Сад М Д. Жюльетта: роман. Том 2

рекомендательных писем, адресованных королевскому семейству, княгине
Франкавилле и другим грандам и грандессам Неаполя. Свои сбережения я
оставила на хранение римским банкирам.
Мы путешествовали в роскошном экипаже. Нас было четверо - Сбригани, две
мои наперсницы, или, если хотите, служанки, и я. Экипаж сопровождали четверо
верховых лакеев. Между селениями Фонди и Минтурино, где дорога пролегает по
берегу Гаэтанского залива, в пятнадцати лье от Неаполя, в облаке пыли
появились десять всадников. Держа в руках пистолеты, они предложили нам
свернуть с дороги и проехать немного в сторону для беседы с капитаном
Бризатеста, который, по их словам, будет очень огорчен, если столь
благородные путешественники не нанесут ему визит. Мы без труда поняли смысл
этих слов и, быстро оценив соотношение сил, которое было явно не в нашу
пользу, сочли за благо капитулировать.
- Дружище, - обратился Сбригани к офицеру, - я слышал, что мошенники и
разбойники всегда ладят друг с другом; вы промышляете одним способом, мы -
другим, но у нас общие цели.
- Вот это вы и расскажете капитану, - ответил лейтенант, - я же просто
выполняю приказ, тем более, что от этого зависит моя жизнь. За мной,
господа!
Всадники привязали наших лакеев к хвостам своих лошадей, офицер
взобрался к нам в экипаж, его люди сели на козлы, и мы тронулись в путь. Мы
ехали целых пять часов, и за это время наш проводник рассказал о капитане
Бризатеста, самом знаменитом разбойнике во всей Италии.
- У него под ружьем двенадцать сотен людей, - сообщил лейтенант, - и
наши отряды бродят по папскому государству до самого Тренто на севере и до
Калабрии на юге. Богатства Бризатесты огромны. В прошлом году он побывал в
Париже и женился там на красивой даме, которая теперь служит украшением его
дома.
- Послушайте, брат мой, - сказала я бандиту, - мне сдается, что не
очень почетно быть украшением бандитского дома.
- Прошу прощенья, - возразил тот, - обязанности госпожи шире, чем вы
думаете: например, она перерезает глотки пленникам, и уверяю вас, прекрасно
справляется с этим, так что вам будет весьма приятно умереть от ее руки.
- Понятно, - заметила я, - значит, женщина, которую вы называете
украшением дома, - это очень серьезная особа. Но скажите, дома ли сейчас
капитан или мы будем иметь дело только с госпожой?
- Они оба дома. Бризатеста только что вернулся из экспедиции в глубь
Калабрии, которая стоила нам нескольких человек, но принесла немалую добычу.
Поэтому наше вознаграждение устроилось; о, он очень добрый человек, наш
капитан, и очень справедливый к тому же. Всегда платит нам сообразно своим
средствам - иногда даже десять унций в день, если позволяет заработок
{Неаполитанская унция примерно составляет одиннадцать французских ливров и
десять су. (Прим. автора)}. Но вот мы и приехали, - сказал офицер. - Жаль,
что в темноте вам не видно, в каком красивом месте стоит этот великолепный
дом. Внизу под нами море, отсюда попасть в замок можно только пешком,
поэтому нам придется сойти. Будьте осторожны: тропинка очень крутая.
Часа через полтора, следуя за проводниками по узким головокружительным
серпантинам самой высокой горы, на какую я когда-либо взбиралась в своей
жизни, мы пришли ко рву, через который тут же был перекинут подъемный мост;
мы прошли несколько укреплений, облепленных солдатами, которые молча
пропустили нас, и оказались внутри цитадели. Она и в самом деле была
впечатляющей - наверняка этот Бризатеста мог выдержать здесь любую осаду и
любой приступ.
Была ночь, когда мы пришли в замок. Капитан и его дама были уже в
постели; их разбудили, и капитан тут же явился посмотреть на пойманную дичь.
Внешность его поразила нас. Это был не очень высокого роста мужчина в
расцвете лет с удивительно красивым и вместе с тем очень грубым лицом. Он
бросил быстрый взгляд пронзительных глаз на наших мужчин и чуть дольше
задержал его на каждой из нас троих; его резкие манеры и свирепый вид
заставили нас вздрогнуть. Он обменялся несколькими словами с офицером, потом
мужчин увели в одну сторону, наши сундуки и коробки унесли в другую. Меня с
подругами бросили в темный каземат, где мы на ощупь нашли на каменном полу
немного соломы; мы завалились в нее с желанием скорее оплакивать свою
злосчастную судьбу, нежели искать отдохновения, в котором отказывало нам
наше ужасное положение. А какие жуткие мысли одолевали нас, какое отчаяние
охватило наши души! В них пробудилось мучительное воспоминание о недавних
наслаждениях, и от этого нынешнее положение показалось нам еще горше, ибо
оно не сулило ничего хорошего и вызывало лишь самые мрачные предчувствия;
так, мучимые прошлым, раздавленные настоящим и содрогаясь перед будущим, мы
лежали в -непроглядной темноте, и кровь медленными толчками двигалась по
нашим воспаленным жилам. Вот тогда-то Раймонда вспомнила о религии.
- Не мучай себя этой химерой, дитя мое, - сказала я. - Если человек
презирал ее всю жизнь, он не сможет, в каких бы обстоятельствах не очутился,
снова поверить в нее, так что оставь религию в покое. Только угрызения
совести напоминают ему о религии, а я вот ни в чем не раскаиваюсь и ни о чем
не жалею - ни о чем, что совершила. Из всех моих поступков я не знаю ни
одного, который я не была бы готова повторить еще раз, если бы представился
случай; я жалею только о том, что судьба лишила меня такой возможности, но
не жалею о том, что было сделано, когда я ею обладала. Ах, Раймонда, тебе не
понять, как действует порок на души, подобные моей! Душа моя изъязвлена
преступлениями, питается преступлениями и ничто не в силах утолить ее, кроме
преступлении, и окажись моя шея в петле, я буду мечтать лишь о том, чтобы
совершить новые. Я бы хотела, чтобы даже мой прах излучал зло, чтобы мой
призрак бродил по миру и внушал и нашептывал людям мысли о злодействе.
Однако я думаю, нам не следует бояться, так как мы попали в лапы порока, и
это божество защитит нас. Я испугалась бы гораздо больше, если бы мы стали
пленницами того ужасного бога, которого кое-кто осмеливается называть
Правосудием. Если бы нас схватило это исчадие деспотизма, доведенного до
идиотизма, я бы уже сказала себе последнее "прости", но злодейства я никогда
не боялась: поклонники этого идола, которому молимся и мы, уважают своих
собратьев и не истребляют их; а может быть, мы договоримся и объединимся с
ними. Хотя я ее еще не видела, но судя по тому, что о ней слышала, эта мадам
Бриза-теста уже нравится мне; держу пари, что и мы ей понравимся; мы
заставим ее испытать оргазм, и она пощадит нас. Иди ко мне, Раймонда, и ты,
милая Элиза, иди сюда; раз уж нам не осталось других удовольствий, кроме
мастурбации, давайте насладимся ею.
Возбужденные моей речью и моими пальчиками, маленькие стервы отдались
мне, и Природа послужила нам в тот час печали так же славно, как делала это
в дни нашего процветания. Никогда прежде не была я так беспечна и охвачена
таким восторгом, как в ту бессонную ночь, но возвращение к реальности было
ужасным, и мысли мои приняли другое направление.
- Нас зарежут, как овец, - говорила я своим спутницам, - мы сдохнем,
как собаки, и не надо тешить себя иллюзиями: нам уготована смерть. Но я
боюсь не смерти: у меня достаточно философский ум, чтобы понимать, что,
пролежав несколько лет в земле, я буду не более несчастна, чем до того, как
появилась на свет, - нет, я боюсь боли, страданий, которым подвергнут меня
эти негодяи; ведь они, конечно, так же любят истязать других, как люблю я
сама; этот капитан сразу показался мне исчадием ада: у него такие длинные
усы, а это плохой знак, и... к тому же жена его так же жестока, как и он...
Но что это со мной: еще минуту назад я верила в спасение, а теперь
расхныкалась?
- Мадам, - заговорила Элиза, - в самой глубине моего сердца живет
надежда; не знаю почему, но ваши прежние наставления успокаивают меня. Вы же
сами часто говорили, что, согласно вечным законам Природы, зло всегда
торжествует, а добродетель терпит поражение, и я верю в этот незыблемый
закон; я верю, любимая госпожа моя, что мы избежим несчастья.
- Непременно, непременно! - оживилась я. - И мои рассуждения на этот
счет остаются прежними. Если, в чем сомневаться не приходится, сила всегда
права, и масса преступлений всегда превышает другую чашу весов, на которой
находится добродетель вместе со всеми ее поклонниками, значит, человеческий
эгоизм есть результат человеческих страстей; но почти все страсти ведут к
преступлению, стало быть, в интересах злодейства - унизить добродетель,
стало быть, во всех жизненных ситуациях следует делать ставку на зло, а не
на добро.
- Однако, мадам, - подала голос Раймонда, - посмотрите, какие
складываются отношения между нами и нашими похитителями: мы для них
добродетельны, они же представляют собой зло, следовательно, они нас
раздавят.
- Я имею в виду общее правило, - возразила я, - а ты говоришь о частном
случае. Природа иногда делает исключение из своих правил и тем самым
подтверждает их.
Наша беседа была в самом разгаре, когда дверь открыл тюремщик с еще
более устрашающим лицом, чем у его хозяина, и поставил на пол тарелку с
фасолью.
- Смотрите не опрокиньте свои харчи, - произнес он хриплым голосом, -
больше вы ничего не получите.
- Что такое? - возмутилась я. - Стало быть, вы собираетесь уморить нас
голодом.
- Нет, насколько я слышал, утром вас просто прикончат, и мадам считает,
что не стоит переводить деньги на ваше говно, так что у вас не будет времени
сходить по большому.
- Не знаешь ли ты, любезный, какая смерть нас ожидает?
- Это смотря по тому, какое настроение будет у мадам; наш капитан в
таких делах полагается на нее, и она делает, что взбредет ей в голову. Но
раз вы женщины, ваша смерть будет легче, чем у ваших слуг или провожатых -
как их там? - потому что мадам Бризатеста особенно кровожадна с мужиками.
Сначала она тешится с ними, потом, когда ей надоест, долго-долго убивает их.
- И супруг не ревнует ее?
- Нет, конечно; он то же самое вытворяет с вашим полом: когда закончит
забавляться с ними, он отдает их жене, которая выносит приговор; она обычно
сама и исполняет его, если капитан уже устал от своих забав.
- Выходит, ваш хозяин редко убивает сам?
- Совсем редко. Человек пять в неделю, может, шесть.
А знаете, сколько душ он погубил в свое время! Теперь устал от этого, и
потом он знает, что его супружница жутко любит убивать, а он очень предан
ей: всегда отходит в сторону и позволяет ей самой делать дело. Прощайте, -
сказал неотесанный мужлан, вставляя ключ в скважину, - мне пора идти. Надо
еще обслужить и других, у нас много таких, как вы: слава Богу, дом всегда
полон, и вам ни в жизнь не угадать, сколько у нас пленников...
- Послушайте, приятель, - остановила я тюремщика, - а наши вещи целы?
- В целости и сохранности - лежат в чулане. Вы их больше не увидите,
так что нечего беспокоиться, здесь ничего еще не пропадало; мы очень честные
и аккуратные люди, мадам.
И дверь захлопнулась за ним. Слабый свет, проникавший через узкую дверь
внизу, позволял нам видеть лица друг друга.
Через минуту я опять заговорила с Элизой.
- Ну как, моя милая, ты все еще лелеешь свою надежду?
- Все еще да, мадам, - отвечала храбрая девушка, - все еще цепляюсь за
нее, несмотря ни на что. Давайте поедим и успокоимся.
Не успели мы закончить скудную трапезу, как снова появился наш угрюмый
страж.
- Вас зовут, - сообщил он. - Вам не придется ждать до утра: все будет
сделано сегодня.
И мы потащились следом за ним.
В другом конце длинной комнаты, куда мы вошли, за столом сидела женщина
и что-то писала. Не глядя на нас, она рукой сделала нам знак приблизиться,
потом, отложив перо, подняла глаза и велела отвечать на ее вопросы. О,
друзья, какими словами передать мне свое изумление! Эта женщина, которая
собиралась нас допрашивать, эта сообщница самого гнусного из итальянских
разбойников, - это была Клервиль, моя драгоценная Клервиль, которую я вновь
встретила в столь невероятных обстоятельствах. Я не могла сдержаться и
бросилась к ней.
- Кого я вижу! - воскликнула Клервиль. - Это ты, Жюльетта? О, милая моя
подружка, дай я расцелую тебя, и пусть этот день, едва не ставший для тебя
последним, будет самым сладостным в твоей жизни!
Буря чувств, обрушившихся на мою бедную душу, самых противоречивых
чувств, повергла меня в оцепенение. Когда я открыла глаза, я увидела, что
лежу в роскошной постели в окружении своих прислужниц и Клервиль, которые
делали все, чтобы привести меня в чувство.
- Любимая и потерянная Жюльетта, вот я и нашла тебя, - говорила верная
наперсница моих прежних дней. - Какое это для меня счастье! Я уже рассказала
мужу, какое сокровище занесла судьба в наш дом; твои слуги, твои вещи - ты
все получишь обратно, я только прошу, чтобы ты провела с нами несколько
дней. Наш образ жизни не обеспокоит тебя; я знаю твои принципы, и наше общее
прошлое дает мне основание надеяться, что ты будешь чувствовать себя здесь
прекрасно.
- Ах, Клервиль, твоя подруга ничуть не изменилась. Я только возмужала
за эти годы и благодаря большим успехам стала более достойной тебя. Я с
нетерпением ожидаю спектакль, который ты для меня приготовила, и мы вместе
будем наслаждаться им. Ведь я давно распростилась с малодушием, которое
когда-то было моей слабостью и едва не стало моей погибелью, и теперь
краснею только при мысли о добродетельном поступке. Но ты, мой ангел, где
была ты все это время? Чем занималась? Мы же так долго не виделись; какая же
счастливая звезда привела нас обеих в это глухое место?
- В свое время ты все узнаешь, - уверила меня Клервиль, - но прежде
тебе надо успокоиться, поэтому прими наши извинения за такой плохой прием.
Скоро ты увидишь моего мужа, и думаю, он тебе очень понравится... Главное,
Жюльетта, благодари мудрую Природу: она всегда благоволила к пороку, она и
теперь не изменила себе. Если бы ты оказалась в руках добропорядочной
женщины, твоя участь, участь развратной злодейки, была бы решена сразу, но
мы одного поля ягода, и только от нас ты можешь ждать спасения. Пусть умные
сторонники добродетели признают свою немощь, пусть их жалкие души всегда
трепещут перед торжествующим пороком.
Бризатеста появился в тот момент, когда его жена заканчивала свою речь.
То ли потому, что положение мое круто изменилось, то ли я просто успокоилась
и смотрела на вещи другими глазами, но теперь разбойник не показался мне
свирепым: разглядев его внимательно, я нашла капитана очень даже приятным
мужчиной, каковым он и оказался на самом деле.
- У тебя прекрасный муж, - поздравила я подругу.
- Посмотри хорошенько на его лицо, - сказала Клервиль, - и скажи,
только ли брачные узы связывают нас?
- А ведь и правда: вы поразительно похожи друг на друга.
- Этот превосходный человек, Жюльетта, - мой брат; жизнь разбросала нас
в разные стороны, а его прошлогодняя поездка вновь соединила нас.
Супружество еще больше скрепило наши отношения, и я надеюсь, теперь мы будем
неразлучны до конца дней.
- Да, до конца жизни, - подтвердил капитан, - ибо когда люди до такой
степени похожи друг на друга, когда полностью совпадают их наклонности, их
образ жизни, расставание равносильно безумию.
- Вы - парочка неисправимых злодеев, - улыбнулась я. - Вы обитаете в
самых глубинах инцеста и злодейства, и прощения вам не будет никогда;
окажись вы на моем месте совсем недавно, все ваши грехи заставили бы
трястись ваши души, как ветер трясет листья, а страх, жуткий страх, что вам
никогда не очиститься от них, заставил бы вас навсегда забыть о пороке.
- Пойдем обедать, Жюльетта, - добродушно проворчала моя подруга, - а
свою проповедь закончишь за десертом. - Она открыла дверь в соседнюю комнату
и добавила: - А вот вещи, твои слуги и твой Сбригани; теперь все вы -
желанные гости в этом доме, и когда его покинете, расскажите там, за
границей, что сладостные дружеские чувства можно встретить даже в обители
злодейства и распутства.
Нас ожидал великолепный обед. Рядом с нами сидели Сбригани и обе мои
наперсницы; мои лакеи вместе со слугами Бризатесты подавали на стол яства и
разливали вина, и скоро мы почувствовали себя как одна счастливая семья.
Пробило восемь часов вечера, когда мы встали из-за стола. Бризатеста, как я
узнала, никогда не покидал его, пока не напьется допьяна, и мне показалось,
что его любимая супруга также переняла эту привычку. Из обеденного зала мы
перешли в просторный салон, где хозяйка предложила нам соединить мирт Венеры
с зеленой лозой Бахуса.
- Вот этот чистильщик, по-моему, прячет в гульфике кое-что интересное,
- сказала она, увлекая Сбригани на кушетку. - А ты, братец, загляни Жюльетте
под юбки и увидишь, что у нее там есть как раз то, что тебе по вкусу..
- О Боже, - не выдержала я, чувствуя, как сразу начала кружиться моя
голова, - неужели меня будет сношать бандит с большой дороги,
профессиональный убийца!
И не заставив себя просить, я склонилась на софу и тут же ощутила между
своих трепещущих ягодиц член толщиной в свою руку.
- Надеюсь, милый ангел, - сказал мне злодей, - ты извинишь мой
маленький ритуал, без которого, хотя орган у меня всегда в надлежащем
состоянии, я не смогу оказать твоим прелестям те почести, каких они
заслуживают; короче говоря, мне придется окровавить этот горделивый зад, но
доверься моему мастерству - ты не почувствуешь никакой боли.
Он взял многохвостую плеть с железными наконечниками и нанес десяток
свистящих ударов, за две минуты вскрыв мои ягодицы, да так искусно, что я не
ощутила ничего неприятного.
- Вот теперь хорошо, - удовлетворенно заметил капитан, - теперь орган
мой увлажнится и глубоко проникнет в твои потроха и, быть может, смажет их
густой спермой, которую без этой церемонии из меня не выжмешь.
- Давай, братец, давай! - подбадривала Клервиль, продолжая
совокупляться с моим Сбригани. - Ее жопка выдерживала и не такое, мы с ней
частенько пороли друг друга.
- О, сударь! - закричала я, когда толстенная дубина вломилась в мой
задний проход. - Порка в сравнении с этим чудовищем...
Но было уже поздно: громадный инструмент Бризатесты уже делал свое
черное дело у меня внутри, и такой содомии мне еще не приходилось
испытывать. Двое других занимались тем же: Клервиль, по своему обыкновению
предлагать партнеру только зад, казалось, срослась с органом Сбригани в то
время, как Раймонда, лаская ей клитор, оказывала ей такую же сладостную
услугу, какую я получала от Элизы.
Да, друзья мои, главарь банды был настоящим костоломом. Не
ограничиваясь только одним алтарем, который, как я сперва думала, должен был
целиком завладеть его вниманием, он поочередно вламывался в оба, и эта
быстрая и невероятно возбуждающая смена ощущений держала меня в состоянии
почти непрерывного оргазма.
- Смотрите, Жюльетта, - сказал он, когда наконец вытащил свой
устрашающий член и положил его на мою грудь, - вот объяснение и причина всех
моих безумств и преступлений; жизнь мою продиктовали удовольствия, которые
доставляет мне эта штука; меня, как и сестру, воспламеняет преступление, и я
не могу сбросить ни одной капли спермы, пока не совершу ужасный поступок или
хотя бы не подумаю о нем.
- Так какого черта! Давайте же скорее займемся этим, - предложила я. -
Раз уж все мы испытываем такое желание, и у нас наверняка есть такая
возможность, давайте прольем чужую кровь вместе со своей спермой. Неужели у
вас под рукой не найдется жертвы?
- Ага, сучка, - заметила Клервиль, задыхаясь от радости. - Вот теперь я
узнаю тебя. Придется, братец, угодить этому очаровательному созданию и
замучить ту римскую красотку, которую вы захватили нынче утром.
- Ты права, пусть приведут ее; ее смерть позабавит Жюльетту, да и нам
всем пора получить настоящее удовольствие.
В салон ввели пленницу, и вы ни за что не догадаетесь,
кого я увидела перед собой. Это была Боргезе; да, да, восхитительная
Боргезе собственной персоной! Чувствительная княгиня была в отчаянии после
моего отъезда, жизнь потеряла для нее всякий смысл, и она бросилась догонять
меня, а люди Бризатесты перехватили ее по дороге в Неаполь, примерно в том
же месте, где за день до этого остановили нашу карету.
- Клервиль, - встрепенулась я, - эту женщину тоже нельзя принести в
жертву, она - наша сообщница, она - моя подруга, которая заняла в моем
сердце место, когда-то принадлежавшее тебе; прими ее с любовью, мой ангел,
эта распутница достойна нашего общества.
Обрадованная Олимпия расцеловала меня, расцеловала Клервиль и, кажется,
смягчила сердце Бризатесты.
- Разрази меня гром, - пробормотал он, демонстрируя свой орган,
возбужденный, как у кармелита, - все эти запутанные события пробудили во мне
дьявольское желание поиметь эту прелестную даму; давайте вначале позабавимся
с ней, а там решим ее судьбу.
Я заняла свое место возле Олимпии, и ее отличавшийся благородными
линиями зад получил хорошенькую порку, какую и заслуживал. Бризатеста той же
самой плетью и так же артистически обработал его, после чего совершил
яростный акт содомии. В это время мои женщины ублажали меня, а Сбригани
совокупился с Клервиль. Возбуждение присутствующих продолжало возрастать;
Бризатеста расположил женщин в ряд - все пятеро встали на четвереньки на
софу, приподняв заднюю часть, и оба мужчины по очереди начали прочищать нам
задний проход и влагалище, пока наконец не сбросили свое семя: Сбригани в
потроха Клервиль, Бризатеста - в чрево Олимпии.
Сладострастные, удовольствия сменились более пристойными занятиями.
Боргезе, только что вышедшая из темницы, была голодна, ее накормили ужином,
и все отправились спать. На следующее утро, после завтрака, мы выразили свое
удивление столь необычным союзом парижской куртизанки с главарем
разбойников, живущим в дебрях Италии, и попросили капитана рассказать о
своих невероятных приключениях.
- Я расскажу вам все, если хотите, - согласился Бризатеста, - но при
этом нельзя обойтись без деталей, которые могут показаться слишком грубыми в
приличной компании; правда, я надеюсь на ваш просвещенный ум, поэтому ничего
не утаю от ваших ушей.

История Бризатесты.

Если бы в моей душе еще гнездилась скромность, я бы, конечно, не
осмелился поведать вам свои похождения, однако я давно дошел до такой
степени морального падения, где ни о какой стыдливости не может быть и речи,
так что расскажу без утайки всю свою жизнь вплоть до самых темных и
неприличных ее сторон, которая, если выразить ее в четырех словах, являет
собой яркое полотно отвратительных преступлении. Благороднейшая дама,
сидящая рядом со мной и носящая титул моей супруги, является, кроме всего
прочего, и моей сестрой. Мы оба - дети знаменитого Боршана, который был
известен не только своим скандальным поведением, но и своим богатством. Мой
отец, перешагнув тридцатидевятилетний рубеж, женился на моей матери, которая
была на двадцать лет моложе и много богаче его; я родился еще до первой
годовщины их брака. Моя сестра Габриель появилась на свет шестью годами
позже.
Мне шел семнадцатый год, моей сестре было десять, когда Боршан твердо
решил, что отныне он сам будет заниматься нашим воспитанием; нас забрали из
школы, и возвращение под родительский кров было равносильно возвращению к
жизни; то немногое, что мы узнали в школе о религии, отец постарался
заставить нас забыть, и с той поры вместо скучной и непонятной теологии он
обучал нас самым приятным вещам на свете. Скоро мы заметили, что нашей
матери совсем не нравились такие занятия. Она имела мягкий характер, была
хорошо воспитана, от рождения набожна и добродетельна и даже не подозревала,
что принципы, которые постепенно закладывал в нас отец, когда-нибудь
составят наше счастье; поэтому, будучи женщиной недалекой, она, как могла,
вмешивалась в дела своего мужа, который насмехался над ней, отмахивался от
ее замечаний и продолжал разрушать не только сохранившиеся в нашей душе
религиозные принципы, но и принципы морали также. В порошок были стерты и
нерушимые основы того, что в просторечии именуется естественным законом, и
этот достойный папаша, желая привить нам свои истинно философские взгляды,
не гнушался ничем, чтобы сделать нас стойкими к предрассудкам и
нечувствительными к угрызениям совести. С тем, чтобы исключить возможность
противоречивого толкования этих максим, он изолировал нас от внешнего мира.
Только редкие визиты одного из его друзей нарушали наше уединение, и ради
последовательности изложения я должен сказать несколько слов об этом
господине.
Господин де Бреваль - в то время ему было сорок пять лет - был так же
богат, как и мой отец, и так же имел молодую и добронравную жену и двоих
прелестных детей: сыну Огюсту было пятнадцать лет, дочери Лауре - поистине
восхитительному созданию - около двенадцати. Бреваль всегда приезжал к нам
со своим семейством, и мы, четверо детей, были под присмотром гувернантки по
имени Цамфилия, двадцатилетней, очень хорошенькой девушки, пользовавшейся
благосклонностью моего отца. Нас всех воспитывали одинаковым образом, давали
одни и те же знания и прививали одни и те же манеры; разговоры, которые мы
вели, и игры, в которые играли, далеко опережали наш юный возраст, и
посторонний, попав на наше собрание, решил бы, что оказался в кругу
философов, а не среди играющих подростков. Общаясь с Природой, мы стали