Самусь Юрий. Полынный мед (главы из романа)

   Лишь тогда припомнилась Семе и вчерашняя идиотская пьянка, и вторгшиеся в его квартиру пираты, и выломанная дверь, и загаженный плевками пол. И Сема тихо, по щенячьи, заскулил.
   Тут же его кто-то пребольно ткнул ногой под ребра, а голос над головой разорвал перепонки:
   - Эй, Джон, кажется этот бочонок с дерьмом уже очухался.
   - Ну так плесни ему водички, пусть совсем оклемается.
   Плеснули, обмочив Сему с ног до головы. Пришлось приподняться и сесть, размазывая по лицу соленую воду.
   Семе было совершенно плохо, и не только потому, что его били или изгалялись над ним, окатив холодной водой из деревянного ведра. Не мог он понять и постичь ни чувством, ни разумом своим, как могло этакое произойти, как могли ожить вымышленные им же герои, как мог оказаться он на этом паруснике бог знает где, когда от родного Волопаевска до ближайшего моря тысячу верст, не менее? И Сема пришел к единственно возможному в данной ситуации объяснению, а именно, что он повредился умом. И до того ему радостно стало, что он даже захихикал.
   - Ничего, вылечат меня, обязательно вылечат. Медицина у нас, о-го-го, какая!
   - Джон! - крикнул пират, карауливший Сему. - Чего это с ним?
   Загрохотала деревяшка о палубу с каждой секундой все громче и громче, покуда не замер звук подле все еще хихикающего Боцмана.
   - Эй, писака, что с тобой? - вопросил "гроза морей".
   - Отстань! - весело сказал Сема. - Ты - галлюцинация, тебя просто нет и быть не может.
   А затем тише, будто для самого себя добавил:
   - Допился. До белой... нет, не так, до черной горячки допился. То коты говорящие мерещатся, то разбойники морские.
   - Это все солнце, - задумчиво молвил Деревяшка Джон. - Вот что, Пит, устрой-ка ему купание, пусть охладится малость.
   - Сей секунд, - ухмыльнулся Пит и принялся вязать веревкой Семины руки.
   Сема не сопротивлялся, а продолжал гоготать, теперь уже во все горло. Лишь когда его подвели к борту, под которым пенился и шипел океан, он перестал смеяться и с тоской подумал: "Господи, почему же все так реально? " И в ту же секунду полетел вниз.
   Ледяная вода обожгла тело, ринулась в открытый рот. Потом что-то с силой рвануло за руки, вырывая Сему из пучины, и поволокло вперед. Буксируемый пиратской баркой, Боцман резал океанские волны своей лысой макушкой, как акула плавником. Только изредка ему удавалось выкрикнуть:
   - Пощадите!
   На что Деревяшка Джон резонно отвечал:
   - А ты, гнида, меня пожалел? А? По чьей милости мне ногу отрубили в первой части, страница тридцать семь, второй абзац снизу?
   И вслед за предводителем каждый пират сетовал:
   - А мне глаз выбил.
   - Мне зубы.
   - А мне... мне, - заглушая всех, несся тоненький голосок. - Мне он что оттяпал!
   - Да, - сочувствовали голосу. - Лучше бы убил.
   "А ведь это не галлюцинация, - поразился полуживой, почти захлебнувшийся Сема. - Ведь это на самом деле все! "
   Любительница сыров и русского фольклора Марья Ибрагимовна Кустючная писала детские сказки. Они были столь непрофессионально сделаны, что редакторы городских журналов тихонько плевались и проклинали графоманские опусы, но опять же про себя. Никто не хотел портить отношений с завсекцией беллетристики Азалием Самуиловичем Расторгуевым, в чьих любовницах и числилась Тетя Мотя.
   И Кустючную несло. Она строчила в день по два-три рассказика, наивно полагая, что писать для детей может любой дурак. В последнее время особенно. Редсоветы куда-то исчезли, работники ЛИТа, ранее независимые, вдруг стали приторно вежливы. Нет, писать стало намного легче. А что? Нагнать побольше ужастей, нечисти там всякой, всунуть влюбленных принца с принцессой, чуточку переделать известный всем сюжетик, и вот оно произведение искусства.
   Своих детей Марья не имела, но из жизненного опыта знала, что ребятишки - это такие вечно вопящие, ноющие, непослушные существа, с которыми надо бороться, как с ожирением или чесоткой. Обязанность родителей, полагала Кустючная, держать детей в страхе. Только тогда из них получится какой-то толк...
   Ходили, правда, слухи, что ассоциация детских врачей обратилась в волопаевский Дом литераторов с официальным письмом, где настоятельно требовала немедля запретить издание каких либо опусов Марьи Кустючной в связи с отрицательным воздействием оных на детскую, еще не окрепшую, психику. Официального ответа медики естественно не получили...
   Утром следующего за попойкой дня Тетя Мотя с восторгом писала рассказик о рыжем коте-поджигателе, который сменил двадцать хозяев, в разное время по невыясненным обстоятельствам сгоревших заживо. Рассказик получался прелестнейший, обгорелых трупиков было множество и Марья с трепетом представляла, как детишки будут в ужасе прятаться под одеяла при одном упоминании о рыжем страшилище.
   Кстати, вчерашнюю более чем странную историю Кустючная начисто проигнорировала. Расторгуев значился начальником, значит, ему и следовало голову ломать. А Тетю Мотю заботили иные проблемы.
   Поставив точку, Тетя Мотя облегченно откинулась на спинку стула и глазами пробежала по последней, с еще не высохшими чернилами строке: "Ночь над Пупырьевкой выдалась душегубной и мертвячной. Котик уже подрос и, знамо, научился охотиться".
   Кустючная зажмурилась от удовольствия, прикидывая гонорар, причитающийся ей за только что застолбленную тему, и мечтательным взором окинула кабинет, в коем находилась.
   Четырехкомнатная квартира, выбитая Марьей Ибрагимовной всеми правдами и неправдами из горисполкома, была ее единственной гордостью и любовью. И заработная плата, и гонорары, и прочие доходы - все шло на обустройство дорогого сердцу сказочницы гнездышка. Директоров мебельных магазинов Тетя Мотя любила, как родных братьев и сестер, которых, впрочем, у нее отродясь не было. Антиквары Кустючную попросту боготворили, ибо сплавляли ей всякий хлам, при этом без особых усилий убеждая покупательницу, что берет она вещь поистине уникальную. А что касается бытовой техники, то за нее Кустючная готова была отдать и отца родного вместе с мамашей, и прочими родственниками в придачу.
   Вот и сейчас, осмотрев кабинет, Тетя Мотя пришла к выводу, что рядом с книжными полками великолепно будет смотреться картина, которую совсем недавно предлагал ей верный человек.
   - Это же последний писк! - говорил он, закатывая глаза. - Неизвестная авторская копия знаменитого "Черного квадрата". На Западе ей цены нет, а у нас... Да, что там, вы же сами понимаете...
   Марья Ибрагимовна старательно делала вид, что понимает все...
   - Возьму, - окончательно решилась она, глядя на свежесостряпанный рассказ. - Цену этот козел, конечно, снизит. А не то... не видать ему сыра даже по праздникам.
   - Совершенно верно, - подтвердил мягкий, вкрадчивый голос.
   Так как у Тети Моти ни домработницы, ни мужа не было, а выдать ключ Расторгуеву она посчитала совершенно ненужным, то Марья, понятное дело, испустила вопль, дернулась и вместе со стулом опрокинулась навзничь.
   Надо отметить, что сказочница не была женщиной худощавой, а значит, и резвой. Опрокинувшись, она принялась нелепо махать ногами, словно жук-навозник, перевернувшийся на спину.
   Тут же со словом "мадам" и величайшими извинениями ей подали руку, и Кустючная вцепилась в нее, словно бульдог, мертвой хваткой. Однако вцепившись, она вдруг поняла, что вовсе это даже не рука, а самая что ни на есть кошачья лапа с рыжей шерстью, под которой просвечивала бледно-синяя татуировка: "Не забуду власть родную! " И тут до тети Моти дошло, что возвышается над ней тот самый наглый кот, возмутительным образом испортивший вчерашнюю вечеринку.
   - Пардон, мадам. Прошу меня великодушно простить, - суетился кот. - Я ни коим образом даже в помыслах не имел намерения вас пугать.
   - Да поднимешь ты меня или нет?! - перестав дергаться, рявкнула Кустючная, от злости позабывшая про страх.
   - А я, по-вашему, чем все это время занимаюсь? - обиделся кот. - Я, быть может, последние жилы надрываю, а от вас, мадам, ни слова благодарности в ответ.
   - Вот еще! - фыркнула Тетя Мотя и, отстранив кота, сперва встала на четвереньки, а затем и в полный рост.
   - Ты как сюда попал? - уперев руки в складки на боках, вопросила она.
   - Вот так всегда, - сник кот, - ты на куски готов разорваться лишь бы помочь человеку, а с тебя за это строжайшим образом требуют отчета.
   Боюн поднял опрокинутый стул и наглым образом уселся на него, оставив хозяйку стоять.
   - Ах ты скотина! - багровея, прорычала Тетя Мотя. - Я кого спрашиваю?
   - А мы разве в уголовке находимся, чтобы отвечать на всяческие вопросы? - отмахнулся от Кустючной, как от назойливой мухи, кот, при этом подцепив коготком рукопись со стола.
   - Положь, скотина! - прошипела Марья-ужасница.
   Но кот даже ухом не повел, ибо водил он в это время другими органами, а проще говоря, глазами, читая Тети Мотины перлы.
   Обалдевшая от такой наглости, Кустючная молчала, пытаясь сообразить, чем бы это тяжеленным запустить в рыжего прохвоста.
   - Ошибок много, - тем временем вздыхал и морщился Боюн, - "жи", "ши", голубушка, пишутся через "и". Надобно это знать. А то вот получается "шыпел" да "жыл". Грамотой нужно обладать, особливо литераторшам.
   - Умник! - фыркнула Марья, надув губы и сделав маленький шажок к столу, где помещалось внушительных размеров пресс-папье.
   - Вы, небось, в школе двойку по русскому имели? - не отставал кот.
   - А зачем мне грамота? Есть на то корректоры с редакторами. Им за это зарплату выдают.
   - Ну, а элементарная культура где? Где, я спрашиваю? - не отрываясь от чтения, нравоучительно пытал кот.
   - Где-где? У козла в бороде! - выдохнула Тетя Мотя, замахиваясь пресс-папье.
   Боюн задрал голову, посмотрел поверх стекол очков, сдвинутых на кончик носа, на перекошенное, с багровой бородавкой на носу лицо сказочницы и спросил:
   - И это что ж, мадам, вы затеяли такое? Это, надо полагать, вы объявляете войну? Извольте, я принимаю ваш вызов.
   - Брысь! - прохрипела Тетя Мотя, запуская свое оружие в кота. Сгинь, нечистый!
   Пресс-папье с удивительной точностью угодила в древнекитайскую вазу эпохи Мин, изготовленную в Одессе года три назад. Та, понятное дело, не выдержала такого оскорбления и посыпалась на пол мелкими осколками.
   - Это я-то нечистый? - поразился кот, отпрыгивая тем временем в сторону. - Я, быть может, перед тем, как отправиться к вашей милости с визитом, душ принимал. Спросите в четвертой бане, вам скажут. Нет-нет, спросите, вам это непременно подтвердят.
   Разумеется, Боюн безбожно врал. Ни в какой он бане не был, опасаясь воды, как черт ладана. Конечно, шерсть перед сном он вылизывал, но дальше этого дело не доходило. Вообще, кот любил приврать, но врал он настолько правдиво, что ему никто не верил.
   Тем временем Тетя Мотя, ухватив освободившийся стул, секирой занесла его над бедной кошачьей головой.
   - Учтите! - заорал тот, - за одного битого... два года дают.
   - За тебя только благодарить будут, - парировала литераторша и резко опустила руки.
   Удар, разнесший несчастный стул на куски, цели не достиг, ибо в последний момент кот невероятным образом испарился, чтобы тут же материализоваться подле стола.
   - Я с вами судиться буду, - прошипел он. - Попытка убийства - раз, возведение напраслины - два!
   - Какой еще напраслины? - не поняла Марья.
   - А то как же? Кто меня в вашем рассказике убивцем оприходовал, кто двадцать трупов навесил? Мокруху лепишь, старая? Не выйдет! И не таких кляузников на чистую воду выводили. Что ж это делается, товарищи? Честного, понимаешь, и добропорядочного кота, который за свою жизнь и мыши не обидел, в уголовники записали. Нет, этого я так не оставлю. Я буду жаловаться в Комитет по правам человека! - и Боюн зарыдал жалобно и тоскливо, прикрывая блудливые глаза лапой.
   Марья отбросила обломки стула и решительно двинулась к столу, прихватив с книжной полки огромный чугунный подсвечник работы, как уверял все тот же верный человек, Леонардо да Винчи. Кот же, заметив движение хозяйки, закатил бесстыжие свои очи и брякнулся на спину, да еще и лапы скрестил на груди. Только толстенный хвост змеей извивался по столешнице, на которой разлегся прохиндей.
   Тетя Мотя прицелилась получше и хакнув от напряжения, обрушила подсвечник, переломив пополам полированный письменный стол, за которым так приятно было творить бессмертные произведения. Боюн же в самый последний момент успел взвиться чертиком из табакерки, улюлюкая и строя всякие нерусские рожи. При этом он громко, с молодецкой удалью, напевал:
   Обманули дурочку на четыре курочки.
   Ну, а курку пятую - дали косолапую!
   - Все, - угрюмо сказала Марья, которая стройностью ног не отличалась, - ты - труп!
   Кот тут же подхватил, крутясь по комнате и пританцовывая:
   Если труп оказался вдруг
   И не труп, не мертвяк, а так...
   Ты его пожалей, налей,
   Хоть сто грамм на тощак...
   Кот покрутил головой, над чем-то раздумывая, а затем радостно закончил четверостишье:
   - Нищак!
   - Все, стихоплет, - прорычала Марья, - тебе конец!
   И она двинула на кухню за ножом. Вслед за ней из комнаты неслась задорная песенка неизвестной пока еще группы, у членов которой поголовно свело нижние конечности. Разумеется, исполнялась она в обработке усатого маэстро:
   Хочу иметь детей
   Я только от тебя,
   Но ты меня не бей,
   Любимая моя!
   Я все тебе прощу,
   И ты меня прости...
   Зачем же по мурлу!
   Ведь больно, мать ити!
   Когда Кустючная вернулась с превеликим тесаком для "разделки" сыров, кот уже сидел в комнате, которую сказочница гордо величала залой. Пижонские свои очки он нацепил на затылок, как будто там у него имелась вторая пара глаз, и, пялясь на экран японского телевизора, которых в городе-то по пальцем можно было пересчитать, с азартом разглядывал очередного дорвавшегося до трибуны депутата, словно и сам был докой в политике.
   Кустючная точно помнила, что телевизор она не включала, а следовательно, кот совершил сие действие сам, без ее на то дозволения. Кровь в жилах писательницы окончательно вскипела, и Марья, на цыпочках подкравшись к креслу, в котором сидел усатый наглец, замахнулась тесаком. В глазах ее застыло такое выражение, которое вряд ли можно было сыскать даже в зрачках Раскольникова, занесшего топор над старухой-процентщицой.
   На этом жизнь единственного говорящего на свете кота бесславно и окончилась бы, не заметь он на экране отражение сверкающего лезвия. В следующее мгновение, опрокинув телевизор, Боюн с отчаянным мявом взлетел на люстру, начисто оторвав ее от потолка вместе с проводкой, извернулся в воздухе и тут же оказался на шкафу, с интересом разглядывая бело-голубые осколки, совсем недавно бывшие горкой фарфора, почитаемого Кустючной за севрский. Хозяйка, потирая макушку, сидела на полу возле поваленного трюмо. Судя по всему, с головой Марьи Ибрагимовны ничего не случилось, в отличие от зеркала, куда сказочница врезалась по инерции.
   Боюн довольно потер лапы, хотел сказать что-то, судя по выражению рыжей морды, назидательное. Но тут ножка шкафа сухо хрястнула, и платяное чудовище тяжело рухнуло набок, едва не проломив пол.
   Тетя Мотя зажмурилась и перестала дышать, но странная тишина, длившаяся больше минуты, заставила ее вновь открыть глаза. В комнате никого не было. Марья осторожно обследовала другие. Оказалось, жилплощадь была пуста. Подлец Боюн бесследно исчез, зацепив с собою свежеиспеченный Тетин Мотин рассказ.
   - Во, урод! - взревела литераторша, вонзая нож в кресло, еще не остывшее от кошачьего зада.
   Нож вошел по самую рукоятку.
   С семи до восьми утра Азалия Самуиловича Расторгуева выгуливала собака. Она тягала его по своим делам, большим и малым, заставляла лаяться с дворниками по поводу места выгула и оставляемых по пути непрезентабельного вида куч, подталкивала спорить с прохожими по поводу отсутствия намордника на ее, прямо скажем, некровожадной морде, в общем, страдать.
   Когда-то давно, лет пять назад Азалий Самуилович попытался освободиться от этой почетной обязанности, но супружница его, Клотильда Павловна, эти поползновения пресекла на корню одним коротким: "Молчать! " И пришлось заткнуться, пришлось терпеть ненавистную псину, которую решила завести именно Клотильда Павловна, при этом придумав ей идиотское имечко: "Дездемона".
   Поперву Азалий Самуилович даже помышлял удушить блохастую тварь по бессмертному методу Отелло; уж больно яркие ассоциации вызвало это собачье имя; но тут же перед глазами возникала разъяренная физия Клотильды Павловны, и Расторгуев покрывался холодным потом, напрочь забывая про четвероногую бездельницу.
   Впрочем, те времена уже давно прошли. Теперь Азалия Самуиловича покорно водили на поводке по подворотням, мусоркам и другим "злачным" местам. Смирение это пришло, когда Расторгуев с удивлением осознал, что с собакой, как ни крути, хлопот гораздо меньше, нежели, например, с ребятеночком, которого вдруг ни с того, ни с сего решила усыновить бесплодная Клотильда Павловна.
   Зав секцией беллетристики до сих пор с гордостью вспоминал, как ему удалось осадить спутницу жизни фразой:
   - Я, конечно, может и безмозглый дурак, но дети и собаки суть вещи несовместимые.
   - Это почему же, - уперев руки в крутые бедра, поинтересовалась мадам Клотильда, превращая мужа одним взглядом в горящую головешку.
   - Г-г-глисты! - яростно ответил Расторгуев, вытирая испарину со лба. - Ли-лишаи т-там ра-разные. Рев-вность, со-собачья, на-на-наконец.
   - А и то, - ответила супруга. - К черту детей! Я свою Дездемусечку никому не отдам.
   Азалий Самуилович чуть ли не впервые в своей подневольной жизни одержал победу и тихо этому порадовался, навсегда позабыв про безотказный мавров метод.
   Так и прогуливался все эти пять лет Азалий Самуилович следом за косматым чудовищем в любую погоду даже с температурою и ангиной, или, еще хуже, при похмельном синдроме...
   Вот и на следующий день после сабантуя в Доме литераторов, страдая не столько от выпитого накануне, сколько от будораживших его мыслей, связанных с явлением в самый разгар пьянки рыжего кота, Расторгуев бродил по улицам, держась, словно слепой, за поводок и ничего не замечая вокруг.
   "Да, - размышлял он, - вчерась я был совершенно никаков. Однако бывало и похуже, хотя доселе, черт побери, говорящие коты мерещиться не смели и "Партийную жизнь" не жгли посредством огнеметных глаз. Следовательно, мне пора или на какое-то время бросить пить, или допустить взаправдашнее существование подобных боевых котов, выведенных где-нибудь в тайных лабораториях КГБ. Черт! - восхитился Расторгуев своею догадкой, но тут же сник. - А может, все-таки померещилось?.. Нет, кот явно не был горячечным бредом. Коллективных галлюцинаций не бывает. А значит... значит нами заинтересовалась служба безопасности. Кем же конкретно, хотел бы я знать? "
   - Да какая разница?! - громко воскликнул Азалий Самуилович, так, что на него начали оглядываться прохожие.
   "Руковожу секцией я, а значит, и спрос будет с меня. Господи, что же делать-то? Сматываться надо куда подальше, залечь на дно и чтобы носа не высовывать... Нет, не убежать мне, не скрыться, - безмолвно застонал Расторгуев. - Они меня и из-под земли извлекут живым или мертвым. Надо сдаваться, явиться с повинной? А в чем виниться-то? Что пару раз в газетенках выступил, критикуя нынешних высокопоимевших? Так ведь нынче перестройка - и не такое пишут. Фу! Ну дурак, ну дурак. Перестройка, как и все в стране нашей гребаной, лишь на словах. На деле КГБ котов-поджигателей выращивает, а может, и мышей-шпионов вкупе с собаками-политиками. А иначе, откуда бы их столько расплодилось? "
   Расторгуев увидел таксофон и резко рванул на себя поводок. Непривычная к подобному обращению Дездемона ошалело уставилось на пустое место, именуемое "хозяином", и потянула поводок на себя.
   - Ах ты тварь безмозглая! - вскричал Азалий Самуилович.
   В ответ Дездемона угрожающе зарычала. Расторгуев зло посмотрел на псину и прошипел:
   - На кого ты тупотишь? На свой родный папа? Убью, подлая!
   - А я укушу, - ответила Дездемона
   Расторгуев как стоял, так и сел на асфальт.
   "Вот оно! - с тоской подумал он. - Дождался. Обложили, гады. Со всех сторон обложили".
   - Это кто тебя обложил, мерзавец? - резким тоном спросила Дездемона. - Это ты сам обложился, ублюдок! Думать меньше надо. За тебя есть кому думать. Понял, мерзавец? Работай больше, а не бумагу порть. Однозначно! Бери лопату, будешь копать канал Волга-Амазонка.
   - Господи, - только и смог пролепетать Азалий Самуилович.
   - Я тебе не господь! Понял, ублюдок? Ленина - из мавзолея, коммунистов - на фонарные столбы. Однозначно. На выборах будешь голосовать за меня. Все понял?
   - Товариж... Това...
   - Удмуртский волк тебе товарищ. Скотина, мразь!
   - Помогите! - застонал Расторгуев.
   Тут неизвестно откуда появился здоровенный пес с седой холкой и странным, почти человеческим оскалом. Он сел напротив Азалия Самуиловича и с укоризной посмотрел тому в глаза.
   - Россиянин ты, понимаешь, или не россиянин?
   - А то, - усиленно закивал глава секции беллетристики.
   - Так какого хрена, понимаешь, статейки вредные пишешь? Или ты демократии против?
   - Так мы его сейчас быстро на фонарном столбе пристроим, - ввернула подлая любимица Клотильды Павловны.
   - Молчать! Сукам слова не давали, когда кобели говорят, - оборвал Дездемону бродячий пес безродного происхождения. - Я еще разберусь на какие это такие шиши твоя свора пухнет и жиринеет.
   - Не разберешься. Лапы коротки, - нагло заявила Дездемона.
   - А это мы посмотрим, - раздалось из подворотни, откуда в сей же миг выскочил белый пикинесик в коротких шортиках. - Я наведу порядок в собственном доме.
   - Вот те раз, - сказал седой барбос. - С каких это пор наша страна стала твоим собственным домом?
   - А с тех самых, - нагло ответил пикинес. - Так что я теперь всех на чистую воду выведу.
   - Чего-чего? - вытаращилась Дездемона. - Ты меня пугать решил? Думаешь, я не знаю, что в твоем Кремль-брюлле творится? "Звоночки" у меня везде имеются.
   - Так и знал, так и знал, - завздыхал пикинес. - Завтра же царь-колокол уберу к едреной матери.
   - Что ты Миньку с Пожарским валяешь, - сказала дворняга. - Колокол звонит, понимаешь, а не звенит.
   Дальше их слушать Расторгуев не стал, а, опустив поводок, осторожно начал отползать на четвереньках к ближайшей подворотне. Расчет его оправдался. Увлеченные политическими дебатами, псы на этот его маневр внимания не обратили. Даже здоровенный и почему-то показавшийся Азалию Самуиловичу знакомым кот не привлек их внимания. Шел лай, не на жизнь, а на смерть. Впрочем, чему тут удивляться - и у хвостатых да блохастых бывают разногласия.
   Так, дворами, и ушел от них Азалий Самуилович, и через десять минут был уже дома, где его ждало не меньшее испытание в лице Клотильды Павловны.
   Отворив дверь и не увидев никого более, кроме супруга, она, сотрясая стены, ласково спросила:
   - Дездемона где? А? Отвечай, вражье семя!
   Расторгуев молча отодвинул ее, словно предмет мебели, и прошмыгнул в гостиную. С таким обращением к собственной персоне госпожа Клотильда столкнулась впервые, и потому, захлопнув дверь, двинулась вслед за мужем.
   В комнате она опрокинула стул, наступила на одну ножку, а вторую вырвала... с "мясом"... с куском дерматиновой спинки. Затем произошло слияние двух спин. Азалий Самуилович крякнул и бесформенной глыбой оплыл на пол.
   Добивать его Клотильда Павловна не стала. Муж все-таки. Хоть какая, а в доме польза. Да и не тратиться же ей на похороны. Пришлось наклониться, ухватить тело за воротник пиджака и нежно зашвырнуть на диван.
   В этот самый момент в прихожей раздался звонок.
   "Кого еще черт принес?! " - подумала Клотильда Павловна и аккуратненько, на цыпочках пробралась к двери да заглянула в глазок.
   На лестничной площадке толпились мужчины в черных костюмах и черных же очках.
   - А это кто? - спросила Расторгуева.
   - Это кагэбэ.
   - Кто? - удивленно переспросила Клотильда Павловна.
   - Не открывай! - раздался сзади яростный шепот.
   Из двери гостиной выглядывала пошедшая синими пятнами расторгуевская физиономия с дрожащими губами и вытаращенными глазищами.
   - Боже мой, Азалий, - сказала Клотильда Павловна, - и что же ты это натворил?
   В дверь настойчиво принялись настукивать кулаками.
   - Заклинаю, не открывай!
   - И чтоб меня посадили вместе с тобой? Нашел идийотку!
   Дверь распахнулась, и прихожая сразу заполнилась черными пиджаками и запахами казенного дома. Последний из вошедших еще и держал в свободной руке поводок с полузадушенной Дездемоной.
   - Ваша собака? - хором спросили пиджаки.
   - Да, - сказала Клотильда Павловна.
   - Нет, - сказал Азалий Самуилович.
   - Не врите! - обратились к нему мужские лица. - Этот кобель назвал ваш адрес.
   И пять указательных пальцев уперлось в растерзанную Дездемону.
   - Так это ж сука, - поразилась Расторгуева, даже не подумав, как это собака может называть адреса.
   - Верно подмечено, гражданка. Сука еще та. Но вы так и не ответили вразумительно на вопрос.
   - Да, это наша собака, - еще раз подтвердила Клотильда Павловна.
   - Боже ж мой, - застонал Расторгуев, хватаясь за голову.
   - Собирайтесь, - сказали пиджаки. - Поедете на Чубянку.