Самусь Юрий. Полынный мед (главы из романа)

   И тут прорвало молчавшую доселе Дездемону.
   - Я вам покажу, как Родину любить! Вы у меня мостовую будете мести. На Колыме. Это однозначно!
   Клотильда Павловна охнула и отправилась в обморок. Азалий Самуилович юркнул в туалет и там заперся. Дездемоне воткнули в пасть кляп, но все равно отчетливо слышалось:
   - Убьюдки, мерзауцы, рвань!
   - Вот и конец, - пробормотал Расторгуев, а затем добавил, Однозначно.
   Чтобы сказать, что Константин Копейкин верил в чудеса, так это никак. Костя был атеистом. Он знал, почему древнему люду трахнуло в голову придумать суровых богов и разношерстную нечисть. Он периодически листал разного рода научно-популярные издания, и потому разбирался в строении Вселенной, где как ни крути, места Богу не находилось. С пеной у рта спорил Константин с православными, мусульманами, иеговистами, адвентистами, иудеями и прочей верующей братией.
   - Если следовать логике, - брызгая слюной во все стороны, говорил Копейкин, - то выходит, что ничего не может возникнуть из ничего. Значит, эту вот вшивую табуретку сделал плотник, а плотника, пардон, состряпали родители. А вкупе всех людишек сотворил Бог. Так? Следовательно, все, что существует, создано Богом. Я правильно понимаю ситуацию? Замечательно, тут Костя выдерживал паузу и ехидно вопрошал, - Так скажите мне на милость, кто тогда создал самого Бога? Ведь все в этом мире, как вы говорите, кем-то создано. Что? Он существовал всегда? Значит, он вечный? А что такое вечность? Сколько это? Миллион, миллиард, триллион или поболее? Даже бесконечность имеет начало и конец, надеюсь, вы это понимаете? Конец, допустим, у Бога искать не будем, а вот начало... Когда-то он все же объявился в этом бренном мире. Уж против законов физики и математики вам никак не устоять. Отсюда вытекает, что, как не тужься, а вечным он быть никак не может. Или взять смехотворный миф о ковчеге, который, кстати, кое-кто спер из древне шумерского эпоса о Гильгамеше. Нет, не ковчег, а миф, то есть саму идею. Не перечьте. Наукой идентичность доказана. Так вот, после потопа, когда Ной спас по паре каждой твари, все едино через сотню-другую лет на Земле не осталось бы никого, окромя рыб и прочих морских обитателей. Почему? А потому, что существует такое научное понятие, как инбр... имбрид... черт, как же его, короче - близкородственное размножение. К чему это ведет, думаю объяснять не стоит, но для особо тупых - вкратце. Это когда родственнички обязательно порождают потомство ущербное, которое в свою очередь плодит еще более деградированное и нежизнеспособное поколение. Так что, господа, в ваши божественные сказочки я не верю. Читайте лучше научно-популярные журналы. Полезное, скажу я вам, занятьице. Мозги нарастают, как жир на брюхе. По себе знаю...
   Короче говоря, в Бога Костя не верил, как и в прочие чудеса, будь то НЛО, полтергейст, снежный человек или Несси. Даже теперь, когда родной Волопаевск объявили зоной контакта, даже когда открыли научно-исследовательскую лабораторию по изучению проблем утилизации последствий.
   - Где они, пришельцы? - орал Копейкин на каждом углу, - Покажите мне их, дайте пощупать да на зуб попробовать. Ах, джинсы якорем, ах пододеяльники фиолетовые... А вы пургену в стиральную машину когда-нибудь подкидывали? Нет? У бельишка, знаете ли, нежно розовый преотличненький цвет получается. Попробуйте - не пожалеете.
   О говорящих котах тут и речи не могло идти, да еще котах, способных воспламенять предметы взглядом. Ведь даже аномальщики о подобном феномене нигде не упоминают. А уж им все известно по этой части.
   И потому Константин пришел к единственно разумному, с его точки зрения, объяснению того, что случилось в Доме литераторов, а именно, что кот был обычным, но дрессированным.
   "Ай, да Бубенцов, ай, да сукин сын, - размышлял Копейкин, лежа на диване и разглядывая паутину на потолке, где жирнющий паук терзал не менее упитанную муху. - На что только народ не идет, чтобы опубликоваться. Лавры им подавай, чтоб девки пищали и кипятком писали, чтобы по телевидению передачи показывали, а на улицах автографы просили. Нет, как он нас вчера красиво взгрел! Я ведь со страху едва в штаны не наложил. А отчего, спрашивается? Дайте мне время, я и свинью научу на задних лапах ходить, да водку лакать. Что же касается фокуса с поджогом, то он тоже вполне объясним. Кто-то по пьяной лавочке окурок в угол кинул, а там, как назло, "Партийная жизнь" приютилась. Этот хитрый Бубенцов в замочную скважину дым и углядел.
   А то, что кот разговаривать умеет, так это вообще полная фикция и обман. Я сразу на очки его внимание обратил. Зачем, спрашивается, коту солнцезащитные очки да еще ночью? И не очки это вовсе, а что-то типа дистанционного приемника с микродинамиками. Японцы и не такие штучки делать умеют. Так что чудес на свете не бывает. Факт доказанный, и нечего всякую глупость в голову брать".
   Ободренный этой мыслью, Копейкин выбрался из-под одеяла и прошлепал босиком по старенькому потертому линолеуму к ванной - промыть глаза после сна.
   Костя потянул дверь за ручку и замер на пороге, отвалив челюсть до пупка. В ванне торчала из мыльной пены обнаженная по пояс девица и (во, наглость!) драила плечи его же собственной мочалкой.
   - А-а, это ты милый, - улыбнулась она. - Уже проснулся, соня?
   - Кхе-кхе, - неуверенно откашлялся Копейкин. - А вы, собственно, кто будете?
   - Ах ты негодник! - шаловливо всплеснула руками девица. - Неужто все позабыл?
   - Что, собственно, я должен был забыть? - обалдело пробормотал Костя.
   - Ну как же! Вчерашний вечер, шампанское, цветы, постель. Все было просто великолепно.
   - Шампанское? Цветы? - опять пробормотал Копейкин, лихорадочно вспоминая, откуда у него могли взяться средства на подобные подвиги.
   Нет, он положительно ничего не помнил: ни девицы, ни цветов, ни постели - и это его раздражало и беспокоило. Да и провалов памяти раньше у него не случалось. Даже когда напивался до нечеловекоподобия и добирался домой на карачках с изодранной асфальтом физиономией и с отдавленными чьими-то каблуками ладонями. Нет, даже тогда он мог припомнить весь свой героический путь, все столбы, которые свела судьба с его лбом, всех собак, норовивших тяпнуть его за зад и всех нервных дамочек отчаянно пищавших при встрече с неведомым чудищем, выползавшим из темноты. Но этой вот наглой девицы, развалившейся в его ванной и, мало того, потреблявшей его мочалку, Копейкин, как ни тужился, припомнить не мог. Так он без обиняков и заявил незнакомке:
   - Сударыня, я вас вижу в первый раз! Что вы изволите делать в моем санузле?
   - Ты что, Костенька? - испугалась красавица. - Ты ж меня вчера сам пригласил. Еще двадцать долларов дал за полную ночь...
   Но Копейкин ее не слушал. Теперь он был уверен на все сто, что ему нагло и бессовестно лгут. У Кости долларов отродясь не водилось. И не потому, что он презирал иноземные дензнаки, просто жил новеллист на рубли, да и тех постоянно не хватало. Какие, ж тут к бесовой маме, доллары?
   - Вот что, - сказал он сквозь зубы, нависая над девицей. - Нечего мне лапшу резать. Видали мы таких. Вали отседова!
   - А мне и здесь хорошо, - лучезарно улыбнулась девица-красавица.
   - Ах, так! - взвился Копейкин. - Маяковского читала? Нет? Так я тебе сейчас объясню, что такое хорошо, а что такое плохо!
   С этими словами он резко сунул руку в воду, намереваясь выдернуть сливную пробку. Но как ни странно, рука так и не смогла достичь дна ванны, остановленная чем-то плотным и шероховатым. Но самое главное - ЖИВЫМ!
   "Это не может быть ногами", - испуганно подумал Копейкин, чувствуя, как неведомая сила выталкивает руку из воды.
   Все остальное ему запомнилось, как в бредовом сне.
   Над ванной вздыбился, блестя чешуей, здоровенный рыбий хвост. Костя отпрянул, дико заорал, и рванулся вон. Захлопнув за собой дверь, он накинул крючок и привалился спиной к тощей филенке. За дверью послышался вой, зашумела по трубам вода, что-то тяжело хлюпнуло по кафелю, вздрогнула дверная рама и стена покрылась кружевами трещин.
   Копейкин понял, что ему не устоять, и рванулся к телефону.
   - Милиция! - закричал он в трубку. - Спасите! Здесь такое... такое.
   - Свободных ступ нет, - прозвучало в ответ.
   - Чего? - не понял Копейкин.
   - Ступ, говорю, нет, глухомань!
   - Каких еще ступ?
   - Тех самых, касатик. Метелок, вон, полно навалено, а со ступами дефицит.
   - У-у-у! - взвыл Костя и, бросив трубку, рванулся в прихожую...
   Заслоняя входную дверь, в коридоре топталось чудище, с головы до пят покрытое болотной тиной, мерзко пахнущей и фосфоресцирующей.
   - Ирод! - страшно закричало чудище. - Дочурку мою, кровинушку, соблазнил, а теперь отказываешься?! Ну я тебя... Я сейчас... Ты даже представить не можешь, что я сделаю... Укушу, например!
   Дико взвизгнув, Копейкин опять ломанулся в комнату. В телефонной трубке, раскачивающейся на проводе, все еще сетовали на отсутствие ступ, особливо шестисотой модели, но сейчас Костя не обратил на это никакого внимания. Он затравлено огляделся по сторонам и понял, что придется прыгать. Из окна. С третьего этажа. Но страх он не испытал. Страх таился в прихожей, страх бушевал в ванной, страх печалился, что средств на новые ступы совершенно не выделяется, сколько не обращайся в вышестоящие инстанции.
   Костя, как спринтер, рванулся с места, решив, что прыгать будет "рыбкой", а в воздухе как-нибудь удастся сгруппироваться. Но и прыгнуть ему не дали. В левую раму, круша стекло, просунулась невероятных размеров драконья голова с прилипшей к нижней губе беломориной.
   - Ты чё, кореш, - сказала голова, - прыжки без трамплина затеял?
   Костя резко затормозил, едва не влетев в перекошенную ухмылочкой пасть.
   Тут громыхнула стеклом правая рама и появилась еще одна образина при бабочке и пенсне.
   - Фи. Что за жаргон! - сказала она. - Надо-с говорит не "кореш", а господин-с.
   - Это кто господин? Это этот голозадый господин? - вопросила первая голова.
   - Ну... так-с они нынче себя называют-с, - задумчиво пожевав губами, ответила вторая.
   Лопнула и средняя рама, а затем в окно просунулось совсем уж невероятная рожа в офицерской фуражке сдвинутой на макушку.
   - Разговорчики в строю! - рявкнула морда. - Вам слова не давали. Слушай приказ! Упали... отжались.
   Правая и левая голова тут же исчезли, а средняя обратилась к Копейкину:
   - Эй, ты, салабон, какого полку будешь?
   Костя с тоской посмотрел на кокарду с трехглавым орлом и понял, что ему не уйти. Сейчас ему припомнят липовый "белый" билет, изнасилованную русалку и звонок в милицию, а потом будут пытать, кусать, щипать и бить хвостом. До смерти. Покуда его, Костины, потроха не расползутся по линолеуму, а сам он не захлебнется в луже собственной крови.
   Участвовать Копейкину в этом совершенно не хотелось, и потому он шагнул в обморок.
   С детства Феофан Поскребышев любил фильмы о войне. Ему, по правде говоря, было совершенно безразлично, кто кого там режет: фрицы наших или индейцы бледнолицых. Ему нравился сам процесс: пороховая гарь, предсмертные стоны, реки крови и горы трупов. Он смаковал моменты, когда с чьих-то плеч летели буйные головы, стрелы вонзались в глазные яблоки, или взрывом отрывало конечности какому-нибудь ротозею. Однако если до конца быть откровенным, кровь Феофану нравилась лишь в кино. Когда ему стукнуло восемнадцать и надо было оторвать два года личной жизни, выбросив их на утеху армии, Поскребышев быстренько сориентировался и поступил в ВУЗ с военной кафедрой. Короче говоря, от армии он открутился и, получив диплом инженера связи разом с военным билетом и чином младшего лейтенанта, совершенно успокоился.
   Но не успокоилась его страсть к батальным сценам. Теперь повзрослевшего Феофана Савельевича позиция стороннего наблюдателя уже не удовлетворяла. Хотелось создавать что-нибудь страшненькое и кровавое самому, и Поскребышев начал писать.
   Как ни странно, первый его совершенно сумасшедший рассказ опубликовали, и появился читатель, наверное не менее сумасшедший, и пошли отклики, и через год Феофана Савельевича приняли в Союз писателей, несмотря на вопли критиков по поводу кровожадности автора, полной безвкусицы и пошлой неправдоподобности как событий, так и героев. Зато творения Феофана раскупались, ибо что еще нужно читателю, кроме чернухи, порнухи и войнухи? Так что Поскребышев процветал, имел четырехкомнатную квартиру в центре Волопаевска, роскошную "Волгу" бирюзового цвета, красавицу жену, на пятнадцать лет моложе его и, разумеется, трехэтажную дачу в Недоделкино.
   Коллеги по Союзу новоявленного баталиста не любили, но терпели, сцепив накрепко зубы. Как говориться, за что боролись, на то и напоролись. Сами же в Союз его и принимали, значит, самим и расхлебывать...
   Утром, выползшим из-за горизонта и отправившим в небытие памятный вечер, Феофан Савельевич проснулся как обычно - в одиннадцать часов. Жена подала ему кофе в постель и побежала вниз за корреспонденцией, ибо мэтр непременно заглатывал кофе одновременно со свежими новостями. Гурман-с, знаете ли, гурман-с.
   Покуда Феофан нежился в кроватке и принюхивался к аромату бразильского молотого, успевала прибежать запыхавшаяся и вспотевшая почта. Молодая жена старалась вовсю, потому что таких старых козлов да при таких деньжищах надо было искать в Волопаевске с овчарками. А тут сам подвернулся, как упустить?..
   Вот и сегодня, томясь в ожидании свеженьких скандалов местного и не только значения, Поскребышев силился припомнить вчерашние посиделки в Доме литераторов. Что-то смутно подсказывало ему, что на посиделках этих случилось нечто совершенно нетривиальное. Но как Феофан Савельевич не тужился, кроме вопящего о нарзане Копейкина, ничего вспомнить не мог.
   Наконец, ему надоело напрягать, все еще плавающие в спиртовом тумане, извилины.
   - Что ж это я голову себе ломаю? - удивился он. - А хоть и приключилось вчера что, какая разница? Проснулся дома, не в вытрезвителе, уж только этому порадоваться надо. А тут еще и по дороге домой морду никто не начистил. Лепота!
   В прихожей хлопнула дверь, и через секунду на пороге спальни возникла с вытаращенными глазами Полина, жена его.
   - Что, почту сперли?! - выматерился Поскребышев.
   - Нет, - осторожно покачала головой Полина. - Тебе повестка.
   "Вот оно! - ухнуло под коленки Феофаново сердце. - Чуяла душа неладное, знала, подколодная, что натворил я вчерась чудесов, раз в милицию вызывают. Знать бы только за что"?
   - Во сколько хоть явиться надо? - глухо спросил Поскребышев.
   - К одиннадцати.
   - А сейчас сколько.
   - А столько же.
   - Что, они там в ментовке сдурели совсем. Как же я...
   - Так ведь не из милиции повестка, - прошептала Полина, - из военкомата. Приказывают явиться на призывной пункт.
   - Новости! - пробормотал Феофан, выбираясь из-под одеяла. - Неужто на переподготовку упечь удумали? А хрена им с перченой редькой!
   - Милый, не нервничал бы так, - попыталась успокоить его супруга. Может, они хотят, чтобы ты перед призывниками выступил? Как-никак, ты у нас в городе единственный про войну пишешь.
   - А и то, - задумчиво наморщил лоб Поскребышев. - Сейчас это модно литераторов на мероприятия зазывать для престижу и, так сказать, большей серьезности. Да и перед подрастающим поколением иногда полезно выступить с пламенной патриотической речью. Глядишь, кто из городских властей рвение мое и приметит, да заказик подбросит. Ладно, тащи из шкафа костюм. Может, и не поздно еще...
   На призывном пункте царила суматоха. Шустрые лейтенантики строили новобранцев в шеренги, лаясь приказами, созвучными с отборным матом. За высокой колючепроволочной стеной белугами ревели мамаши, да ополоумевшие от горя девицы пытались штурмом взять военкоматовские ворота, охраняемые двумя матерыми сержантами-сверхсрочниками.
   Феофан Савельевич протиснулся сквозь толпу и показал одному из сержантов повестку.
   - Чому запизднылыся?! - рявкнул страж ворот. - Нэгайно бижыть до майора. Пэршый повэрх, висимнадцята кимната.
   - А чего вы на меня орете? - возмутился Поскребышев. - Я вам не сопляк, я, может быть, известный в городе писатель.
   - Ну то й що з того? Зараз пысьмэнныкив, як цуцэнят недовтоплэнных. Куды нэ плюнь, на пысаку попадэш.
   И для большей наглядности сержант сплюнул себе под ноги, но смачный его плевок снесло ветром прямо на феофанов ботинок.
   - Во! - восхищенно сказал сержант, - А я що казав?!
   - Ну, знаете, - возмутился Поскребышев, - это настоящее хамство. Сперва приглашают, а потом в душу плюют.
   Сверхсрочник с удивлением воззрился на феофановы ноги и пробормотал:
   - Чув, що инколы душа у пъятки уходыть, а щобы вона там завжды иснувала - упэршэ бачу.
   Феофан Савельевич резко развернулся на каблуках и двинулся прочь. Подобных издевательств он терпеть не желал. И от кого? От этакого быдла?
   Но тут за его спиной раздался грозный вопль:
   - Стий! Стрэляты буду!
   Истошно заверещали девицы, бросаясь врассыпную, словно тараканы, учуявшие дихлофос. Феофан остановился, оглянулся через плечо, увидел перекошенную хохляцкую рожу и пистолет в руке, дулом упертый в небо, ощутил свою душу в пятках и в один миг оказался подле ворот.
   - Вызывали? - заискивающе улыбаясь, спросил он.
   - Ты куда собрался? - на чистом русском спросил сержант. - Дуй к майору, раз повестка пришла.
   - Добрэ, добрэ, я зараз! Одну мыть. - Усердно закивал Поскребышев и рванулся к двухэтажному зданию военкомата.
   Он без труда отыскал восемнадцатый кабинет с медной табличкой, на которой пулевыми отверстиями было выбито: "Майор Живодеров", и аккуратненько постучался ноготком в бронированную дверь.
   - Пароль! - раздалось из-за брони.
   - Простите? - опешил Поскребышев.
   - Прощаю, - ответили с той стороны, и дверь сама собой отворилась.
   Феофан решительно переступил порог и увидел лысоватого розовощекого мужика с майорскими погонами на засаленном кителе. Майор сидел за монитором компьютера и, усердно давя на клавиши, забрасывал гранатами каких-то свиней, крест-накрест опоясанных пулеметными лентами.
   - Виндикатор! - не отрываясь от монитора, радостно сообщил военком. Потрясная стрелялка.
   - Индикатор? - переспросил Поскребышев.
   - Да, нет... Виндикатор. Игрушка такая.
   Феофан Савельевич тупо воззрился на экран, где истекающие кровью свиньи вопили матерные слова и яростно отстреливались от надвигающегося на них кошмара в виде вооруженного до зубов красавчика в солнцезащитных очках на носу.
   - За что вы их так? - спросил Феофан. - Это же свиньи, не люди.
   - Да, - согласился Живодеров. - Зараза еще та. С одного выстрела не уложишь. По ним лучше с уменьшителя лупить. А потом, как жабу, хрясь каблуком - только кишки во все стороны!
   И он показал на экране, как это делается. Действительно, выглядело впечатляюще.
   - А у нас на вооружении таких штуковин нет? - заинтересованно спросил Поскребышев.
   - Эх, - махнул рукой военком. - Кабы было, разве мы перед Америкой унижались-то? Шарахнули бы один раз, а потом всех скопом - каблуком! Только мокрое место и оста...
   Тут майор резко вскинул голову и, удивленно воззрясь на Феофана, спросил:
   - Ты кто?
   - Я? Я - литератор. Феофан Савельевич Поскребышев. Вы меня выступить перед призывниками пригласили.
   - Я? - удивился Живодеров.
   - Ну, да. Вот и повестка.
   Майор взял бумажку, покрутил ее в руке, даже не читая, а потом заорал:
   - Марш на плац! В общую колонну. Через пятнадцать минут эшелон.
   - Простите? - пробормотал Феофан Савельевич. - Что-то я вас...
   - Разговорчики, призывник. Марш в строй!
   - Кто призывник? Я призывник? Я лейтенант запаса.
   - Чего!? Где документы? Где военный билет?
   - Но я его не взял с собой.
   - Значит, марш в строй.
   - Но вы на меня посмотрите! - со слезами на глазах взвыл Поскребышев. - Разве я похож на парня призывного возраста? Нет, вы не воротите нос, вы, будьте любезны, гляньте на мою старческую физиономию. Как вы думаете, сколько мне лет? Не знаете? Скоро полтинник стукнет, какая тут к черту служба.
   - А вот такая, дезертир ты наш. Раз повестка пришла, значит, по документам значится, что ты в армии не служил.
   - Все правильно. Я окончил ВУЗ с военной кафедрой.
   - Покажите документы!
   - Ну нету же! Я ведь думал, вы меня перед призывниками выступить вызвали.
   - А на нет, и суда нет. Марш на плац, покуда в дисбат не определил.
   Тут Феофан Савельевич решил рассердиться:
   - А не пошел бы ты, майор, в... в... ну, где прямая кишка находится.
   - Так, - прохрипел Живодеров. - Значит, не хочешь по-хорошему? Ну, тогда извини.
   Сзади послышался скрип открывающейся двери. Феофан оглянулся и обмер. Скаля зубы, в комнату вошел красавчик в солнцезащитных очках. В руке он сжимал странного вида штуковину, блестящую никелем. Рожу красавчика, в чертах которого было что-то кошачье, кривила злобная ухмылка.
   "Где-то я все это видел, - подумал Поскребышев. - Совсем недавно видел. Прям пару минут назад..."
   Но в следующий миг из штуковины вырвался яркий луч и уперся в грудь Феофану Савельевичу. И тут же все вокруг стало меняться, увеличиваясь и расширяясь. Вверх рванул потолок, а с ним и стол со стульями. Майор с очкастым тоже стали стремительно расти, словно дрожжей нажрамшись.
   "Что это с ними? - с ужасом подумал Поскребышев. - Отчего это их так расперло"?
   Но ответ на этот вопрос к нему пришел лишь тогда, когда он увидел нависший над собой кованый солдатский сапог.
   - Мамочки! - пискнул Феофан, и что было духу припустил под стол.
   Патриарх молодежной литературы Волопаевска проснулся от холода. В комнате не было ни души, лишь тараканы угрожающе высовывали усы из-за батарей центрального отопления.
   "Сволочи, - лениво думал Арбатский, растирая вконец скукожившуюся физиономию. - Повылакали все и смылись. Даже разбудить не соизволили".
   Но тут его взгляд наткнулся на обугленные пачки "Партийной жизни", и только тогда литератор почувствовал, что в комнате, несмотря на распахнутые окна, все еще попахивает гарью.
   "На кой черт они журналы жгли? - подумал Владимир. - Видать, окончательно сдурели".
   Арбатский отключился задолго до появления Боюна, а потому и незапланированный финал попойки остался для него полнейшей тайной.
   "Настучать на них, что ли? - размышлял застрявший в молодежной категории беллетрист. - Вот пришьют голубчикам глумление над основами общества, сразу забегают, как ошпаренные. Только куда стучать? Горкомовцы из кабинетов боятся высовываться, кагэбешники... Ну их к черту! Раз на карандаш возьмут, потом не отобьешься. Ладно, факт зафиксируем, а там видно будет".
   Проверив на всякий случай бутылки, Арбатский разочарованно вздохнул и поплелся к выходу. Внизу, со всей силы тарабаня кулаком в дверь вахтерской, разбудил приученного к подобному обращению дежурного, дождался, пока тот откроет замок и задвижку, и выбрался на свежий воздух.
   Старенький "запорожец" покорно ждал загулявшего хозяина. Арбатский плюхнулся на сидение, завел мотор и аккуратно надавил на педаль акселератора.
   "Ехать лучше окраинами, - решил Владимир, - а то еще на ГАИ нарвусь и схлопочу очередную дырку в правах. А жаль, можно было б, пожалуй, и подкалымить".
   Вообще-то, возить случайных пассажиров в это время суток Арбатский не очень-то любил, логично рассуждая, что ночь - она для сна, а не для того, чтобы за баранкой торчать. Кроме того, народец в последнее время пошел отпетый, жуликов стало полно, ворья разного, просто подонков. И не пикнешь ведь. Ножик под ребра пихнут и все. Для них это, что вилкой бифштекс наколоть. Да, что тут говорить, ночь не самое лучшее время для нормального человека. А с другой стороны, отказываться от возможности зашибить лишнюю копейку тоже неразумно.
   Примерно так решил Арбатский, почти автоматически притормозив возле взмахнувшего рукой мужичка в черном костюме и старомодной шляпе. Он молча залез на заднее сидение да хриплым голосом кинул:
   - Поехали.
   - Куда? - тронув с места, спросил Владимир, разглядывая пассажира в зеркальце заднего обзора.
   - В морг.
   - В морг, так в мо... - начал так и не состоявшийся беллетрист и запнулся. - Не понял?
   - Понял.
   Арбатский пожал плечами. Как говорится, хозяин - барин. Только вот зачем этому типу в морг в половине второго ночи, понять он не мог. Снова глянул в зеркальце. Мужик как мужик: в годах уже, глаза темные, брови густые, нос длинный, крючком, правда, лицо бледное чересчур.
   - У вас кто-то умер? - спросил Владимир.
   Пассажир молчал.
   "Наверное, - заключил Арбатский. - Тогда все на свои места становится. Человек едет на опознание трупа, вызвали значит, дело это, как водится, безотлагательное. А вообще-то, это даже неплохо. Морг - это серьезно, это даже гаишников убедит, если они запашок учуят, не к ночи будь помянуты. В морг развлекаться не ездят".
   На том Владимир и порешил, после чего мыслями вернулся к событиям в Доме литераторов.
   "Гады, эти письменники. Уж поди дрыхнут давно. Им-то что - печатайся да гонорары пропивай. Вот и все заботы. Одно радует - Бубенцова сегодня завалил. Вот он-то, наверняка не спит - переживает. Теперь долго в секцию не сунется. Эх, еще бы Людку Виноградову прижать! Обнаглела баба до предела. Разъезжает по семинарам да конвенциям, кем-то там руководит, у кого-то учится - и все на халяву. Ну, ничего, и на старуху бывает проруха, стравлю я ее с кем-нибудь повлиятельнее, тогда посмотрим, куда спесь денется?.."
   За приятными этими раздумьями Арбатский едва не проскочил нужный поворот. Завизжали шины, "запорожец" скособочился, но все же в узкую улочку сумел вписаться.
   - Фу, - выдохнул Владимир, - приехали!
   Потом огляделся и снова вздохнул. Признаться, не любил он это место. Улица старая, тихая и безлюдная. Дома тоже старые, с облупившейся штукатуркой, с подслеповатыми, маленькими окошками, вроде бойниц. И название дебильное - улица Вязов. Прямо как в фильме про Фредди Кpюгеpа. Правда, когда это название улице давали, никто про Крюгеpа и не слыхал. Просто давным-давно кому-то из начальства взбрело в голову переделать звучные дореволюционные названия в более нейтральные. А так как он особым интеллектом не обладал, то и появились улицы "платанов", "кленов", "сосен" да "берез".