Ржешевский Александр. Тайна расстрелянного генерала

   - У нас есть и "КВ" и "Т-34", - возразил Фоминых.
   - Сколько? Десятая часть! - Павлов резко повернулся к нему. В другое время он бы не обратил внимания на слова корпусного комиссара. Но теперь значение менялось. - Это, конечно, сила! Но десятая... Пока неясны масштабы провокации, нам отвечать нельзя. Москва строго спросит. И расчет у нее эпохальный. Мы все...
   Дверь открылась, и в кабинет, печатая шаг, вошел низкорослый, плотно сбитый начальник разведки полковник Блохин. Генералы замолкли в напряжении, не спуская с него глаз.
   - Это война, Дмитрий Григорьевич, - негромко произнес Блохин, окинув при этом быстрым взглядом начальника штаба и корпусного комиссара. - По нашим данным, против войск Западного округа с немецкой стороны перешли в наступление тридцать пехотных дивизий, пять танковых, две моторизованных. Пять авиационных и сорок артиллерийских полков. Войска Западного округа...
   - Теперь надо говорить "Западного фронта", - поправил Фоминых. - О немцах сведения слишком точные, чтобы можно было принять их на веру.
   Корпусной комиссар прошелся по кабинету, посмотрел в окно. Место и значение каждого человека в эти мгновения переменились. Всевластный командующий уменьшился до ничтожных размеров. А он, Фоминых, возрос, потому как ни за что конкретно не отвечал и меньше других оказался виноватым. Было ясно, что Павлов ответит... А может быть, отыграются на Болдине. Все-таки заместитель командующего. Крупная фигура. Понимает. Пришел розовенький, а сейчас белее полотна. Скорее его и подставят. А героя Испании защитят.
   После таких рассуждений командующий в глазах корпусного комиссара опять вырос, а Болдин превратился в крошечную точку.
   Под ударом, по мнению Фоминых, оказался и начальник штаба Владимир Ефимович. Климовских или Болдин? С кого первого спросит Кремль? Вот в чем главный вопрос.
   Корпусной комиссар попытался разгадать судьбу маленького полковника, принесшего оглушительную весть про войну и перебросившего их одним махом в совершенно другую историю. У самого Фоминых, как и у каждого в кабинете, включая командующего, первой мыслью было не то, как организовать сопротивление немцам, а как точнее представить, узнать, кого сделают виноватым в этой начавшейся катастрофе. Если уж в победных делах подминали ногтем не самых расторопных, то теперь навалят горы трупов, уничтожат друг друга, прежде чем немецкая пуля доберется до них. С этой точки зрения корпусной комиссар был защищен лучше. Но... говорится недаром, что Москва бьет с носка. И сколько людей сомнет широкая подошва репрессий, оставалось только догадываться. Генералы думали про западную границу и со страхом оглядывались на Москву.
   То, что фронт валится, становилось яснее с каждым часом. Уж коли немецкие самолеты гоняются за мирным населением, значит, на передовой учинен полный разгром. Похоже, что ни один самолет не удалось поднять в воздух. А ведь были отважные летчики...
   Павлов вспомнил молодых парней на аэродроме. Где они сейчас? Сняв трубку московского телефона, Павлов заметил, что воцарилось гробовое молчание. Москва ответила. У провода оказался Тимошенко. Павлов доложил обстановку. Лицо его сделалось пунцовым. Казалось, командующего вот-вот хватит удар. Голос, однако, звучал твердо:
   - Да, товарищ маршал. Слушаюсь, товарищ маршал.
   Когда положил трубку, кровь отхлынула, и лицо стало белым. Тоном приказа Дмитрий Григорьевич передал слова наркома обороны:
   - Никаких действий против немцев приказано не предпринимать. Наладить связь с армиями. Тебе, Иван Васильевич...
   Павлов повернулся к Болдину, и тот замер, понимая, что решается его судьба. Павлов нервно закурил и глубоко затянулся.
   - ...Тебе, Иван Васильевич, поручаю еще раз найти Кузнецова и уточнить обстановку. Командарм-2 выходит на связь. А вот Голубев пропал. Один раз позвонил, и больше никаких сведений из 10-й армии нету. Сейчас полечу туда, а ты оставайся здесь.
   Вот и настала минута, решившая судьбу обоих генералов. Болдин побледнел еще больше. Он вскочил и вытянулся. "Меня хочешь оставить на растерзание?" - кричали глаза.
   И Фоминых отлично понял его состояние. Штаб становился самым опасным местом, которое через считанные минуты начнет терзать звонками Москва. И отвечающий за эту сумятицу будет наверняка обречен. Понимает ли это Павлов? Безусловно. Оттого он и рвется из Минска поближе к огню, в Белосток. А Болдин тут обречен. Ему ли, опытному штабисту, не знать этого? Обречен... Обречен... И Климовских это понимает. Хотя молчит. Ему из штаба никуда не деться. А для Павлова это единственный шанс уцелеть при первых разгромных окриках Кремля. Павлов, конечно, не должен упустить...
   На глазах у изумленного комиссара полноватый, коротконогий Болдин твердо шагнул навстречу командующему.
   - Считаю ваше решение неверным! - хрипло произнес он, справившись с волнением. - Командующему нельзя бросать управление войсками.
   Вот оно! Найдено!
   Напряжение отпустило или, может быть, передалось Павлову. Глаза его загорелись гневом.
   - Вы, товарищ Болдин, заместитель командующего. Предлагаю остаться вместо меня в штабе. Иного решения в создавшейся ситуации не вижу.
   Вот когда он, кругленький, гладкий боровичок, показал свой характер. Молчаливый поединок взглядов одолел стоически. В другую пору сверкание глаз командующего вынесло бы его из кабинета, а тут обнаружились несгибаемая воля и упрямство. "Стреляй, я не подчинюсь. А ты не выстрелишь", казалось, говорил его опущенный взгляд.
   - Вернее будет, если в Белосток полечу я, - произнес Болдин упрямо.
   И Павлов, к удивлению Фоминых, отмолчался. Закурил. Вышел из кабинета. Потом вернулся.
   Пронзительный звонок московского телефона снял воцарившееся оцепенение. Павлов и на этот раз удивил Фоминых своей медлительностью, неуверенностью. Трубку успел взять Болдин:
   - Слушаю, товарищ маршал. Так точно! Не совсем. Павлов рвется в Белосток. Считаю, что командующему нельзя оставлять управление войсками. Прошу разрешить мне вылететь в 10-ю армию.
   Неотрывно глядя на своего заместителя, Павлов опустился в кресло и с мрачным видом застыл.
   "Все! - подумал Фоминых о нем. - Упустил свой шанс". Да и был ли он? Теперь уже казалось, что не было.
   Звучный голос Тимошенко слышался из трубки, будто из соседней комнаты. Не разрешая вылет ни Павлову, ни Болдину, Тимошенко приказал немедленно наладить связь с армиями.
   После разговора Болдин ушел в свой кабинет, который был втрое меньше, чем кабинет командующего, окна выходили во двор, на теневую сторону, и в помещении в летнее время, когда не топили, чувствовались промозглость и стылость. Но теперь эта стылость принесла разгоряченному лицу Болдина облегчение и успокоение.
   Некоторое время он сидел неподвижно, собираясь с мыслями и размышляя. Но тут поступили новые сведения: немцы бомбили Белосток, Лиду, Гродно, Волковыск и другие города. Парашютные десанты блокировали во многих местах дороги и железнодорожные пути. Приграничные аэродромы разгромлены. Узнав о потерях, начальник ВВС округа генерал Копец застрелился. Это было грозным предзнаменованием. Болдин подумал и о себе.
   Звонок из Москвы дал новое направление его мыслям.
   - Почему Павлов не отвечает? - обрушился зычный голос Тимошенко.
   Болдин среагировал моментально. Благополучие штаба теперь неразрывно связывалось с его собственным благополучием.
   - Командующий связывается с 4-й армией! - четко отрапортовал он.
   - Учтите, товарищ Болдин! - гремел в трубке голос наркома. - Никаких действий против немцев без нашего ведома не предпринимать. Ставлю в известность вас и прошу передать Павлову, что товарищ Сталин не разрешает открывать артиллерийский огонь по немцам.
   В трубке захрипело. Болдин сорвался на крик:
   - Как же так? Ведь наши войска вынуждены отступать! Горят города, гибнут люди!
   Хрипение в трубке прекратилось, и голос Тимошенко обрел прежнюю разрушительную мощь.
   - Разведку самолетами вести не далее шестидесяти километров.
   - Какими самолетами? - Болдин перешел на шепот. - На аэродромах первой линии немцы вывели из строя почти всю нашу авиацию.
   Пропасть разверзлась под ним. И все же он, чувствуя, как отнимаются руки и ноги, договорил фразу, заранее обдуманную. И эта фраза в конечном счете спасла ему жизнь.
   - Немец хочет овладеть Белостоком, - четко произнес он. - Прошу разрешения вылететь туда немедленно.
   Нарком некоторое время раздумывал.
   - Давайте, только ненадолго. Не надо подменять командарма, стеснять его инициативу. Голубев сам по себе неплохой вояка, - сказал Тимошенко.
   - Слушаюсь.
   - Никаких механизированных частей, артиллерии, особенно зенитной, не применять. Как поняли?
   - Слушаюсь, товарищ маршал Советского Союза!
   - Никаких иных мер, кроме разведки в глубь территории противника на шестьдесят километров.
   - Слушаюсь... Так точно.
   Положив трубку, Болдин позволил себе расслабиться. Его личная судьба на несколько часов вперед прояснилась. Разрешение вылететь в Белосток получено. Что бы там ни стряслось, сейчас главное - прочь из штаба. Не зря Павлов мечется. Понимает. С минуты на минуту Москва узреет, что случилось на границе. И ее гнев будет пострашнее немецких бомб. Итак - быстрее на аэродром! В наркомате обороны ясности нет. Зато маршал уже назвал немцев "противником". Это уже кое-что. Но разве такие меры сейчас нужны? Разве к такому ответу все готовились?
   Главная задача - немедленно сообщить командующему о разрешении насчет Белостока. И об указании товарища Сталина применять авиацию только в целях разведки.
   Абсурдность этих указаний была очевидной для Болдина.
   Однако Москва разобралась быстрее, чем он предполагал. Переступив порог павловского кабинета, он услышал слова "немедленно" и "красный пакет" и понял, что долгожданный приказ получен. Это была задача для штаба.
   ""Немедленно", - усмехнулся Болдин. - Поздно это "немедленно"".
   В "пакете" содержался энергичный план прикрытия государственной границы, хотя энергии этой хватало на две минуты хорошего боя.
   Но штабисты забегали. Это уже было похоже на ответные действия. Павлов немного успокоился. Используя минуту, Болдин в сдержанных тонах доложил о разговоре с наркомом. Полученное разрешение он истолковал как приказ. Молча, сжав губы, Павлов выслушал сообщение, по-волчьи глянул на своего заместителя. Раньше, когда складывались дела благополучно, он позволял себе обсуждать в узком кругу распоряжения наркома. И Тимошенко, безусловно, знал об этом через громоздкую безотказную массу осведомителей. Слава героя Испании крепко поддерживала Павлова. Но видно было невооруженным глазом, что на рассвете воскресным утром 22 июня его авторитет иссяк.
   Болдин едва прислушивался к отрывистым указаниям командующего и еще меньше вдумывался в них. Понимал, что действительные обстоятельства окажутся совсем иными. Только скорее из штаба! Чтобы не давать объяснений Москве. Оттуда смерть достанет еще быстрее, чем от немцев.
   34
   Оружие меняется из века в век. Его делают все страшнее, все разрушительнее. Одинаковым остается только одно - страдание ни в чем не повинных людей, горе изувеченных, ослепших, безногих, которые предназначены были для жизни и любви. В отличие от научных изобретений, природа человека не меняется. Потому что этому прекрасному созданию и не надо было меняться. Солнце всегда светило, любовь могуче звала к продолжению рода. Мать рожала и выхаживала дитя, отец добывал пищу. Но по какому-то неизменному и чудовищному укладу, подчиняясь велению вождей, государей, политиков, порой едва умевших складывать слова и числа, эти люди попадали в дуболомные схватки, а позднее в огненные вихри и своими жизнями и увечьями помогали одним предводителям возвышаться над другими. Для владык племен и наций они представлялись безликими, безымянными полчищами, которые только тем оправдывают свое существование, что выполняют их волю.
   Наверное, ощущения Гитлера мало отличались от Батыевых, когда тот гнал своих всадников: "На Русь! На Русь!" - и был уверен в победе. Но то, что случилось 22 июня 1941 года, грозило мирным российским жителям игом пострашнее, чем монгольское. И они были так же не готовы к отпору, как семьсот лет назад.
   * * *
   Простившись с командующим, кивнув начальнику штаба и как бы отделившись от них, Болдин стремглав помчался к машине. Теперь его мог остановить только кремлевский звонок. Но с каждым шагом такая вероятность уменьшалась, исчезала, развеивалась, словно дорожная пыль.
   Минск выглядел уже не так, как накануне, когда Болдин ехал в окружной клуб на спектакль. Тогда на улицах было полно гуляющих. Сейчас пустынные тротуары вселяли тревогу. Перепад ощущений был поразительным.
   Несмотря на ранний час, темнеющие группы людей собирались у репродукторов. Однако укрепленные на столбах черные тарелки либо молчали, либо гнали музыку. А темный цвет объяснялся домашней одеждой всполошившихся жителей или рабочими спецовками людей, окончивших ночную смену. Воскресных нарядов не было.
   Болдин вспомнил, что жена собиралась поехать за город. И он позднее должен был к ней присоединиться. Теперь как-то странно было думать, что они могли планировать отдых и развлечения в канун страшной беды. Теперь это было невообразимо далеко. А ведь, поди, жена готовится, не знает. И наверное, переживает вчерашнюю ссору. Из-за какого пустяка он накричал! Из-за какой ерунды! А жена столько настраивалась перед театром, чтобы выглядеть красивой и счастливой. А потом не пошла из-за слез... "Отчего ни возраст, ни опыт не уберегают нас от пустячных мелочных ссор? - думал Болдин. - Что может спасти?"
   В новом своем знании о войне и грозящей разлуке он ужаснулся масштабам неминуемых утрат. Как сказать жене? К чему готовить? Предстоящий полет казался ему все опасней. Он знал: прикрытия не будет. Самолеты брать неоткуда. Еще вчера к его услугам были готовы эскадрильи. А сегодня придется лететь от облака к облаку, можно сказать, голышом. Приграничные аэродромы разгромлены. Немцы грамотно исполнили то, что и он, и Павлов, а в первую очередь Москва должны были предвидеть и предотвратить. И "мессершмитты" у границы наверняка барражируют. А наших там не будет.
   Для спящей улицы, подумал Болдин, истекают последние минуты мира. А он - как черный вестник.
   Ключ в замке заскрипел. Дверь хлопнула от сквозняков. Послышались торопливые шаги.
   - Иван? Какое счастье!
   Никогда жена не позволяла ссоре длиться за полночь. И сейчас глаза сияли незамутненной чистотой и радостью. Он сполна ощутил ее душевное величие. Успел заметить: волосы аккуратным венчиком уложены на голове. Летний цветастый халатик туго завязан пояском на талии. Только нижняя пуговка расстегнута.
   Обняла, прижалась. И наверное, поняла, что он ни словом, ни движением не хочет отвечать на этот ее порыв. Сама же и отстранилась.
   - Радио слышала? - коротко спросил он.
   - А что? Кого-нибудь наградили? - прозвучал веселый ответ. - Только что гимнастику передавали. Руки вместе, ноги шире...
   И глубокая усмешка-призыв засветилась в ее глазах. Эту усмешку можно было понять как угодно. И он истолковал ее так, как ему хотелось.
   - Да нет, теперь не до наград...
   - Что-нибудь на границе?
   Болдин постарался ответить спокойно, уклончиво:
   - Крупная провокация или... война. Мне нужны шлем и кожаное пальто.
   Сжав руки на груди, она спросила только:
   - Куда летишь?
   Он успокоил:
   - Тут недалеко. В танковую часть.
   Присел. С пронзительной жалостью взглянул на жену.
   - Ситуация сложная. И непредсказуемая, - произнес он, полагая, что сдержанность - лучшее средство против страха. - Если бомбить начнут, спускайся в бомбоубежище.
   Она не скрыла изумления:
   - Бомбить? Минск?
   Он закурил, выдержав паузу, чтобы она смогла оценить правильность и значительность его слов.
   - До Минска мы их, конечно, не допустим. Но долететь они могут.
   Надев кожаное пальто, он остановился посреди комнаты.
   - Что происходит, Иван?
   - Слушай меня! - хрипло произнес он. - Если начнется эвакуация, уезжай немедленно. Если через день или два не прилечу, позвони сестре и поезжай в Челябинск.
   - Вы что, отступать собираетесь?
   Болдин уставился на жену немигающими глазами. Наконец произнес, чеканя слова, точно изо всех маршалов и генералов она одна была виновата:
   - Нас погонят так, что представить невозможно.
   Еще накануне он бы не допустил подобных высказываний. Но страх раскрепостил его, избавил от привычки выдавать чужие мысли за свои. Он глянул вперед и увидел бездну, которую вчера еще не хотел замечать.
   Тихий голос жены резанул по самому больному:
   - О чем же вы раньше думали?
   Никогда еще она не позволяла себе упрекать его за работу. В ответ на откровение ему достались обида, горечь и стыд. Это было незаслуженно. Болдин сделался холоден и невозмутим. Он опять почувствовал себя главным генералом, каким привык переступать порог родного дома. Он даже не мог представить, как бы приходил домой, если бы оставался до сих пор майором и носил шпалы вместо звезд.
   - Если хочешь, чтобы я вернулся, найди побыстрее шлем. - Помолчав, добавил, как бы снизошел до глупого существа, посмевшего делать упреки: Против нас тридцать пехотных дивизий, не считая танков. Трудно что-либо предпринять.
   - А наших разве мало?
   Он уже стоял у двери одетый в кожаное пальто и шлем. Через плечо перебросил ремень планшета с картой.
   - Мы свой шанс упустили. Надо было начинать первыми. Отмобилизоваться заранее. Армия, начинающая войну первой, ведет себя совершенно по-другому.
   Глаза жены, полные слез, и прижатые к груди руки задерживали его и вызывали досаду. Он уже мысленно летел. И только сбежав по лестнице и хлопнув парадной дверью, спохватился, ожегшись: "Даже не обнял на прощание!"
   Водитель распахнул дверцу машины.
   "Ну ничего, вернусь!" - сказал себе Болдин, и бодрое настроение укрепилось в нем, когда он увидел на аэродромном поле два готовых к вылету бомбардировщика. У обоих уже вращались винты. Ему предстояло выбрать один из них, и от сознания своей власти он почувствовал себя еще решительнее. И тут же подоспела мысль: не все связи оборвались с началом войны.
   Подбежавший адъютант пылко отрапортовал.
   У ближнего бомбардировщика летчик махнул рукой. Адъютант понял жест и доложил Болдину о готовности самолета.
   Поднимаясь по трапу, Иван Васильевич оглянулся. Пытаясь прогнать накатившее волнение, оглядел, как бы запоминая, старенький ангар на краю ровного поля, гнущиеся возле него на ветру березки. И вдруг с болью вспомнил нежное лицо жены, счастливое в первый миг встречи и заплаканное при расставании.
   Бомбовоз покатился по земле, набирая скорость, и, ударившись о какой-то бугор, завис в небе.
   Кроме адъютанта, с Болдиным летели капитан Горячев из отдела боевой подготовки и еще один молчаливый офицер из оперативного управления штаба. О нем в последнюю минуту распорядился Климовских. Характер полученных этим офицером поручений остался неизвестен Болдину.
   Солнце блеснуло на кончике крыла и взметнулось вверх. Бомбовоз без труда пробил облачную гряду и застыл в пустынном голубом сиянии, словно отгородившись слепящей белой пеленой от земли, от памяти, от войны.
   Но война, в которую верилось с трудом, вскоре заставила о себе подумать. Если бы над ухом у Ивана Васильевича разорвали картонную коробку, он бы, наверное, быстрее сориентировался в ситуации. А тут сидел и не понимал, отчего в брюхе бомбовоза прямо перед ним появились дыры, из которых со свистом рвется воздух. Лишь спустя некоторое время, исчисляемое мгновениями, понял, что их тихоходный толстяк подвергся воздушной атаке. Вторая пулеметная очередь вспорола обшивку позади Болдина, и он, оцепенев, уловил в монотонном шуме ревущих двигателей злой комариный писк. Глянул вниз. Прямо к ним, отряхивая с крыльев клубящуюся пену облаков, поднимался "мессершмитт".
   "Вот она - расплата! Неотвратимая, как смерть... - мелькнула мысль. Расплата за ловкачество. За то, что бросил Павлова одного отчитываться перед Москвой. А виноваты оба. За то, что боялись высказывать мнение, а тем более настаивать на нем. Или даже нарушить приказ в пределах допустимого. Разве нельзя было скрытно поставить округ под ружье еще неделю назад, перебросить самолеты на тыловые аэродромы, выдвинуть к границе крепкие части, рассредоточить склады, особенно с горючим? Сейчас они все разведаны, по ним и бьют".
   Болдин успел обдумать все эти мысли, пока последняя облачная дымка соскальзывала с черного мессершмиттовского крыла. И еще осталось время для ужаса, который, однако, не изменил ни одной черточки на его окаменевшем лице.
   Тонкая фюзеляжная обшивка провалилась под ним, голова в шлеме крепко стукнулась о твердую переборку. Он повис на ремнях. "Что делаешь?" - хотел закричать Иван Васильевич, но только открыл рот. Так, с открытым ртом и вытаращенными глазами, свалился в пике, навстречу "мессершмитту". В реве и грохоте над ним мелькнуло огромное крыло с желтым крестом. "Мессершмитт" пронесся выше. Пилот бомбовоза намеренно пошел на таран. Зато немец, уверенный в своем превосходстве, уклонился от встречи. В этом было спасение, и бомбардировщик безо всяких препятствий окунулся в непроницаемую для глаз толщу облаков.
   Оторвались от преследования и сели посредине между Белостоком и Волковыском. В нескольких сотнях метров просматривалось шоссе с разрозненными группами беженцев. Уже началось.
   То, что еще вчера выглядело бы ужасным, стало вдруг обычно, понятно и не вызывало удивления.
   - Товарищ генерал, смотрите, - позвал адъютант.
   Болдин в задумчивости провел пальцами по фюзеляжу, ощупывая пробоины. Адъютант насчитал их больше двадцати. Был обстрелян и второй бомбардировщик, приземлившийся следом.
   Судьба дважды за день улыбнулась Ивану Васильевичу, и он это отчетливо осознал. Поэтому последовавший вскоре налет уже не привел его в шоковое состояние и даже не слишком огорчил. Ринувшаяся с высоты девятка немецких пикировщиков превратила полевой аэродром в пылающий факел. Четыре "ишачка", стоявшие на краю поля, и два прилетевших бомбардировщика были разметаны в горящие клочья. Но Болдин уже понимал, что его возвращение зависит не от наличия самолетов, а от других, более серьезных причин.
   Новый массированный налет "мессершмиттов" только напугал народ, но ничего не привнес в страшную картину разрушения. Один из самолетов, издеваясь, начал гоняться за подводами, которые вытянулись из леска, и довел лошадей до помешательства своим ревом и пулеметными очередями. Помешательство людей как бы предполагалось уже само собой. А безумие животных казалось особенно тягостным.
   Иван Васильевич, стиснув зубы, глядел на дорогу. Как командующий, он впервые ощутил свою полную беспомощность и жуткий стыд. Если бы не люди с почерневшими лицами, сновавшие кругом, не офицеры аэродромного обслуживания, отдававшие честь и этим выражавшие доверие и надежду, не день, когда все видно, он бы сел на землю и расплакался от бессилия.
   Адъютант Крицын оказался более расторопным, чем Иван Васильевич предполагал. Через полчаса после налета он прикатил к леску, окаймлявшему аэродром, потрепанную полуторку.
   Водитель с трудом дотянулся до пилотки:
   - Ехать в Белосток опасно, товарищ генерал.
   Болдин стряхнул с плеча круживший над аэродромом пепел:
   - Почему?
   - Немецкие парашютисты, товарищ генерал, - хмуро оправдывался солдат. - Парашютные десанты... Опасно.
   В широко раскрытых глазах солдата мелькнул испуг, потому что стоявший перед ним симпатичный и добрый генерал в секунду переменился и рассвирепел.
   - А где на войне неопасно? - прогремел его голос.
   Солдат втянул голову в плечи и больше не возражал. Иван Васильевич втиснулся в кабину. Адъютант с капитаном Горячевым и штабной оперативник улеглись в кузове. Объезжая воронки от разрывов, полуторка вылезла на дорогу и промчалась мимо указателя "Белосток", который покосился и был повернут к небу.
   Болдин хранил молчание. Внезапная волна раздражения оказалась спасительной. После бомбардировки аэродрома, расстрела с воздуха беззащитных жителей и лошадиных повозок Болдин стал другим человеком. Это был уже не прежний штабной "чистюля", предпочитавший остро заточенные карандаши. Иван Васильевич превратился в старого служаку, который недоволен всем на свете: обстоятельствами, жизнью, собственными распоряжениями и тупостью подчиненных. Поэтому разговаривал только криками и рыкал на солдата-водителя при каждом повороте.
   - Лево! Право! - хотя это и так было видно. - Прямо! Быстрее! Останови! Крицын! Проверьте, что за люди!
   Им навстречу двигалась толпа работяг с изможденными лицами.
   Болдин высунулся из кабины:
   - Кто такие?
   Ответом было молчание. Болдин поежился.
   - Куда путь держите? - Даже улыбку бодренькую изобразил.
   - В Волковыск, - отозвался самый ближний из работяг. Скинул тужурку с тощих плеч и вытер ею измазанное лицо. - Из отрядов... мобилизованные. Укрепрайон оборудовали. Да немец не дал. Сейчас там земли не видать, сплошной огонь.
   - Далеко? - спросил Болдин.
   - Километров сорок.
   - А Белосток наш? - спросил, высунувшись сверху оперативник.
   - Покуда шли, наш был. А там, кто знает, - отозвался голос из глубины толпы. - Прет.
   Болдин неопределенно кивнул. Минута - и толпа и встреча остались в прошлом. Ничего не облегчили, не прояснили.