она влезла в кабину, нисколько не сомневаясь, что поступает логично и правильно.
   К тетке решила не заезжать.
   27
   В Синево из командировки воротились ночью. На усадьбу свою Иван попал через пролом в заборе, не стал заходить в калитку. Слух об арестантском газике достиг смоленских лесов. По приметам, известным ему одному, попытался угадать, нет ли в доме незваных гостей.
   Все было тихо, спокойно, и он вошел в избу. Еще в дороге решил по возможности меньше находиться в деревне. Со слов Верки знал, что речная пойма вся в копнах. За Лисьими Перебегами заканчивали косить. Он решил ночевать там, у костра, или в соседнем лесничестве. А покуда, как командированный, он располагал свободным днем. Поэтому чуть свет помчался к Людмиле узнать про Надежду.
   Районная врачиха встретила неприветливо. Молва про "черный воронок", растекшаяся по избам, напугала не только Веркиных подруг. Сама Людмила не чаяла увидеть Ивана после того, что случилось. И уж во всяком случае понимала, что любые контакты с ним сделались опасны. Ей даже странно было думать, что он когда-то занимал ее мысли. От широких плеч веяло силой и молодостью. Однако избыток здоровья этого как бы обреченного человека был ей неприятен. Темный загар и настойчивый взгляд знакомых серых глаз вызывали досаду. И она была рада мстительному чувству, избавлявшему ее от прежних любовных тревог.
   На просьбу дать адрес Надежды решительно отказалась:
   - Сама приедет и даст. Когда? Узнаешь! Да и нечего вам видеться. Захочет - найдет.
   - Как найдет? - настаивал Иван. - Наши косят за Лисьими Перебегами. И я там буду. А ей невдомек.
   Людмила глянула недобро:
   - Я укажу. Какое сегодня число?
   - Не помню. Суббота, кажется. Стало быть, двадцать первое.
   - Вот жди! Может, завтра, в воскресенье, приедет. Еще будешь здесь?
   В ответ Иван окатил ее тяжким взглядом:
   - Ну ладно...
   28
   Надежда в это время была уже далеко от Синева.
   В ночное время, на грузовой машине она очутилась на узкой лесной дороге и ехала неведомо куда. С ужасом вдруг осознала, что рискует не чем-нибудь - жизнью. Даже двумя... Отправиться в путешествие с незнакомым человеком, безо всяких объяснений и гарантий - кто это выдумал? Здоровущий парень за рулем может ее ограбить, убить, изнасиловать. Грабить, правда, было нечего. Остальное при ней.
   А можно сказать и по-другому. Она ехала к человеку, который стал ей бесконечно дорог. И машина была военная. Водитель в пилотке принадлежал к той армии, которая повиновалась каждому слову своего командующего. И она, только в другом смысле, тоже может назвать его своим.
   Грузовик с ревом вылезал из одной колдобины и тут же попадал в другую. Заляпанные грязью фары сперва тускло освещали макушки деревьев, затем упирались в черную бездонную топь. Лицо водителя было непроницаемо. Украдкой вглядываясь в темный, грозный профиль, Надежда пыталась представить, о чем он думает. О дороге? А может, о любви? Она думала о любви всегда - на работе, дома, утром, вечером, ночью. В любви, в ней одной, заключался весь смысл ее жизни. А ведь у других тоже, подумала она, заинтересовавшись мыслями незнакомца. Но тот рвал тормоза с ловкостью фокусника. И ничего нельзя было понять.
   Она вернулась в свой мир - мыслями к Дмитрию Григорьевичу. Вой машины нисколько ей в этом не препятствовал, она подумала, что, если бы в первый раз не заставила его пойти до конца в любви, ничего бы сейчас не было. Но теперь они принадлежали друг другу. Неважно сколько - день или год. Даже одно мгновение соединяет людей навеки. Пусть он женат, не надо сейчас об этом думать. Все вышло! И она сама к этому привела. Без мужа, без дома, без семьи - она чувствовала себя невероятно счастливой.
   29
   За несколько дней до гибели командующий Западным особым округом был как никогда бодр и доволен собой.
   Да, события на границе тревожили. Однако провокации немцев вызывали не больше озабоченности, чем обычно. В этом смысле суббота 21 июня выглядела даже спокойнее. Накануне, в пятницу, шесть германских самолетов нарушили границу. Произошло это в семнадцать часов сорок две минуты. Память работала отлично, и Павлов мог доложить товарищу Сталину обстановку в любой день и час. Во всяком случае, наркому донесли немедленно. Следом за первой группой самолетов пошла вторая, уже с подвешенными бомбами. Оторвись одна случайно - и война! Что же они? Наши нервы испытывают? Или свои? А может, это не испытание вовсе? Не могут ведь они не видеть, как трусливо мы сидим, затаившись? Какая-нибудь Греция, думал Павлов, давно расшумелась бы на весь мир от подобных провокаций. А мы глядим с простодушием идиотов. Они нам еще плевок в морду - утритесь! Утираемся, как будто ничего не происходит. А может, это с нашей стороны жертвы во имя великой цели? А она есть - эта великая цель?
   Одни вопросы! Когда же будут ответы? Весь июнь приходилось наматывать нервы на кулак, испрашивать у Москвы разрешение на каждый вздох. А Москва пугается еще больше, чем граница, и запреты следуют один за другим.
   Если солдату нельзя применить оружие в ответ на угрозу, кто он такой? Армия из грозной силы превращается в толпу. Вооруженную, но безвольную и неорганизованную. Тогда и генералы теряют способность командовать. Сам Дмитрий Григорьевич уже не тот лихой комбриг, который молотил немцев в Испании. Намолотил, а пришлось бежать. Налетами, даже лихими, не много сделаешь. Большая политика гораздо большее пространство, чем фронт. Дмитрий Григорьевич учился это понимать, утишал непримиримость и гнев, когда хотелось развернуть войска, ощетиниться орудиями, поднять в воздух эскадрильи. Показать характер, одним словом. Чтобы ни один прохвост, залетевший в наше небо, не ушел безнаказанным.
   С другой стороны, Москва доверяет. А значит, надеется. Это главное. Тут промашки не должно быть. Еще накануне днем Павлов хотел лететь в Белосток, своими глазами глянуть на немецкую границу. Но Тимошенко не позволил. Вернул с аэродрома. Может, он и прав? До войны далеко. А вопросы товарища Сталина могут последовать в любую минуту.
   Вернувшись к себе на квартиру, Павлов тотчас связался со штабом, чтобы узнать последние новости. Никаких провокаций со стороны немцев не замечено. С полным правом можно перевести дух.
   Через час начнется спектакль, куда они с женой должны идти. Если не пойдут - новый повод для разговоров и паники. В Минском Доме офицеров давали "Свадьбу в Малиновке". Для Шурочки это любимое зрелище. Однако часы отсчитывали начало седьмого, а ее все не было.
   В кухне на столе Дмитрий Григорьевич нашел записку, написанную круглым детским почерком, в котором он всегда узнавал руку жены: "Звонил Климовских". Дмитрий Григорьевич удивился, потому что с начальником штаба округа говорил перед своим уходом. Надо полагать, записка оставлена недавно. Что же могло случиться за это время? А еще важнее был вопрос: куда ушла жена?
   Вероятно, Климовских напоминал насчет 3-й армии, которую они хотели привести в боевую готовность. Но армия прикрывала фланг Белостокского выступа, и Москва категорически запретила всякие передвижки.
   Дважды звонил Болдин. Спрашивал разрешения позвонить в 10-ю. Как будто сам не мог решиться. Понятно, самолюбие. Так и не смирился с тем, что он, старший по возрасту и опыту, вынужден подчиняться. Против возраста не попрешь. Тут простая арифметика. А насчет опыта - шалишь! В Испании Болдин не воевал, немца живого, идущего со штыком наперевес, не видел. Так что завидовать чужим успехам нечего.
   Раздевшись до майки, расхаживая по квартире в галифе и сапогах, Дмитрий Григорьевич успел чисто выбриться, вылил пригоршню одеколона на лицо и голову. Оглядел себя в зеркало: крепкие плечи, решительный взгляд. Что осталось от почерневшего, худющего комбрига, который воевал в Испании? Вон куда залетел! Подпер под потолок? Нет, до потолка далеко. Да и хватит, пожалуй. Тут бы удержаться. "А Наденька-то! Наденька!" - безо всякой связи мелькнула мысль. Как мило она подбадривала, шептала, уговаривала не волноваться. Будь ему столько лет, сколько ей, он бы, наверное, потерял голову.
   Поначалу встреча с юной женщиной настолько ошеломила его, что он старался об этом не думать, как бы исключить из памяти. Точно жена могла угадать запретные мысли. Но потом, когда он услышал в телефонной трубке веселый, ласковый Надин голос и понял, что она не ищет ничего, кроме понимания и счастья, такая нежность подступила к сердцу!
   Надев китель с геройской звездочкой и пятью орденами, Дмитрий Григорьевич совсем повеселел. Нет, никуда не делась страсть к наградам и выдвижениям. Да, наверное, нужна такая страсть человеку, как воздух, как селезенка и печень, перерабатывающие шлак и направляющие струю чистой горячей крови прямо к сердцу. Как там происходит, надо спросить у медиков. Но суть ясна. С тех пор как ему, молоденькому командиру, честь отдавали, вытягиваясь, караульные солдаты, небывалое гордое чувство скручивало его. Спина коробилась, выламывалась наоборот, словно крылья там вырастали. А грудь чугунела в ожидании наград. В армии как нигде рано пробуждается этот позыв к выдвижению. И молодой, неоперившийся птенец получает возможность подняться над остальными. Многие потом так птенцами и остаются, несмотря на громкие чины и ордена.
   За этими размышлениями Дмитрий Григорьевич не заметил, как пролетело время. Примчалась жена. Милое лицо ее раскраснелось, помолодело. Она всегда выглядела моложавой, даже по сравнению с подругами. И Дмитрий Григорьевич этим втайне гордился.
   Опоздание она объяснила заботами о дочери Аде, портнихой, задержками на транспорте. А Дмитрий Григорьевич и не спрашивал. До театра оставалось достаточно времени.
   Окно было распахнуто. Субботний вечер выдался как на заказ - теплый и тихий. В иные минуты хотелось запеть. В одиночку Дмитрий Григорьевич пел иногда, когда бывал в добром и спокойном расположении духа. Именно такое настроение складывалось сейчас.
   Однако, памятуя звонок Климовских, он перед театром заехал в штаб.
   Новостей не было, и он еще раз проглядел уже известные сообщения. Командующий 3-й армией Кузнецов сообщал, что вдоль границы у дороги Августов - Сейни немцы сняли проволочные заграждения. В лесу в том направлении отчетливо слышен гул множества двигателей.
   Разведка доносила, что к субботе двадцать первого июня немецкие войска сосредоточились на восточно-прусском, млавском, варшавском и демблинском направлениях. Он, Павлов, уже поставил Москву в известность, что основная часть германских войск находится в тридцатикилометровой пограничной полосе.
   Не надо было читать документы, он и так помнил, что в районе южнее Сувалок установлена тяжелая и зенитная артиллерия. Там же сосредоточены тяжелые и средние танки. Разведкой обнаружено много самолетов.
   Отмечено, что по берегу Западного Буга немцы ведут окопные работы. Это - на здоровье! Мы наступать не собираемся. А вот что на станцию Бяла-Подляска прибыло сорок эшелонов с переправочными средствами, это уже опасно... Плюс огромное количество боеприпасов. Это тоже разведка. Ну, боеприпасов у нас столько, что можно выжечь всю пограничную полосу.
   Но переправочные средства, гул моторов, артиллерия... И меньшего опыта, чем тот, каким обладал командующий, хватило, чтобы понять: основные части немецких войск заняли исходные позиции для вторжения.
   Решатся ли они на войну? Вот в чем вопрос. Не Франция все-таки. и не Польша. Хотя бы по размерам и населению. Конечно, подмочили репутацию на финской. Шесть месяцев не могли одолеть маленький кусочек территории. А Гитлер в три недели овладел Францией. И все же... Как бы себя поставить на их место и угадать?.. Что тревожит? Южнее Сувалок появилась тяжелая артиллерия. Но там же прибавилось зениток. А это, как известно, оборона. Окопные работы ведут вдоль Западного Буга. Ясно, не для наступления зарываются в землю. Он, командующий, так и доложил в Москву. Знал: встретят с облегчением. Потом зачтется: сохранил, мол, ясную голову, не поддался паникерам. Кто роет окопы, тот хочет обороняться. А вот зачем в Бялу-Подляску прибыли эшелоны с понтонными парками, разборными мостами?
   Как долго продлится противостояние? Мысль о близкой неминуемой схватке часто ошеломляла Павлова. Однако он каждый раз отгонял ее с помощью привычного утверждения: Москва все видит, все знает.
   В мыслях и разговорах Дмитрий Григорьевич часто оперировал понятием "Москва". Но этим подразумевалось только одно имя - Сталин, проницательность которого казалась всеобъемлющей. Надо перестать быть собой и прислушиваться только к нему. В этом и заключается его, Павлова, сила как военачальника. Пусть другие сеют панику, дергаются, просят развернуть войска. Отвечать же будут не эти советники, а он один. Своим званием, должностью, а может быть, и жизнью. Поэтому он должен быть тенью, слепым исполнителем воли единственного человека, который все решает в стране. Кто сказал, что он не прав? Кто смеет так думать?
   Чтобы снять тяжесть с души, Павлов связался с наркоматом обороны. Тимошенко подошел сразу.
   - Что делать, Семен Константинович? - Павлову захотелось, чтобы нарком увидел его у телефона спокойным и улыбающимся. - Приближается двадцать второе.
   - А что двадцать второго? - прогудело в ответ.
   Павлов ничуть не сомневался, что нарком понимает, в чем дело.
   - Ну как же!
   - Сиди и не шевелись! - Голос наркома прозвучал твердо. Но вместе с тем чувствовалось, что высокое начальство понимает обстановку на границе и трудности командующего. На последних словах голос в трубке даже помягчел. Нам из Москвы виднее. Отвык начальство почитать? У Жукова учишься?
   - Да нет... мы с ним...
   Павлов шутливо оправдывался, услышав на другом конце тысячекилометрового провода глухой смешок. Еще раз представил себе российские дали. Из штаба округа вышел с твердым убеждением, что такую махину никому не одолеть. А значит, не посмеют броситься. "До осени дотянем, - весело подумал Павлов. - А там за все наши страхи стыдиться будем. Сталин опять окажется прав. С будущего года начнем наказывать за малейшую провинность. Не только самолеты с бомбами через границу - комара не пропустим".
   * * *
   Театр уже был полон, когда они с женой прибыли. Однако успели пройти по фойе, потолкаться среди присутствующих - любимые минуты. Никого не было главней. Встречавшиеся генералы и полковники с женами раскланивались галантно, будто неделями не виделись, хотя он расстался с ними два часа назад.
   Заместитель командующего Болдин прибыл один. Тоже вызов. Мигнул, раскланялся с Шурочкой, и та засветилась, как от особого приветствия. Не любит, когда муж конфликтует с подчиненными, даже если это скрытый конфликт. Когда удается помирить кого-нибудь, прямо сияет. А может, просто приятно чувствовать себя первой дамой на любом сборище.
   Болдин прошел мимо. Крупное, бронзовое от загара лицо. Ненасытное честолюбие. Сталинские усы. И взгляд будто с рождения застыл в немой обиде. Шурочка убеждала Дмитрия Григорьевича, что он преувеличивает и его зам Болдин просто стареющий, добрый вояка. Но Павлов нутром чуял: может случиться так, что Болдин подведет его к самой страшной, смертной черте.
   А вот с начальником штаба ему повезло. Четкий, надежный, честный. Всюду у него идеальный порядок. Потому что никаких других заслуг нет. Иногда горяч не в меру. Он уже месяц назад готов был посадить всю армию в окопы и объявить боевую готовность. Тогда бы немец точно затеял гигантскую провокацию. А спросили бы с командующего Павлова. На то он и поставлен, чтобы сдерживать вспыльчивых подчиненных.
   Уже в сумраке тускнеющего зала Дмитрий Григорьевич взглянул на жену. Спокойное, одухотворенное лицо, тяжелая прическа, чудом удерживающая роскошные волосы. И в его представлении государство вдруг уменьшилось до размеров семьи, которую он должен спасти любой ценой. В это понятие "цены" входили хитрость, подчинение, покорность, смертельный риск. "Надо сказать прежде всего себе самому, - повторил он как бы в назидание, - Сталин прав! И его кажущаяся катастрофической осторожность оправданна! День, два, неделю, месяц! Придуриваться! Придуриваться! Авось... Уж какая опасность была в мае. А миновала. Немцы упустили и другой - наполеоновский срок для вторжения. Еще немного, и впереди забрезжит осень. Какой безумец решится напасть в преддверии холодной, слякотной поры?"
   Усилием воли Дмитрий Григорьевич отодвинул от себя все горестные думы. И сразу почувствовал ветерок со сцены, заметил гаснущие медленно лампы. Так хорошо он отдохнул перед спектаклем. Теперь от тяжких мыслей сердце опять начало двоить. Прочь сомнения!
   В какой-то момент при гаснущем свете ему почудилось в толпе юное, прекрасное лицо Надежды. Нежность и волнение пронзили его с головы до пят. Эта молодая женщина стала таким огромным событием в его жизни, какое он еще не может объять и понять. Дмитрий Григорьевич задержал взгляд. Но видение больше не повторилось. Он понял, что ошибся. И все же на душе сделалось хорошо. На сцене тоже. Спектакль любили. Зрители искренне смеялись. Веселил Яшка-артиллерист: "Бац! Бац! И - мимо!" Иронические улыбки вызывал неумеха Попандопуло. Красные, как следовало, побеждали, и эта привычная заданность создавала убаюкивающее, уютное настроение. Устремленное к сцене лицо жены в полутемном зале показалось еще прекраснее. Тот же локон над бровью, что сводил с ума в стародавние времена. А чувство не только не ослабло, а стало будто крепче и прочней. Жена глядела на сцену, была поглощена происходящим, и эта наивная взволнованность пробудила в Дмитрии Григорьевиче острое чувство любви и тревоги. Такое странное смешение чувств возникло впервые еще в Испании, а в последние дни с особенной силой охватило его. Жена Шурочка являла собой такой огромный мир, от которого он бы никогда не отказался. Но в этом мире образовался пролом, откуда бил яркий свет. И там была Надежда.
   Может, суждено ему такое богатство чувств за его таланты, геройство, усердие, глубокое понимание вечности и природы человеческой? В хорошие минуты, стремясь добраться до истины, Дмитрий Григорьевич думал о себе в третьем лице: "его", "ему"...
   Музыка разливалась по залу, обрушивалась с высоты, создавая праздничный настрой. И это как нельзя более соответствовало настроению командующего. Им овладело беспричинное веселье, и он принялся следить за спектаклем, где красные одурачивали глупых врагов. Это отвечало настроению собравшейся публики, среди которой находился он, могущий движением брови разрушить этот спектакль, бросить вперед полки и батальоны. Но он этой силой не воспользовался, и она истаивала в нем последние мгновения, которых никто не замечал.
   30
   Временами Гитлер ощущал себя вечным жителем планеты.
   Познать величие собственных дел и свершений дано лишь избранным. Из бесчисленного множества людей, наделенных обыкновенными судьбами, только редчайшие исключения могут себе это позволить. Одним из таких исключений был Гитлер. После падения Франции им овладел странный душевный настрой: несмотря на загруженность, каждый день для него становился праздником, приближал величие и бессмертие. Не трясущийся Черчилль, не паралитик за океаном, не смурной кремлевский дядюшка, а он, шестой германский канцлер, становился владыкой мира.
   Окружение часто мешало, но без него невозможно было обойтись. Причастных к великим делам гораздо больше, чем самих вершителей. Помощников надо жалеть и подкармливать. Именно они позволяют ощутить подлинный триумф.
   В канун войны на всех этажах рейхсканцелярии царило оживление. Высшие чины, как и мелкие клерки, которым было известно о начале кампании, сдерживали улыбки и в то же время старались показать приподнятость духа, окрыленность, точно у каждого намечалось торжество. У высших чинов это либо проявлялось бурно, как у Геббельса, либо скрывалось за маской холодности, как у Кейтеля. Благодаря этой холодности Кейтель выиграл еще один балл в единоборстве с министром пропаганды. Когда на одном из совещаний зашла речь о Бисмарке, Гитлер растянул губы в хитрую улыбочку:
   - А помните его предупреждение насчет России?
   Он умел ошарашивать, когда благостный подъем грозил перекинуться через край. Остудил разгоряченные головы. Теперь все сидели, как истуканы. Кейтель произнес:
   - Русские всегда плохо держали первый удар.
   Фюреру эта мысль чрезвычайно понравилась. Он благосклонно взглянул на Кейтеля. Геббельс побагровел, но не нашел, что добавить. А Гитлер с безжалостным любопытством подумал о кремлевском старике, о том, что его ждет: страх и позор? а может, смерть от заговора? С этим спешить не хотелось. Надо, чтобы суд и казнь вершила сама Германия, а не кучка перепуганных кремлевских царедворцев.
   Если он успеет подавить заговоры, то, конечно, сбежит. И его поймают не в Москве, которая будет уничтожена, а где-нибудь за Волгой или за Уралом. Столицу он покинет, разумеется, до катастрофы. Может быть, станет прятаться у себя в Азии? Конечно, гибель такой фигуры будет видна всему миру. По скандальной популярности он превзошел всех заурядных политиков. Тем величественнее будет германский триумф.
   Мысли Гитлера вновь вернулись к предстоящей восточной кампании. Да, именно так: русские всегда плохо держали первый удар. Фюрер вновь благосклонно посмотрел на Кейтеля и взглядом усмирил готового взорваться министра пропаганды. Всему свой черед.