Ржешевский Александр. Тайна расстрелянного генерала

   Память часто возвращала ее к тому кавалерийскому гарнизону. Людмила Павловна думала про упущенные возможности, про того угрюмого казачину с круглой лысеющей головой. Поговаривали, он далеко пошел, повыше чинами, чем Анюткин муж. Ну да что же теперь!.. Смолоду ума не наживешь - к старости он не появится. Но до старости-то эва!.. еще далеко. Поплачешь, повоешь и с утрева хоть опять под венец...
   Тяжело вздохнув, Людмила Павловна отошла от кровати племянницы.
   * * *
   Утром, вспоминая рассказ Надежды, опять стала сомневаться. Получалось странно. Пусть Мишуня Аннушкин и достиг великих чинов, а характер у него не переменился. Сколько помнилось, всегда над дочкой трясся, каждый вздох считал. Чтобы куда-нибудь от дома услать, даже в гости на день, - не было этого. А тут пожалуйста - без объяснения и без срока... Это настораживало.
   Спросила на всякий случай:
   - В институте чего же, не учишься? Бросила?
   Ответ прозвучал как-то невнятно и запоздало:
   - Отпуск взяла. По здоровью.
   - Не туберкулез?
   Надежда вскинула и быстро опустила глаза:
   - Почему туберкулез? Нет, по женским.
   - У тебя легкие слабые были, - бесцеремонно ответила тетка. - Кутали тебя чересчур, не закаляли. На сколько ты приехала?
   Надежда размяла пальцами хлебный мякиш и помедлила с ответом, чтобы не выдать волнения:
   - Мать напишет, когда устроятся.
   Людмила Павловна окинула племянницу пронизывающим взглядом:
   - А чегой-то письмо Аннушки пришло из Саратова? Не из Хабаровска, например? В Маньчжурию надо ехать через Хабаровск. А Саратов эвона где!..
   Надежда пожала плечами, соображая: мать исчезла из Москвы, перебралась к саратовской подруге на неопределенный срок. "Продержись, мама!" - сказала она мысленно. А вслух тетке ответила с беспечностью:
   - Мы в Россию тоже ехали через Саратов. А где письмо?
   Она подняла на тетку глаза, боясь выдать жуткое волнение. Но та отмахнулась:
   - Потом найду, после работы. Вечером напомни.
   Заметно было, что Надеждины слова внесли опять некоторое успокоение.
   - Проводишь меня? Покажу больницу, - сказала она весело. - Вместо санатория десять палат. Может, порядок наведешь, я тебе денежку выпишу. Наша уборщица болеет недели две.
   Сперва сорвалось с языка, а потом уже задумки пришли. Замерла в ожидании ответа. Не всякая генеральская дочь в уборщицы пойдет. Если откажется - значит, все в порядке дома. С другой стороны, можно и согласие двояко истолковать.
   - Ладно, тетя Люся, - ответила Надежда.
   - Гляди, там разное приходится делать. - тетка с подозрительностью поглядела на племянницу. - Я не неволю. На это место живо охотники найдутся.
   - Нет-нет! Я согласна! - пообещала Надежда. - Одной-то совсем от скуки пропадешь.
   Слова эти вызвали у тетки неудовольствие. Она хоть и ругала свою глухомань, но другим не дозволяла.
   - Тут скука на первый взгляд, - строго сказала она. - А поживешь, да влезешь печенками в здешнюю жизнь - ни с каким городом не сравнится.
   Настроение у нее улучшилось, и она быстро съехала на привычную стезю.
   - А Иван, который тебя привез, такой гулявый, - со смехом сказала она. - Почище твоего Чалина.
   Рассказала в момент и про Ленку-проводницу, и про Марусю, Верку рыжую упомянула. К Марусе Людмила Павловна была особенно строга. Об этой ее тайне Надежда не догадывалась. Только самой Людмиле ведомо было, сколько раз мучительно подбивала она клинья под равнодушного соседа, к которому девки молодые липли. Он уже начал поддаваться. А тут глядь - Маруся. И чего нашел?..
   - Нашел-то чего? - спросила она вслух. - Сколько девок перебрал. А взял эту... Хватит раз глянуть. Поперек себя шире. Только что молода. А глядит по сторонам так, будто первая красавица.
   - Так он женат? - спросила Надежда.
   - Еще чего!
   Не будь тяжелого стола между простенком и печью, тетка, наверное, подпрыгнула бы от возмущения. Во всяком случае, вскинулась на месте.
   - Гляди! Не такие крали ему попадались... - помедлив, добавила со вздохом: - Замуж-то Иван ее не возьмет. Но и она его не упустит. Алтуховы, они такие! Маруськин отец, Прохор, зимой прошлой жену похоронил, а летом надумал жениться. Как удила закусил! Людского мнения не хотел слушать. Ну и Бог его наказал. Прямо в день расписки, за несколько часов. Ничего не скажу, с Лукерьей, Маруськиной матерью, жили они плохо. Но все равно год положено ждать. А ему, видишь, стало невмоготу. Да-да-да! Аську Лыкову, буньковскую доярку, выбрал. Видно, любил давно. А тут разом выплыло. Думаю, Лукерья знала, оттого и зеленела всякий раз, когда Алтухов на ферме задерживался. Ему ведь молоко надо учесть и отправить вовремя. Словом, оба прямехонько побежали в сельсовет с заявлением. О чем думала Аська, не знаю. Мы с ней только так: "Здравствуй - прощай!" И мужик-то Прохор не то чтобы в соку. Первая молодость прошла. И вторая. Чего осталось? Секретарша сельсовета начала ему мораль читать. А Прохор на нее так цыкнул, что у той ноги отнялись. Сама секретарша рассказывала. Ну, она, что могла, сделала: оттянула срок расписки. И все ж таки, как ни тяни, а назначенный день наступит. Прохор приготовил костюм, рубашку и полез на шкаф голопузый и босой. Уж наверное надобность была. Пошарил рукой, поглядел. Может, нашел чего. И спрыгнул с табуретки. А возле табуретки оказалась коса. Кто ее принес? Сама, что ли, она приползла? Никто не помнит. Прохор на эту косу и спрыгнул всей ступней. До кости ногу располосовал. Ко мне соседи прибежали, просят зашить ступню. А я как глянула, мне аж дурно стало. Такой страшной раны отродясь не видела. Ступня вывернута наизнанку. Кровищи - на полкомнаты. Меня прям заколодило. Твержу одно: "Не буду! Не умею!" А Прохор свое: "Зашивай!" Я ему: "наркоза нет". А он: "Давай без наркоза". "Всю жизнь, говорю, будешь меня проклинать, если что не так". "Не буду!" говорит. А жене своей будущей, Аське, запретил сообщать. Она и не знает ничего, ждет. Я дрожу. Мне бы уйти, вижу, нога - страсть! Куда уйдешь? "Ну, ори, - говорю. - Чем больше будешь кричать, тем лучше". А он зубы стиснул. Веришь или нет: ступня вдоль располосована, я шью по живому, а он ни звука не проронил. Закончила зашивку - самой впору в обморок падать. А он, белый весь, спрашивает: "Можно вставать?" Я прямо задохнулась. "Лежи, - говорю, не шевелись двое суток. Иначе швы разойдутся". Он прямо вскинулся: "Как двое суток? А на полчаса?" "Куда?" - спрашиваю. "Хотя бы на двор, по нужде?" "Можно", - говорю. Он успокоился. Вот хитрец! И что ты думаешь? Через три часа поехал в сельсовет и расписался с невестой своей. Ну, таких ловкачей я еще не видела.
   - И потом? - спросила Надежда.
   - Зажили душа в душу.
   - Нет, я спрашиваю, как нога?
   - Бывают удачи! - Людмила сощурилась, точно в ее богатой-пребогатой событиями жизни это был крохотный эпизод и она упомянула о нем потому, что к слову пришлось. - Да! Зажило как на собаке. Начал ходить без хромоты, тяжести поднимать. А чуть без ноги не остался.
   Людмила Павловна увлеклась, раскраснелась. Верно, воспоминание о своей удаче было приятно. Ей захотелось добавить еще что-нибудь хорошее про пациента своего непутевого, хотя начала-то она с осуждения его дочери.
   - На все руки мастер. Что кому надо - бывало, идут к нему. Дом поставить, бычка повалить, все за Прохором бегут. Или вот еще Латов, Иванов отец был. Теперь ни одного мастера нету. Латов на финской погиб. Алтухов уехал в Астрахань. Не понравилось, вишь, что соседи косо на жену смотрят. А когда соседи не глядели косо? Да испокон веков. Аська ни с чего разобиделась, а он, вишь, захотел ее сберечь. Теперь Маруське весь домина остался. Оттого она и ходит веселая. Крепчает с каждым днем. Скоро об дорогу не расшибешь. Видно, Ивану нравятся такие, крепкие да грудастые. Ну да ладно, не об нем речь.
   "О нем! О нем!" - весело подумала Надежда, хотя уже не помнила, какой он из себя, ее вчерашний спаситель. А думала, не забудется на всю жизнь. С любопытством поглядывала на соседский двор. Наконец повезло. С крыльца сбежал парень в белой рубахе, русый, кучерявый, широкий. Махнул топором, свалил поленницу. Тот или не тот?
   Надежда подхватилась за водой. А шапочка, варежки, пальтишко городское - не переменить. Наклонила голову, ни одного взгляда по сторонам. Пускай другие смотрят. Это удел мужчин.
   Она восхитительно чуяла эти минуточки, когда не то чтобы слово, а просто случайный взгляд давал им надежду. А уж слово - это было для них просто непозволительной роскошью. По молодости или по наивности память ее временами как бы опустошалась, беды отлетали, и она радовалась чистому небу, яркому солнцу, темной, манящей полоске леса за снежным полем и расчищенной - в пояс - тропинке между сугробами. А уж любовный, даже беспредметный интерес вообще кружил голову.
   Обратно, с полными ведрами, медленно поднялась на крыльцо, поставила ведра, повесила коромысло. Метелкой смела снег на ступенях. По сторонам не смотрела, но видела, что парней на соседском дворе стало двое.
   - Глянь, Володька, какую кралю спас! - послышался басовитый голос. - И вот ведь девки, я тебе скажу. Туман! Сплошной туман! Вчера, можно сказать, в обнимочку добирались. А сегодня уже не здоровается.
   - Не видно против солнца! - крикнула Надежда, приставив ладошку к бровям.
   - Запоминает! Запоминает! - отозвался вихрастый сосед, в котором она признала Ивана. - Без меня бы замерзла.
   Надежда глянула с озорством:
   - А может, сама бы добралась?
   В дом вошла, не оглянувшись, а душа вдруг сделалась чистой и розовой, как снег. Много ли человеку надо? Подышать на крыльце, прижечь улыбкой удалые, податливые молодецкие сердца. Нету веселей забавы. Заметила: тот, кого звали Володькой, тонок и высок. А Иван гляделся богатырем. Шлем бы ему да щит - и в кино ходить не надо.
   Через окно видно было, как он перетаскивал колотые дрова в поленницу, покрикивал на пса, волочившего за собой бычью цепь, таскал навильник с сеном выше облака.
   А что к вечеру опять лежал в жару и бреду, ей было невдомек. Что не по здоровью, а по глупости своей несусветной вышел с жуткой температурой в одной рубахе колоть дрова. А на третий день слух - как обухом по голове: кончается Иван. Весть эту принес с другого конца деревни конюх Пахом, который захаживал к тетке. Обещал перебрать печь и на этой основе всю зиму угощался квасом. А иногда тетка выставляла ему кружку самогона, отчего Пахом становился заботлив и ласков.
   - Чтой-то соседа нашего не видать? - спросила Людмила Павловна, оценив быстрым прищуром, что после кружки старый Пахом не вспомнит, откуда ее интерес, и не разворошит забытую молву. Для этого она даже добавила полстакана самогонки.
   Пахом принял новую порцию как должник и долго с благодарностью мотал из стороны в сторону беззубыми деснами хлебный мякиш. В деревенской избе любой мужик не без пользы, даже такой высохший, как Пахом. Он в самом деле время от времени выполнял свои обещания, правда, с опозданием, но зато добротно и хорошо. Матицу заменил в горнице, погреб вырыл и к печке грозился приступить, но ждал тепла.
   - К Ивану врачиха приходила городская, - сказал он, выламывая корявыми пальцами хлебный мякиш и нюхая луковицу, пока хозяйка доставала из печи румяную картошку на сковороднике.
   - Откуда городская взялась?
   - Герасима дочка гостит.
   - Ну и что? - откликнулась Людмила.
   - Кальцекс прописала, - со знанием дела ответил Пахом.
   - Это что в лоб, что по лбу, - отозвалась Людмила Павловна.
   - Да нет, помогает, - ответил Пахом с достоинством.
   - Если он в свою больницу не хочет приходить, пусть лечится кальцексом, - сказала Людмила.
   Когда дед Пахом выпивал, то начинал незаметным образом упрямиться и не соглашаться. Характером крепчал.
   - Сильнее лекарства нет, - с твердостью повторил он. - Вот Фенька Аникина кальцексом радикулит вылечила. Колька Чапай за месяц фурункулы свел. А Ивану, мужики говорили, уже ничего не поможет. Три таблетки принял. А все одно горит парень. Сознанья нет. Придет на минуту в себя и обратно пропадает.
   14
   Тетку нисколько не расстроила болезнь Ивана. Она восприняла эту весть спокойно, отрешенно, будто заранее видела в этом перст судьбы, уравнивающий человеку воздаяния за доблести и ошибки. А Ивановой ошибкой, огромной, причем непрощенной, было, конечно, отношение к ней. Пусть осуждали ее, сама слыхала: мол, вот врачиха старая к молодому парню пристала. "Сами вы старые. А я себя по-прежнему чувствую как в двадцать, - спорила она мысленно. - А что изменилось? Или фигура нехороша? Или на любовь не отзывчива? Когда буду немощная, слабая, вот тогда и называйте. А Иван? Подумаешь, молодой! Вот тебе и наказание".
   - У нас как привыкли здоровье поправлять? - рассуждала она. - Клин клином вышибают. В том числе и стопочкой. Другой привычки мужик не имеет. О бабах не говорю, те вообще не лечатся. А у Ивана, вишь, не получилось, своя температура сорок. на улице минус двадцать пять, а он в одной рубахе дрова колет. Ума-то кот наплакал.
   Тонким намеком она дала понять Надежде, что может не вернуться в субботу вечером. И в самом деле, пару ночей провела у фельдшера Акима Африкановича. Против ожидания осталась довольна, но ему этого не показала. Наоборот, пожурила, чтобы лучше был. Такую привычку управлять мужиками Людмила Павловна усвоила давно. И переучиваться не собиралась.
   В отличие от тетки, Надя переживала. Когда дед Пахом, понадеявшись на выпивку, снова пришел с разговорами, что "кончается Иван", она быстро его выпроводила. Все-таки еще одну новость ей приволок: ни Маруська, ни Верка-проводница ни разу не наведались к больному. Этого Надежда не могла уразуметь. Как и старый Пахом, которого, видно, и в молодости любовь обходила стороной. Дойдя до калитки, он погрозил пальцем в пространство, ни к кому не обращаясь, а может, сразу ко всем:
   - Вот они - бабы!
   Оставшись одна, Надя махнула рукой на пересуды и решилась идти к Ивану. Не было в этом ее решении любовных затей, а только доброе, благодарное чувство к человеку, который, как ни считай, уберег ее от гибели. А эту свою гибель она тогда очень хорошо понимала. Совсем сделалась немощной, бессильной. И не могла представить, чтобы такую же немочь являл собой могучий Иван. Как он тогда поднял ее и понес, проваливаясь в сугробе по пояс!..
   Дождавшись темноты, накинула старую теткину шубу, сбежала с крыльца и сама испугалась своей задумки. На последней ступеньке задержалась, охолонула маленько. От предчувствия, что лучше бы ей оставаться в натопленной комнате, а не ходить в стылый дом, куда и тропинки-то нету.
   Перед глазами свежий снег искрил ледяным звездным светом и забирался внутрь вместе с дыханием. Надя понимала, что завтра вся деревня узнает ее по следам. Поэтому медлила, боялась. У соседей нет огня, значит, из окон ее видно. "Ох, обожжешься! Ох, обожжешься! - шептал внутренний голос. - В деревне такие шутки плохи. Иди обратно! Иди обратно!.. А Ивану каково? мелькнула догадка. - Хоть печку истоплю, воды подам".
   Думала-думала, а ноги сами шли. Плечом толкнула дверь. Вошла. Оробела. Стылая тьма подобралась под сердце, несмотря на теткину шубу. Занавески закрыты. Уж не помер ли? От паники хотела бежать, знала, чем грозит ей внимание следователей.
   Прислушалась. Ни звука, ни мышиного скребка. Кое-как засветила взятый из дому грязноватый круглый огарок свечи. Никого! Обошла избу. Откинула занавес за холодной, стылой печью. Иван лежал запрокинув голову, лицо показалось белее кудрявых волос.
   Прежде чем ахнуть, Надя поняла, что жив, дышит. Одеяло тоньше простыни, а на стеклах иней в три пальца. Не стала будить, затопила печку. И сразу дом стал обитаем и светел. Спокойствия прибавила найденная керосиновая лампа с закопченным стеклом. Но чистить не было времени. Надя сняла с гвоздей все ватные вещи, вдобавок полость, лежавшую на печи, и укрыла Ивана. Наполнила чугунок до краев. Когда вода закипела, Иван проснулся. И словно так и надо: не удивился, попил чаю с коркой хлеба и конфетой. Другого в кухонном шкафчике Надя не нашла. И поругала себя: вот уж умна, будто неделю собиралась, и спички прихватила, и свечку поменьше, лишь бы не заметили, - а хлеба не взяла.
   Домой идти побоялась, знала, что не вернется. Иван заснул и взопрел так, что подушка и нижнее одеяло стали мокрыми. Надя поменяла их и опять навалила ватники. Ничего неприятного не было. "Гожусь в санитарки", мысленно похвалила она себя.
   Еще подложила дров. Опять потянулось ожидание. Огонь без присмотра бросать в деревне не принято. Когда дрова прогорели и синий огонек перестал виться над угольями, закрыла трубу и засобиралась. Прежде чем уйти, склонилась над Иваном. Он лежал совсем сухой, теплый. И дух чистый, сухой, без курева и вина. Сама не поняла, как пригладила его волосы, коснулась холодной ладошкой лба. И вышло как она не ждала. Он, пробудившись, обнял ее одной рукой, другой придержал за коленку над валенком. И затеялась возня-игра, которая кончилась, чем должна была кончиться. Она только удивлялась, откуда у него лихость взялась, ведь помирал недавно от слабости. "Уж если это слабость, то что такое сила?" - подумала она. А когда опомнилась, родней и ближе не стало человека. Утром подняла глаза, привыкая к его лицу.
   Если бы ей сказали, что она ждала такого случая, ни за что бы не поверила. А потом подумала - и вправду ждала! Когда огарок свечной брала, про хлеб забыла, по ступеням заснеженным спускалась прямо в ночь, как в прорубь. И тут, когда растапливала печку, укрывала Ивана, жила в ней тайная причудливая фантазия, которая сбылась. И так спокойно и хорошо на душе стало, будто иначе и быть не могло. Окажись на месте Ивана какой-нибудь увалень, начал бы разводить турусы на колесах. Да она бы и не хотела никого, кроме Ивана.
   Дома тетка устроила головомойку. Кричала, срамила, выгоняла:
   - Уезжай к родителям!
   Всех ивановых полюбовниц опять назвала. Хотела себя помянуть, но раздумала. Не стала прошлое ворошить, еще жгло. Помнила, как ее будто магнитом тянуло к соседской избе. А прошлый год вдруг стала стара.
   Глянула в круглые, необидчивые Надюшкины глаза и осеклась. Проговорила осевшим, хриплым голосом:
   - Да у вас чё, было, што ль?
   Сникла, обвяла. И ни слова больше не проронила, только, уходя к себе на ночь, взглянула непрощенно:
   - Отцу твоему напишу! Пусть забирает.
   * * *
   Отца уже не было. Комбрига Васильева расстреляли в марте, на день Парижской Коммуны. В последний раз он прошел по мокрому снегу, присыпанному черным пеплом, по мелким лужицам, разбросанным среди кирпичных стен, как стылые оловянные слитки.
   В связях с эсеровским подпольем он не признался и не предполагал, что оправдание в конце концов придет к нему. Но через пятнадцать лет.
   Сбылось сталинское: нет человека - нет проблемы. Только для жены и дочери расстрелянного комбрига проблемы остались.
   В дивизию Васильева назначили другого командира, потом третьего. Возня с назначениями затянулась до нападения немцев, об угрозе которого всю весну запрещалось говорить.
   15
   В конце апреля несколько дней подряд незнакомый звук буравил небо над районной больницей. В перерыв Людмила Павловна вышла на крыльцо подышать и долго всматривалась в ослепительную падающую синеву.
   - Что это?
   В очереди сидевших на завалинке мужиков и баб произошло шевеление. За самолетом следили многие.
   - Какой-то двухвостый летает, - отозвалась Меланья, сидевшая в середке очереди, вслед за Колькой Чапаем.
   - Немец! - процедил Колька.
   - И чего летает! - сказала осуждающе дальняя бабка из очереди.
   На нее сразу обрушились.
   - Значит, надо! - наставительно заголосили с разных сторон. - Небось правительству известно. Значит... разрешили. Эва куда допер!
   У Кольки Чапая стянуло губы от злости и несогласия.
   - Разлетался, сука! - выдавил он, косо глянув вверх.
   Людей в очереди прибавилось.
   Людмила вдруг заметила, как быстро все переменилось в природе. Только вчера унялись дождь и ветер, пришло солнце. А кажется, ненастья не было вовсе. Вокруг разлилось зовущее тепло, и зелень мигом отозвалась. Еще утром виделся на ветках какой-то туман. И вдруг в одночасье развернулись листья берез и сочная зелень кинулась вдоль убегающего поля.
   Из дома в дом в легком халатике прошла Надежда с градусниками. Людмила Павловна устроила ее медсестрой на неделю. Но она прижилась и продолжала работать.
   Сойдясь с Иваном, она стала как бы совсем чужой. Людмила почти не общалась с ней на службе и дома разговаривала мало. Когда же Иван стал звать Надежду к себе, воспротивилась, неожиданно для самой себя.
   - Хочешь крест поставить на своей жизни? - кричала она. - Иди! Обратного хода не будет.
   Надежда заколебалась. И причина, по всей видимости, заключалась не только в теткиных возражениях. Иван тянулся душой и к Маньке Алтуховой. Это было видно и породило на селе новые домыслы и пересуды.
   В общественном деревенском уважении Маруська нисколько не потеряла. Сперва спала с лица от оглушительной новости, когда вернулась с курсов. Но скоро опять раскраснелась, расцвела. Спокойствие вернулось к ней, не то что у рыжей Верки, которая грызла ногти от злости и похвалялась убить городскую соперницу. С ней племянницу Людмилы и не сравнивали. Зато Маруське городская Иванова зазноба явно проигрывала. Так и спрашивали: чего он в ней нашел? Глазастая, тощая, как рогоз. Может, учености у ней больше, чем у Маньки, зато одна бледность и глаза. А по деревенским меркам красота подразумевала румянец во всю щеку и ноги по ведру. В точности как у Маньки Алтуховой.
   Никто, конечно, Ивану не говорил, насколько тот прогадал, отказавшись от добротного Маруськиного пятистенка с баней и садом. Остался в своей развалюхе со старым осклизлым ледником и огородом, выходившим на Рясинское болото. Вот она, любовь-то дурная!
   * * *
   Сколько Людмила ни ждала, Надеждины родители не подавали о себе вестей. И она решила сама избавиться от племянницы. Взялась за дело со свойственной ей энергией. Навестила кое-кого из друзей, разведала возможности. На лесопилке возле Минска, где работал знакомый прораб, нашлась должность в медпункте. И Надежду оформили в один день. Дали временное жилье, что по тем временам, как, впрочем, и по любым, считалось невероятной удачей. Поселили новенькую медсестру в бывшей конторе склада, ветхом домишке со стенами в одну доску и щелями на северную сторону. Известно - сапожник без сапог. Так и лесовики пожалели досок для собственной конторы. Состряпали за час, а просидели целых два года. В жару там еще можно было находиться, но в зимнюю стужу ветер пробивался в щели с таким неистовством, что даже бывалые люди не выдерживали.
   Но одно дело обиход конторского жилья, другое - устройство девичьей светелки. Тут заботливые бабьи руки способны творить чудеса. Не прошло и недели, как нарядные обои высветлили комнату, засиял отскобленный пол. На окнах, пропуская солнечный свет, заколыхались занавески веселого салатового цвета. Обшарпанный канцелярский стол выбросили на помойку и сожгли вместе с ключами, не подходившими к замкам. Установили тонконогий, домашний. Взамен искалеченных стульев раздобыли табуретки. А главное, поставили широкую кровать. Не обошлось, конечно, без связей Людмилы. Но все устройство уютного гнездышка не стоило бойким родственницам ни копейки, чем тетка, естественно, гордилась. Несколько раз она ночевала у племянницы и не могла собой нахвалиться.
   Вместе они ходили на базар, ездили в центр города, гуляли по улицам. Хотели обойти все музеи, но ограничились историческим. Остальное оставили до будущих времен, которые представлялись еще более радостными и благополучными.
   Однажды, возвращаясь с базара, Надежда заметила в промчавшейся черной машине знакомый силуэт. И остановилась с бьющимся сердцем. Силуэт покачнулся, словно тоже узнал и заинтересовался. И что-то грозное почудилось ей в нем.
   Зато тетка в тот же день явилась окрыленная и какая-то необыкновенная. Загадочно улыбаясь, посмотрела на племянницу. Потом отвернулась к завешенному окну и обронила только одно слово:
   - Нашла!
   16
   Начало мая было таким теплым и ясным, словно пришел июнь. Восьмого числа, в свой день рождения, Надежда искупалась в речке, чего в такую рань никогда не делала прежде.
   Это и был подарок. Других не ждала. И не обиделась, когда приехавшая Людмила Павловна ничего не сказала про день рождения. Отца с матерью не было рядом. Кто еще мог об этом помнить?
   Наде хотелось побыть одной. Но тетка завертела все по-другому.
   - Как живешь? - спросила она, оглядывая постель. - Надеюсь, не все местные кавалеры побывали тут?
   С некоторых пор тетка повадилась ездить в город по делам. Напряженная веселость не сходила с ее лица, и Надя вдруг подумала, что тетка имеет какую-то важную, сокрытую ото всех цель. И влекут ее в столицу не дела и не забота о племяннице.
   Через полчаса они уже ехали в автобусе к центру, переговариваясь о мелочах, которые для Надежды ничего не значили, но, как она чувствовала, для тетки имели какой-то затаенный смысл.
   - К лету сошью себе сарафан, - сказала Людмила Павловна. - Есть хорошая портниха - учти! Ивана давно не вижу, - добавила она безо всякого перехода. - Так что привета не будет.
   - А я и не жду!
   Надя пожала плечами, однако вспыхнувший румянец ясно показал, что сведения эти ей небезразличны. Тетка придирчиво присмотрелась к нежданно свалившейся на нее племяннице и не смогла не восхититься ее красотой. Людмила Павловна подумала, как роскошно одарила природа женщину и как мало та успевает взять в этой быстротекущей жизни. По существу, в личном плане Надя повторяла ее, теткин, путь, в котором было много одиночества. Молоденькая Люся тоже влюблялась безоглядно, смело, но ни один мужчина не оценил ее искренности. А брали, не считаясь с ее сердцем. Мысль эта то и дело возвращалась, когда они ходили по магазинам, рассматривали шифон и ситец, бахрому для скатерти или занавесок. Тетка все хвалила и ничего не покупала.