Ржешевский Александр. Тайна расстрелянного генерала

   Недалеко трое рыбаков кидали бредень. Долговязый, пожилой мужик в кепке и теплой поддевке, впрочем, уже мокрой, заводил сеть с одной стороны. Бойкий, сухонький старичок в красном колпаке тащил с другой. А по берегу двигался сноровисто и быстро третий, коренастый. На нем были синие брюки, заправленные в сапоги, и легкая рубаха в клетку, открывавшая загорелую грудь и сильные, жилистые руки. Уверенность и сила, исходившие от него, ощущались на расстоянии.
   Ревность царапнула обнаженное сердце Костика, хотя чернявый был намного старше. Казалось, что Надежда медленно полощет белье для того, чтобы этот чернявый вдоволь насмотрелся на нее.
   Пока Михальцев накапливал злость и упрекал Надю в медлительности, она старалась, наоборот, быстрее закончить возню с бельем. Она узнала чернявого. Это был тот самый генерал, которого старалась заполучить тетка. Из ее затеи ничего не вышло. Попытки связаться по телефону не дали результата. И это, как обе поняли, предполагалось с самого начала.
   Надежда посчитала, что вполне может не глядеть в сторону генерала и не здороваться с ним. Стянув с мокрых досок мостика ночную рубашку, она окунула ее резким движением и выпустила из рук. Яркая цветастая тряпочка поплыла, теряясь в волнах. И Надежда, подняв платье, словно за версту не было ни одного мужика, пошла по воде.
   Михальцев крепился изо всех сил, аж слезы выступили от напряжения. А она все поднимала и поднимала платье, обнажая ноги в тех местах, какие только блазнились ему по ночам.
   Потом Костик не понял, что произошло. Надежда ушла на глубину и захлебнулась. Он сделал все, что мог, - сжался от беспокойства. Затем, медленно выпрастывая затекшие ноги, двинулся к воде. В какой-то миг он потерял Надежду из виду. Внимание его привлек чернявый рыбак. Коротко, без разбега оттолкнувшись от берега, он прыгнул с обрыва в воду. Недалеко от того места, где тонула Надежда. Вдвоем они кое-как выбрались. Надежда выглядела бледной, потерянной и без поддержки наверняка упала бы. Мокрое платье облепило ее и как будто потеряло свою непроницаемость. Надежда стояла словно обнаженная.
   Хозяином положения сделался чернявый. Кепка слетела с него, обнажив голый череп. И рыбак из чернявого сделался каким-то розовым. Только загар еще резче выделялся на лице.
   Мужик оказался непрост. По его знаку подошла хоронившаяся за кустами машина с номером штаба округа. И только тут Жабыч ахнул, узнав в чернявом рыбаке командующего. Он не проронил ни слова, пока командующий надевал в машине спортивный костюм, а Надежда, стоя на ветру, отжимала мокрое платье. Проворно выскочив из машины, генерал придержал дверцу и жестом пригласил Надежду. Она села, не взглянув на Михальцева. То ли в шоке была, то ли обиделась за то, что он проявил себя неловко и нерасторопно. А попросту трусливо. То, что он был плохой пловец и не мог бы помочь, никого не интересовало.
   23
   Какое-то время Надежда действительно не помнила себя и не понимала, что происходит. С детских лет она не боялась воды, плавала как рыба, не чувствуя расстояния и усталости. И, даже начав тонуть, растерянности не почувствовала. Просто песок под ногами стал вдруг рассыпаться. Она попала в один из студеных ключей, питавших реку. Испуг пришел потом. А тогда тело пронизали боль и судорога, как будто холодным железом проткнули не только ногу, но и бок. Нельзя было шевельнуться, не то что плыть. Костик оказался, конечно, на высоте. Струсил, как обычно. Но Дмитрий Григорьевич! Сперва Надежда не хотела его узнавать, памятуя теткины слезы. А он-то каков! Без него она бы запросто погибла на глазах у всех.
   Но потом... В доме... Сбросив мокрое платье, она накинула халат и уже под его защитой сняла трусики и лифчик. Переодевшись в сухое, почувствовала, как румянец запоздавшего стыда полыхает на лице. Все это она проделала в присутствии незнакомого мужчины, который стоял, отвернувшись к завешенному окну. А где, скажите, переодеваться в единственной комнате? Один лишь примус отделяется занавеской. И все-таки! Днем раньше она бы и вообразить такое не смогла! Стояла обнаженная при мужчине, а он даже не оглянулся.
   - Чем мне вас отблагодарить, Дмитрий Григорьевич? - спросила она, и глаза ее запылали.
   Он повернулся и посмотрел на нее с выражением, которое Надежда определила для себя как мучительную неловкость, из которой ему хотелось выбраться. Взглянув на него, и она потупилась, хотя смущение давно пропало. Пришло спокойствие и вместе с тем расположение к этому странному человеку.
   - Не говорите Люсе, что случилось, - глухо попросил он. - О том, что я здесь... Вообще она не должна ничего знать.
   - Хорошо. Конечно.
   В робких словах, в нерешительности для нее окончательно проявился облик Дмитрия Григорьевича. Ничего непонятного не осталось. Пусть он повелевает армиями, как Наполеон, а в личной жизни это добрый, спокойный человек. Наверное, дорожит налаженным семейным уютом, не хочет рискованных приключений. Надежда и сама эти приключения не могла вообразить.
   - У вас кто старше, сын или дочь? - спросила она, окончательно успокаивая его вопросом о семье и улыбкой, которая не заключала в себе никакого обольщения.
   Он принялся рассказывать о детях, о жене, и Надежда слушала со всем возможным терпением, на которое способна женщина. Скоро подробности, которые не касались ее, стали утомлять, и она прервала разговор с веселым видом:
   - Чаю хотите, Дмитрий Григорьевич?
   - Да нет, пора ехать, - возразил он с прежней неуверенностью.
   Уже не слушая, она быстро и ловко разожгла примус, воображая себя волшебницей, принцессой, золушкой в серебряных башмачках. Ей захотелось поухаживать за этим усталым, пожилым человеком, которого ей было немножко жаль. Она его разгадала, поняла, что с ним нечего опасаться неожиданностей. Как вдруг он единым махом сбросил ее с высоты в глубокую пропасть без тепла и света.
   - Скажи! - набычив круглую голову, попросил он.
   - Что? - весело спросила она.
   - Люся знает об отце?
   Если бы грянул гром с потолка маленькой комнаты, она испугалась бы, наверное, меньше. Из жара ее бросило в холод. Полыхавший на лице румянец сменился мертвенной бледностью. Губы с трудом повиновались:
   - Да... Уже... Мы больше не видимся.
   - Ладно! - он посмотрел с настойчивостью. - Я оставлю телефон. В случае чего - звони немедленно.
   Как ни горька была минута, Надя покачала головой, отказываясь от обманчивой доверительности:
   - Тетя звонила... много раз. Это бесполезный номер.
   Дмитрий Григорьевич выпрямился, стал выше ростом. От его облика вдруг повеяло силой и властью.
   - Насчет тебя я распоряжусь особо, - произнес он жестко. - А Люся, верно, не могла дозвониться. Потому что мне это не нужно. Я как старый тигр - не могу ходить по тропе, где меня однажды ранили. Кстати, что это за особист плелся за тобой?
   - Знакомый. Школьный приятель.
   - Странный тип. Ты уверена, что он по собственной воле к тебе пристал? Не доверяю этим скорохватам. Держись от него подальше.
   * * *
   Уехал не робкий, застенчивый рыбак, которого она вообразила, а всевластный, могучий командующий, поддержку и заботу которого она внезапно ощутила. Через пару дней - настало воскресенье - он появился вновь. Уже в мундире, с генеральскими звездами. Не побоялся.
   - Я выяснил, ты мне не звонила.
   - А зачем?
   - Чтобы знать. Мой адъютант предупрежден и доложит о твоем звонке в любое время суток.
   - Даже домой?
   - А разве нам надо что-либо скрывать? Не от кого! Кроме Люси.
   - Что же она вам сделала? Я вот думаю...
   - Ты еще так молода, что лучше не думай. Когда полюбишь и любимый человек предаст тебя, я смогу объяснить.
   - У меня уже было такое.
   - Нет, ты слишком молода, чтобы понять.
   Рассмеявшись, Надежда поймала взгляд генерала. Уж очень он отгораживался своим опытом и возрастом. Это ее забавляло.
   - Я уже побыла замужем, Дмитрий Григорьевич, - тихо сказала она.
   Он остановился, пораженный.
   - Не может быть.
   Ей удалось ответить весело, утвердительно, озорно:
   - Да!
   - А где муж? - спросил он испытующе.
   - Не знаю. И не интересуюсь. Мы разошлись. Еще до того, многозначительно договорила она. - Теперь это военный моряк. Кажется, подводник. Он все время на подводные лодки рвался.
   - Там же ад!
   - А кто об этом думает в молодости? Туда, где трудно! Был призыв. Он и пошел. Но это слухи. Ни одного письма я не получила. Да и зачем писать разведенной жене?
   - Ну, не из-за любви же к подводным лодкам он разрушил семью?
   - Нет, конечно. С отцом не поладил. А я не помогла. Или, может быть, я не дала ему в любви того, чего ждал? Что я, девчонка молоденькая, в этом понимала? Теперь, наверное, я бы удержала...
   Дмитрий Григорьевич покинул ее совершенно потрясенный. Эта девочка внезапно заняла прочное место в его жизни. Неположенное. Необъяснимое.
   24
   Встреча с Надеждой, которую Михальцев так долго ждал, убедила окончательно, что по своей воле она никогда к нему не придет. Значит, оставался страх. "Ну, я ей покажу!" - целый день проговаривал он мысленно. Хотя при этом все время делал поправку на капитана Струкова.
   За промашку с деревенским трактористом Струков задержал очередное звание. Поэтому с Надеждой бывший друг и обожатель повел себя аккуратнее. Пылая местью, он все же решил не докладывать начальству заранее, а поставить перед фактом, когда Надежда будет сломлена. Такой фокус еще предстояло проделать. Он не зря числился по ведомству особо важных дел. Соответствующие документы были подготовлены заблаговременно. Включая ордер на обыск и арест. Для этого Михальцеву потребовалось просто впечатать имя и фамилию в чистый бланк с подписью Струкова и печатью.
   Теперь время захвата зависело не от Жабыча, а от подходящего момента.
   - Капитана-то Струкова переводят в Москву? - интересовался он ежевечерне.
   На третий день пришла долгожданная весть: Струков сдает дела.
   Жабыч не помнил себя от радости. В этом заключалось тоже благоволение судьбы. Однако везуха сказывалась не во всем. Пять часов ушло на бесполезное совещание насчет готовности к войне. Все докладчики по этому вопросу втирали очки. А во время перекуров, наоборот, говорили, что Россия никогда - во все века - не была готова к войнам. Кроме Куликовской битвы.
   Еще сутки пропали. Вернувшись после совещания в кабинет, Жабыч потянулся за папиросой. Но курить не стал. Слишком легко и хорошо дышалось. Какая война? Когда солнце так парит и небо голубое. И ласточки кружат высоко. значит, будет вёдро...
   Как только Струков отбыл из управления, Жабыч вызвал водителя черной "Маруси", хмурого, неразговорчивого парня, с которым ездил последнее время. Третьего брать не стал. Это бы означало мгновенное разглашение тайны. Решил поручить арест водителю, так как сам не представлял, как будет смотреть в глаза Надежде.
   Однако вышло все просто и несуразно. Сам бегал по этажам больницы, где Надя временно работала сестрой. В конце концов оказалось, что она дежурила в ночную смену и ушла после девяти. Чтобы получить эти простые сведения, ему пришлось опросить десяток людей. Не требовалось много воображения, чтобы представить, как медперсонал больницы копошится, словно растревоженный муравейник. Но по крайней мере, Надежда этого не узнает.
   Вперившись злыми глазами в больничные ворота и покусывая длинную мокрую губу, Жабыч велел ехать к ее дому.
   * * *
   Искупавшись в утренней студеной реке и высушив волосы, Надежда медленно поднималась по тропинке. Она привыкла не одеваться. Мокрый купальник спрятала, как обычно, в сумку, надеясь, что платье, теплое и плотное, надежно защитит ее от посторонних взглядов. Да и глядеть было некому. Как белый факел она двигалась среди зеленых буйных трав, срывая душистые головки клевера и высасывая из цветков прохладные медвяные капельки. Заботы отошли, она была в эти минуты вполне счастлива. Уже придумала, как ляжет в постель, укроется, а прежде распахнет окно, чтобы медвяный клеверный ветер с полей и прибрежных зарослей врывался в комнату.
   Так никого и не встретив, она дошла до дома, развесила купальник на веревочке и, подойдя к кровати, плюхнулась поверх одеяла. Ночное дежурство ее утомило. Но каким восхитительным показался отдых! Истома и чистота накатили такой усыпляющей волной, что она мгновенно заснула. И даже во сне испытывала наслаждение от холодной реки и солнечного тепла.
   В какой-то момент в сновидениях мелькнул Иван. Он рубил, рубил дрова. И жили они в новом доме, о котором давно мечтали. Потом она поняла, что это не Иван рубит дрова, а стучат в дверь.
   Она стремительно поднялась и, все еще находясь на грани между явью и сновидениями, не спрашивая, открыла дверь.
   Не решаясь подняться на крыльцо, стоял с виноватой улыбкой Дмитрий Григорьевич.
   - А я не слышала вашей машины! - сказала она, скрыв за веселым видом охватившие ее усталость и разочарование. Иван еще держался в памяти, сохраняя любовный настрой. - Я с ночной смены. Да вы проходите!
   Дмитрий Григорьевич вошел, приблизился к столу и разложил принесенные пакеты.
   - Машину я ставлю на пустыре. Зачем привлекать внимание? К вам! Не ко мне. Я не боюсь. А вы молодая, красивая. Вся жизнь впереди.
   Чего она терпеть не могла, так это красивых бодрых слов и обещаний, которые никогда не сбывались. Ей не хотелось в таком тоне поддерживать разговор.
   - Кто знает, что у нас впереди, Дмитрий Григорьевич? - сказала она с досадой.
   Он смешался. Удивительно это было наблюдать в крепком и сильном мужчине. Генеральский мундир вообще возносил его на недосягаемую высоту. И неуверенность в нем казалась тем более непонятной и удивительной. Надежда почувствовала жалость, раскаяние и подумала, что приезд Дмитрия Григорьевича ей небезразличен. А это уже было странно.
   Буйная майская весна перемешала все чувства. И Надежда сознавала временами, что заряжена какой-то необыкновенной энергией. В самых тайных мыслях, которые залетали случайно и, однако, в немалой степени определяли ее натуру, характер, манеру поведения, в этих тайных мыслях она могла вообразить близость между ними. Другое дело долгий путь от фантазий к действительности. Из рассказов тетки и собственных наблюдений она поняла, что Дмитрий Григорьевич принадлежит к такому типу мужчин, которые не способны к самостоятельным шагам в любовных приключениях. Это успокаивало и охлаждало ее. Потом она почувствовала, что присутствие Дмитрия Григорьевича вызывает досаду. И он, глядя на ее посуровевшее лицо, подумал, что она недовольна его визитом, что такую опрометчивость он мог позволить себе единственный раз. Говорил себе, что пора уходить, но медлил. Даже суровость Наденьки в его глазах выглядела очаровательной.
   Он повернулся, чтобы уйти, ловко подхватил один из пакетов, упавший со стола, и только тут Надежда обратила на них внимание.
   - Что это?
   С небрежностью махнув рукой, Дмитрий Григорьевич почувствовал, однако, что проваливается от смущения.
   - Так, пустяки! Часть моего командирского пайка. Масло, балычок, продукты всякие. Ты ведь привыкла к совсем другой жизни. Позволь мне помочь...
   Ее лицо побелело.
   - Забирайте сейчас же... Дмитрий Григорьевич! В каком я положении окажусь? Как вы меня представляете? Да что это такое?
   Он не прерывал потока возмущенных слов. И вдруг успокоился. Точно непонимание Нади придало ему некоторую силу.
   - Послушайте, - сказал он мягко, - не знаю, что принесет нам завтрашний день. Буду я здесь? Или еще где? Увидимся ли мы? Видите, сколько вопросов. Смогу ли я вам помочь? Успею сказать, как много вы для меня значите? Смейтесь! Ругайте! Я тысячу раз делаю это сам. Но не могу не думать о вас, не могу одолеть тревогу, желание чем-то помочь. Ведь, кроме меня, вам тут никто не поможет. А эти пакеты - пустяк!
   Она бросила на него быстрый взгляд. Скрытность, сомнения, радость, разочарование сменились на ее лице. А ей казалось, что она выражает недовольство и возмущение.
   - Не надо, в самом деле.
   Дмитрий Григорьевич покорно склонил голову:
   - Вы прекрасны. И можете говорить что угодно. А я не прав.
   Наступившее молчание тяготило обоих и одновременно давало передышку. Для Надежды почтение к высокому положению Дмитрия Григорьевича совсем перестало действовать. Она вдруг увидела человека растерянного, смиренного, и раскаяние душной волной накатило на нее. Обидеть мужчину легко, подумала она, но в чем тут заслуга? Ни разу ей не довелось по-настоящему взглянуть на этого человека, который стал каким-то образом неравнодушен к ней. И уже этим заслуживал внимания. Он не казался старым, хотя принадлежал к другой эпохе, и видно было, как старался перешагнуть тяжкую временную грань, чтобы приблизиться к ней. В этом она не сомневалась с самого начала. Даже в первую встречу, может быть, сам не сознавая, он согласился поехать к ним и дарил цветы только ради нее.
   Угадывать мужские намерения и возможности она научилась с самых юных лет. Этот завораживающий дар, как оказалось, не принес счастья. Но временами она повиновалась ему. И тогда окружающий мир начинал сиять, как будто в нем все обновилось и наполнилось другим, глубоким значением. Не старый генерал, а любящий человек смотрел на нее, прощался с ней навсегда.
   Она почти не слушала, что говорил, оправдываясь, Дмитрий Григорьевич насчет трудностей жизни. Это не имело значения в том, что она увидела и поняла. Конечно, он ни на что не мог решиться, а ей ничего и не требовалось. Но она вдруг поняла, что он больше не придет. Вольно ей было изображать из себя недотрогу и возмущаться его подарками. Она могла себе позволить что угодно, он смиренно принял бы любой упрек. Но ей-то что от этого? Последнее неприятное чувство он не простит себе и не избавится от него потом. Пусть они друг другу не сделали зла, хотели только добра, эта неприязнь так и останется в его памяти. Этого надо было избежать любым способом.
   - Хотите чаю? - спросила она с легкостью.
   Он запротестовал, как бы говоря всем своим видом: "до чаю ли тут..."
   Если бы он ушел сразу, она бы его не остановила. Он ушел бы навсегда. Может быть, ему виделось то же самое, что ей? И потому он медлил? Не уходил и молчал?
   Пронзительная жалость, испокон веку равная любви, охватила Надежду. Ей захотелось всеми силами его удержать, расстаться по-хорошему.
   - Ну что же... - произнес он с неуверенностью, как бы начав прощаться и набираясь решимости.
   Тогда она подошла к постели и широким жестом, не оставлявшим ему выбора, откинула покрывало.
   * * *
   Жабыч дал команду водителю приблизиться к дому Надежды. Дверь открылась. Он внутренне сжался, вынул пистолет и приготовился выскочить из машины. Но остался сидеть как приклеенный. Какая сила, какая удача спасли его на этот раз?
   Не легонькое женское платье мелькнуло в дверях, а тяжелый генеральский мундир. Из дома вышел не кто-нибудь - командующий Западным округом. Жабыч не поверил своим глазам, но на всякий случай вжался мокрыми штанами в жаркое сиденье. Откинул голову, чтобы остаться незамеченным. "Надо же! Надо же! Чуть не влип! - лихорадочно соображал он, а по всему телу расползалась гадкая боязливая слабость. - Кто я такой против командующего? Слякоть, мелкая сошка, лагерная пыль".
   Поняв состояние начальника, водитель медленно повел машину, стараясь незаметно добраться до перекрестка. Павлов все же оглядел с подозрительностью черный пикап. Потом, обернувшись к дому, махнул рукой. В стекле ему ответила тонкая женская ладонь.
   25
   Немцы закопошились. Подразделение Отто Лемминга получило приказ снять проволочные заграждения по берегу Западного Буга. Скрыть работы было невозможно. Поэтому их вели деловито, буднично, как если бы ничего не случилось. Оберсты и штурмбанфюреры, конечно, догадывались, что русские лихорадочно следят за их деятельностью. Что по телеграфным проводам мчатся в Москву шифрованные донесения о неожиданном поведении германских войск. Но тут уж ничего нельзя было поделать. Зато танковую группу Гудериана удалось перебросить скрытно, в самый канун войны.
   Многоголовый, шипастый вермахт вползал в приграничные польские леса, втягивая хвосты и готовясь к прыжку.
   Повинуясь приказу фюрера, германская армия готова была залить кровью лежащие перед ней пространства. О жалости к простым, ни в чем не повинным людям, особенно к женщинам и детям, никто не думал.
   * * *
   Захвативший немного первую мировую Адольф Шикльгрубер, вошедший в историю под именем Гитлера, уже не помнил, что такое война. Отгородившись от прошлого, от своей неприкаянной юности, где было много грязи и слякоти, он забыл, как выглядят в реальности горящие дома, обезображенные взрывами тела, раздирающие мозг страдания недвижимых калек. Для него все люди представлялись как бы условными солдатиками, которых можно переставлять, выбрасывать, заменять, использовать в игре, создавая при этом собственные правила. Наверное, вершина власти, особенно диктаторской, вымораживает в человеке множество обыкновенных чувств, подаренных природой. Гитлеру никто не мешал самозаводиться, выдумывать картины мира на свой лад. Вождистское мышление постепенно свелось к тому, что мир сузился до размеров географической карты, разные страны представлялись туманной плоскостью с крошечными фигурками. Россия виделась ему огромным мрачным пространством, в котором копошилось много условных человечков. И все они казались лишними.
   Вождь - по-видимому, вообще состояние ненормальное. И слабая человеческая психика наполняет его фантастическими видениями. Гитлеру нравилось представлять, что земля не выпуклая, а вогнутая. И люди живут внутри полого шара, голова к голове. Их разделяет ослепительно синяя субстанция с маленьким солнцем, помещенным внутрь, луной и крошечными искорками, которые зовутся звездами.
   Разве не такой сумасшедший требовался, чтобы начать мировую бойню? Приди он к власти в Швеции, Португалии или Люксембурге, причуды его натуры не смогли бы осуществиться столь свободно. Он пошумел бы, как Салазар, не оказывая сильного влияния на остальное человечество, возможно, рисовал бы на досуге картинки или сочинял стихи. Вожди испокон веков баловались стишками, а позднее, утопая в хрустале и золоте, мстили настоящим поэтам. Мерялись с ними посмертной славой. Золото и хрусталь очень помогали им уверовать в собственное бессмертие. Но Гитлеру была уготована другая судьба. Его вынесли наверх и повели к победам мощь и гений немецкой нации, которую он ошибочно считал собственной мощью и гениальностью. Точно так же как русский народ, откатившись на пол-Руси в крови и боли из-за бездарности своих военачальников, поднялся, выстоял и одолел врага. И это опять было связано не с гениальностью вождей, как потом пытались объяснить, подравнивая уплаченную цену и непомерность жертв, а с особенностями народного характера, который мешали проявить со времен монгольского ига. Характер этот мяли, ломали, загоняли внутрь - за опущенные ресницы, насупленные брови, за улыбки и лакейское подобострастие. Но он еще жил.
   Этого не учел Гитлер. Проблемы, с которыми пришлось столкнуться, были обширнее, чем он мог осмыслить. Когда не получилось задуманное, ему очень хотелось напоследок расколоть весь мир и уволочь за собой во тьму. Лишь бы отомстить условным солдатикам, их женам и детям, лежащим без пользы на вогнутой земле, под холодным солнцем и маленькими звездочками.
   Чтобы доказать милую сердцу фюрера теорию насчет вогнутости земли, нацистская верхушка угрохает больше сил и средств, чем американцы потратят вскоре на создание атомной бомбы. Но это будет гораздо позже, перед самым концом. И спросить будет не с кого.
   Загадка власти, по-видимому, во все времена заключалась в том, что судьбой и жизнью огромного количества людей, созданных природой для благоустройства и процветания планеты, распоряжались люди не достойные, а по большей части ничтожные, не отмеченные большими талантами. К власти лезли те, кто не умел украсить жизнь, продвинуть мастерство или открыть неведомое. Те и кидались в политику. Впрочем, и тут, как в торговле, невозможно было без определенных способностей. Но люди, промышляющие торговлей, конечно, стоят выше.
   Начиная восточный поход, Гитлер очень надеялся на космические силы. А человечество, люди были для него отвлеченными понятиями, как буковки, цифры, символы. Ни мыслей, ни духа, ни страданий их он не знал. Не хотел понять и очень бы удивился, если бы его об этом попросили.
   Свидетельством космической поддерживающей силы стали победы германского оружия, потрясшие Европу. И еще воодушевляла Гитлера робость восточного колосса, развал и распад, прикрываемый барабанным боем и звонкими песнями. Финская война показала, где подлинное величие. Русские генералы тупо долбили линию Маннергейма, не считаясь с потерями, и это окончательно развеселило немцев. Начав кампанию во Франции, они не стали меряться силами с линией Мажино, а попросту обошли ее, оставив утыканные орудиями бронированные штольни для выращивания шампиньонов.
   Но западных побед было мало. Только власть над Востоком позволяла Германии достичь заветной цели - мирового господства. Уже задымили Освенцим и Дахау, первые тысячи французских, бельгийских и польских солдат уже шагнули в их огненные пасти, когда подуставшие немецкие дивизии застыли перед российским простором, изготовясь к смертельному броску.