Ржешевский Александр. Тайна расстрелянного генерала

   - Генрих! - рявкнул он, поворачиваясь на кровати.
   Женщины - ладно. Здесь единственная страсть - в укрощении собственных страстей. Но, помимо любви, есть более сильный наркотик - власть. И тут Лемминг не собирался уступать никому. Генеральские лампасы, как это говорится, перетянут косой десяток женщин. Что подразумевают под этим понятием русские, Лемминг не знал. Но полагал, что больше двадцати. И чтобы доказать эту власть хотя бы Генриху, он пошлет его с поручением. Пусть завяжется в узелок, но сделает то, что прикажет он, Отто Лемминг.
   Опять что-то треснуло в сенях, и обер-лейтенант подумал о бедности языка... Сени... Он неплохо изучил русский и знал, что высушенную траву тоже называют "сени".
   Немного отдохнув, он подумал, что Генриха можно никуда не посылать, даже отпустить на пару часиков для его обычных забав. Пусть этот неуемный хорек потешится. Можно побыть одному. Телохранители тут не нужны. По данным разведки, на сорок миль вокруг не осталось ни одного вражеского солдата, способного к сопротивлению.
   Но Генрих почему-то чаще вызывал не жалость, а злость. В два часа он, конечно, не уложится и будет утром с понурой головой ковырять носком землю и прятать плутоватые глаза, в которых сквозит не раскаяние, а радость. Он всякий раз после ночных похождений глядит так, будто превзошел всех начальников, каких только может вообразить его тупой ум. И сейчас хитрит, медлит, собирается с мыслями, чтобы обмануть его, обер-лейтенанта.
   С чувством злости на Генриха, на страну, которая не хочет сдаваться, на судьбу, слишком медленно приближающую время генеральских лампасов, Лемминг направился к выходу, толкнул дверь.
   Но рука его провалилась. Кто-то позаботился о том, чтобы облегчить ему, будущему генералу, это усилие. Лемминг подумал о Генрихе. Но вместо худой носатой физиономии увидел свирепое квадратное лицо, заросшее многодневной щетиной до самых глаз, и лохмотья, отдаленно напоминающие армейское обмундирование. Зато рука была твердой. Лемминг задохнулся, ощутив на горле железные пальцы. Попробовал трепыхаться, но потерял сознание. Первый раз в жизни. Очнувшись, понял, что его связанного куда-то волокут. Он был нужен им. Очевидно, как язык, иначе его давно бы убили. А если взяли в плен то, должно быть, не заблудшая группа вояк, а регулярная часть. Странно, что он, изучавший русский, не мог понять, что они говорят.
   Первым чувством была злость на Генриха, который прозевал русских. Но краем глаза успел заметить темный мундир, тряпкой висевший на заборе, и понял, что это его бывший денщик.
   Появление русских солдат в расположении танковой дивизии было противоестественным. По мнению Лемминга, должен был возобладать законный порядок вещей. В конце концов так и случилось. Русских обнаружили. Когда началась перестрелка, Лемминга запихали в какую-то яму. Прижавшись лицом к земле, он мысленно продолжал бороться. При первом удобном случае намеревался бежать. Находиться среди своих и так нелепо пропасть невероятно.
   Огонь тем временем усилился.
   - Пора, Иван! - разобрал он наконец чужую речь.
   Русские готовились отходить. Иван, очевидно, был тот, заросший щетиной, с квадратным лицом.
   Из-за ближней избы вывернул танк и с грохотом, сметая все на пути, двинулся к ним. Выстрел из танковой пушки и ослепительный взрыв дали Леммингу шанс. Опираясь связанным локтем, потом коленями, он выбрался из ямы и побежал.
   - Пора, Иван! - донеслось опять.
   - А этот?
   Лемминг бежал со связанными руками. Шедший на выручку танк вдруг вспыхнул ослепительно синим светом. Но погибал не танк, а обер-лейтенант Лемминг. Деловито посланная пуля впилась в спинной мозг и перерубила его пополам.
   Прорыв через занятое немцами село обошелся русским дорого. Остатки щепиновского полка, а вернее, горстка солдат без командира просачивалась сквозь заградительный огонь немцев поодиночке. И уже никто не помнил, в чем заключалась изначальная задача, поставленная командованием.
   * * *
   Разъяренные немцы метались по селу и светом танковых фар нащупали бегущих женщин. Черный совхозный сад, притаившийся за селом, разом вспыхнул и затрещал, разваливаясь под многотонной броней. Рыжая Верка долго бежала и никак не могла убежать. Попыталась укрыться за старой яблоней от надвигающейся громадины - и обеими ногами попала под танковую гусеницу. Боль пришла не сразу. Жажда жизни пробилась сквозь навалившийся леденящий ужас. Она успела протянуть Надежде руку с мольбой о спасении. И та попыталась ее схватить. Но взрывом ее отбросило в кусты...
   Когда она очнулась, звезды стояли высоко. Чьи-то руки обхватили ее и волокли бережно по черной земле. Она чувствовала скользившую меж пальцев траву. Потом почудилось зарево.
   Степанидин дом наконец вспыхнул от разлитого керосина. Из перепившихся там немцев погибли двое. Уцелевшие солдаты вспомнили Курта, которому, по их мнению, повезло. Потому что от вина он впадал в беспамятство и мог вполне оказаться среди сгоревших.
   Ветер переменился, и Степанидин дом яростно и быстро догорел, не затронув соседних строений.
   Немецкие танки, разворотив совхозный сад, расправились с бегущими женщинами и еще долго ревели и носились кругом, точно не могли насытиться кровью убиенных.
   46
   - Разберитесь там, на Западном фронте, соберите Военный совет и решите, кто, кроме Павлова, виноват в допущенных серьезных ошибках.
   Сталин неприязненно оглядел светлые дубовые панели на стенах кабинета и длинный зеленый стол для заседаний. Кабинет был пуст, но в воображении Сталина здесь сейчас находились те, кто виноват в случившемся, кто вместо конкретных действий лишь впустую тратил время. Он вспоминал их поименно.
   Стоявший посреди кабинета черный вихрастый Мехлис по-военному вытянулся:
   - Слушаюсь, Иосиф Виссарионович.
   Это была вольность, которую он иногда допускал, рискуя и отчаиваясь в попытке найти точную меру доверия вождя. Порывом сиюминутной смелости он был обязан утреннему телефонному разговору, из которого понял, что, оставаясь наркомом, он получает от Сталина новое ответственное задание. Только при абсолютном доверии Сталин разрешал иногда называть себя по имени-отчеству. На этот раз попытка удалась, и Мехлис немного расслабился.
   Отложив угасшую трубку, Сталин остановился у окна. Но глаза его не видели солнечного света и зелени. Все застилалось дымами и пожарищами. Людская масса - солдатская и гражданская - не имела конкретного выражения. Но лица отдельных военачальников он видел четко. И прежде всего Павлова, в котором так ошибся.
   Он знал силу своего слова не хуже Мехлиса. Названная фамилия командующего фронтом уже сделала его изгоем в глазах Мехлиса. Но одним именем Сталин не хотел удовлетвориться. Должны ответить и другие. То, что военные в основной массе не справились со своими прямыми обязанностями, не рождало в нем ощущения собственной вины. Но бездарности своих генералов он поражался.
   Кажется, все им было дано - и почет, и уважение, и куча благ. Требовалось немного старания и способностей. Но оказывается, и этого не хватило. Грозное веяние догадки настигло его после финской. Но тогда, кажется, все разобрали, посыпали головы пеплом за допущенные ошибки. Поняли. И вот опять! Но теперь ошибки и беспомощность оборачиваются не тысячами лишних трупов, а всеобщей неотвратимой гибелью. По крайней мере, ни одна попытка задержать вторжение не удалась. От этой мысли точно железный стержень возник внутри и не давал согнуться.
   Он все делал правильно. И заключил пакт с Гитлером, улыбаясь. Знал, что это лишь временная отсрочка, что этим негодяям доверять нельзя. Но ведь даже временный выигрыш бесспорен.
   Ему не в чем было себя упрекнуть. Беспомощность подчиненных... Вот тут он дал маху. Выбор Павлова был неверен. Надо пройтись по всем остальным, начиная с Тимошенко. Не говоря уже о Ворошилове. Тот каким-то образом в тени Семена продержался в гражданскую. И вовремя сменил Фрунзе. Нет, Клим свое отработал. Но уже на Финской кампании опростоволосился. А кого там можно было выделить? Да никого. А ведь он, Сталин, все им дал, этим военным. Вооружение было лучше финского. Да и сейчас на границе скопилось больше танков и самолетов, чем у немцев. Это же надо было все потерять и разбазарить! Где истребители? Разве мало почета он выдал этим "сталинским соколам", не успевшим взлететь? Их раздавили на земле, как муравьев. Кто обязан был думать? Разве он должен бегать и заводить каждый мотор?
   Значит, выбор был неточен. Вот здесь его вина велика! От этого чувства вины может избавить только смерть. В подборе кадров он всегда считал себя гениальным. Это помогло ему свалить, казалось, неодолимую силу: Троцкого, Зиновьева, Каменева, Бухарина. Они хотели царствовать вечно в своей знакомой заводи. "Тончайшая пленка", как говорил Ильич. А его собирались держать до поры до времени чернорабочим. Подручным верховных жрецов. А он взял да и объявил ленинский призыв. Благодаря призыву "тонкая пленка" растворилась в огромной массе горячих, жадных ртов, которым был понятен лишь один указующий перст. И никто из этих верховных жрецов не почуял начала конца. Даже Троцкий, этот прожженный интриган, иуда, признался в своей пачкотне, что был поражен, когда Сталин, словно откинув занавес, явился во всеоружии власти. И Молотов, и Буденный, и Ворошилов сыграли свою роль. Хотя были серостью. Он, Сталин, умел подбирать кадры. Но как он мог ошибиться в Павлове? Этот просчет жег его, словно раскаленный шкворень. Конечно, не Мехлиса ставить полководцем. Мехлис пусть судит. Но были возможности заменить Павлова Кривоносом, Ватутиным, Мерецковым. Или те трое так же бы прогорели? Кстати, по сравнению с ними Павлов смотрелся предпочтительнее. Суров, некрасив, предан. Исполнителен до самозабвения. Проверен танковыми боями в Испании.
   Мысленно Сталин отмахнулся от набивших оскомину доводов. Теперь, когда все причины катастрофы сошлись на командующем, прежние соображения стали казаться нелепой ошибкой. Личная храбрость тут ни при чем. Как полководец, он оказался бессилен. И остальные ему под стать.
   Сталин вернулся к столу, взял пустую трубку и принялся усиленно ее разжигать.
   Неслышно возник Поскребышев. Доложил о приходе Ватутина. Полноватый заместитель Жукова вкатился так же неслышно и мягко. Но глаза смотрели без страха, спокойно. "Есть что-то в этих начинающих толстяках, - подумал Мехлис. - Избыток жизненных сил или отсутствие расчета? Но это бесстрашие следует понять и объяснить. Хотя бы себе".
   Прозвучавший голос и грозный прищур не предвещали посланнику Генштаба ничего хорошего.
   - Скажите, товарищ Ватутин, как получилось, что на бобруйском, главном направлении удара немцев наших сил оказалось меньше, чем в других местах? Например, в Барановичах?
   Сталин повернулся и внимательно, изучающе поглядел на генерала. Тот замер, но ни одна черточка не дрогнула на лице. Хотя в самом вопросе таилась для него смертельная угроза.
   - Вы можете объяснить?
   - Да, товарищ Сталин. - Голос Ватутина звучал глуховато, но твердо. В первые дни войны Павлов выехал на фронт в район Барановичей и лично руководил войсками на брестско-московском направлении. Считалось, что основной удар будет через Барановичи на Минск. А на самом деле половина сил противника нанесла удар по старой Варшавско-Московской дороге через Слуцк в направлении на Бобруйск. Барановичское направление Павлов укрепил за счет войск, которые дислоцировались на слуцко-бобруйском направлении. Обратно вернуться они уже не смогли.
   - Он что, уехал самовольно в Барановичи?
   - Нет, Генштабу было известно.
   - А с кем согласовывал Павлов это решение? С вами? Или с Жуковым? А может быть, с Тимошенко?
   - Разрешите выяснить, товарищ Сталин.
   - Ладно. Не любите говорить об этом просчете. Потому что это ваша общая вина.
   Сталин помедлил.
   Со слов Ватутина получалось, что военные планировали и действовали. И выглядит это как бы солидно, со всеми их ошибками. А если брать по результату - выходит неоглядное стихийное бегство.
   - Подождите в приемной, - недовольным тоном обронил Сталин. - А мы с товарищем Мехлисом закончим разговор.
   Вернувшись к столу, он вновь начал разжигать трубку. Это действие нисколько не мешало ходу мыслей, даже наоборот, помогало. До сих пор беспомощность и безликость всего генеральского корпуса поражали его. Конечно, в определенных дозах бездарность и серость необходимы. Они цемент, скрепляющий пирамиду власти. Но если вся пирамида состоит из одного цемента, она когда-нибудь треснет и рухнет... Если не поставить вовремя на ключевые посты инициативных людей, а не только исполнителей. Неужели он так промахнулся, что приблизил свой смертный час? Не только свой, но и всего своего дела, которым гордился. Гитлер, по всей вероятности, в этом не сомневается. Прекрасно быть победителем. Ему, Сталину, сие не раз было ведомо. Разве великое государство - не его победа? Так же как Ивана, Екатерины, Петра... Но сейчас он, созидатель державы, был близок к отчаянию. Впору сложить крылья. Однако у него натура не птичья, а медвежья. Поэтому смертный счет самому себе рано открывать. Огромность несчастья, неотвратимость движения вражеских полчищ заставляли его судорожно искать выход. Спящий гений снова зашевелился. И это означало в первую очередь поиск нужных людей, с которыми можно вести войну. Ни Тимошенко, ни Ворошилов, ни Кривонос, ни Мехлис, естественно. Этот нужен для наблюдения и судебной расправы. На Юго-Западном фронте один генерал опрокинул немцев встречным ударом и даже просил разрешения двинуться на Варшаву. Не учел в запале боев общей обстановки. Но каков сам по себе факт! Надо проверить. Рокоссовский, кажется. И есть, безусловно, еще один - победитель самурайских вояк. Генштаб не лучшее применение его способностей. Тут надо подумать, переменить, наделить правом выбора. И не скупиться. Да - Жуков! Потом, с помощью этих двух, найдутся и другие.
   Сталин обратил внимание на одинокую фигуру, стоявшую посреди кабинета.
   - Я что-нибудь нэ так сказал?
   После всех размышлений голос его обрел звучность, а взгляд - крепость и зоркость. Мехлису показалось, что Сталин добирается до глубины души и видит то, что Мехлису хотелось бы скрыть, - неуверенность и страх, который невозможно было не ощущать при виде властителя. Зато этот же страх давал ему силу в разговорах с другими.
   - Все понятно, товарищ Сталин, - четко отрапортовал он. - Куда и в каком качестве я должен явиться?
   - А говорите "все понятно".
   Сталин наконец выбил из трубки погасший табак и начал набивать снова.
   - Западный фронт, - неспеша произнес он. - Членом Военного совета. Там сейчас Ворошилов с Шапошниковым. Обсудите то, что я сказал. Остальные разъяснения получите от товарища Тимошенко. А там будет видно.
   47
   Скупые сводки Совинформбюро не отражали и сотой доли тех крушений, которые терпели фронты. И прежде всего главный - на пути к Москве, к сердцу России.
   Западнее Минска прекратили сопротивление остатки 3-й и 10-й армий. Окружить их полностью немцам так и не удалось. Но штаб фронта поздно узнал о наличии спасительного коридора. И помочь сражающимся войскам так и не смог - ни боеприпасами, ни горючим.
   Остатки 4-й армии отступили в припятские леса. Разрозненные части отходили с линии Пинск - Докшицы за реку Березину. Ослабленные и часто неуправляемые войска преследовались мощными группами танков и моторизованной пехоты.
   Судьба белорусской столицы висела на волоске.
   * * *
   Сквозь старые доски сарая просвечивало солнце. Травы и листья деревьев окружали ветхую постройку со всех сторон, и свет был зеленый, теплый. Но люди, лежавшие вповалку на соломе, не замечали тепла. Пережитый разгром уводил их мысли в пламя и грохот разрывов. Стыд, унижение усугублялись еще и тем, что они, оборванные, грязные, израненные, выбравшись из окружения, попали на разборку к своим. И особисты выжимали из них остатки сил. Каждый, отправляясь на допрос, знал: либо прощение, а значит, передовая, либо трибунал, а значит, лагеря или смерть. Но второго - лагерей - опасались больше всего.
   Иван лежал, стиснув зубы, переживая позорище разгрома, всеобщее, повальное бегство, когда не осталось патронов и не было никакой защиты. А везде - в небе, за броней, в минометных стволах, - везде были немцы, немцы, немцы...
   Чувство безысходности, когда надеяться не на что и терять нечего, было у большинства. Однако же и тут, на краю гибели, у самой пропасти, находились весельчаки и балагуры.
   В середине поваленных тел, откуда сильней пахло старыми бинтами и спекшейся кровью, чей-то неунывающий голос бодро вещал о жизни и учил окружающих правильному поведению на допросах.
   - А я ничего не боюсь! Если их бояться, они это... чуют. Я говорю как есть! На том и стою. Призвали меня во вторник, двадцать четвертого числа. Война началась в воскресенье, а меня призвали во вторник. Но воевал я недолго. Начали сразу под Лидой. Нам даже не сказали, что фронт. Сказали, что десант выбросили. А это был фронт. Ну и полк наш сразу же начисто разбили. Из остатков образовали второй полк. И этот разбили. Образовали третий полк. И тоже разбили. Окружили. Мы ходили по лесам. Есть нечего. Один раз выкопали яму, вода близко подступила. Напились. В населенные пункты не заходили - там немцы. У них пулеметы, автоматы. А у нас что? Трехлинейка на четверых. И один патрон. Хоть выбрасывай - хоть стреляйся. Да многих-то одной пулей не застрелишь. Сперва нами командовал лейтенант. Потом он куда-то делся. И старшина командовал тем, что осталось от полка. Потом он говорит: "Разбивайтесь, ребята, по одному, по двое. Скопом нам не выйти". Мы раздобыли одежду. Меня один старик научил: "Идите прямо по дорогам, в лесу не прячьтесь, в лесу немцы сразу заметят. На дороге увидишь немца - иди прямо, говори: "Нах хаузе". Он спрашивает: "Ворум?" - а ты говоришь: "Нах хаузе, нах хаузе, матка!" Он и пропускает. Немцы пропускали, а если финны или поляки, те расстреливали на месте. Только кепку приподнимет - стриженый? Значит, солдат. И - в расход. Я когда к нашим вышел, лучше не стало. Правда, покормили один раз баландой. И - сюда! Следователь попался молодой, но злющий. Морда белая, мучная, будто скалкой ее раскатали. И губы мокрые. Особисты его между собой Жабычем кличут. Меня впихнули в избу. Он утерся и сразу говорит: "Какого полку призывался?" Я называю. А перед ним книга толстая, бухгалтерская. Там все полки указаны. Он глянул и говорит: "Такого полка нету. Ты врешь. Этот полк разбитый". "Полк-то, - отвечаю, - разбит, а я тута". "Дальше что было?" - спрашивает. Я говорю: "А дальше включили нас в другой полк". - "Номер?" Называю. Он посмотрел в книгу и говорит: "Такого полка тоже нету, он разбит". Отвечаю: "Полк разбит, а я вот он". "Что дальше было?" - спрашивает. "Дальше, говорю, - нас включили в полк". - "Номер?" Называю. Он говорит: "Ну, ты балагур! Такого полка тоже нету. Разбит". Говорю: "Ну что же, а я вот он!" Видно, он мне поверил. Покрутил головой. "Ладно, - говорит, - все совпадает. Видно, ты еще не совсем конченый человек. Признавайся, что завербован, и я тебя отправлю в лагеря на пять лет". "А если, - говорю, не признаюсь?" "Тогда, - говорит, - трибунал. А сейчас трибуналы ничего, кроме расстрела, не дают". "Лучше, - говорю, - лагеря".
   Среди наступившей мертвой тишины лязгнули ворота. Упал железный засов с тупым стуком.
   - Латов! Руки назад!
   Иван поднялся и вышел.
   После воцарившегося молчания тот же балагур произнес, но уже без веселья:
   - Как его, а... Это ведь он своротил немецкий танк возля Дурнихи? Или кто?
   Ивана привели к единственному дому, уцелевшему в небольшой деревушке. Речка, блестевшая внизу, и часовенка на горе. Разомлевшая под солнцем роща тянулась по краю деревни. Иван подумал, что, не будь трех конвойных, можно бы смотаться. Но куда бежать?
   Небо было чистым, ни облачка, ни гудения самолетов. Только на западе погромыхивало, словно в прозрачной синеве над лесом собиралась гроза.
   Ивана втолкнули в низкую комнату. Он увидел ведущие вниз ступени, стены, оклеенные рыжими обоями. Одна обоина отогнулась, и была видна старая газета с портретом Сталина.
   За выскобленным столом сидел следователь в лейтенантской форме, невысокий, узкоплечий. На круглом блинообразном лице все было бесцветным и серым: глаза, щеки, редкие волосы на голове. Увидев вошедшего Ивана, он принялся вытирать платком мокрые губы. "Жабыч", - вспомнилось Ивану.
   - А, Латов! Проходи. Дай на тебя поглядеть.
   Лейтенант согнал с лица улыбку. Серые глаза его потускнели, точно из них ушла теплая жизненная сила и налилась холодная вода.
   - Какой номер полка? Кто командир? Отвечай без утайки, не вздумай финтить. До тебя тут один мне мозги крутил. Но я его быстро выведу.
   Оглянувшись на часового, Иван ответил. Назвал майора Щепинова, рассказал о его гибели.
   Следователь покрутил головой:
   - Не сходится, Латов! Не сходится. Майор Щепинов жив. А про тебя товарищи говорят, что в бою трусил, подбивал бойцов сдаваться в плен.
   Голос Ивана зачугунел:
   - Кто? Дайте сюда!..
   - Руки коротки, Латов! Руки коротки!
   - Спросите майора Щепинова.
   Глаза следователя сделались прозрачными, почти безжизненными.
   - Не командуй тут! Не знаешь, где находишься? Здесь не таких здоровяков обламывали. А у нас к тебе давний, особый счет, ты еще до войны против советской власти агитировал. Верные люди сообщили, какие разговоры антипартийные ты вел. Я за тобой еще до войны охотился. Ну и сейчас себя показал. В бою дал себя окружить, отступил без приказа.
   - Какого приказа? - изумился Иван.
   - Тут я задаю вопросы.
   - Да вы знаете сколько солдат с пустыми винтовками бродит в лесах за Минском. Командиры убиты, патронов нет.
   Следователь замахал руками и выскочил из-за стола.
   - Ну, ты мне брось панику разводить. Незаменимых людей у нас нет. Одного командира убили - другие найдутся. Вместо того чтобы поднимать воинский дух, ты панику разводишь. За это знаешь, что полагается? Расстрел!
   Он бегал по комнате, плевал за печку и беспрерывно курил. Иван стоял строго.
   - Немец расстреливает, теперь еще и вы. Кто воевать-то будет?
   Лейтенант остановился, пригасил папиросу слюнями и яростно взглянул на него.
   - А ты не грози мне, Латов! Защитник выискался! Кроме тебя другие защитники найдутся. По-хорошему - ты давно сидеть должен. Тебе винтовку доверять нельзя. У нас еще до войны на тебя дело заведено. Как ты пролез в армию?
   Помолчал, ожидая, что скажет Иван. Даже довольство промелькнуло в глазах от сознания полной своей власти над этим человеком. Однажды, упустив Ивана, он уже получил нагоняй от начальства. И теперь хотел отомстить. Не случись промашка с Латовым, в его петлицах был бы уже третий кубарь и другая должность. Но, видно, судьба к нему милостива. Любой часовой по его знаку изрешетит арестованного окруженца. И никто не будет держать ответ. Разве жизнь арестованного чего-нибудь стоит?
   - Нет, Латов Иван, - произнес он с ухмылкой. - Твоя песенка спета. Что ты делал в тылу у немцев, известно. Показания на тебя есть! - Он хлопнул ладонью по разложенным на столе бумагам. - Трибунал будет разбираться. Если, конечно, ты доживешь до трибунала...
   Иван опустил руки, расслабился, что делал всегда непроизвольно в минуту опасности. Похоже, лейтенант решил расправиться с ним тут. Вскинутая винтовка часового качалась в двух шагах. В прыжке до нее можно было дотянуться. А значит, незачем прятать глаза и молчать, как утопленник.
   - Тебя с нами не было, когда мы немца сдерживали, - негромко сказал он и поглядел зло. - Ты бы вопросов не задавал.
   Михальцев пропустил колкость мимо ушей и вдруг рявкнул, косо глянув на часового:
   - Руки назад! - И добавил тише: - Кажется, я не разрешал на "ты". Потому что судьбы у нас разные. Тебя ждет тюрьма или вышка. Если побежишь, может, и обратно до сарая не доведем. А я надеюсь дослужиться до генерала. И чем больше таких, как ты, ликвидирую, тем скорее надену генеральские лампасы. Усек? Руки назад!
   Иван разомкнул руки и шагнул к столу. Ненависть черной волной залила глаза, и в этой черноте, казалось, плавало круглое, мучнистое лицо с мокрыми губами. Потом лицо завизжало и исчезло. Следователь отбежал в угол избы и вырвал пистолет из кобуры.
   - Часовой! Назад...
   Пригнувшись, Иван ждал выстрела и готовился его предупредить. Терять было нечего.
   За окном затарахтел грузовик. Но звук был погуще, чем у обычной полуторки. Дверь отворилась, и часовой, хватаясь за грудь, просипел:
   - Немцы!
   Следователь почему-то сунул пистолет в кобуру. Откинув часового, Иван бросился к выходу. Через два пепелища за черными трубами остановился длинный грузовик. Через борта высыпали вражеские солдаты. Некоторые, выпрямившись, постреливали по сторонам.
   Оставалась секунда, когда под нехожеными будыльями можно было отползти в дальний угол сада. Иван распластался по земле, выбил кулаком доски в заборе и добрался до орешниковых зарослей.
   Резкий металлический звук заставил оглянуться. Двое немецких солдат стояли с автоматами наизготовку возле сарая. Третий сбивал железякой замок на воротах. Иван представил лежащих безоружных бойцов и помертвел от бессильной ярости. Опомнившись, начал отходить. Он не видел, как выглянувший из дома часовой был убит. Оставшийся без охраны Жабыч заметался по комнате. Опять расстегнул кобуру. Здоровенный немец, переступив порог, стрельнул в метнувшуюся фигуру, промахнулся. Выбил пистолет из тонкой руки. Потом сграбастал тощего лейтенанта широкой ручищей за шиворот и выкинул, как щенка, в раскрытую дверь.