Аморальней же всех сегодня ведет себя правительство Израиля, без боя отдающее территорию злобному, немощному врагу и заменяющее защиту своих граждан символическими жестами, которые заведомо неспособны отсрочить больше, чем на несколько часов, следующее массовое убийство евреев арабами.
Недавно мне пришло письмо от читателя, который в ответ на мои призывы к честной войне забеспокоился, удастся ли евреям сохранить моральное превосходство над врагом, если они наконец станут бить этого врага всерьез. Я объяснила ему, что в борьбе добра со злом неизбежно побеждает добро, потому что право решать, что такое хорошо и что такое плохо, достается победителю. И потому единственный способ уступить моральное превосходство акуле — это дать себя сожрать.
Приношу искренние извинения акулам за оскорбительное для них сравнение.
Чужая душа
Сколько раз вы слышали, что в глубине души все люди одинаковы? Среди великого множества заблуждений, разделяемых представителями всех культур, это, несомненно, — самое распространенное. Оно вселяет в американцев уверенность, что при первой же возможности любой мусульманин забросил бы джихад, сбрил бы бороду и переехал бы в пригород, где, обогатив собою этническое и религиозное разнообразие соседей, он стал бы приглашать их на барбекью на заднем дворе, где он мог бы обмениваться не слишком чопорными анекдотами со своими новыми друзьями, пока поросенок неторопливо исходит нежным соком на гриле, а хозяйка, в тесных шортах и футболке, с волосами цвета вороньего крыла, вьющимися волной по ветру, обносит гостей «будвайзером» и «зинфанделем», удивляясь про себя отсутствию дочери, которая давно должна была вернуться из кухни с фруктовым салатом, а, вместо этого, как выяснится позже, заперлась в гостевой спальне с очкастым еврейчиком из дома напротив и в данный момент изо всех сил старается не подпустить его слишком близко к заветному пределу, не оттолкнув его при этом слишком далеко, чтобы он не потерял интереса к процессу. В силу того же заблуждения, мусульмане твердо верят, что мы при первой же возможности радостно перебили бы мусульман, осквернили бы их трупы, изнасиловали жен, обратили в рабство детей, разрушили города, изгадили мечети, растащили пожитки, и отпраздновали бы победу плясками и раздачей сладостей на улицах Нью-Йорка и Тель-Авива.
Скажи мне, что ты думаешь про своего врага, и я скажу тебе, кто ты.
Каждый верит, что все остальные разделяют его надежды и страхи. Не стоит даже пытаться объяснить мусульманину, что мы предпочитаем никого не убивать, но когда у нас нет выбора, то мы хороним трупы с максимальной быстротой и уважением к мертвым, что их жены, на наш вкус, выглядят ничуть не привлекательней верблюдов, что их верблюды не вызывают в нас сексуальных поползновений, что рабство противно нашей культуре настолько же, насколько оно является неотъемлемой частью их культуры, и что если мы и тронем их пожитки, то только в резиновых перчатках. Точно так же американцы не в силах поверить, что мусульмане не мечтают о демократии, что отделение мечети от государства является для них святотатством, что идея всеобщего равенства им так же мерзка, как обмен женами, и что ни один из них не откажется добровольно от священного права убить любую женщину в своей семье по малейшему подозрению в неверности, потому что их понятие чести базируется, главным образом, на готовности к убийству.
У меня есть для вас хорошие новости и плохие. Вот хорошие: в своей основе все люди и вправду ничем существенным друг от друга не отличаются. А вот плохие: убедиться в этом можно только при вскрытии. Наши общие черты ограничены анатомией и не имеют ни малейшего отношения к цивилизации.
Сравните, например, мать, чей ребенок погиб от руки араба-камикадзе, с матерью самого камикадзе. Мать камикадзе приглашает друзей и родных отпраздновать главное достижение в жизни ее сына. Она гордо делится с ними своей заветной мечтой: она мечтает, чтобы ее пока еще живые 17 человек детей пошли по стопам своего брата, и чем скорее, тем лучше. Она скромно умолчит, что уже умножила $25,000 на 18 и была приятно ошарашена результатом, но гости всё поймут и, слушая ее, будут путаться в нулях, занимаясь арифметикой в уме. Мать погибшего ребенка ничего говорить не станет, потому что не сможет. Воздух, которым она дышит, превратился в невыносимо горький и, к сожалению, очень медленный яд, и ей понадобится время, чтобы понять, что у нее нет выбора, кроме как научиться дышать этим ядом так же, как она дышала тем же сладким воздухом, что ее сын, пока обгорелые ошметки его тела не пришлось соскребать с мостовой.
Неужели вы верите, что эти две женщины в глубине души мечтают об одном и том же? Неужели вы верите, что у них есть хоть что-нибудь общее, кроме принадлежности к одному биологическому виду?
Конечно, если нам все разложить по полочкам, то мы в конце концов поймем, в чем дело. Как правило, однако, раскладывать некому, и нам приходится доходить до всего своим умом. Силясь осмыслить новое, человек, если он, конечно, не Эйнштейн, пытается втиснуть их в тесные рамки старого. Учитывая, однако, что и обычных евреев на Земле — меньше четверти процента, на Эйнштейна лучше не надеяться. Поэтому, в поисках системы в безумии мусульманского терроризма, мы ищем аналогии ему в нашей собственной культуре. Есть ли у нас таковые, не считая Тима Маквея? Конечно, есть. Время от времени какой-нибудь бедолага, осатанев от несправедливости жизни, является к себе в контору с ружьем и начинает сажать пули в кого ни попадя. В результате, кого везут в морг, кого — в больницу, а сам стрелок либо оставляет последнюю пулю себе, либо его убивает полиция, либо он проводит остаток своей дурацкой жизни в тюрьме. В Америке это называется go postal, потому что, в силу невыясненных пока причин, такая неприятность часто происходит с работниками почты. Сходство с терроризмом настолько очевидно, что вывод напрашивается сам собой: мусульмане осатанели. Однако, памятуя о политической корректности, мы формулируем наш вывод иначе: мы говорим, что в терроризме проявляется их отчаяние, и, довольные собой, начинаем изобретать пути облегчения их тяжелой жизни. И происходит все это, допустим, в пятницу утром.
А в пятницу вечером солнце заходит и начинается суббота. В силу астрономических особенностей текущего времени года, на улице еще светло и по-особенному тихо, как бывает только в самом начале субботы, когда инерция недели еще тщетно пытается сопротивляться спокойствию праздника, наступившего в душах людей, когда, помолившись у Стены, они начинают разъезжаться по домам. В это время всеми уважаемый мулла тридцати с небольшим лет спокойно, с достоинством прощается со своей женой и двумя малолетними детьми и, навеки покинув свой приход, отправляется на заранее выбранную автобусную остановку в Иерусалиме. Там он втискивается в переполненный автобус и, не обращая внимания на недовольство попутчиков, но и не хамя сверх необходимого, пробирается в самую середину, где толпа гуще всего. Там он взрывается, убивая самого себя и множество других людей, большинство из которых — дети, многие — младенцы, и все до одного — евреи, в чем, собственно, и состоял смысл затеянного. Его молодая вдова гордо сообщает репортерам, что покойник всегда мечтал стать шахидом, и рассказывает как она горда за него и счастлива, что он наконец в раю.
Не обращая внимания на явное отсутствие отчаяния в мотивах данного преступления, я хочу задать моим читателям-женщинам ряд вопросов. Согласились бы вы выйти замуж за человека, открыто мечтающего о самоубийстве? Хватило бы у вас дури завести от него детей? Позволили бы вы ему их воспитывать, зная, что он превратит их в таких же маньяков, как он сам? Понравилось бы вам, ложась рядом с ним в постель, знать, что вашей живой любви он открыто предпочитает нездоровую мечту о полуроте райских гурий, несмотря даже на то, что за осуществление своих онанистских грез ему придется заплатить смертью, своей и других людей? Вряд ли. Тогда откуда в вас уверенность, что в глубине души вы ничем не отличаетесь от ваших арабских сестер, что у вас с ними — одни мечты, одни надежды на будущее ваших детей? Согласились бы вы послать своих детей в школу, где их будут учить не ботанике и литературе, а самоубийственной ненависти к другим людям?
Кстати, об образовании. Мы постоянно слышим жалобы на то, как арабские оккупанты в Израиле промывают мозги своим детям. Уверяю вас, что мусульманское образование в других местах, включая и нашу с вами благословенную страну, не очень отличается от «палестинского», потому что убийственная ненависть ко всему, что лежит за пределами затхлого мирка ислама, хоть и не входит в список его пяти столпов, тем не менее составляет его основу и сущность. Вы думали что ислам — это просто такая религия? Тогда национал-социалисты — это просто такая партия.
Вышеупомянутый мулла — правило, а не исключение. Движимые беззаветной ненавистью к евреям, мусульмане без сожаления бросают все, что составляет жизнь нормального человека: семьи, друзей, работу, обязательства. Одно из массовых убийств нынешней интифады было совершено английским адвокатом арабского происхождения. Главарь банды 11 сентября, был выходцем из семьи преуспевающего каирского адвоката. Если ими двигало отчаяние, то я не удивлюсь, если Римский Папа вдруг окажется хасидом. Наших врагов вдохновляет слепая ненависть к евреям, которая, как того требует мерзость, заменяющая им религию, превосходит их любовь к жизни. Голда Меир была тысячекратно права, говоря, что арабы ненавидят евреев сильнее, чем любят собственных детей. Ее слова должны бы быть безвкусной гиперболой, метафорой с гадким душком. К сожалению, они — точнейший диагноз ситуации.
В силу причудливого совпадения, единственный (по крайней мере, пока) американец, уличенный в причастности к бойне в Мадриде, оказался одновременно адвокатом и новообращенным мусульманином. Если его спросить, из какого отчаяния он пошел на страшное преступление, он, возможно, ответит, что хотел облегчить страдания мусульман. У адвокатов и мусульман есть одна интересная общая черта: когда они что-либо говорят, то их заботит не правдивость их слов, а вероятность обоснованного возражения. В данном случае обоснованно возразить не составляет труда: массовое убийство в Мадриде не облегчило ничьих страданий, а, наоборот, причинило массу страданий ни в чем не повинным, кроме трусости их правительства, людям. Давайте спросим себя, если страдания мусульман так ужасны, что их можно облегчить только убийством, то не гуманней ли было бы прикончить из жалости самих страдальцев, а не приносить в жерву их, вне всякого сомнения, самодельным страданиям невинные жизни «неверных»?
Нет, у осатанелых почтовых клерков нет ничего общего с мусульманскими террористами. Если вам нужна аналогия терроризму в нашей жизни, взгляните лучше на стрельбу в американских школах. Стрелкaми неизменно оказываются белые подростки, растущие в комфортабельных домах, принадлежащих благополучным, респектабельным представителям среднего класса. У юных убийц нет ни малейших причин для отчаяния, но их страдания, тем не менее, вполне реальны. Они страдают от невыносимой ненависти ко всему вокруг, и ничем, кроме как убийством всех, кто случайно попадет под пулю, их страданий не утолить.
Признайтесь, вам ведь приходило в голову, что, убив Дилана Клеболда и Ерика Харриса накануне их расправы над одноклассниками по Columbine High, вы бы облагодетельствовали человечество, хотя с точки зрения закона вы были бы преступником.
Верите ли вы, что в глубине души вы ничем не отличаетесь от этих двух подростков? Полагаю, что нет.
Подумайте также о том, что в отличие от следующего расстрела в школе, мы точно знаем, кто совершит следующий теракт.
Человек без лица
Вы видели меня по телевизору, но имени моего вам не назвали, и, встретив меня на улице, вы не узнаете меня, потому что мое лицо было закрыто, когда я стоял перед камерой с четырьмя товарищами по борьбе, собравшимися, чтобы казнить американца. Я — один из тех, кому, согласно обещанию вашего президента, придется держать ответ за это злодеяние. Поживем — увидим.
Вас это может удивить, но мне было жаль приговоренного. Он знал, что его ждет, и все же умер безропотно, как овца. Спастись он, сами понимаете, не мог, но терять ему было нечего, и если бы он решил испортить торжественность момента попыткой сопротивления или хотя бы криком, мы ничего не могли бы с ним поделать, кроме как дать ему умереть чуть помедленнее. По крайней мере, тогда он умер бы, как мужчина, как боец. Но он не был бойцом, а нам нужно было отснять казнь, так что если бы с ним это не получилось, то нам пришлось бы казнить кого-нибудь еще, только и всего.
Ваш президент посылает в Ирак своих солдат и гражданских, где они гибнут в тщетной погоне за наивной мечтой о распространении демократии. Наши бойцы гибнут в борьбе за священную цель — распространение ислама. На этом сходство между нами кончается. Все современные демократии существуют в процветающих капиталистических странах, населенных в основном христианами или, в случае Израиля, евреями, а каждая процветающая капиталистическая страна, населенная в основном христианами или евреями, является демократией. Несмотря на то, что Индия и Турция тоже обычно причисляются к демократическим странам, они не являют собой опровергающего примера. Индийская демократия вынуждена сосуществовать с древней кастовой системой, которая легко переживет все признаки западного влияния, включая и демократию. А если вам кажется, что в Турции царит безудержная свобода, то почему ни один американец до сих пор не эмигрировал туда в погоне за правами, которых он лишен у себя дома?
Нам, арабам, западное изобилие неведомо и не нужно. Мы — не капиталисты. Мы — нищие. Мы были нищими с начала времен и останемся нищими до самого их конца. Несколько десятилетий назад, до того, как капитализм принес Западу власть и богатство, наше единственное сокровище, нефть, было ничуть не ценней верблюжьего дерьма. Через несколько десятилетий от капитализма не останется и следа, и нефть снова станет никому не нужна. К тому же, мы — не христиане и не евреи. Мы — мусульмане». Демократия не пустит корней в нашей пустыне. В нашей пустыне растет только джихад.
Кому могло прийти в голову, что мы хотим демократии? Что мы сделали такого, что могло бы быть понято как стремление к свободе, которую вы цените так высоко, что вам не жаль за нее умереть? Да, все больше и больше мусульман переселяются в Европу и Соединенные Штаты, но ведь не ради свободы, равенства и братства мы выдираем корни из песка, пересекаем океан и селимся среди своих смертельных врагов. Наше великое переселение на Запад это не стремление к свободе, а джихад, хотя и в самой непритязательной форме. Раз Америка и Европа не пришли к Магомету, то Магомет пришел в Америку и Европу. Некоторые из нас достигли блестящих успехов среди неверных, но большинство к этому даже не стремится: мы знаем, что рано или поздно ваша дутая мощь рассыплется в прах, как рассыпались под нашими ударами башни Торгового центра, и мир вернется к простой правде священного Корана. Куда вы побежите, когда ваши города обратятся в пустыню? Где спрячетесь?
Но давайте на минуту забудем, что в Ираке не может быть демократии. Отпустите свою фантазию на волю. Вообразите, что каким-то невероятным образом вам удалось победить, и в Ираке воцарилась демократия не хуже американской. Вообразите также, что Ирак участвует в джихаде на вашей стороне, против своих братьев. Конечно, судя по подвигам иракской армии в двух бушевых войнах, вам было бы лучше, если бы она сражалась против вас, но давайте вообразим нечто совершенно невероятное — что вам удалось научить иракцев воевать по-американски: трусливо, но убийственно эффективно. Вот вам вопрос: каким образом это спасет вас от нашего терроризма? Каким образом демократия в Ираке помешает очередной группе арабов — будь то саудовцы, египтяне, марокканцы, ливийцы, иорданцы или кто угодно еще — обрушить еще несколько авиалайнеров на ваши небоскребы, или подложить «грязную» бомбу, или отравить ваши резервуары с питьевой водой, или сделать любую из мириада вещей, которые мы делаем при каждом удобном случае?
Ответ ясен и прост: демократия в Ираке нас не остановит. Вы не можете победить в этой войне, особенно, учитывая, как вы ее ведете.
Попробуйте взглянуть на все это моими глазами. Отец казненного американца обвинил в его смерти Буша и Рамсфельда. Я понимаю, что у вас есть причины не доверять мне, но можете смело мне поверить, что ни Буша, на Рамсфельда не было среди пяти человек с зачехленными головами, обезглавивших американца. Я знаю, я там был. Я уверен, что отец убитого тоже это знает. Но вам не следует его судить: он, возможно, переживает сейчас самые страшные дни своей жизни. Бог знает, какие глупости каждый из нас сказал бы или сделал, если бы ему пришлось смотреть, как казнят его сына, а он не мог бы ни защитить его, ни отомстить за его смерть. Только великая цель дает людям силы пережить трагедию с достоинством, как бесчисленные палестинские матери, чьи дети стали мучениками в борьбе с сионистской оккупацией.
Но вернемся к отцу казненного. Он знает, что это мы, арабы, убили его сына в строгом соответствии с нашей культурой, обычаями и религией. Как ни неправильно ведет свою войну Буш, он — единственный в мире лидер, который хоть как-то пытается нам помешать. И тем не менее, убитый горем отец обвиняет в смерти своего сына вашего президента. Ни ему, ни кому бы то ни было другому не приходит в голову обвинить в его смерти ислам, арабов в целом, или даже нас пятерых, хотя это именно мы отрезали ему голову на глазах у всего мира. Наш случай не является исключением. Что бы мы ни совершили во славу ислама, мир относится к причиненному нами злу, как будто оно было вызвано силами, не поддающимися человеческому контролю, как плохая погода. Каждый год ураганы, наводнения, землетрясения убивают тысячи людей, но никто не призывает восстановить справедливость, никто не требует отомстить.
В результате, я и мои товарищи по борьбе остаемся безупречно чисты, как ангелы. Нам можно убивать неверных перед объективами телекамер. Нам можно рвать наших жертв на куски и позировать с окровавленными частями их тел. Нам можно все, и ни враги, ни свои ничем нас не попрекнут. Задумайтесь над этим: вы так гордитесь своей свободой, а ведь самые свободные в мире люди — это мы. Если вы думаете, что мы согласимся променять нашу свободу на демократию американского образца, то вы жестоко заблуждаетесь, и я охотно разрежу вас на куски, предпочтительно, в присутствии репортеров, чтобы продемонстрировать вам вашу ошибку.
Я помню, как в начале войны ваши газеты гадали, встретят ли вас иракцы как захватчиков или как освободителей. До войны мы молились на Саддама, но не потому, что он сделал нам что-то хорошее. Он обобрал страну до костей. Его палачи предали пыткам и мучительной смерти тысячи безвинных людей. Он был настоящим властителем. Любой человек на его месте делал бы то же самое, но ни у кого не хватило ни силы, ни мозгов сесть на его место. За это-то мы так его и любили. Когда в страну вошли американцы, мы их приветствовали с искренней радостью по двум причинам. Во-первых, никто не хотел быть наказанным за неискреннюю радость в адрес завоевателей. Во-вторых, вы одержали победу над тем, кто всего за несколько дней до этого считался непобедимым. Когда у вас в Америке кто-то нокаутирует чемпиона мира в тяжелом весе, то победителя любят все.
У нас ушло время, чтобы понять, что, хотя ваши солдаты вооружены и обучены лучше, чем мы могли бы даже мечтать, вы — слабее нас. Вы не можете победить арабов, потому что не понимаете своего врага. Ваш президент говорит, что мне придется держать ответ за все, что я совершил. Пока что вам еще предстоит меня поймать, и трудно сказать, как оно обернется. Да это и неважно: я — воин. Я живу, как воин, и, как воин, умру от руки врагов. Это — моя судьба, и она меня не страшит. Но скажите, как мой плен или даже смерть помогут вам? Вот вы поймали Саддама — много вам от этого пользы?
Я же при первой же возможности убил бы не только вашего президента, но и вашу престарелую бабушку, и не потому, что она мне чем-то угрожает, а потому что воин не имеет права щадить врага. Это — джихад.
Вы думали, что победили, когда армия Саддама рассыпалась, как песок, под вашими ударами, не в силах оказать вам сопротивления. Теперь вы знаете, что когда армия Ирака была разогнана, война за Ирак еще даже не началась. Даже теперь наша война против вас еще не полностью развернулась, но вы уже ее проиграли. Я бы не смог назвать точную дату вашего поражения, потому что это произошло постепенно, но я могу сказать, когда оно стало необратимым. Вы потеряли свой последний шанс на победу, когда позволили Фаллудже зверски убить четырех американцев, осквернить их трупы — и выжить. У вас не хватило мудрости дать иракцам простой выбор, без которого у вас не может быть никакой надежды на победу: сдайся или умри. У вас не хватило мужества уничтожить Фаллуджу вместе со всем ее населением. Что произошло на следующий день? Муктаба аль-Садр, ничтожество, у которого нет ничего, кроме имени его покойника-отца, бросил вам вызов и выжил и, следовательно, победил. Теперь вас не боятся даже дети, а в нашем мире кого не боятся, тех презирают.
Вот вам урок. Победить в войне и сохранить в чистоте руки — две совершенно разные задачи. Вам предстоит понять, что, когда ваш враг — арабы, эти две цели взаимно исключают друг друга.
Ни в чем ваша врожденная слабость не проявилась так ярко, как в вашем отказе выполнить свой долг из страха выхвать ненависть мусульман. Как вы думаете, сегодня мы ненавидим вас меньше, чем накануне 9/11 или больше? Или вас пугает, что скажет ООН, если вы вдруг станете воевать всерьез?
Не кажется ли вам странным, что мы, будучи настолько слабее вас, совершенно не беспокоимся, любите вы нас или ненавидите, хотя, теоретически, вы могли бы испепелить нас быстрее, чем мы сняли наш фильм о казни американца?
Подумайте об этом до нашей следующей встречи. А она непременно состоится, я вам обещаю.
Еще раз про любовь
Сегодня разговор у нас пойдет о любви: как легко принять за нее самую дешевую подделку, как легко воспользоваться ею, чтобы заманить в западню глупца, как бесценна она и в то же время как легко без нее обойтись.
Недавно один знакомый завел со мной разговор о любви. Он спросил:
— Как чувствует себя человек, вынужденный жить евреем?
— По-видимому, примерно так же, как чувствует себя человек, вынужденный жить адвентистом седьмого дня или, допустим, огнепоклонником, — ответила я. — Если нас уколоть, разве у нас не идет кровь? Такие эксперименты проводились, и вы, возможно, о них слышали.
— Я не об этом, — сказал он. — Мне интересно, как чувствуют себя люди, на протяжении всей своей истории являющиеся объектом всеобщей ненависти.
У меня возникло искушение сказать, что эти люди чувствуют себя хорошо, потому что всеобщая ненависть — верный признак того, что они не свернули с дороги, предначертанной для них Богом. Но мой собеседник был искренне дружелюбен, и я решила быть предельно вежливой. Чувствуя себя, как хасид, расспрашивающий украинца о вкусе сала, я призналась:
— А мне интересно, каково жить на свете, не будучи объектом всеобщей ненависти. У нас никогда не было случая это испытать. Должно быть невероятно интересное ощущение. Вы получаете от него удовольствие?
Мой собеседник принялся объяснять, что жизнь полна проблем даже у гоев, и я перестала его слушать, потому что, хотите верьте, хотите нет, но их цорэс ненамного отличаются от наших с вами. Вместо этого, я стала думать, как замечательно мы преуспели, несмотря на всеобщую ненависть к нам со стороны наших соседей и знакомых. В любой без исключения стране Диаспоры, где погромы еще не начались, мы неизменно оказываемся впереди других этнических и религиозных групп в бизнесе, науках, музыке, изобразительных искусствах, сценических искусствах и, что важнее всего, сочинении социальных теорий, которые предназначены улучшить жизнь всех людей, но, вместо этого, почему-то неизбежно в конце концов приводят к погромам. Я стала думать о необъяснимой корреляции между благополучием любого общества и благосостоянием его еврейской общины. Страны, где мы процветаем, процветают вместе с нами; страны, зараженные антисемитизмом, неизбежно приходят в упадок. В свете этой странной, не подмеченной Марксом общественной закономерности, можем ли мы упрекать наделенного среднестатистическим интеллектом нееврея, если он приходит к заключению, что сионисты управляют Уолл Стрит и Голливудом, Конгрессом и Сенатом, Белым домом и Кремлем, засухами и наводнениями, ураганами и землетрясениями, СПИДом и вирусом Эбола, солнечными пятнами и кольцами Сатурна?
Недавно мне пришло письмо от читателя, который в ответ на мои призывы к честной войне забеспокоился, удастся ли евреям сохранить моральное превосходство над врагом, если они наконец станут бить этого врага всерьез. Я объяснила ему, что в борьбе добра со злом неизбежно побеждает добро, потому что право решать, что такое хорошо и что такое плохо, достается победителю. И потому единственный способ уступить моральное превосходство акуле — это дать себя сожрать.
Приношу искренние извинения акулам за оскорбительное для них сравнение.
Чужая душа
Скажи мне, что ты думаешь про своего врага, и я скажу тебе, кто ты.
Каждый верит, что все остальные разделяют его надежды и страхи. Не стоит даже пытаться объяснить мусульманину, что мы предпочитаем никого не убивать, но когда у нас нет выбора, то мы хороним трупы с максимальной быстротой и уважением к мертвым, что их жены, на наш вкус, выглядят ничуть не привлекательней верблюдов, что их верблюды не вызывают в нас сексуальных поползновений, что рабство противно нашей культуре настолько же, насколько оно является неотъемлемой частью их культуры, и что если мы и тронем их пожитки, то только в резиновых перчатках. Точно так же американцы не в силах поверить, что мусульмане не мечтают о демократии, что отделение мечети от государства является для них святотатством, что идея всеобщего равенства им так же мерзка, как обмен женами, и что ни один из них не откажется добровольно от священного права убить любую женщину в своей семье по малейшему подозрению в неверности, потому что их понятие чести базируется, главным образом, на готовности к убийству.
У меня есть для вас хорошие новости и плохие. Вот хорошие: в своей основе все люди и вправду ничем существенным друг от друга не отличаются. А вот плохие: убедиться в этом можно только при вскрытии. Наши общие черты ограничены анатомией и не имеют ни малейшего отношения к цивилизации.
Сравните, например, мать, чей ребенок погиб от руки араба-камикадзе, с матерью самого камикадзе. Мать камикадзе приглашает друзей и родных отпраздновать главное достижение в жизни ее сына. Она гордо делится с ними своей заветной мечтой: она мечтает, чтобы ее пока еще живые 17 человек детей пошли по стопам своего брата, и чем скорее, тем лучше. Она скромно умолчит, что уже умножила $25,000 на 18 и была приятно ошарашена результатом, но гости всё поймут и, слушая ее, будут путаться в нулях, занимаясь арифметикой в уме. Мать погибшего ребенка ничего говорить не станет, потому что не сможет. Воздух, которым она дышит, превратился в невыносимо горький и, к сожалению, очень медленный яд, и ей понадобится время, чтобы понять, что у нее нет выбора, кроме как научиться дышать этим ядом так же, как она дышала тем же сладким воздухом, что ее сын, пока обгорелые ошметки его тела не пришлось соскребать с мостовой.
Неужели вы верите, что эти две женщины в глубине души мечтают об одном и том же? Неужели вы верите, что у них есть хоть что-нибудь общее, кроме принадлежности к одному биологическому виду?
Конечно, если нам все разложить по полочкам, то мы в конце концов поймем, в чем дело. Как правило, однако, раскладывать некому, и нам приходится доходить до всего своим умом. Силясь осмыслить новое, человек, если он, конечно, не Эйнштейн, пытается втиснуть их в тесные рамки старого. Учитывая, однако, что и обычных евреев на Земле — меньше четверти процента, на Эйнштейна лучше не надеяться. Поэтому, в поисках системы в безумии мусульманского терроризма, мы ищем аналогии ему в нашей собственной культуре. Есть ли у нас таковые, не считая Тима Маквея? Конечно, есть. Время от времени какой-нибудь бедолага, осатанев от несправедливости жизни, является к себе в контору с ружьем и начинает сажать пули в кого ни попадя. В результате, кого везут в морг, кого — в больницу, а сам стрелок либо оставляет последнюю пулю себе, либо его убивает полиция, либо он проводит остаток своей дурацкой жизни в тюрьме. В Америке это называется go postal, потому что, в силу невыясненных пока причин, такая неприятность часто происходит с работниками почты. Сходство с терроризмом настолько очевидно, что вывод напрашивается сам собой: мусульмане осатанели. Однако, памятуя о политической корректности, мы формулируем наш вывод иначе: мы говорим, что в терроризме проявляется их отчаяние, и, довольные собой, начинаем изобретать пути облегчения их тяжелой жизни. И происходит все это, допустим, в пятницу утром.
А в пятницу вечером солнце заходит и начинается суббота. В силу астрономических особенностей текущего времени года, на улице еще светло и по-особенному тихо, как бывает только в самом начале субботы, когда инерция недели еще тщетно пытается сопротивляться спокойствию праздника, наступившего в душах людей, когда, помолившись у Стены, они начинают разъезжаться по домам. В это время всеми уважаемый мулла тридцати с небольшим лет спокойно, с достоинством прощается со своей женой и двумя малолетними детьми и, навеки покинув свой приход, отправляется на заранее выбранную автобусную остановку в Иерусалиме. Там он втискивается в переполненный автобус и, не обращая внимания на недовольство попутчиков, но и не хамя сверх необходимого, пробирается в самую середину, где толпа гуще всего. Там он взрывается, убивая самого себя и множество других людей, большинство из которых — дети, многие — младенцы, и все до одного — евреи, в чем, собственно, и состоял смысл затеянного. Его молодая вдова гордо сообщает репортерам, что покойник всегда мечтал стать шахидом, и рассказывает как она горда за него и счастлива, что он наконец в раю.
Не обращая внимания на явное отсутствие отчаяния в мотивах данного преступления, я хочу задать моим читателям-женщинам ряд вопросов. Согласились бы вы выйти замуж за человека, открыто мечтающего о самоубийстве? Хватило бы у вас дури завести от него детей? Позволили бы вы ему их воспитывать, зная, что он превратит их в таких же маньяков, как он сам? Понравилось бы вам, ложась рядом с ним в постель, знать, что вашей живой любви он открыто предпочитает нездоровую мечту о полуроте райских гурий, несмотря даже на то, что за осуществление своих онанистских грез ему придется заплатить смертью, своей и других людей? Вряд ли. Тогда откуда в вас уверенность, что в глубине души вы ничем не отличаетесь от ваших арабских сестер, что у вас с ними — одни мечты, одни надежды на будущее ваших детей? Согласились бы вы послать своих детей в школу, где их будут учить не ботанике и литературе, а самоубийственной ненависти к другим людям?
Кстати, об образовании. Мы постоянно слышим жалобы на то, как арабские оккупанты в Израиле промывают мозги своим детям. Уверяю вас, что мусульманское образование в других местах, включая и нашу с вами благословенную страну, не очень отличается от «палестинского», потому что убийственная ненависть ко всему, что лежит за пределами затхлого мирка ислама, хоть и не входит в список его пяти столпов, тем не менее составляет его основу и сущность. Вы думали что ислам — это просто такая религия? Тогда национал-социалисты — это просто такая партия.
Вышеупомянутый мулла — правило, а не исключение. Движимые беззаветной ненавистью к евреям, мусульмане без сожаления бросают все, что составляет жизнь нормального человека: семьи, друзей, работу, обязательства. Одно из массовых убийств нынешней интифады было совершено английским адвокатом арабского происхождения. Главарь банды 11 сентября, был выходцем из семьи преуспевающего каирского адвоката. Если ими двигало отчаяние, то я не удивлюсь, если Римский Папа вдруг окажется хасидом. Наших врагов вдохновляет слепая ненависть к евреям, которая, как того требует мерзость, заменяющая им религию, превосходит их любовь к жизни. Голда Меир была тысячекратно права, говоря, что арабы ненавидят евреев сильнее, чем любят собственных детей. Ее слова должны бы быть безвкусной гиперболой, метафорой с гадким душком. К сожалению, они — точнейший диагноз ситуации.
В силу причудливого совпадения, единственный (по крайней мере, пока) американец, уличенный в причастности к бойне в Мадриде, оказался одновременно адвокатом и новообращенным мусульманином. Если его спросить, из какого отчаяния он пошел на страшное преступление, он, возможно, ответит, что хотел облегчить страдания мусульман. У адвокатов и мусульман есть одна интересная общая черта: когда они что-либо говорят, то их заботит не правдивость их слов, а вероятность обоснованного возражения. В данном случае обоснованно возразить не составляет труда: массовое убийство в Мадриде не облегчило ничьих страданий, а, наоборот, причинило массу страданий ни в чем не повинным, кроме трусости их правительства, людям. Давайте спросим себя, если страдания мусульман так ужасны, что их можно облегчить только убийством, то не гуманней ли было бы прикончить из жалости самих страдальцев, а не приносить в жерву их, вне всякого сомнения, самодельным страданиям невинные жизни «неверных»?
Нет, у осатанелых почтовых клерков нет ничего общего с мусульманскими террористами. Если вам нужна аналогия терроризму в нашей жизни, взгляните лучше на стрельбу в американских школах. Стрелкaми неизменно оказываются белые подростки, растущие в комфортабельных домах, принадлежащих благополучным, респектабельным представителям среднего класса. У юных убийц нет ни малейших причин для отчаяния, но их страдания, тем не менее, вполне реальны. Они страдают от невыносимой ненависти ко всему вокруг, и ничем, кроме как убийством всех, кто случайно попадет под пулю, их страданий не утолить.
Признайтесь, вам ведь приходило в голову, что, убив Дилана Клеболда и Ерика Харриса накануне их расправы над одноклассниками по Columbine High, вы бы облагодетельствовали человечество, хотя с точки зрения закона вы были бы преступником.
Верите ли вы, что в глубине души вы ничем не отличаетесь от этих двух подростков? Полагаю, что нет.
Подумайте также о том, что в отличие от следующего расстрела в школе, мы точно знаем, кто совершит следующий теракт.
Человек без лица
Вас это может удивить, но мне было жаль приговоренного. Он знал, что его ждет, и все же умер безропотно, как овца. Спастись он, сами понимаете, не мог, но терять ему было нечего, и если бы он решил испортить торжественность момента попыткой сопротивления или хотя бы криком, мы ничего не могли бы с ним поделать, кроме как дать ему умереть чуть помедленнее. По крайней мере, тогда он умер бы, как мужчина, как боец. Но он не был бойцом, а нам нужно было отснять казнь, так что если бы с ним это не получилось, то нам пришлось бы казнить кого-нибудь еще, только и всего.
Ваш президент посылает в Ирак своих солдат и гражданских, где они гибнут в тщетной погоне за наивной мечтой о распространении демократии. Наши бойцы гибнут в борьбе за священную цель — распространение ислама. На этом сходство между нами кончается. Все современные демократии существуют в процветающих капиталистических странах, населенных в основном христианами или, в случае Израиля, евреями, а каждая процветающая капиталистическая страна, населенная в основном христианами или евреями, является демократией. Несмотря на то, что Индия и Турция тоже обычно причисляются к демократическим странам, они не являют собой опровергающего примера. Индийская демократия вынуждена сосуществовать с древней кастовой системой, которая легко переживет все признаки западного влияния, включая и демократию. А если вам кажется, что в Турции царит безудержная свобода, то почему ни один американец до сих пор не эмигрировал туда в погоне за правами, которых он лишен у себя дома?
Нам, арабам, западное изобилие неведомо и не нужно. Мы — не капиталисты. Мы — нищие. Мы были нищими с начала времен и останемся нищими до самого их конца. Несколько десятилетий назад, до того, как капитализм принес Западу власть и богатство, наше единственное сокровище, нефть, было ничуть не ценней верблюжьего дерьма. Через несколько десятилетий от капитализма не останется и следа, и нефть снова станет никому не нужна. К тому же, мы — не христиане и не евреи. Мы — мусульмане». Демократия не пустит корней в нашей пустыне. В нашей пустыне растет только джихад.
Кому могло прийти в голову, что мы хотим демократии? Что мы сделали такого, что могло бы быть понято как стремление к свободе, которую вы цените так высоко, что вам не жаль за нее умереть? Да, все больше и больше мусульман переселяются в Европу и Соединенные Штаты, но ведь не ради свободы, равенства и братства мы выдираем корни из песка, пересекаем океан и селимся среди своих смертельных врагов. Наше великое переселение на Запад это не стремление к свободе, а джихад, хотя и в самой непритязательной форме. Раз Америка и Европа не пришли к Магомету, то Магомет пришел в Америку и Европу. Некоторые из нас достигли блестящих успехов среди неверных, но большинство к этому даже не стремится: мы знаем, что рано или поздно ваша дутая мощь рассыплется в прах, как рассыпались под нашими ударами башни Торгового центра, и мир вернется к простой правде священного Корана. Куда вы побежите, когда ваши города обратятся в пустыню? Где спрячетесь?
Но давайте на минуту забудем, что в Ираке не может быть демократии. Отпустите свою фантазию на волю. Вообразите, что каким-то невероятным образом вам удалось победить, и в Ираке воцарилась демократия не хуже американской. Вообразите также, что Ирак участвует в джихаде на вашей стороне, против своих братьев. Конечно, судя по подвигам иракской армии в двух бушевых войнах, вам было бы лучше, если бы она сражалась против вас, но давайте вообразим нечто совершенно невероятное — что вам удалось научить иракцев воевать по-американски: трусливо, но убийственно эффективно. Вот вам вопрос: каким образом это спасет вас от нашего терроризма? Каким образом демократия в Ираке помешает очередной группе арабов — будь то саудовцы, египтяне, марокканцы, ливийцы, иорданцы или кто угодно еще — обрушить еще несколько авиалайнеров на ваши небоскребы, или подложить «грязную» бомбу, или отравить ваши резервуары с питьевой водой, или сделать любую из мириада вещей, которые мы делаем при каждом удобном случае?
Ответ ясен и прост: демократия в Ираке нас не остановит. Вы не можете победить в этой войне, особенно, учитывая, как вы ее ведете.
Попробуйте взглянуть на все это моими глазами. Отец казненного американца обвинил в его смерти Буша и Рамсфельда. Я понимаю, что у вас есть причины не доверять мне, но можете смело мне поверить, что ни Буша, на Рамсфельда не было среди пяти человек с зачехленными головами, обезглавивших американца. Я знаю, я там был. Я уверен, что отец убитого тоже это знает. Но вам не следует его судить: он, возможно, переживает сейчас самые страшные дни своей жизни. Бог знает, какие глупости каждый из нас сказал бы или сделал, если бы ему пришлось смотреть, как казнят его сына, а он не мог бы ни защитить его, ни отомстить за его смерть. Только великая цель дает людям силы пережить трагедию с достоинством, как бесчисленные палестинские матери, чьи дети стали мучениками в борьбе с сионистской оккупацией.
Но вернемся к отцу казненного. Он знает, что это мы, арабы, убили его сына в строгом соответствии с нашей культурой, обычаями и религией. Как ни неправильно ведет свою войну Буш, он — единственный в мире лидер, который хоть как-то пытается нам помешать. И тем не менее, убитый горем отец обвиняет в смерти своего сына вашего президента. Ни ему, ни кому бы то ни было другому не приходит в голову обвинить в его смерти ислам, арабов в целом, или даже нас пятерых, хотя это именно мы отрезали ему голову на глазах у всего мира. Наш случай не является исключением. Что бы мы ни совершили во славу ислама, мир относится к причиненному нами злу, как будто оно было вызвано силами, не поддающимися человеческому контролю, как плохая погода. Каждый год ураганы, наводнения, землетрясения убивают тысячи людей, но никто не призывает восстановить справедливость, никто не требует отомстить.
В результате, я и мои товарищи по борьбе остаемся безупречно чисты, как ангелы. Нам можно убивать неверных перед объективами телекамер. Нам можно рвать наших жертв на куски и позировать с окровавленными частями их тел. Нам можно все, и ни враги, ни свои ничем нас не попрекнут. Задумайтесь над этим: вы так гордитесь своей свободой, а ведь самые свободные в мире люди — это мы. Если вы думаете, что мы согласимся променять нашу свободу на демократию американского образца, то вы жестоко заблуждаетесь, и я охотно разрежу вас на куски, предпочтительно, в присутствии репортеров, чтобы продемонстрировать вам вашу ошибку.
Я помню, как в начале войны ваши газеты гадали, встретят ли вас иракцы как захватчиков или как освободителей. До войны мы молились на Саддама, но не потому, что он сделал нам что-то хорошее. Он обобрал страну до костей. Его палачи предали пыткам и мучительной смерти тысячи безвинных людей. Он был настоящим властителем. Любой человек на его месте делал бы то же самое, но ни у кого не хватило ни силы, ни мозгов сесть на его место. За это-то мы так его и любили. Когда в страну вошли американцы, мы их приветствовали с искренней радостью по двум причинам. Во-первых, никто не хотел быть наказанным за неискреннюю радость в адрес завоевателей. Во-вторых, вы одержали победу над тем, кто всего за несколько дней до этого считался непобедимым. Когда у вас в Америке кто-то нокаутирует чемпиона мира в тяжелом весе, то победителя любят все.
У нас ушло время, чтобы понять, что, хотя ваши солдаты вооружены и обучены лучше, чем мы могли бы даже мечтать, вы — слабее нас. Вы не можете победить арабов, потому что не понимаете своего врага. Ваш президент говорит, что мне придется держать ответ за все, что я совершил. Пока что вам еще предстоит меня поймать, и трудно сказать, как оно обернется. Да это и неважно: я — воин. Я живу, как воин, и, как воин, умру от руки врагов. Это — моя судьба, и она меня не страшит. Но скажите, как мой плен или даже смерть помогут вам? Вот вы поймали Саддама — много вам от этого пользы?
Я же при первой же возможности убил бы не только вашего президента, но и вашу престарелую бабушку, и не потому, что она мне чем-то угрожает, а потому что воин не имеет права щадить врага. Это — джихад.
Вы думали, что победили, когда армия Саддама рассыпалась, как песок, под вашими ударами, не в силах оказать вам сопротивления. Теперь вы знаете, что когда армия Ирака была разогнана, война за Ирак еще даже не началась. Даже теперь наша война против вас еще не полностью развернулась, но вы уже ее проиграли. Я бы не смог назвать точную дату вашего поражения, потому что это произошло постепенно, но я могу сказать, когда оно стало необратимым. Вы потеряли свой последний шанс на победу, когда позволили Фаллудже зверски убить четырех американцев, осквернить их трупы — и выжить. У вас не хватило мудрости дать иракцам простой выбор, без которого у вас не может быть никакой надежды на победу: сдайся или умри. У вас не хватило мужества уничтожить Фаллуджу вместе со всем ее населением. Что произошло на следующий день? Муктаба аль-Садр, ничтожество, у которого нет ничего, кроме имени его покойника-отца, бросил вам вызов и выжил и, следовательно, победил. Теперь вас не боятся даже дети, а в нашем мире кого не боятся, тех презирают.
Вот вам урок. Победить в войне и сохранить в чистоте руки — две совершенно разные задачи. Вам предстоит понять, что, когда ваш враг — арабы, эти две цели взаимно исключают друг друга.
Ни в чем ваша врожденная слабость не проявилась так ярко, как в вашем отказе выполнить свой долг из страха выхвать ненависть мусульман. Как вы думаете, сегодня мы ненавидим вас меньше, чем накануне 9/11 или больше? Или вас пугает, что скажет ООН, если вы вдруг станете воевать всерьез?
Не кажется ли вам странным, что мы, будучи настолько слабее вас, совершенно не беспокоимся, любите вы нас или ненавидите, хотя, теоретически, вы могли бы испепелить нас быстрее, чем мы сняли наш фильм о казни американца?
Подумайте об этом до нашей следующей встречи. А она непременно состоится, я вам обещаю.
Еще раз про любовь
Недавно один знакомый завел со мной разговор о любви. Он спросил:
— Как чувствует себя человек, вынужденный жить евреем?
— По-видимому, примерно так же, как чувствует себя человек, вынужденный жить адвентистом седьмого дня или, допустим, огнепоклонником, — ответила я. — Если нас уколоть, разве у нас не идет кровь? Такие эксперименты проводились, и вы, возможно, о них слышали.
— Я не об этом, — сказал он. — Мне интересно, как чувствуют себя люди, на протяжении всей своей истории являющиеся объектом всеобщей ненависти.
У меня возникло искушение сказать, что эти люди чувствуют себя хорошо, потому что всеобщая ненависть — верный признак того, что они не свернули с дороги, предначертанной для них Богом. Но мой собеседник был искренне дружелюбен, и я решила быть предельно вежливой. Чувствуя себя, как хасид, расспрашивающий украинца о вкусе сала, я призналась:
— А мне интересно, каково жить на свете, не будучи объектом всеобщей ненависти. У нас никогда не было случая это испытать. Должно быть невероятно интересное ощущение. Вы получаете от него удовольствие?
Мой собеседник принялся объяснять, что жизнь полна проблем даже у гоев, и я перестала его слушать, потому что, хотите верьте, хотите нет, но их цорэс ненамного отличаются от наших с вами. Вместо этого, я стала думать, как замечательно мы преуспели, несмотря на всеобщую ненависть к нам со стороны наших соседей и знакомых. В любой без исключения стране Диаспоры, где погромы еще не начались, мы неизменно оказываемся впереди других этнических и религиозных групп в бизнесе, науках, музыке, изобразительных искусствах, сценических искусствах и, что важнее всего, сочинении социальных теорий, которые предназначены улучшить жизнь всех людей, но, вместо этого, почему-то неизбежно в конце концов приводят к погромам. Я стала думать о необъяснимой корреляции между благополучием любого общества и благосостоянием его еврейской общины. Страны, где мы процветаем, процветают вместе с нами; страны, зараженные антисемитизмом, неизбежно приходят в упадок. В свете этой странной, не подмеченной Марксом общественной закономерности, можем ли мы упрекать наделенного среднестатистическим интеллектом нееврея, если он приходит к заключению, что сионисты управляют Уолл Стрит и Голливудом, Конгрессом и Сенатом, Белым домом и Кремлем, засухами и наводнениями, ураганами и землетрясениями, СПИДом и вирусом Эбола, солнечными пятнами и кольцами Сатурна?