Видимо, его мимика была настолько красноречива, что Ирина рассмеялась.
— Дурачок, — сказала она и погладила его по щеке. — Ты один, понял?
— Угу, — ответил Константинов и откинул простыню. — А ну-ка раздевайся!
Он схватил ее за плечи и повалил на кровать.
— Чертова дура! Ты — чертова дура!!! — говорил он, стягивая с нее трусики.
А Ирина смеялась до слез и не могла остановиться.
Он перевернул ее на живот, дважды шлепнул по несколько расплывшимся ягодицам, но на это последовал только новый взрыв смеха, еще более громкий.
Он долго возился с застежкой лифчика. Владимир каждый раз недоумевал: неужели на свете есть хоть один мужчина, способный справиться с этой проклятой застежкой легко и непринужденно?
Скорее всего, это бывает только в кино, и то наверняка в кадре мужские руки дублируют женщины-каскадеры.
Наконец ему удалось расстегнуть и сорвать с нее лифчик.
Он снова перевернул Ирину на спину.
— Я тебе сейчас покажу!!! — сказал он, сделав зверское лицо.
Она, по-прежнему смеясь, обняла его плечи.
Владимир покрывал ее тело поцелуями. Он оторвался только на мгновение — прохрипеть в запале: «Я тебя люблю!» А все остальное: «И какое мне дело до того, что было одиннадцать лет назад?!» — сказал уже про себя. На это не стоило тратить времени.
Константинов ухватился за выступающий короб воздухозаборника и свесился с крыши.
В том вагоне, по которому он лез, ни Ксюши, ни Гарина не было. Из этого еще не следовало, что они в нем не ехали; они могли так же, как все, бежать по тоннелю, но что-то подсказывало Владимиру, что это не так.
Константинов посмотрел вперед. Почти нигде в окнах не было стекол, поэтому он хорошо все видел.
Гарин с озабоченным лицом стоял рядом с потным и красным толстяком и о чем-то с ним беседовал. Константинов поискал глазами Ксюшу, но нигде ее не увидел.
Владимир еще раз взглянул на Гарина. Тот, несмотря на царивший вокруг хаос, выглядел спокойным. Гарин показывал толстяку на плафоны, и толстяк согласно кивал.
«Значит, Ксюша где-то поблизости. Не мог же он ее бросить», — решил Константинов и снова лег на крышу.
Ему оставалось проползти совсем немного до следующего вагона.
Константинов подполз к краю и выпрямился, уперевшись руками в потолок тоннеля. Занес левую ногу над пропастью между вагонами и почувствовал сильный удар.
Вагоны, беспорядочно наталкиваясь друг на друга, слетали с рельсов и разворачивались поперек тоннеля.
Правая нога соскользнула, и Константинов понял, что падает, на секунду раньше, чем полетел вниз.
Он попытался расставить руки в стороны, и это ненадолго задержало падение. Владимир повис между вагонами, сознавая, что ничего не может сделать.
Сцепка трещала, подавалась и изгибалась дугой; вагоны медленно, но неотвратимо сближались друг с другом. Константинов хотел, позабыв об опасности электрического разряда, отпустить руки и упасть на рельсы, но было уже поздно.
Правую ногу зажало и продолжало сжимать, словно в тисках. Боль медленно нарастала и через несколько секунд стала совсем невыносимой.
Константинов закричал от страха и отчаяния. Последнее, что он увидел, — яркая, неестественно-голубая вспышка.
Но он так и не понял, что это: дуга электрического разряда или его мозги взорвались от боли?
Дежурный диспетчер службы пути Клоков действовал решительно и быстро.
Его руки, как две испуганные птицы, порхали над пультом. Они нажимали различные кнопки, срывали и снова бросали на рычаги телефонные трубки, щелкали тумблерами и переключателями, но глаза диспетчера и мозг постоянно фиксировались на самом главном — цифрах, светящихся на электронных часах.
8:29:43…
Он ощущал себя тонким перешейком, через который песок из верхней колбы перетекает в нижнюю.
Время всегда являлось решающим фактором в его работе, но раньше Клоков ощущал Время как нечто механическое, ритмично отсчитывающее секунды. А теперь Время стало вязким, его невозможно было разделить на секунды, потому что даже десятые и тысячные доли имели огромное значение.
Прежде всего он связался с МЧС и объяснил ситуацию.
Дежурный по московскому штабу задал только один вопрос: где лучше входить бригадам спасателей? На «Тушинской» или на «Щукинской»?
Клоков был готов к этому вопросу, хотя бы потому, что на него не существовало однозначного ответа.
Катастрофа произошла ближе к «Щукинской», однако он подозревал, что по кратчайшему пути пробиться к месту аварии будет невозможно. Спасателям, если они пойдут от «Щукинской», придется двигаться до «Волоколамской», переходить на параллельный путь и возвращаться назад. Полтора километра плюс семьсот пятьдесят метров.
Тем, кто войдет на «Тушинской», придется проделать те же самые полтора плюс семьсот пятьдесят.
Итого — два километра двести метров. Две с половиной тысячи шагов.
То же самое расстояние можно было измерить по-другому. Полный состав жизней, хотя… Он уже не верил в то, что полный.
Клоков доложил офицеру МЧС, что в тоннеле вода. Тот ответил:
— Понял вас! — и тут же в параллельную трубку прокричал, чтобы экипажи, прибывающие на место происшествия, готовили штатные плавсредства.
Профессионалы передавали сигнал тревоги друг другу четкими, чуть механическими, лишенными эмоций голосами.
Затем Клоков доложил о случившемся начальнику московского метрополитена Игорю Вениаминовичу Маеву.
Тот не стал хвататься за сердце: выслушал доклад с бездушностью автомата и задал несколько вопросов, свидетельствующих о том, что информацию он переваривал четко и методично, как автомат.
— Выезжаю. Докладывай каждые пять минут. Я на связи, — сказал Маев и отключился.
Машина заработала. Экипажи МЧС, застигнутые на маршрутах сигналом «808», разворачивались, включали сирены, залезали на газоны и тротуары, нарушали правила дорожного движения и мчались в сторону злополучных станций метро.
Клоков своей властью приказал дежурным по «Щукинской» и «Тушинской» срочно эвакуировать пассажиров. Остальные станции — от «Планерной» до «Полежаевской» — тоже следовало закрыть, но уже не так спешно, не вызывая излишней паники. «Полежаевская» стала конечной. Там работал оборотный тупик, нарушать движение поездов на всей линии не имело смысла.
Потом Клоков доложил о ЧП в департамент транспорта Москвы. Там тоже отреагировали мгновенно и пообещали организовать сообщение наземным транспортом.
Клоков взглянул на часы — 8:34:17.
Все это он проделал за четыре минуты. Неплохой результат.
Селекторная связь, соединявшая его с соседними залами, работала постоянно. Клоков слышал, как ругается Шевченко.
После короткого замыкания на СТП — тягово-понизительной подстанции — «выбило» все автоматы. Это означало, что насосы водоотливной установки остановились и рабочее освещение в тоннеле погасло. Правда, должно было заработать аварийное, но оно, по существующим техническим нормам, составляло всего пять процентов от рабочего. Негусто.
Выжившие наверняка бьются в темноте, как слепые котята, а тусклые лампочки на стенах тоннеля бесстрастно взирают на происходящее мутными стеклянными глазами. Если они вообще загорелись.
Даже здесь, на ДПЛ (диспетчерском пульте линии), в нескольких километрах от места трагедии, Клоков хорошо понимал, что должны чувствовать обезумевшие от страха люди, запертые в каменной кишке. Казалось, он слышал шум прибывающей воды, плеск от падающих тел, стоны, крики и плач.
«Блядство!» — проорал он про себя и спохватился.
Профессионализм. Эмоциями тут не поможешь.
Спокойствие. Он должен сохранять спокойствие.
Ну или хотя бы его видимость.
Клоков выпрямился на вращающемся стуле. Если не приглядываться, внешне он выглядел совершенно бесстрастно.
Метро продолжало работать, и гигантский мегаполис продолжал жить своей жизнью.
В офисных многоэтажках гудели компьютеры, в принтерах шуршала бумага; заключались выгодные сделки и расторгались договоры; секретарши с точеными икрами приносили боссам в кабинет первую чашку кофе; в поликлиниках сидели старушки, хвастаясь честно заработанными болезнями; в кинотеатрах крутили боевики; почта разносила сотни тысяч писем с незамысловатыми приветами и признаниями в любви, реже с упреками и проклятиями; в магазинах резали колбасу; в дешевых забегаловках разливали водку; на рынках торговцы раскладывали товар — город бурлил своей обычной жизнью и не знал, что в пятнадцати метрах под каналом имени Москвы гибнут люди, совершают последние отчаянные вдохи, кричат, умоляют, прощаются, надеются, борются, бьются…
Их главным противником была вода. Вода под и над землей.
В 8:24 полил проливной дождь.
Он падал на землю из низких прохудившихся туч, заливал городскую канализацию и сковывал движение на главных городских магистралях.
Бесконечные утренние пробки стали еще больше. Автомобильные потоки замерли и почти не двигались, лишая тех, кто ехал в двадцать шестом составе, последней, быть может, призрачной надежды.
Первым на поступающую информацию отреагировал «скаут». Впрочем, ничего удивительного — это являлось его прямой и главной обязанностью.
Ни для кого не секрет, что информация в двадцать первом веке — самый ходовой товар. Гигантские механизмы с миллионными оборотами постоянно собирают, анализируют, корректируют и выдают готовые к употреблению сюжеты. Механизмы эти называются короткой и неблагозвучной аббревиатурой СМИ.
Здесь царит жесточайшая конкуренция. Основной закон: «Кто первый — тот и прав». Каждый игрок прекрасно знает свою нишу и свои правила игры.
Первыми в работу включаются радиостанции, как самые мобильные. Их задача — выловить новость и выложить ее в эфир. Комментарии и анализ — все это потом. Для радио главное — подать новость в чистом виде. Сырой.
После радио в игру включается телевидение. Оно дополняет новость будоражащей обывательские нервы «картинкой» и пытается дать некое подобие сиюминутного анализа, хотя и не слишком усердствует. Задача ТВ — повторить новость и облечь ее в зримую форму.
Ну а затем наступает очередь газет. Газета — самый инертный и неповоротливый игрок. Ее еще надо отпечатать. Поэтому газета не претендует на звание самого оперативного из всех СМИ, ей надо посмотреть на новость несколько под другим углом зрения и сделать уже развернутый анализ.
«Скаут» НТВ услышал об аварии в метро на восемь минут раньше, чем об этом сообщили радиостанции, по рации, настроенной на ту же волну, что и штатные средства связи экипажей МЧС.
Он тут же связался с выпускающим редактором новостной передачи.
Редактор взглянул на часы — до девятичасового выпуска оставалось совсем немного, но, если новость того стоила, ее можно было дать в экстренном выпуске.
Выпускающий редактор доложил редактору службы новостей, и тот отдал команду дежурной бригаде немедленно выехать на место происшествия.
Информационная машина, выпустив пары, стала набирать обороты.
Гарин шел по вагону, вглядываясь в лица лежащих. Толстяк с зажигалкой в руке следовал за ним. Андрей хорошо слышал его напряженное сопение. А вот крика за своей спиной никак не ожидал.
Гарин резко обернулся. Орал толстяк. Он стоял посреди вагона, наклонившись грузным телом вперед, словно хотел сделать «ласточку». Правую ногу он действительно задрал над полом и даже пытался ею шевелить, чтобы сбросить с лодыжки женскую руку.
Андрей поморщился и подошел к толстяку.
— Ну, в чем дело?
Женщина, до сих пор неподвижно лежавшая на спине, неожиданно выпрямилась и села.
— В чем дело? Он еще спрашивает, в чем дело! Нет, это я хочу узнать, в чем тут дело!
Гарин присел рядом и попытался отцепить ее пальцы от ноги толстяка.
Женщина глядела на него огромными остановившимися глазами. Ее редкие седые волосы растрепались и стояли дыбом. Под левым глазом красовался отцветающий синяк, при всем желании его нельзя было отнести к последствиям катастрофы. А вот здоровенная шишка на лбу выглядела вполне свежей.
— Отпустите его, — сказал Гарин, отгибая палец за пальцем.
— Не смей меня трогать! — завизжала женщина. — Слышишь, ты! Не смей меня трогать!
В лицо Гарину ударил запах перегара. Он отвернулся.
— А что, красавчик, — женщина кокетливо провела рукой по лицу, ощупывая глаз. Другой рукой она по-прежнему цепко держалась за ногу толстяка. — Может, выпьем немного? Расслабимся? — и она засмеялась хриплым кашляющим смехом.
— Идиотка! — пробормотал Гарин и ударил ее по грязному запястью.
Нога толстяка, почувствовав свободу, стукнула об пол.
Толстяк пробежал несколько шагов и обернулся.
— Фу, — выдохнул он. — Как она меня напугала! Я думал, она… того… — он сложил руки на груди и закатил глаза. — А она… это… живая.
— Конечно, живая, — подтвердила обладательница синяка. — А ты чего хотел? Чтобы Галочка из-за какой-то ерунды двинула кони? Если хочешь знать, от стеклоочистителя еще никто не умирал. Надо только уметь его пить… Ребята! А чего это тут происходит? Где народ-то?
Женщина обеими руками уцепилась за края противоположных сидений и тяжело поднялась на ноги.
Гарин с интересом наблюдал, как меняется ее лицо. Точнее, в нем почти ничего не менялось; Гарин подозревал, что ее мимические мышцы давно уже атрофировались, но оно словно наливалось страхом и какой-то тупой покорностью.
— Это… — Женщина попятилась назад и запнулась о чье-то тело. Она посмотрела под ноги и схватилась за волосы, словно хотела вырвать остатки скудной растительности. — Ребята… Это уже чересчур, — Галочка пошарила за пазухой старой коричневой куртки. — Мне необходимо… Здоровье поправить.
Гарин присмотрелся. В маленькой пластиковой бутылочке из-под пепси-колы плескалась мутноватая жидкость.
— Здоровье поправить… — Он покачал головой. — Дура. Травишь себя, чем попало… Давай сюда, — он протянул руку за бутылочкой. — Ну?!
Все это напоминало театр абсурда. Они были в вагоне, зажатом огромным плывуном, который все надвигался и угрожал с минуты на минуту раздавить их, а он почему-то думал о бутылочке с горючей жидкостью. О том, чтобы эта дрянь не попала в желудок нищей бродяжки.
Женщина стала торопливо откручивать пробку.
— Нормально, могу и тебе оставить, — говорила она, и руки ее дрожали. — Не бойся, не потравишься. Вот, смотри, я сама сейчас попробую…
— Я тебе попробую! — прикрикнул на нее Гарин, и пьянчужка покорно протянула ему бутылочку.
— Я пойду?
— Да куда ты пойдешь? — подал голос толстяк. — Ты что, не видишь, что здесь творится? Мы в метро! Авария! Понимаешь?
— А? — она стала осматриваться. Бездыханные тела, выбитые окна, гул в тоннеле… — Это как же?
Внезапно Гарин и толстяк, как по команде, уставились на потолок. Свет, лившийся из плафонов, замигал и потускнел, будто кто-то решил убавить яркость.
Движения Гарина стали резкими и порывистыми.
— Началось! — воскликнул он. — Пора!
Он выхватил бутылочку из рук женщины и бросился к сиденью, где сидела Ксюша.
— Принцесса, мы сейчас… — последние слова потонули в грохоте.
Пол под ногами подпрыгнул, словно они стояли на палубе корабля, угодившего в шторм. Гарин ухватился за поручень, успев заметить, что толстяк последовал его примеру.
Колесные пары заскрежетали. Вагон двигался по путям, потом он соскочил с рельсов и развернулся поперек тоннеля. Гарин ощутил сильный удар.
— Держись! — заорал он, обращаясь ко всем сразу, но в первую очередь, конечно, к дочери.
Яркая голубая вспышка прорезала темноту тоннеля. Она была настолько ослепительной, что Гарин зажмурился. А когда открыл глаза, то не увидел ничего, даже собственной руки.
«И как же мы теперь будем выбираться? — подумал он. — Наверное, все-таки правы были те, кто сразу полез из вагонов. У них был шанс, и они этот шанс использовали».
Но интуиция подсказывала ему другое. Даже вполне невинные 220 В могут оказаться для человека смертельными, если электрический разряд произойдет в определенную фазу сокращения сердца. Что уж тут говорить о 825 В? От такого напряжения человек может обуглиться.
Впрочем, вода — неважный проводник электричества. Разряд пойдет по кратчайшему пути — от контактного рельса до ближайшего ходового…
И все же…
Гарин знал, что поступает правильно. Они должны были переждать. И они переждали.
Теперь настало время действовать.
В первую секунду он хотел отбросить прочь пластиковую бутылочку, но что-то заставило его удержаться. Интуиция? Она, как известно, развита у врачей не хуже, чем у бизнесменов.
Гарин почувствовал, что вагон слегка накренился. Если бы не сцепки, удерживающие его, он бы наверняка перевернулся.
Но ведь и сцепки могли не выдержать. Значит, надо торопиться. И нарастающий шум воды недвусмысленно говорил об этом.
«Быстрее! Быстрее!!!»
Гарин зажал бутылочку под мышкой — ему пришла в голову блестящая идея, как можно с толком использовать вонючую дрянь, и отпустил поручень.
В темноте все казалось еще более страшным. Он не видел тел погибших, но чувствовал, что они где-то рядом, — мертвецы, еще несколько минут назад бывшие живыми людьми, со своими проблемами, мечтами, печалями, заботами… Смерть подвела всему итог и уравняла всех в правах.
— Ксюша! Где ты? Отзовись! Скажи что-нибудь, я иду к тебе!
— Папа! Я здесь! — послышался голос дочери.
— Говори, не останавливайся, я иду.
— Папа-папа-папа-папа-папа… — говорила Ксюша, и Гарин, перебирая руками по поручням и сиденьям, двигался к ней.
— Я тоже иду, — раздался голос толстяка.
— Аккуратней, — сказал Гарин. — Не раздави меня!
— Миша! — отозвался толстяк. — Меня зовут Михаилом, а как тебя, док?
— Андрей! — сказал Гарин.
— Мы выберемся, Андрей! — сказал толстяк. — Ты чувствуешь, как они болеют за нас?
Гарин кивнул и, осознав, что его кивок в кромешной темноте никому не виден, сказал вслух.
— Да, Миша…
Честно говоря, он и сам так думал. Мертвецы, лежавшие на покатом полу вагона, превратились… ну если не в сообщников и союзников, то в болельщиков. Вряд ли они хотели, чтобы Гарина с компанией постигла та же участь, что и их самих.
«Папа-папа-папа… » — раздавалось уже совсем близко.
— Принцесса, — сказал Гарин. — Ты еще не выбросила вторую половинку зонта?
— Нет.
— Умница. Она нам сейчас пригодится.
— Это еще зачем? — поинтересовался Михаил.
— У тебя больше нет платка? — спросил его Гарин.
— Нет. Зачем мне два платка?
— У меня есть, — подала голос Галочка. Мужчины застыли в удивлении. Затем толстяк с ехидцей сказал:
— Вот уж ни за что бы не подумал.
Послышались неуверенные шаги, и где-то совсем рядом — Гарин сначала почувствовал запах перегара, а потом уж услышал голос — раздалось:
— Это еще почему? Я что, похожа на женщину, у которой нет платка? Интересно, что ты там обо мне вообразил?
Михаил мягко и раскатисто рассмеялся.
— Пардон, мадам. Я не хотел вас обидеть.
— Вот так-то. Эй, кому там нужен платок? Держи!
Толстяк чиркнул зажигалкой, но слабого пламени хватило только на то, чтобы слегка разбавить черноту в радиусе полуметра от его кулака.
И Гарин, и Михаил понимали, что свет зажигалки едва ли поможет им выбраться из вагона. Нужно было придумать что-то другое. И Гарин, кажется, придумал.
Он уловил движение в темноте, словно кто-то встряхнул банку с чернилами, и вытянул руку.
— Давай сюда платок!
— Он чистый! — сказала Галочка. — Я же в него не это… Только деньги заворачиваю, чтобы не потерять. Держи смело!
Гарин нащупал ее руку и взял платок.
— Принцесса, теперь твоя очередь. Дай мне зонтик.
Он взял обломок зонта и накрутил тряпку на конец палки. Затем смочил получившийся факел горючей дрянью из пластиковой бутылочки.
— А ну-ка, Мишель!
Толстяк поднес зажигалку к факелу, и тот вспыхнул голубоватым холодным пламенем.
— Ну вот. Теперь мы готовы. Миша, — Гарин передал факел и бутылочку толстяку, — пойдешь первым. Освещай дорогу.
— Принцесса, — он нагнулся и взял дочку на руки, — обхвати мою шею здоровой рукой и ничего не бойся.
— А я не и боюсь, папа, — ответила Ксюша и прижалась к нему.
Гарин чувствовал, как она дрожала.
— Не бойся, — повторил он. — Нам уже нечего бояться.
— Это точно! — хрипло рассмеялась Галочка. — Люди сами создают себе проблемы. Дрожат из-за каждого пустяка, а потом оказывается, что это совсем не страшно. Вот я помню, когда мне было четырнадцать, один парень…
— Хватит! — оборвал ее Гарин. — Не порти мне девочку! Пойдешь замыкающей.
— Как скажешь, милок. Командуй. У тебя это неплохо получается. Наверное, твой котелок варит кое-что получше, чем манную кашу.
Гарин почувствовал, как дочь прижалась к его щеке, и ощутил прилив нежности… и гордости. Странно, но похвала грязной нищенки подействовала на него ободряюще. Возможно, если бы Ирина почаще говорила что-нибудь подобное…
Ирина… Он обязательно поговорит с ней. Но сначала надо выбраться отсюда.
— Миша! Иди в тот конец вагона. Мы — за тобой.
Толстяк слушался Гарина беспрекословно. Он признал его право старшего и даже не думал возражать. Он только спросил:
— В какое окно будем вылезать? Справа или слева?
— Не имеет значения, — ответил Гарин. — Теперь контактный рельс не под напряжением. Полезем туда, где места больше.
— Угу, — согласился толстяк.
Маленький отряд двинулся вперед. Внезапно Гарину показалось, что сквозь шум воды он сумел различить человеческий голос.
— Стоп! — сказал он. — А ну-ка тихо! Вы ничего не слышите?
— Это, наверное, бурчит у меня в животе, — начала Галочка, но Гарин рявкнул:
— Тихо! Замолчите все! — сказать просто «заткнись» он почему-то не решился.
Снова шум бегущей воды. И больше ничего.
«Наверное, показалось», — подумал Гарин и хотел уже идти дальше, но вдруг явственно услышал мужской голос.
— Помогите! Эй, вы там…
Громкое бульканье, словно кричавший пускал пузыри.
— Эй!!! Помогите! Меня зажало! Помогите!!!
Гарин посмотрел на толстяка. Он прекрасно видел и понимал всю гамму чувств, отразившихся на его лице.
«Может, лучше сделать вид, что мы ничего не слышали, а? Я так, например, почти ничего. И даже если слышал, то я легко смогу это забыть. А ты?»
Гарин не мог.
— Ксюша, посиди немножко. Мы быстро, — сказал он, опуская дочь на сиденье. — Галина! Будь рядом. Держи ее за ногу, чтобы девочке не было страшно одной.
— Командир… А может, это… — хрипло сказала Галочка, и Гарину показалось, что она облизала пересохшие губы. — Пленных не берем?
Проблема заключалась в том, что Гарин тоже так считал. Он находил это более… разумным. Прагматичным. Это был самый естественный выход, но Гарин не мог думать о нем без отвращения.
— Еще слово, и останешься здесь. Поняла?
— Да как скажешь. Ты только давай побыстрее, ладно?
Гарин взял ее руку и положил Ксюше на колено.
— Мы быстро. Михаил! Михаил?
Толстяк скривился, будто ему предлагали съесть тухлую крысу. Затем он глубоко вздохнул:
— Конечно… Надо помочь… — но его интонация выражала прямо противоположное.
Гарин отобрал у Михаила факел, и они пошли назад — туда, откуда доносился голос.
Константинов не знал, сколько времени он провел без сознания. Минуту? Две? Пять? Он затруднялся с ответом.
Да это было и неважно. Гораздо важнее было другое. Когда он пришел в себя, все вокруг изменилось, и самым разительным изменением стала непроницаемая черная темнота.
Он потерял всяческие ориентиры и теперь с ходу не мог сообразить: где верх, где низ? Где право, где лево?
Самое сильное и постоянное впечатление — острая боль в правой ноге.
Константинов ощущал под руками холодный гладкий металл — стенки соседних вагонов, сошедших с рельсов и упершихся друг в друга.
Ступню зажало, будто в капкане. Но, что было хуже всего, он не мог найти опоры, так и висел, сходя с ума от боли.
Набежавшая волна охладила спину, слегка привела его в чувство. Это было неплохо, однако означало новую опасность — вода прибывала.
А она действительно прибывала, и очень быстро. Константинов не успел бы сосчитать до десяти, а уровень воды уже поднялся до плеч. Еще немного, и он захлебнется.
Владимир что было сил уперся руками в стенки вагонов и попытался найти опору для левой, свободной, ноги. Тогда можно было бы кое-как согнуться и, ухватившись за правую ногу, постараться вытащить ее из железного плена.
Новая волна перекатила через голову, оглушив его. Водяная атака была неожиданной, невидимой, и оттого еще более страшной. Константинов почувствовал, как его охватывает панический ужас.
Вода поднималась, а он висел в тоннеле над рельсами, и его захлестывали набегавшие из темноты волны.
Желая придать себе уверенности (скорее доказать, что он еще жив и может бороться), он стал громко отфыркиваться и материться. Константинов не знал, на кого он ругается: на себя, на воду, на плывун или на безжалостное железо, зажавшее его ногу. Он просто доводил до сведения окружающего мира, что он, Владимир Константинов, очень недоволен сложившимся положением вещей. И не намерен сдаваться.
Впасть в панику, опустить руки и приготовиться к смерти — это было самое легкое, что он мог сделать: один, в темном тоннеле. Но Константинов не видел в этом большого смысла; напротив, смысл, на его взгляд, был в том, чтобы немного подергаться. Побарахтаться.
— Дурачок, — сказала она и погладила его по щеке. — Ты один, понял?
— Угу, — ответил Константинов и откинул простыню. — А ну-ка раздевайся!
Он схватил ее за плечи и повалил на кровать.
— Чертова дура! Ты — чертова дура!!! — говорил он, стягивая с нее трусики.
А Ирина смеялась до слез и не могла остановиться.
Он перевернул ее на живот, дважды шлепнул по несколько расплывшимся ягодицам, но на это последовал только новый взрыв смеха, еще более громкий.
Он долго возился с застежкой лифчика. Владимир каждый раз недоумевал: неужели на свете есть хоть один мужчина, способный справиться с этой проклятой застежкой легко и непринужденно?
Скорее всего, это бывает только в кино, и то наверняка в кадре мужские руки дублируют женщины-каскадеры.
Наконец ему удалось расстегнуть и сорвать с нее лифчик.
Он снова перевернул Ирину на спину.
— Я тебе сейчас покажу!!! — сказал он, сделав зверское лицо.
Она, по-прежнему смеясь, обняла его плечи.
Владимир покрывал ее тело поцелуями. Он оторвался только на мгновение — прохрипеть в запале: «Я тебя люблю!» А все остальное: «И какое мне дело до того, что было одиннадцать лет назад?!» — сказал уже про себя. На это не стоило тратить времени.
Константинов ухватился за выступающий короб воздухозаборника и свесился с крыши.
В том вагоне, по которому он лез, ни Ксюши, ни Гарина не было. Из этого еще не следовало, что они в нем не ехали; они могли так же, как все, бежать по тоннелю, но что-то подсказывало Владимиру, что это не так.
Константинов посмотрел вперед. Почти нигде в окнах не было стекол, поэтому он хорошо все видел.
Гарин с озабоченным лицом стоял рядом с потным и красным толстяком и о чем-то с ним беседовал. Константинов поискал глазами Ксюшу, но нигде ее не увидел.
Владимир еще раз взглянул на Гарина. Тот, несмотря на царивший вокруг хаос, выглядел спокойным. Гарин показывал толстяку на плафоны, и толстяк согласно кивал.
«Значит, Ксюша где-то поблизости. Не мог же он ее бросить», — решил Константинов и снова лег на крышу.
Ему оставалось проползти совсем немного до следующего вагона.
Константинов подполз к краю и выпрямился, уперевшись руками в потолок тоннеля. Занес левую ногу над пропастью между вагонами и почувствовал сильный удар.
Вагоны, беспорядочно наталкиваясь друг на друга, слетали с рельсов и разворачивались поперек тоннеля.
Правая нога соскользнула, и Константинов понял, что падает, на секунду раньше, чем полетел вниз.
Он попытался расставить руки в стороны, и это ненадолго задержало падение. Владимир повис между вагонами, сознавая, что ничего не может сделать.
Сцепка трещала, подавалась и изгибалась дугой; вагоны медленно, но неотвратимо сближались друг с другом. Константинов хотел, позабыв об опасности электрического разряда, отпустить руки и упасть на рельсы, но было уже поздно.
Правую ногу зажало и продолжало сжимать, словно в тисках. Боль медленно нарастала и через несколько секунд стала совсем невыносимой.
Константинов закричал от страха и отчаяния. Последнее, что он увидел, — яркая, неестественно-голубая вспышка.
Но он так и не понял, что это: дуга электрического разряда или его мозги взорвались от боли?
Дежурный диспетчер службы пути Клоков действовал решительно и быстро.
Его руки, как две испуганные птицы, порхали над пультом. Они нажимали различные кнопки, срывали и снова бросали на рычаги телефонные трубки, щелкали тумблерами и переключателями, но глаза диспетчера и мозг постоянно фиксировались на самом главном — цифрах, светящихся на электронных часах.
8:29:43…
Он ощущал себя тонким перешейком, через который песок из верхней колбы перетекает в нижнюю.
Время всегда являлось решающим фактором в его работе, но раньше Клоков ощущал Время как нечто механическое, ритмично отсчитывающее секунды. А теперь Время стало вязким, его невозможно было разделить на секунды, потому что даже десятые и тысячные доли имели огромное значение.
Прежде всего он связался с МЧС и объяснил ситуацию.
Дежурный по московскому штабу задал только один вопрос: где лучше входить бригадам спасателей? На «Тушинской» или на «Щукинской»?
Клоков был готов к этому вопросу, хотя бы потому, что на него не существовало однозначного ответа.
Катастрофа произошла ближе к «Щукинской», однако он подозревал, что по кратчайшему пути пробиться к месту аварии будет невозможно. Спасателям, если они пойдут от «Щукинской», придется двигаться до «Волоколамской», переходить на параллельный путь и возвращаться назад. Полтора километра плюс семьсот пятьдесят метров.
Тем, кто войдет на «Тушинской», придется проделать те же самые полтора плюс семьсот пятьдесят.
Итого — два километра двести метров. Две с половиной тысячи шагов.
То же самое расстояние можно было измерить по-другому. Полный состав жизней, хотя… Он уже не верил в то, что полный.
Клоков доложил офицеру МЧС, что в тоннеле вода. Тот ответил:
— Понял вас! — и тут же в параллельную трубку прокричал, чтобы экипажи, прибывающие на место происшествия, готовили штатные плавсредства.
Профессионалы передавали сигнал тревоги друг другу четкими, чуть механическими, лишенными эмоций голосами.
Затем Клоков доложил о случившемся начальнику московского метрополитена Игорю Вениаминовичу Маеву.
Тот не стал хвататься за сердце: выслушал доклад с бездушностью автомата и задал несколько вопросов, свидетельствующих о том, что информацию он переваривал четко и методично, как автомат.
— Выезжаю. Докладывай каждые пять минут. Я на связи, — сказал Маев и отключился.
Машина заработала. Экипажи МЧС, застигнутые на маршрутах сигналом «808», разворачивались, включали сирены, залезали на газоны и тротуары, нарушали правила дорожного движения и мчались в сторону злополучных станций метро.
Клоков своей властью приказал дежурным по «Щукинской» и «Тушинской» срочно эвакуировать пассажиров. Остальные станции — от «Планерной» до «Полежаевской» — тоже следовало закрыть, но уже не так спешно, не вызывая излишней паники. «Полежаевская» стала конечной. Там работал оборотный тупик, нарушать движение поездов на всей линии не имело смысла.
Потом Клоков доложил о ЧП в департамент транспорта Москвы. Там тоже отреагировали мгновенно и пообещали организовать сообщение наземным транспортом.
Клоков взглянул на часы — 8:34:17.
Все это он проделал за четыре минуты. Неплохой результат.
Селекторная связь, соединявшая его с соседними залами, работала постоянно. Клоков слышал, как ругается Шевченко.
После короткого замыкания на СТП — тягово-понизительной подстанции — «выбило» все автоматы. Это означало, что насосы водоотливной установки остановились и рабочее освещение в тоннеле погасло. Правда, должно было заработать аварийное, но оно, по существующим техническим нормам, составляло всего пять процентов от рабочего. Негусто.
Выжившие наверняка бьются в темноте, как слепые котята, а тусклые лампочки на стенах тоннеля бесстрастно взирают на происходящее мутными стеклянными глазами. Если они вообще загорелись.
Даже здесь, на ДПЛ (диспетчерском пульте линии), в нескольких километрах от места трагедии, Клоков хорошо понимал, что должны чувствовать обезумевшие от страха люди, запертые в каменной кишке. Казалось, он слышал шум прибывающей воды, плеск от падающих тел, стоны, крики и плач.
«Блядство!» — проорал он про себя и спохватился.
Профессионализм. Эмоциями тут не поможешь.
Спокойствие. Он должен сохранять спокойствие.
Ну или хотя бы его видимость.
Клоков выпрямился на вращающемся стуле. Если не приглядываться, внешне он выглядел совершенно бесстрастно.
Метро продолжало работать, и гигантский мегаполис продолжал жить своей жизнью.
В офисных многоэтажках гудели компьютеры, в принтерах шуршала бумага; заключались выгодные сделки и расторгались договоры; секретарши с точеными икрами приносили боссам в кабинет первую чашку кофе; в поликлиниках сидели старушки, хвастаясь честно заработанными болезнями; в кинотеатрах крутили боевики; почта разносила сотни тысяч писем с незамысловатыми приветами и признаниями в любви, реже с упреками и проклятиями; в магазинах резали колбасу; в дешевых забегаловках разливали водку; на рынках торговцы раскладывали товар — город бурлил своей обычной жизнью и не знал, что в пятнадцати метрах под каналом имени Москвы гибнут люди, совершают последние отчаянные вдохи, кричат, умоляют, прощаются, надеются, борются, бьются…
Их главным противником была вода. Вода под и над землей.
В 8:24 полил проливной дождь.
Он падал на землю из низких прохудившихся туч, заливал городскую канализацию и сковывал движение на главных городских магистралях.
Бесконечные утренние пробки стали еще больше. Автомобильные потоки замерли и почти не двигались, лишая тех, кто ехал в двадцать шестом составе, последней, быть может, призрачной надежды.
Первым на поступающую информацию отреагировал «скаут». Впрочем, ничего удивительного — это являлось его прямой и главной обязанностью.
Ни для кого не секрет, что информация в двадцать первом веке — самый ходовой товар. Гигантские механизмы с миллионными оборотами постоянно собирают, анализируют, корректируют и выдают готовые к употреблению сюжеты. Механизмы эти называются короткой и неблагозвучной аббревиатурой СМИ.
Здесь царит жесточайшая конкуренция. Основной закон: «Кто первый — тот и прав». Каждый игрок прекрасно знает свою нишу и свои правила игры.
Первыми в работу включаются радиостанции, как самые мобильные. Их задача — выловить новость и выложить ее в эфир. Комментарии и анализ — все это потом. Для радио главное — подать новость в чистом виде. Сырой.
После радио в игру включается телевидение. Оно дополняет новость будоражащей обывательские нервы «картинкой» и пытается дать некое подобие сиюминутного анализа, хотя и не слишком усердствует. Задача ТВ — повторить новость и облечь ее в зримую форму.
Ну а затем наступает очередь газет. Газета — самый инертный и неповоротливый игрок. Ее еще надо отпечатать. Поэтому газета не претендует на звание самого оперативного из всех СМИ, ей надо посмотреть на новость несколько под другим углом зрения и сделать уже развернутый анализ.
«Скаут» НТВ услышал об аварии в метро на восемь минут раньше, чем об этом сообщили радиостанции, по рации, настроенной на ту же волну, что и штатные средства связи экипажей МЧС.
Он тут же связался с выпускающим редактором новостной передачи.
Редактор взглянул на часы — до девятичасового выпуска оставалось совсем немного, но, если новость того стоила, ее можно было дать в экстренном выпуске.
Выпускающий редактор доложил редактору службы новостей, и тот отдал команду дежурной бригаде немедленно выехать на место происшествия.
Информационная машина, выпустив пары, стала набирать обороты.
Гарин шел по вагону, вглядываясь в лица лежащих. Толстяк с зажигалкой в руке следовал за ним. Андрей хорошо слышал его напряженное сопение. А вот крика за своей спиной никак не ожидал.
Гарин резко обернулся. Орал толстяк. Он стоял посреди вагона, наклонившись грузным телом вперед, словно хотел сделать «ласточку». Правую ногу он действительно задрал над полом и даже пытался ею шевелить, чтобы сбросить с лодыжки женскую руку.
Андрей поморщился и подошел к толстяку.
— Ну, в чем дело?
Женщина, до сих пор неподвижно лежавшая на спине, неожиданно выпрямилась и села.
— В чем дело? Он еще спрашивает, в чем дело! Нет, это я хочу узнать, в чем тут дело!
Гарин присел рядом и попытался отцепить ее пальцы от ноги толстяка.
Женщина глядела на него огромными остановившимися глазами. Ее редкие седые волосы растрепались и стояли дыбом. Под левым глазом красовался отцветающий синяк, при всем желании его нельзя было отнести к последствиям катастрофы. А вот здоровенная шишка на лбу выглядела вполне свежей.
— Отпустите его, — сказал Гарин, отгибая палец за пальцем.
— Не смей меня трогать! — завизжала женщина. — Слышишь, ты! Не смей меня трогать!
В лицо Гарину ударил запах перегара. Он отвернулся.
— А что, красавчик, — женщина кокетливо провела рукой по лицу, ощупывая глаз. Другой рукой она по-прежнему цепко держалась за ногу толстяка. — Может, выпьем немного? Расслабимся? — и она засмеялась хриплым кашляющим смехом.
— Идиотка! — пробормотал Гарин и ударил ее по грязному запястью.
Нога толстяка, почувствовав свободу, стукнула об пол.
Толстяк пробежал несколько шагов и обернулся.
— Фу, — выдохнул он. — Как она меня напугала! Я думал, она… того… — он сложил руки на груди и закатил глаза. — А она… это… живая.
— Конечно, живая, — подтвердила обладательница синяка. — А ты чего хотел? Чтобы Галочка из-за какой-то ерунды двинула кони? Если хочешь знать, от стеклоочистителя еще никто не умирал. Надо только уметь его пить… Ребята! А чего это тут происходит? Где народ-то?
Женщина обеими руками уцепилась за края противоположных сидений и тяжело поднялась на ноги.
Гарин с интересом наблюдал, как меняется ее лицо. Точнее, в нем почти ничего не менялось; Гарин подозревал, что ее мимические мышцы давно уже атрофировались, но оно словно наливалось страхом и какой-то тупой покорностью.
— Это… — Женщина попятилась назад и запнулась о чье-то тело. Она посмотрела под ноги и схватилась за волосы, словно хотела вырвать остатки скудной растительности. — Ребята… Это уже чересчур, — Галочка пошарила за пазухой старой коричневой куртки. — Мне необходимо… Здоровье поправить.
Гарин присмотрелся. В маленькой пластиковой бутылочке из-под пепси-колы плескалась мутноватая жидкость.
— Здоровье поправить… — Он покачал головой. — Дура. Травишь себя, чем попало… Давай сюда, — он протянул руку за бутылочкой. — Ну?!
Все это напоминало театр абсурда. Они были в вагоне, зажатом огромным плывуном, который все надвигался и угрожал с минуты на минуту раздавить их, а он почему-то думал о бутылочке с горючей жидкостью. О том, чтобы эта дрянь не попала в желудок нищей бродяжки.
Женщина стала торопливо откручивать пробку.
— Нормально, могу и тебе оставить, — говорила она, и руки ее дрожали. — Не бойся, не потравишься. Вот, смотри, я сама сейчас попробую…
— Я тебе попробую! — прикрикнул на нее Гарин, и пьянчужка покорно протянула ему бутылочку.
— Я пойду?
— Да куда ты пойдешь? — подал голос толстяк. — Ты что, не видишь, что здесь творится? Мы в метро! Авария! Понимаешь?
— А? — она стала осматриваться. Бездыханные тела, выбитые окна, гул в тоннеле… — Это как же?
Внезапно Гарин и толстяк, как по команде, уставились на потолок. Свет, лившийся из плафонов, замигал и потускнел, будто кто-то решил убавить яркость.
Движения Гарина стали резкими и порывистыми.
— Началось! — воскликнул он. — Пора!
Он выхватил бутылочку из рук женщины и бросился к сиденью, где сидела Ксюша.
— Принцесса, мы сейчас… — последние слова потонули в грохоте.
Пол под ногами подпрыгнул, словно они стояли на палубе корабля, угодившего в шторм. Гарин ухватился за поручень, успев заметить, что толстяк последовал его примеру.
Колесные пары заскрежетали. Вагон двигался по путям, потом он соскочил с рельсов и развернулся поперек тоннеля. Гарин ощутил сильный удар.
— Держись! — заорал он, обращаясь ко всем сразу, но в первую очередь, конечно, к дочери.
Яркая голубая вспышка прорезала темноту тоннеля. Она была настолько ослепительной, что Гарин зажмурился. А когда открыл глаза, то не увидел ничего, даже собственной руки.
«И как же мы теперь будем выбираться? — подумал он. — Наверное, все-таки правы были те, кто сразу полез из вагонов. У них был шанс, и они этот шанс использовали».
Но интуиция подсказывала ему другое. Даже вполне невинные 220 В могут оказаться для человека смертельными, если электрический разряд произойдет в определенную фазу сокращения сердца. Что уж тут говорить о 825 В? От такого напряжения человек может обуглиться.
Впрочем, вода — неважный проводник электричества. Разряд пойдет по кратчайшему пути — от контактного рельса до ближайшего ходового…
И все же…
Гарин знал, что поступает правильно. Они должны были переждать. И они переждали.
Теперь настало время действовать.
В первую секунду он хотел отбросить прочь пластиковую бутылочку, но что-то заставило его удержаться. Интуиция? Она, как известно, развита у врачей не хуже, чем у бизнесменов.
Гарин почувствовал, что вагон слегка накренился. Если бы не сцепки, удерживающие его, он бы наверняка перевернулся.
Но ведь и сцепки могли не выдержать. Значит, надо торопиться. И нарастающий шум воды недвусмысленно говорил об этом.
«Быстрее! Быстрее!!!»
Гарин зажал бутылочку под мышкой — ему пришла в голову блестящая идея, как можно с толком использовать вонючую дрянь, и отпустил поручень.
В темноте все казалось еще более страшным. Он не видел тел погибших, но чувствовал, что они где-то рядом, — мертвецы, еще несколько минут назад бывшие живыми людьми, со своими проблемами, мечтами, печалями, заботами… Смерть подвела всему итог и уравняла всех в правах.
— Ксюша! Где ты? Отзовись! Скажи что-нибудь, я иду к тебе!
— Папа! Я здесь! — послышался голос дочери.
— Говори, не останавливайся, я иду.
— Папа-папа-папа-папа-папа… — говорила Ксюша, и Гарин, перебирая руками по поручням и сиденьям, двигался к ней.
— Я тоже иду, — раздался голос толстяка.
— Аккуратней, — сказал Гарин. — Не раздави меня!
— Миша! — отозвался толстяк. — Меня зовут Михаилом, а как тебя, док?
— Андрей! — сказал Гарин.
— Мы выберемся, Андрей! — сказал толстяк. — Ты чувствуешь, как они болеют за нас?
Гарин кивнул и, осознав, что его кивок в кромешной темноте никому не виден, сказал вслух.
— Да, Миша…
Честно говоря, он и сам так думал. Мертвецы, лежавшие на покатом полу вагона, превратились… ну если не в сообщников и союзников, то в болельщиков. Вряд ли они хотели, чтобы Гарина с компанией постигла та же участь, что и их самих.
«Папа-папа-папа… » — раздавалось уже совсем близко.
— Принцесса, — сказал Гарин. — Ты еще не выбросила вторую половинку зонта?
— Нет.
— Умница. Она нам сейчас пригодится.
— Это еще зачем? — поинтересовался Михаил.
— У тебя больше нет платка? — спросил его Гарин.
— Нет. Зачем мне два платка?
— У меня есть, — подала голос Галочка. Мужчины застыли в удивлении. Затем толстяк с ехидцей сказал:
— Вот уж ни за что бы не подумал.
Послышались неуверенные шаги, и где-то совсем рядом — Гарин сначала почувствовал запах перегара, а потом уж услышал голос — раздалось:
— Это еще почему? Я что, похожа на женщину, у которой нет платка? Интересно, что ты там обо мне вообразил?
Михаил мягко и раскатисто рассмеялся.
— Пардон, мадам. Я не хотел вас обидеть.
— Вот так-то. Эй, кому там нужен платок? Держи!
Толстяк чиркнул зажигалкой, но слабого пламени хватило только на то, чтобы слегка разбавить черноту в радиусе полуметра от его кулака.
И Гарин, и Михаил понимали, что свет зажигалки едва ли поможет им выбраться из вагона. Нужно было придумать что-то другое. И Гарин, кажется, придумал.
Он уловил движение в темноте, словно кто-то встряхнул банку с чернилами, и вытянул руку.
— Давай сюда платок!
— Он чистый! — сказала Галочка. — Я же в него не это… Только деньги заворачиваю, чтобы не потерять. Держи смело!
Гарин нащупал ее руку и взял платок.
— Принцесса, теперь твоя очередь. Дай мне зонтик.
Он взял обломок зонта и накрутил тряпку на конец палки. Затем смочил получившийся факел горючей дрянью из пластиковой бутылочки.
— А ну-ка, Мишель!
Толстяк поднес зажигалку к факелу, и тот вспыхнул голубоватым холодным пламенем.
— Ну вот. Теперь мы готовы. Миша, — Гарин передал факел и бутылочку толстяку, — пойдешь первым. Освещай дорогу.
— Принцесса, — он нагнулся и взял дочку на руки, — обхвати мою шею здоровой рукой и ничего не бойся.
— А я не и боюсь, папа, — ответила Ксюша и прижалась к нему.
Гарин чувствовал, как она дрожала.
— Не бойся, — повторил он. — Нам уже нечего бояться.
— Это точно! — хрипло рассмеялась Галочка. — Люди сами создают себе проблемы. Дрожат из-за каждого пустяка, а потом оказывается, что это совсем не страшно. Вот я помню, когда мне было четырнадцать, один парень…
— Хватит! — оборвал ее Гарин. — Не порти мне девочку! Пойдешь замыкающей.
— Как скажешь, милок. Командуй. У тебя это неплохо получается. Наверное, твой котелок варит кое-что получше, чем манную кашу.
Гарин почувствовал, как дочь прижалась к его щеке, и ощутил прилив нежности… и гордости. Странно, но похвала грязной нищенки подействовала на него ободряюще. Возможно, если бы Ирина почаще говорила что-нибудь подобное…
Ирина… Он обязательно поговорит с ней. Но сначала надо выбраться отсюда.
— Миша! Иди в тот конец вагона. Мы — за тобой.
Толстяк слушался Гарина беспрекословно. Он признал его право старшего и даже не думал возражать. Он только спросил:
— В какое окно будем вылезать? Справа или слева?
— Не имеет значения, — ответил Гарин. — Теперь контактный рельс не под напряжением. Полезем туда, где места больше.
— Угу, — согласился толстяк.
Маленький отряд двинулся вперед. Внезапно Гарину показалось, что сквозь шум воды он сумел различить человеческий голос.
— Стоп! — сказал он. — А ну-ка тихо! Вы ничего не слышите?
— Это, наверное, бурчит у меня в животе, — начала Галочка, но Гарин рявкнул:
— Тихо! Замолчите все! — сказать просто «заткнись» он почему-то не решился.
Снова шум бегущей воды. И больше ничего.
«Наверное, показалось», — подумал Гарин и хотел уже идти дальше, но вдруг явственно услышал мужской голос.
— Помогите! Эй, вы там…
Громкое бульканье, словно кричавший пускал пузыри.
— Эй!!! Помогите! Меня зажало! Помогите!!!
Гарин посмотрел на толстяка. Он прекрасно видел и понимал всю гамму чувств, отразившихся на его лице.
«Может, лучше сделать вид, что мы ничего не слышали, а? Я так, например, почти ничего. И даже если слышал, то я легко смогу это забыть. А ты?»
Гарин не мог.
— Ксюша, посиди немножко. Мы быстро, — сказал он, опуская дочь на сиденье. — Галина! Будь рядом. Держи ее за ногу, чтобы девочке не было страшно одной.
— Командир… А может, это… — хрипло сказала Галочка, и Гарину показалось, что она облизала пересохшие губы. — Пленных не берем?
Проблема заключалась в том, что Гарин тоже так считал. Он находил это более… разумным. Прагматичным. Это был самый естественный выход, но Гарин не мог думать о нем без отвращения.
— Еще слово, и останешься здесь. Поняла?
— Да как скажешь. Ты только давай побыстрее, ладно?
Гарин взял ее руку и положил Ксюше на колено.
— Мы быстро. Михаил! Михаил?
Толстяк скривился, будто ему предлагали съесть тухлую крысу. Затем он глубоко вздохнул:
— Конечно… Надо помочь… — но его интонация выражала прямо противоположное.
Гарин отобрал у Михаила факел, и они пошли назад — туда, откуда доносился голос.
Константинов не знал, сколько времени он провел без сознания. Минуту? Две? Пять? Он затруднялся с ответом.
Да это было и неважно. Гораздо важнее было другое. Когда он пришел в себя, все вокруг изменилось, и самым разительным изменением стала непроницаемая черная темнота.
Он потерял всяческие ориентиры и теперь с ходу не мог сообразить: где верх, где низ? Где право, где лево?
Самое сильное и постоянное впечатление — острая боль в правой ноге.
Константинов ощущал под руками холодный гладкий металл — стенки соседних вагонов, сошедших с рельсов и упершихся друг в друга.
Ступню зажало, будто в капкане. Но, что было хуже всего, он не мог найти опоры, так и висел, сходя с ума от боли.
Набежавшая волна охладила спину, слегка привела его в чувство. Это было неплохо, однако означало новую опасность — вода прибывала.
А она действительно прибывала, и очень быстро. Константинов не успел бы сосчитать до десяти, а уровень воды уже поднялся до плеч. Еще немного, и он захлебнется.
Владимир что было сил уперся руками в стенки вагонов и попытался найти опору для левой, свободной, ноги. Тогда можно было бы кое-как согнуться и, ухватившись за правую ногу, постараться вытащить ее из железного плена.
Новая волна перекатила через голову, оглушив его. Водяная атака была неожиданной, невидимой, и оттого еще более страшной. Константинов почувствовал, как его охватывает панический ужас.
Вода поднималась, а он висел в тоннеле над рельсами, и его захлестывали набегавшие из темноты волны.
Желая придать себе уверенности (скорее доказать, что он еще жив и может бороться), он стал громко отфыркиваться и материться. Константинов не знал, на кого он ругается: на себя, на воду, на плывун или на безжалостное железо, зажавшее его ногу. Он просто доводил до сведения окружающего мира, что он, Владимир Константинов, очень недоволен сложившимся положением вещей. И не намерен сдаваться.
Впасть в панику, опустить руки и приготовиться к смерти — это было самое легкое, что он мог сделать: один, в темном тоннеле. Но Константинов не видел в этом большого смысла; напротив, смысл, на его взгляд, был в том, чтобы немного подергаться. Побарахтаться.