Самусь Юрий. Полынный мед (главы из романа)

   Короче говоря, отправились мы после обеда на колокольню, что при храме Спаса-Рукавички-Про-Запаса. Залезли, устроились в уголке, сидим, курим. А жарко там, как в аду. Солнце-то колоколенку насквозь простреливает, не укроешься.
   Час просидели, потом Гога и говорит:
   - Пойду мынэралки куплю. Ба-аржоми. Нэ то от жары свыхнёмся.
   И только он шаг сделал, как из лаза голова высовывается: рожа мохнатая, глаза лютые и волосы дыбом торчат. Гога как заорет:
   - Вот он! - хвать его за уши да давай к себе тянуть.
   - Про клад требуй! - верещу я и бросаюсь ему на помощь.
   Да как назло, зацепился я за веревку, потом за другую, короче, запутался, как муха в паутине. И остается мне только наблюдать за поединком, потому как даже подсказку дать не могу. Колокола ведь гудят, трезвонят на весь белый свет. Я же с дуру сперва дергаться стал.
   А Гога, как витязь в тигровой шкуре, уперся ногами в пол, напрягся весь и тянет черта к себе. Тот упирается, орет что-то благим матом, но разве этим южного человека проймешь?
   В общем, скорее всего, оторвал бы он образине этой голову, кабы не кувыркнулся вместе с ней в люк. Колоколенка ходуном пошла, так они смачно ступеньки лбами пересчитывали. А я вишу на веревках и рыдаю, что ничем Гоге помочь не могу.
   Дорыдался. Минут через пять ко мне архангелы явились при погонах. Оказалось, рядом патрульная машина была.
   Так мы в первый раз в ментовку и попали. Да кто ж виноват, что звонарь так на черта похож? Вот и я о том же.
   Однако, через час нас все же выпустили на свободу. И мы первым делом отправились в хозмаг веревки покупать, ибо следующим пунктом назначения была Чудинка. Сам знаешь, речушка ни абы какая, в засушливый год блоха перепрыгнет. Но один омут на ней я знал. Туда еще в прошлом годе комбайн "Колос" сковырнулся - так и не достали.
   Чин чином, устроились на бережку, канаты свои забросили, да давай воду мутить.
   Вижу, Гога после колокольных своих кувырканий приуныл малость, ну я и давай его подбадривать:
   - Ничего, - говорю, - поймаем мы окаянного, задом своим чувствую.
   А Гога как сверкнет глазами, мне аж дурно стало.
   - Я, - говорит он мне, - тэбя за язык нэ тянул.
   В общем, заткнулся я, сижу веревкой в воде болтаю, про себя приговариваю: "Ловись рыбка большая и маленькая".
   И поймались. Мы с Гогой. Как назло мимо рыбнадзор проплывал. Увидели они в руках наших по веревке и решили, что мы сеть тянем.
   А мы-то не врубаемся. Сидим, веревки крутим да на них пялимся. Подплыли эти гады, на берег попрыгали, и давай нам руки заламывать.
   Гога орет:
   - За что начальныки?
   А те говорят хором:
   - А ты не знаешь?
   - Нэт, нэ знаю.
   - Во, гад, - удивляются рыбинспектора и опять все хором. Браконьерствует и еще девочку из себя строит.
   - Я нэ дэвочка! - кричит Гога, да давай их кидать по одному в реку.
   Так мы второй раз угодили в ментовку. Только теперь нас так просто не отпустили. Открыли уголовное дело за нанесение моральных и телесных увечий работникам рыбнадзора да плюс еще и штраф впаяли за браконьерство. Не объяснишь же им, что мы не сеть тянули, а чертей ловили. Гога, правда, требовал, чтобы ему предъявили это самое орудие браконьерства, но рыбинспектора ловко вывернулись, сказав, что мы сеть при виде их лодки успели обрезать. Представляешь, какая наглость?!
   Отпустили нас, когда уже смеркалось.
   Но мы еще успевали в баню!
   Вот и помчались галопом к помывочному комбинату номер шесть. Потому как, если ни в этом гадюшнике чертям пьянствовать, то где еще? Успели. Пива, правда, уже не было, но мы не расстраивались. Заранее водки у таксистов прикупили.
   В общем, в бане мы наконец чертей увидели... после второй бутылки. Только вот беда - черти какие-то неправильные оказались. Ты им, стало быть, про клад талдычишь, а они тебе рожи корчат или же в стакан с водкой нырнут, да давай там плескаться. И ведь слова не вытянешь с гадов, как ни старайся. А потом до меня дошло, что это и не черти вовсе, а их детеныши. Сопляки еще. Что с них возьмешь?
   Ну, мы и плюнули на них да домой подались. Только от бани отошли, как нас опять в ментовку забрали.
   Гога тогда совсем рассерчал.
   - Зачэм, - говорит, - вы людям жыть нэ даёте. Шлы мы сэбэ тыхо, ныкаго нэ трогалы, а вы, как шакалы, нам рукы выкручывать?
   - Трогать вы не трогали - это правда, - сказали нам в милиции, только вот, может, объясните, почему вы голые и с тазиками?..
   Проснулись утром в вытрезвителе. Голова гудит, будто я с колокольни до сих пор не слез, язык к небу присох, не отдирается, будто его "моментом" приклеили, в мозгах - вавилонское столпотворение.
   А Гоге - южному человеку, хоть бы хны. Лежит, на меня смотрит, злой, как собака.
   - Ещё одын такой дэнь, - угрюмо говорит он, - и я нэ выдэржу.
   Да как заревет в три ручья. Мне даже жалко его стало. Но тут я опять вспомнил про клад и сразу голова перестала болеть, язык отлип и в мозгах прояснилось.
   - Представляешь, - говорю Гоге, - золота у нас будет не меряно, бриллиантов с сапфирами. Разбогатеешь, кооператив откроешь, купишь себе "волгу".
   - Зачэм мнэ Волга, Чёрное морэ куплю.
   Вот такой он, Гога...
   А потом нас отпустили. Как только Гога за постой в вытрезвителе заплатил, так нас и выперли в три шеи.
   Идем мы с ним по улице, каждый свою думу думает, вдруг музыка как грянет, аж мороз по коже. Гляжу - а то похороны. Катафалк по улице катит, а за ним народ идет, угрюмый, но почему-то пританцовывающий.
   Оказалось, бухгалтер Стройсвойтреста в ящик сыграл, вот теперь его в последний путь всем городом и провожали. Ты же знаешь, как Сруля Исааковича у нас любили. Коль трешки до зарплаты не хватало, к кому обращались? Вот то-то. А уж он никому не отказывал, всем взаймы давал. А ты с ним что, не сталкивался разве? Ну, даешь! Стало быть объясняю в чем суть дела. Ты у него одну сумму берешь, а возвращать должен поболее. За это его люто и любили.
   Ну, мы с Гогой в хвост пристроились и давай тоже пританцовывать. Я ведь Рабиновичу пятью баксами был обязан, а вот за Гогой целый четвертак числился.
   Но главное потом было, главное, произошло, когда я вдруг вспомнил, что, штудируя справку библиотечную, наткнулся на любопытную фразочку из журнала "Человек и религия". Звучала она приблизительно так:
   "Черти могут принимать обличья умерших, прежде всего, живших неправедно. Они могут проникать внутрь мертвеца и после этого умерший как бы оживает".
   Я об этом Гоге и выложил, тот даже просиял весь. И давай мы тогда локтями работать. Пока до кладбища дошли, у самого гроба оказались, даже близких родственничков оттеснив. Те на нас косятся, понять ничего не могут. Жена Сруля так вообще глазами жрет, наверняка думает мы не больше и не меньше муженька ее покойного внебрачные дети. А мы вида не подаем, к усопшему приглядываемся. Вдруг шевельнется...
   Так до самой могилы мы и дошли во главе колонны, если не считать, конечно, самого Рабиновича.
   Уже и раввин возле гроба побегал, уже и речь кто-то прощальную двинул, а мы все стоим, глаза вылупив.
   А потом, черт бы Гогу побрал, показалось ему, что у Сруля веко дергается. Гога как заорет да и прыг в гроб. Я за ним. Боже, что тут началось! Бабы верещат, мужики врассыпную, а у кого долги солидные, орут во все горло:
   - Добейте его, добейте гада!
   Так мы в очередной раз оказались в ментовке.
   Тут уж наши доблестные охранники правопорядка не выдержали, допрос учинили с пристрастием. Меня лампочку заставили вкручивать, а Гогу посмотреть, почему вода из-под умывальника течет. В общем, мы и раскололись. Так что теперь нам клад обязательно надо найти, мы ведь теперь не только на себя работаем. Понимаешь? Черта поймаем, душу из него вытрясем. Что? Нет у него души? А какая разница. Не может же быть, что на просторах нашей огромной Родины, на одной шестой, можно сказать, части суши ни одного клада не завалялось. Не верю. От Бреста до Камчатки все перерою, а найду, иначе эти гады почки мне отобьют окончательно. И так уже кровью писаю. Ну да ладно, отвлекся я несколько.
   Отпустили они нас, но сперва данные дали о пустующих домах. Впрочем, нам всего один подошел, в котором бабка Агрофена жила, что неделю назад на площади самосожжением занялась, крича перед смертью о неверии своем в Иисуса. Мол, не мог он такого бардака в городе допустить. Так и умерла со словами в глотке: "Аллах акбар! "
   В ее дом мы и решили наведаться. Взяли фонарики, веревку покрепче и пошли.
   А Агрофена жила на самом краю города, ты, пожалуй, ее и не припомнишь. Она когда-то маком приторговывала. Да не тем, что бублики посыпают. Ну да, откуда тебе знать.
   Так вот, пришли мы к ее дому ближе к полуночи. Темно, как у негра... хм... сам знаешь где. Ни луны на небе, ни звезд хоть каких. Лампочки тоже на столбах не горят, народ посвинчивал давно дефицитную сию роскошь. Правда и в прежние времена, на окраинах у нас не особо ярко было, а сейчас вообще...
   Посидели мы малость с Гогой у забора, огляделись, прислушались. Вроде все тихо. Даже собаки не брешут. Замогильная тишина - иначе и не назовешь.
   А нам хоть бы хны, даже зуб ни один не клацнул. После допроса с пристрастием мне теперь и в аду будет весело.
   Отодвинули мы одну штакетину, пролезли во двор. Глядим, а из-за прикрытых ставенок свет слабый пробивается.
   - Ага! - шепчу я Гоге. - Не зря пришли. Видать, черти здеся игрища свои устроили. Ну, мы сейчас их и накроем. Ты у окна стой, а я от двери зайду. Разом и вломимся.
   Подобрался, я значит к двери на цыпочках и, тихонько крикнув Гоге: "Давай! ", - ногой в дверь - бац. Она с петель и на пол - шлеп.
   Врываюсь. Гляжу, Гога рыбкой через окно летит, головой проломив и ставни, и раму, и стекло заодно. Впрочем, краем глаза это вижу, потому как гляделками своими на старуху пялюсь. Кроме нее в комнате - ни души, не считая меня и Гоги. И чем-то мне эта старухи не нравится, больно уж она на покойную Агрофену смахивает. Прям таки портретное сходство.
   А Гога, не разобрав, что к чему, орет:
   - Ложись, гады! У меня граната.
   - А ху... хурмы нету? - спрашиваю я у него, продолжая разглядывать старушенцию, которая даже не побледнела при виде нашего спецназа.
   Впрочем, и бледнеть-то ей было больше некуда. И без того у нее физия, что подвенечное платье у невесты.
   - Ты кто? - наконец оклемавшись, спрашиваю.
   А старуха молчит, лишь медленно так, цыплячьими шажками к нам подкрадывается. И чувствую я, не к добру это, ох, не к добру! Но пока не психую особо. Мало ли, может, то агрофенина сестра-близняшка приехала да, приняв нас за воров, хочет в дверь прошмыгнуть от греха подальше. Только почему это у сестренки глазки горят, а ноздри... ноздри-то, как крылья трепещут.
   - Г-г-гога, - бормочу я, - Кажись, это она.
   - Кто? - пялится на меня напарник.
   - Аг-аг-агрофена.
   - Та она ж того... Помэрла.
   - Да воскресла! - как заорет Агрофена, аж стены ходуном заходили.
   - Мать моя жэнщина! - визжит Гога, приноравливаясь, как бы обратно в окошко сигануть.
   А на меня столбняк напал. Представляешь, натурально стою, и шевельнуться не могу.
   А бабулька тем временем как пасть разинет, а из нее клычища саблезубый тигр позавидовал бы.
   - Беги! - кричу Гоге. - Упырь она! Вампирша!
   Гоги - раз, и не стало. А я все стою, дурак дураком.
   Старуха уж совсем рядом, слюни текут из ее пасти, на пол капают с дробным звуком.
   Еще шаг, еще. Уж тянется она к моей шее, уж клыками хватает за кожу и тут, как гром с небес:
   - Стоп! Снято. Переходим к следующей сцене.
   И полыхнуло юпитерами, засуетились вокруг люди, завизжал сервомоторами съемочный кран.
   - И не забудьте заплатить статистам, - вновь послышался тот же голос. - Отлично сыграно. Натурально...
   С Гогой, разумеется, гонораром я не поделился. Я ж свою шею подставлял, не он.
   Впрочем, его я нашел лишь через час. Он забился в собачью конуру и ни за что не хотел вылезать. От клада тоже категорически отказывался. Посему, пришлось выложить свой последний козырь:
   - Есть, между прочим, способ черта вызвать из ада прямо сюда. Нам даже ходить никуда не надо.
   - А почэму ты до сых пор молчал? - поразился Гога.
   - Ну, это для нас не совсем безболезненно может пройти.
   - Для обэих? - тут же спросил Гога.
   - Да, нет, - вздохнул я, понимая, к чему он клонит.
   Но я был согласен и на это, лишь бы разбогатеть, а врачи у нас хорошие.
   - И что дэлать нужно? - заинтересованно сказал Гога, выбираясь из собачьей будки.
   - Ничего особенного. Я черта призову, а ты его хватай.
   - Нэт. Давай так: ты чёрта прызовы, ты его и х-хватай.
   - У меня не получится, - отвечаю я ему. - Не до того мне будет.
   - Ну, хорошо. Попытка нэ пытка. Только это в послэдный раз. Нэ получится - большэ нэ просы, памагат нэ буду.
   Я вздохнул и сказал:
   - Черт, помоги, не видишь, туфлю не могу снять?
   - Какой туфля? - начал было Гога, как вдруг и в самом деле прямо из воздуха материализовалась рогатая образина и давай с меня туфлю тащить.
   И больно ведь тащит, вместе с кожей. Я ору благим матом, а Гога стоит и глазами клипает.
   - Да убери его от меня! - ору. - Он же мне ногу вместе с туфлей снимет.
   А черт оглянулся, видит на него Гога в растопырку идет, ну и сиганул в кусты. Мы - за ним. А он к твоему дому.
   Гога кричит:
   - Дэржи!
   Я бегу впереди него и бормочу в ответ:
   - Да не ори ты! Думаешь, я знаю, как его поймать? К тому же боязно что-то. Что если он сам на нас навалится?
   - Нэ знаю, - говорит мне Гога, - говорил: нэ знаю! Гэрой! Куда лэзэшь? В кустах смотри, ныкуда он нэ дэнэтся!
   - Сам герой, - отвечаю ему я. - У бабки Агрофены, небось, в штаны наклал.
   - Сам ты наклал. Джыгита старой бабкой нэ испугаешь, тэм болээ мёртвой.
   - Ага, я видел, как ты через окошко сиганул. Пуля так быстро не летает.
   - Ну тэбя, плохой ты, Шубин, чэловэк. Сам чёрта лови. Знать тэбя нэ хочу.
   И он ушел. Хотел было я его догнать, да слышу - там сирена завыла, потом материться кто-то стал. Опять, наверное, менты Гогу повязали. А мне что-то с ними ручкаться не охота. Посидел на скамейке, покурил, хотел было домой идти да тут вспомнил, что у тебя окошко горело...
   В установившейся тишине негромко постукивали часы. Где-то взвыла собака, потом принялась лаять нудно и размеряно. Летучая мышь проскользнула на границе света, отбрасываемого лампой на балкон.
   - Слушай, - поинтересовался Алексей, - а зачем тебе деньги?
   - Да ты что? - вытаращился на него Витька. - Деньги! Деньги - это сегодня все! - и он неопределенно пошевелил растопыренными пальцами.
   - Ну хорошо, - не успокаивался Никулин, - отдашь ментам причитающееся...
   - Ментам?! - прервал его Шубин. - Хрен им! Деньги будут - они ко мне на пушечный выстрел не подойдут. Разве что, сам поманю. Вот ведь гады! Утюжат меня, я им, понимаешь, ору, что нынче не старые времена, а они, сволочи, ржут. Демократия, мол, многогранна, а все новое - это всего-навсего хорошо позабытое старое. П-падлы!
   - Ну а деньги-то? - напомнил Алексей.
   - Деньги, - в глазах у Витьки засветилось нечто в равной степени похожее и на мечту и на идиотизм. - Квартиру куплю в центре, обставлю... Тачкой приличной обзаведусь... Махну на Канары...
   - Куда? - не расслышал Алексей.
   - На Канары... Там где-то, на Западе, - неопределенно махнул рукой Шубин. - У меня недавно приятель оттуда вернулся. Собрались втроем с женами и рванули. Сняли там комнатенку, погуляли... Эх!
   - Что, так все вшестером в одной комнате и жили? - удивился Алексей.
   - Почему вшестером? Вдесятером. Они и детей с собой брали, - пояснил Витька.
   - Что ж это за отдых?
   - Ничего ты не понимаешь, - Шубин снисходительно посмотрел на хозяина. - Отдых? Придумаешь тоже. Это - престиж! Покажешь загар, пару заморских безделушек, ввернешь заграничное словечко - любая телка поплывет. А если еще приоденешься по моде! Живи - не хочу. Слава богу, времена пришли правильные. Быдлу - быдлово, а тем, кто умеет вертеться - все по первому сорту. Помнишь, в школе нас заставляли петь дурацкую песню про кретинов, которые едут за туманом? - неожиданно спросил он.
   - Не помню, - буркнул Алексей.
   Скучно ему стало, как всегда после разговора с Шубиным.
   - А я помню. Для меня, если хочешь знать, туман - зеленого цвета.
   - Почему, зеленого? - вяло осведомился Никулин.
   - Потому что доллар зеленый, - хохотнул Витька. - Ничего, я своего не упущу! С чертом, не дай бог, сорвется, чем-нибудь другим займусь.
   - Многоженством, например, - посоветовал Алексей.
   - Почему многоженством? - поперхнулся Шубин.
   - Перспективно, - пояснил Никулин. - Еще Остап Бендер, помнится, так считал.
   - Думал об этом, - серьезно отозвался гость. - Хотя бабы и без штампа в паспорте перебьются. Главное, чтоб дуру с деньгами найти.
   - Дуру и с деньгами? - приподнял бровь Алексей.
   - И такие есть. У нас же главное было не ум, а связи да родственнички. А вообще-то, если серьезно, думаю в политику податься...
   - Всего-навсего? - прыснул от смеха Алексей.
   - А почему бы нет? Я не такой лопух, как ты. Я ведь за собой слежу. А главное в этом деле - одежка. По ней встречают.
   - Зато провожают по уму.
   - Перетопчутся! Мне главное - попасть, а там провожай, не провожай... Уйду, когда сам сочту нужным.
   - Ну и ладно, - согласился Алексей. - Успеха в новых начинаниях. В старых - тоже. А теперь проваливай. Мне, в отличие от тебя, утром на работу.
   Закрыв за Шубиным дверь, Алексей вернулся в комнату. Черт, как ни в чем не бывало, снова уютно устроился в кресле. Разве что книгу на этот раз не читал.
   - Где это ты умудрился спрятаться? - поинтересовался Никулин, правда, ответа ждать не стал. - Вот это и есть Витька Шубин. А ты боялся, что его за тобой Сатана послал.
   - Да уж, - неопределенно обронил черт, - классический прохиндей. Интересно, как это он умудрился прошлую реинкарнацию пройти?
   - А может, он уже в этой жизни скурвился? - предположил Алексей.
   - Нет. Здесь процесс затяжной. Испорченной основа была. Похоже, кто-то там у нас халтурит. Ладно, разберемся, - мрачно пообещал черт.
   - Тебе-то что? - осведомился Алексей. - Ты вроде бы из своей фирмы дезертировал. Давай-ка лучше спать. Вымотался я сегодня - сил нет. Тебе где постелить?
   - Нигде, - быстро отозвался черт, - я под столом лягу.
   И, натолкнувшись на недоуменный взгляд, пояснил:
   - У нас так принято.
   Алексей пожал плечами, быстро постелил себе на диване. Сходил в ванную, умылся холодной водой (о том как выглядит жидкость, льющаяся из горячего крана, в Волопаевске с начала Перестройки уже успели забыть). Вернувшись в комнату, увидел, что черт внимательно изучает календарь, висящий над письменным столом.
   - Что это ты пятницу отметил? - поинтересовался беженец из ада.
   - Где? А-а. День рождения у меня, - неохотно пояснил Алексей.
   - Ну! - обрадовался черт. - Нужно будет это дело отметить. Друзей приглашаешь?
   - Откуда у меня здесь друзья? Те, с кем рос, давно поразъехались. Не Шубина же звать...
   - Нет, Шубина не надо, - серьезно заявил черт. - Я его уже видел. Ну да ладно, подумаем. Не перевелись же в самом деле интересные люди. Или любопытные, на худой конец.
   Алексей, взбивавший подушку с интересом посмотрел на Леонарда.
   - И где же ты их собирать планируешь? Здесь? Да и на какие шиши?
   - Это как раз не проблема, - отозвался черт. - Все беру на себя.
   - Клад, что ли, откопаешь?
   - Можно и клад.
   - Так ты же говорил, что их уже не осталось.
   - Мало ли, что я говорю, - черт зевнул и совсем человеческим жестом потер глаза. - Должен же я тебя за гостеприимство отблагодарить... Ну да ладно. Давай выключать свет.
   Алексей кивнул, щелкнул выключателем. Копытца черта приглушенно процокали в угол к письменному столу. Все стихло.
   "Ну и денек, - устало размышлял Алексей, лежа на свежей, хрустящей простыне. - Лерка... - подкатила, ставшая уже привычной, боль, и пришлось усилием воли переводить мысли на другую тему. - Леонардом, говорит, зовут. Хм... Врет, конечно. Да и наплел он сегодня такого... Вообще, странный черт: жалкий, Шубина с Гогой испугался, а сам с архангелом Гавриилом запросто разговаривал... Или и здесь врет? Не стыкуется у него что-то... Да он, похоже, и не старается, чтобы стыковалось. Нет, поосторожнее с ним надо... А с другой стороны, чего бояться? Хуже, чем есть, едва ли будет... Постой! Это что же получается? Черт - реальность, ад и рай - реальность, Бог - тоже реальность? Этак все мое мировоззрение с ног на голову переворачивается...
   Алексей приподнялся на локте, посмотрел в угол. Огромная луна, запутавшаяся в рваных облаках, ярко освещала комнату, пепельницу, оставленную на полу, валяющиеся тапочки... Под столом никого не было.
   "Смылся, - вяло подумал Алексей, - опять надул. А может и не было никакого черта? Приснился. Или пригрезился на почве нервного стресса..."
   Додумать до конца не успел. Заснул.
   Глава шестая
   Утром после известной пьянки в Доме литераторов в голове у Семы Боцмана безо всякой на то прописки в соответствующих органах поселились отчаянные африканские негры, наглым образом колошматившие дубинками по своим громогласным там-тамам. Тихо завывая, Сема зажимал голову между ладоней, опасаясь, как бы она не разлетелась на куски. Одетый в дорогой халат с золотой каймой, он полулежал в кресле и томился ожиданием домработницы, посланной за пивом.
   "Вот дурень, - стеная думал Сема, - всегда ж страдаю от водки, ан нет, как подают - не отказываюсь. Да и кто от дармовщинки отказывается? На шару, как говориться, и уксус сладкий".
   Слово "уксус" особо сильно воздействовало на нервную систему литератора, и семино уже немолодое щекастое и холеное, с благородной ямочкой на подбородке, лицо перекосилось, будто маринист на самом деле испробовал этот самый уксус.
   А домработница все не шла и не шла. Сема с тоской смотрел на каминные часы, ибо ровно в двенадцать его ждали в издательстве с последней главой романа "О бедных пиратах замолвите слово". Однако надо было еще дописать страниц шесть концовки, чего, понятное дело, в том состоянии, в котором пребывал маринист, сделать было совершенно невозможно. Самое обидное, что концовка эта, которой автор отводил особое место в романе, была заранее продумана. Причем давно. В ней царь Иоанн Грозный вручал премию за неправедные труды пиратам с Ильмень-озера, тем самым пиратам, которых самодержец лично вызвал с Антильского моря для подрыва экономического благосостояния богатейших боярских семей. Истории с географией Боцман не знал и надеялся, что при написании царской речи вывезет его бойкое перо, находчивость, да передовица центральной газеты. И вот - на тебе!..
   Когда Сема уже принялся проклинать всех домработниц на свете, в прихожей раздался звонок.
   - Во, дура же, - простонал Боцман, - ключи в кармане, а она трезвонит.
   Звонок повторился.
   - Прасковья, сама отворяй! - крикнул Сема, стараясь при этом не повредить терзаемой неграми голове.
   Посему крик выдался вялым и слишком тихим.
   В дверь начали стучать.
   - Да иду же, иду! - простонал Боцман, пытаясь оторваться от кресла.
   В дверь уже барабанили, причем, явно ногами.
   Продолжая сжимать голову в тисках рук, Сема вошел в прихожую, и в этот самый момент дверь с треском обрушилась в квартиру вместе с рамой и штукатуркой. Сема резко отшатнулся, забыв навсегда о больной голове, ибо в дверной проем тут же полезла разношерстная публика, размахивая саблями и кремниевыми пистолетами.
   Впереди всех шкандыбал на деревянной палке вместо ноги здоровенный красноносый детина с густой и жирной бородой, в которой запутались разнокалиберные хлебные крошки. Увидав Боцмана, детина радостно заорал:
   - Тысяча чертей! Вот он, писака! Вяжите его!
   "Где-то я его уже видел", - испуганно вздрогнул Сема и рванулся обратно в комнату.
   Сзади заулюлюкали, засвистели, послышался топот множества ног.
   Сема ухватился за тяжеленный секретер и, побагровев от натуги, придвинул его к двери, которую тут же стали пытать ногами. Клацая от ужаса зубами, Сема оглядел комнату, лихорадочно прикидывая, чем бы можно было укрепить баррикаду, кинулся было к креслу, но в дверь придумали стрелять.
   Сема плюхнулся на пол и жалобно завыл:
   - Господи! Что же это деется? Среди бела дня вламывается какой-то сброд и пуляет куда ни попадя. А доблестная наша милиция? Она-то куда смотрит?
   Вспомнив про органы правопорядка, он кинулся было к телефону, но вот беда, покуда Сема разлеживался на паркете, обливаясь слезами, драгоценные секунды невозвратно канули в Лету.
   Налетчики справились с дверью, искромсав ее сабельками на мелкие кусочки, словно то был качан капусты, а не добротная, прессованной фанеры совдеповская дверь времен Леонида Ильича. И вот они, кровожадно скаля гнилые зубы, друг за дружкой начали просачиваться в комнату.
   - Трубку-то брось, - скомандовал одноногий. - Брось, говорю!
   Сема Боцман дрожащей рукой положил трубку на рычаг, с ужасом глядя на главаря шайки. Теперь он узнал его, и это привело литератора в еще больший трепет.
   Перед Семой стоял герой его последнего, еще недописанного романа гроза морей, отпетый мошенник и кровожадный пират Деревяшка Джон.
   "Господи, почему я не писал стишки про любовь? " - успел подумать Сема, прежде чем потерял сознание.
   ... Очнулся он от того, что кто-то мерно раскачивал под ним кровать.
   - Прекратите безобразие! Я буду жаловаться! - возмутился Сема, открывая глаза.
   Но в следующее же мгновение, он их закрыл, потому что находился маринист отнюдь не дома и возлежал не на кровати, как ему представлялось. Ложем служила деревянная палуба, да еще над головой высилась здоровенная мачта с туго натянутыми парусами. Но если бы только это... На верхней рее устроился здоровенный рыжий котяра, самым наглым образом показывающий Боцману нос.