Страница:
семинарию и стал сутенером. Он координировал работу довольно приличной
группы девочек в районе церкви Мадлен, пока одна из ревнивых тигриц не
плеснула ему в физиономию медным купоросом и на всю оставшуюся жизнь
поставила ему клеймо сутенера. Его физия напоминала нечто среднее между
лицом сестры-двойняшки и задницей макаки. После этой истории он едва
перебивался с хлеба на воду, работая агентом по размещению заказов на
туалетную бумагу на маленьких базарах большого предместья. Вид Артура
вызывал такое отвращение, что лавочники по-быстрому оформляли у него
небольшой заказ, лишь бы избавиться от него и убрать этот кошмар с глаз
долой. Хотя в вопросах любви для него не было никаких секретов. Как мне
потом говорили хозяева, именно он информировал о происходящем внимательно
слушающих постояльцев в коридоре. Он работал на слух. "В этот момент, --
утверждал он, -- он делает ей японский волчок!" "А сейчас дамы -- господа,
исполняет "фигуру 4-бис бенгальского танца". Или такое: "Вот это да, дамочка
записывает ему песню "Говорите мне про любовь" через микрофон-повесу". И
каждый раз, Риретта, горничная Тинтинов, развязная пятнадцатилетняя девица,
заглядывала в замочную скважину и подтверждала, что господин Артур опять
угадал. Риретта увидела такие картинки, которые детям до 16 лет видеть
воспрещается. А все потому, что задвижка в двери была очень здоровая, и
между этой задвижкой и косяком могла пролезть только ее острая, как у
куницы, мордочка. Поэтому она обеспечивала ретрансляцию в паре с Артуром.
Они вдвоем рассказывали о наших подвигах не хуже известного телекомментатора
Роже Кудерка. Постояльцы в коридоре были в каком-то необычном возбуждении. С
оттопыренными ушами и раскрытыми глазами они в обалдении смотрели на
страшное лицо г-на Артура, который мимикой изображал очередную нашу фигуру.
Его изуродованная купоросом рожа не вызывала у них отвращения, а, наоборот,
еще сильнее возбуждала их в определенном смысле. Настоящий салон помощницы
хозяйки борделя! Вот во что превратился коридор отеля Тинтинов.
Когда я зачехлял свою полевую артиллерию, нам хотелось придавить пару
часов, но мы не могли, так как пальбу открывали другие. Мы так распаляли их
интеллект, что едва разбежавшись по своим конурам, они пускались во все
тяжкие. Даже господин и госпожа Тинтин разыгрывали миниатюру "Теплые ночи
Андалузии". Вся гостиница исполняла матрацный концерт. На следующий день от
слабости в ногах никто из постояльцев не мог спуститься по лестнице. У всех
были круги под глазами! Когда они уходили на работу, всех шатало от
бессилия, доки были сухими, глаза красные, как у карася. О! В хижинах еще до
сих пор вспоминают о медовом месяце четы Берюрье!
Толстый кокое-то мгновение ностальгирует, делает глоток красного и
продолжает:
-- Вы видите сами, друзья мои, что нет смысла ездить очень далеко. Чем
ближе, тем лучше.
Я не хотел бы рассматривать вопрос о браке, не посоветовав при этом
молодоженам избегать обмениваться друг с другом о своих любовных похождениях
в прошлом. Больше откровенничают мужья, но и некоторые бабы тоже. Они
расписывают друг другу свои прошлые приключения. И при этом страшно
привирают, думая таким образом поднять свой авторитет. Он: "Когда я жил с
малышкой Адриенн, -- я тебе об этом уже говорил, -- мы потрясло трахались; я
ей заделывал такие штуки: "погибающий водолаз", "лесенка", "холостой шатун",
"волшебный кашпо", "гигантсках суматоха", "игривый карниз", "пистон
по-хулигански" и "камбоджийский салат". Она: "У меня с Жозефом, моим первым
женихом, тоже было не хуже. Он занимался со мной любовью на велосипеде,
когда мы возвращались из кино. А поскольку видимость была плохая, я звонила
на поворотах. Прямо дух захватывало".
Берю категорически против таких разговоров между молодоженами.
-- Много не болтайте. Эта трепотня потом может обернуться против вас. В
первый же вечер сезона разрядки напряженности, когда мосье своей старушке
предпочитает игру "Найдите семь ошибок на двух одинаковых рисунках" из
газеты "ФрансСуар", брошенная на произвол судьбы женушка обязательно
подковырнет его и скажет, что по сравнению с эпохой Адрьенн ее Казанова
совсем потерял былую форму. И тогда это начало конца!
В общем и в заключение разговора на эту тему, ребята, старайтесь жарить
свою благоверную с огоньком и старанием. Ведь вы же из-за этого и женились
на ней. Договор дороже денег. Нужно всегда с почтением относиться к
договорам. Брачный догввор -- это такой же договор, как и всякий другой, и
его обязаны выполнять! Мужчина, который каждый вечер копает грядки в огороде
своей благоверной, имеет спокойную совесть я может смотреть жизни в лицо.
Поверьте, что все в жизни -- только привычка. И эти самые дела -- тоже, как
и все остальное. Поэтому привыкайте удовлетворять свою женушку, это избавит
ее от лишних хлопот искать удовольствие у ваших дружков.
Воспитанный Упитанный* сходит с кафедры. И вальяжной походкой
приближается к краю сцены.
-- С завтрашнего дня, -- объявляет он, -- мы будем изучать светские
правила. То есть, бесполезные вещи. Для демонстрации этих правил я заручился
неоценимой поддержкой настоящей аристократки -- графини Труссаль де Труссо,
предки которой ведут свою летопись со времен кроссворда.
Он слегка покашливает.
-- Поэтому я попрошу привести в порядок ваш внешний вид.
Машинально, движимый, без сомнения, условным рефлексом, он щупает рукой
ширинку, констатирует отсутствие трех пуговиц, запахивает ширинку и
прощается с нами приветствием дзюдоистов. При поклоне у него из нагрудного
кармана вываливается его содержимое: две шариковые ручки "Бик", банан,
мелочь, бельевая прищепка, трубка-набивалка-отмычка, куриная косточка и
цветная фотография принца Рэнье из Монако.
* Эта рифма ннчеге не значит, но доставляет мне удовольствие. --
Примеч. авт.
В которой ситуация начинает проясняться
Я провожу вечер в компании товарища Ракре, хотя после бараньей ножки с
фасолью, которую давали на ужин, визиты к нему были противопоказаны. Он
предлагает мне переброситься в картишки, но я отказываюсь: у меня душа не
лежит к картам. Во мне растет какое-то чувство тревоги и я доверяюсь ему.*
-- Ты что такой озабоченный? -- проницательно замечает пердоман,
постреливая своей выхлопной трубой.
-- Послушай, Мелодичный, -- обрываю я его, -- ты был тогда в автобусе,
когда Бардан вышел и вернулся в школу?
-- Йес, а что?
-- Расскажи покороче, как он себя вел.
Заинтригованный стрелок холостыми патронами оттягивает резинку пижамы,
чтобы проветрить помещение.
-- Ты опять возвращаешься к этим делам? По-моему, -- потоварищески
признается он, -- ты будешь доброй ищейкой, у тебя есть для этого
необходимое упорство.
Его высокая оценка трогает меня прямо в сердце, минуя лицо. Он тут же
переводит свои слова на азбуку морзе и передает их нижней частью своего
тела. Потом, после некоторого размышления, продолжает:
-- Нас была целая компания в гостинице "Петух в винном соусе", которая
при этом является еще и конечной остановкой автобусов до Лиона.
-- И что?
-- Ничего..., -- бормочет он. -- Нет, правда ничего...
Он опять что-то обмозговывает, но все ему кажется в порядке. Потом,
постреливая из цокольного этажа, говорит:
-- Мы потягивали пиво. Кто-то играл на музыкальном автомате. Потом
подошел автобус. Шофер и кондуктор вышли, чтобы по-быстрому пропустить по
кружечке. А мы пошли в автобус...
-- А Бардан?
-- Бардан тоже.
-- Какой он был?
* Я трудный писатель. -- Примеч. авт.
-- Что значит, какой?
-- Я хочу сказать, он не был озабоченным?
-- Ничуть, он смеялся.
-- Продолжай...
-- Вернулись водитель и кондуктор. Автобус уже отправлялся, кондуктор
стал получать деньги...
Он с напряжением восстанавливает в памяти этот момент. Именно это мне и
нужно. Надо, чтобы его воспоминания разбились на фрагменты, чтобы он работал
на малых оборотах.
-- И потом? -- поощряю я его осторожно.
Он надувает губы своего заднего отверстия, потом продолжает:
-- Шофер завел мотор, и туг кто-то попросил подождать, потому что к
автобусу бежал один из слушателей.
Он хмурит брови.
-- Вот те на! А опоздавшим-то был Канто, тот парень, который вчера на
лекции сказал, что ему надо к дантисту.
И тут у меня в мозжечке начинает царапаться своими маленькими лапками
маленькая мышка, Милые мои девочки, дело-то продвигается; ведь продвигается!
-- И потом? -- говорю я со вздохом, напоминающим последний вздох.
Ракре продолжает выражать свои мысли вслух сразу с двух концов, но я
прислушиваюсь только к тем звукам, которые идут из верхнего конца.
-- Шофер подождал. В общественном транспорте все происходит
по-родственному. Товарищ Канто поднялся в автобус. И сел на переднее сиденье
рядом с водителем. Автобус тронулся. И тут Бардан вскакивает с места и
кричит: "Остановите! Остановите!" И, ничего не объяснив, выскочил через
заднюю дверь.
-- А с кем он сидел?
Ракре задумывается.
-- С Безюке, я думаю. Знаешь, такой высокий блондин со шрамом на
подбородке?
-- Он спит в одной спальне с Канто, этот парень?
-- Точно, это его товарищ по боксу. Ты куда, Белоснежка?
Я быстро набрасываю халат.
-- Некогда объяснить, но я тебе напишу, -- обещаю я.
Блондин Безюке читает трактат Апэна-Бонлара о педерастии у планктонов.
Это прилежный слушатель, отличник. Он первый по огрызкам ногтей, первый по
поддельным чекам, первый по инсектицидам, второй по реанимации, второй по
слухам среди населения, второй по судебным актам с предупреждением, третий
по личному обыску, третий по разгону скоплений людей, третий по борьбе с
распространителями листовок. Он получил первую премию "Гран при" за научную
работу "О чрезвычайном положении", просто премии за работы "Усиленные наряди
полиции", "Типы печатей" и похвальный лист за "Обыск". Это я к тому, чтобы
вы немножко поняли, что это не рядовой человек. Я сажусь на кровать у него в
ногах без всякого предупреждения, тем более, что ни он, ни я не принадлежим
к Национальному обществу железных дорог.*
-- Извини за беспокойство, товарищ, -- говорю я ему. -- Представь себе,
что мы занимаемся частным расследованием событик, которые здесь произошли. Я
и Ракре.
-- Он смотрит на меня поверх своих очков в золотой оправе.
-- Похвальная мысль, -- соглашается ов.
-- Кажется, ты сидел в автобусе рядом с Барданом, перед тем, как он
вышел?
-- Точно, а что?
-- Он ничего не сказал, когда выходил?
-- Ничего, я об этом уже говорил следователю.
-- А перед этим? Не двигайся и слушай сюда внимательно, товарищ. Мотор
уже работал, когда кто-то из вас заметил, что бежит опоздавший, о'кей?
-- Да, я помню, -- говорит Безюке, нахмурив брови.
-- Что-то мне подсказывает, что реакция Бардана имеет связь с этим
прибытием in extremis * Канто. Я прошу тебя поразмыслить над этим.
Я жду, пылко глядя на него в упор. Один глаз у него становится больше,
а другой, наоборот, меньше.
-- Вот те на, ты меня заставил по другому взглянуть на это, -- шепчет
Безюке. -- Боже мой, но это же правда, -- с нажимом говорит ов.
-- Рожай быстрее, -- агонизирую я.
-- Кто-то закричал: подождите, там еще кто-то бежит! Все обернулись. Я
сказал: "Это Авель Канто, новенький". И тут Бардан прошептал: "Авель Канто
из Бордо?" Я ему рассеянно ответил, что да. А в это время Канто заскочил в
автобус. Автобус тронулся. Вдруг ви с того, ни с сего, Бардан закричал:
"Остановите!" и выскочил!
-- Спасибо, старик! -- говорю я. -- Это все, что я хотел знать.
Я возвращаюсь в свою комнатенку. Я удовлетворен. Сомне * Благодаря
такаго рода каламбурам читатель менше будет догадываться о том, что я на
самом деле писатель. -- Примеч. авт.
**В последний момент. -- лат.
ний больше нет: покойный Бардан знал, что у Канто были нехорошие
намерения. И испугался его... Он вернулся в школу... И... И что? Что
произошло в одиночестве пустых спален?
Я пока этого не знаю, но надеюсь скоро узнать.
Ночью шел снег. Когда я проснулся, все за окном было покрыто снежным
покрывалом -- шаблонная фраза а сочинениях школьников выпускного класса.
Помывшись, побрившись, я захожу за Толстым, и мы, никому ничего не говоря,
катим в Лион. Берю ругается. Его графиня прислала ему письмо, в котором
уведомляет, что не сможет приехать в назначенный срок. Поэтому у уважаемого
преподавателя возникают некоторые осложнения с его курсом лекций.
-- Все старые бабы одинаковые, -- говорит он, -- голубая у них кровь
или сок свеклы, что касается пунктуальности: всегда опаздывают. Эти уродины
только к парикмахеру приходят вовремя! Скоро дойдет до того, что эта
Труссаль де Труссо будет динамить меня самого. -- Он разматывается, как
катушка спиннинга. Он за новую отмену привилегий, Берю. Он за возвращение
ночи 4 августа.* Он предлагает послать графиню на эшафот. Он хотел бы
посмотреть, как она стоит во весь рост на повозке на фоне гильотины, вся
серая от страха и в окружении свирепых санкюлотов, которые осыпают ее своими
плебейскими ругательствами.
Он выступает за решительное и с брызгами крови отсечение ее головы. За
то, чтобы ее накололи на пику и показывали исступленной толпе!
В жизни простого человека обязательно наступает такой момент, когда он
начинает взывать к 1789 году, чтобы покончить с разночинцами.
Я с трудом продираюсь по забитым улицам в центре Лиона, где зеленый
свет горит ровно столько, сколько нужно человеку, чтобы один раз чихнуть, --
такой мощный поток автомобилей движется в противоположном направлении. Берю,
наш неутомимый рыцарь говорильни, меняет тему разговора. Для Монументального
нет-никаких тайн в словесных фигурах высшего пилотажа.
Он пророчески предрекает наступление времен, когда все машины будут
"увязать друг в дружке" (так он сказал), как засыхающий цемент. Пока уличное
движение еще только засыхает. А скоро оно застынет полностью, как глыба
цемента.
* Ночью 4 aвгуста 1789 года Учредительное собрание отменило привилегии
феодалов -- Примеч. пер.
Машины будут походить на маринованных селедок, на паюсные икринки. Все
склеится. Улица с застывшими в оцепенении машинами будет не просто улицей, а
гигантским автомобильным кладбищем.
Уже сейчас он знает в Париже такие места, где пешеходы практически не
могут перейти ва другую сторану улицы. Полтора часа красного света на четыре
смертельных секунды зеленого света! Регулировщик, который управляет
светофором, в конце рабочего дня подводит итоги. Он говорит: "Сегодня мне
удалось переправить через улицу пятнадцать пешеходов, погиб всего один и
только двенадцать ранены". И он страшно гордится этим. В комиссариатах
полиции рекорды падают каждый вечер. Да, Берю очень четко видит будущее,
будто оно написано неоновыми буквами. Он чувствует скорое приближение
момента освобождения, когда автомобилисты вновь станут полноправными
пешеходами. А тротуар, которым до этого пользовались преимущественно путаны,
как их называют те, которых шокирует слово проститутка, вновь станет
королем. Тем более, что путаны, будем справедливы, сейчас становятся тоже
моторизованными. Проститутки на колесах имеют потрясающий успех в наше
время. Проституция на машинах -- это настоящая находка нашего переходного
послевоенного периода! Только меняй машины. Иди на зов фар. Скоро путаны
изобретут систему, чтобы заниматься "этим" из машины в машину. Ведь самолеты
дозаправляют друг друга в полете! Так почему же нельзя найти способ
побаловать клиента на ходу. Через транзистор, а что? Простой вызов по радио.
"Я Жюли Рыжая, ты хочешь со мной поработать, дорогой?.." "Сколько?"...
"Пятьдесят бабок, лапочка; я тебе сделаю пучок коротких волн для спинного
мозга, а для прибора низкочастотный вибратор и ультразвук? Лады?.."
"Хоккей!"..." Тогда заложи перфокарточку в гидростатический табулятор на
твоей приборной доске и пробей пятьдесят деголлевских франков".
Глинглин-Блон! "Спасибо, старик, теперь можешь устроиться поудобней! О,
слушай, я вижу на моем экране, что ты перебрал пива. Я тебя предупреждаю,
меня ждет "Феррари". Если ты будешь и дальше чесаться, я включу тебе "Салют,
парни" и смываюсь". Вот какая будет проституция завтрашнего дня, клянусь
тебе!
Мы приезжаем в госпиталь, в отделение профессора Ганса Це-Фалло.
Дежурная медсестра сообщает нам, что симпатяга Матиас наконец-то пришел в
себя. Он разговаривает! И даже более того! Берю и я, мы вне себя от радости.
Наконец-то наступил долгожданный день! Дама в белом проводит нас в палату,
погруженную в полумрак. Рыжий лежит на кровати и рдеет на белом фоне своих
повязок. У него осмысленный взгляд, и он сразу же узнает нас.
-- Как это мило! -- говорит он довольно уверенным голосом несмотря на
то, что после головного ранения в голове у него не все дома.
Мы становимся по обе стороны кровати.
-- Как ты себя чувствуешь, парень?
-- Чуточку пришибленный, но операция прошла очень хоро
шо. Мне сделали черепотомию: это очень редкая операция,
Наконец-то он счастлив. Он получил то, что искал: редко встречающуюся
на практике хирургическую операцию, которую он сможет комментировать всю
оставшуюся жизнь -- вдоль, вширь и поперек.
Он рассказывает нам, что у него был зашиблен акселеративный центр, но
благодаря поливалентному аннексированному ушибицину удалось прошпрынцевать
левый эмолиент. Выжить после такой операции -- один шанс из тысячи! И он --
Матиас, выжил! Он пролежит месяц в госпитале, потом получит еще месяц
отпуска на поправку. У него на голове останется маленькая серебряная
пластина, но когда он отпустит волосы под битлов, ее не будет заметно. В
этот момент открывается дверь и входят доктор Клистир с супругой. Они одеты
во все черное, ва всякий случай. Они всегда под рукой держат траур. При
малейшем сомнительном случае они сразу закутываются в черный креп. При виде
меня и Взбалмошного у них лица становятся круглыми, как качан капусты. На их
отвратительных рожах написано ничем не смываемое осуждение.
-- Как! -- скрипит папа-серафист, -- ваш несчастный зять едва успел
прийти в сознание, а вы уже терзаете его, как два коршуна!
Его мамуля открывает сумочку, вытаскивает зеркальце и, свирепо таращась
в него, начинает чехвостить нас, на спокойную голову. Как и в прошлый раз,
она рассказывает нам, кто мы такие и, причем начинает с самого приятного:
два чокнутых, два отвратительных прохвоста, два садиста, два...
-- Мама, -- шепчет раненый, можно мне кое-что вам сказать, вам и папе?
Вислощекая замолкает, немножко оторопев:
--Скажи, эятюшка! -- разрешает она, принимая во внимание, что он тяжело
ранен.
Клистир и она склоняются к постели страдающего Матиаса, приготовившись
слушать. Симпатичный Рыжий поочередно поглядывает на них из-под бинтов.
-- Вчера, -- говорит он, -- я находился в том состоянии, которое
располагает к великим раздумьям. Я устроил экзамен своей совести...
-- Ну надо же! -- как флюгер скрипит старая.
-- ...и все тщательно проанализировал, -- продолжает Матнас.
-- Вам удалось прийти к веским выводам, мой мальчик? -- изрекает
врачевателъ с бороденкой.
-- Да, -- говорит наш коллега, -- да, папа, я сделал один вывод и,
более того, разработал правила поведения на будущее!
-- Господь велик! -- говорит жена Папы. -- Что же это за вывод? Что же
это за удивительные правила поведения?
Матиас показывает мне на стакан минеральной воды на прикроватной
тумбочке. Я подаю ему стакан, он отпивает глоток, чем вызывает гримасу
недовольствия на лице Бсрюрье.
Увлажнив язык, Матиас продолжает:
.. -- Мой вывод,, мама, -- это то, что вы оба отвратительные штучки,
старый и вы!
-- Он бредит! -- вопит с надрывом теща.
Матиас смеется.
-- Нет, мамаша. У меня голова в порядке, хоть и забинтована марлей. Вы
оба -- две гнусные отвратительные вороны, два зеленых фурункула, два гада, в
общем! Как только я смогу ходить, я скажу Анжелике, чтобы она собрала вещи,
и мы вернемся в Париж с нашим ребенком. Я не хочу, чтобы он стал маленьким
маньяком, контактируя с вами. Что же это за социальное положение -- внук
Папы!
Мертвенно бледный, как свой стихарь служителя культа, Клистир заявляет:
-- Я сейчас позвоню, чтобы ему ввели укол глобулида с фосфором, он
видимо не в себе.
Он подходит к кнопке, но вмешивается Берю.
-- Послушайте, старец мой, -- говорит он примирительным голосом. -- Вы
ясно видите, как видите этот госпиталь, что Матиас в своем уме. Он уже
набрался силенок и находится в полном здравии. Это раньше у него было хилое
здоровье. Вы ему здорово затуманили мозги! Сейчас в нем произошла редакция,
и он начинает соображать, что к чему. Лучше бы вам убраться отсюда
по-быстрому!
Мегера кидается к изголовью своего недостойного зятя.
-- И вы воображаете, что Анжелика поедет с вами, мерзавец?
-- Она моя жена, -- с достоинством отвечает Матиас. -- Если она меня
любит, она послушается меня, если она меня не любит, то мне начхать на нее,
и вы можете оставить ее у себя с ее довеском впридачу! А сейчас, исчезните,
ходячие зловония! Мне нужно поговорить с этими госпопами!
Если бы вы видели этот спектакль, дорогие мои подруги! Это шоу двух
актеров! Клистиры задергались, как марионетки на ниточках. У тещи отвислые
щеки стали сбиваться в хлопья. А у старого бороденка стала, как у курсанта
сен-сирского училища: она вздыбилась, ощетинилась, а волосы встопорщились,
как у артишока!
Они начинают говорить завывающими голосами ужасные вещи! Они
повизгивают, как пила по мрамору. Они угрожают. Они говорят, что
психлечебница Брона находится в двух шагах отсюда, и что стоит доктору
Клистиру черкнуть пару слов -- и Матиаса забастилируют туда навечно. Вместо
шляпы берет, брюки а ля царь Горох -- вот так он и закончит свою жизнь в
какой-нибудь комнатенке со стенами, обитыми матрацами. Его Святейшество
Клистир I немедленно созовет консилиум серафистов! Дамы и господа, за ваше
Святейшество! Его некардиналы примут безотлагательные меры: они потребуют у
небес самого страшного наказания, которое заслуживает Рыжий. У него
отвалится язык из-за того, что он осмелился произнести подобные слова. В
ответ Матиас их побивает их же доводами: он говорит, что если они и дальше
будут ему надоедать, то он им расквасит их противные рожи. Кулаки у него в
полном порядке.
Я звоню дежурной! Я говорю, что у Клистиров случился приступ истерии и
что их необходимо эвакуировать из помещения. Мое звание комиссара
оказывается весомее звания лекаря. Учитывая возбужденное состояние пары и
оскорбления вслух в свой адрес, медсестры вызывают здоровенных медбратьев из
породы мужиков, которые могут носить вас на вытянутых руках совершенно
запросто, как целлулоидную куколку. В конце концов происходит выдворение их
блаженств, у которых лица далеко не блаженные. Наконец воцаряется тишина, и
Матиас разражается смехом.
-- Как же мне хорошо! -- говорит он. -- Надо было быть настоящей
размазней, чтобы жить в одном климате с этими двумя тронутыми!
-- Баста! У тебя это вроде периода детства, -- заверяет его Берю. -- У
тебя гляделки были усыплены любовью, а сейчас, мужик, когда ты среагировал,
ты спасен. Ты спасен!
Мы горячо пожимаем его мужескую руку. Да здравствует Человек с большой
буквы "Ч" и вещи с прописной буквы!
-- А теперь, -- решительно говорю я, -- давайте перейдем к серьезным
вопросам, -- рассказывай!
Он подмигивает мне.
-- Я ждал вашего прихода, господин комиссар.
Он вытягивает руки поверх простыни.
-- Той ночью, когда мы расстались, я вошел в дом. Только я запер
входную дверь и стал шарить по стенке, чтобы включить выключатель, как
кто-то приставил мне ствол пистолета к спине и женским голосом, шепотом,
сказал с иностранным акцентом: "Ни слова, ни жеста -- иначе смерть, у меня
пистолет с "глушителем". Поэтому я не дергался. Мы немного постояли в
темноте. Я предполагаю, что напавший на меня человек хотел убедиться, что вы
уехали. Потом я услышал, как подъехала какая-то машина. У меня появилась
некоторая надежда, но я ошибся -- это был ее сообщник. Женщина, которая
держала меня на мушке, открыла дверь. Какой-то мужчина с вьющимися волосами
стоял по другую сторону. У него тоже в руке бил пистолет. Он посадил мена на
заднее сиденье машины и сел рядом со мной, а девушка, потрясиая блондинка,
села за руль...
Он замолкает, запыхавшись с непривычки.
-- Может, передохнешь немножко? -- предлагаю я.
Но Матиас во что бы то ни стало хочет закончить свои рассказ. Он знает,
что это очень важно. Он хороший полицейский.
Я опять подаю ему стакан. Он пьет. Берю предлагает сходить в магазин и
купить бутылочку бургундского, уверяя, что это придаст раненому сил. Я
отговариваю его, и Матиас возобновляет рассказ. Время от времени он делает
паузы.
-- Они привезли меня в какой-то мрачный дом, это по дороге на Сен-Клер.
-- Я знаю, это мы тебя освободили, -- замечаю я.
-- Я узнал ваш голос, когда вы предлагали моему охраннику сдаться, --
подтверждает раненый.
-- И что же там произошло, когда вы приехали?
Рыжий делает глубокий вздох.
-- Нас ждал один тип, вы, наверное, видели его?
-- Он сделал больше, чем просто увидел, -- хохочет Любезный. -- Он его
даже пришлепнул.
Матиас качает головой.
-- Он сам на это нарывался! Сволочь этакая! Они привязали меня цепью и
стали пытать меня, чтобы я заговорил.
-- Что они хотели узнать?
-- Кто вы, и что вы знаете.
-- Мы? -- с изумлением вырывается у Толстого.
-- В начале, -- еле слышно говорит Матиас, -- я сказал, что знал вас по
группы девочек в районе церкви Мадлен, пока одна из ревнивых тигриц не
плеснула ему в физиономию медным купоросом и на всю оставшуюся жизнь
поставила ему клеймо сутенера. Его физия напоминала нечто среднее между
лицом сестры-двойняшки и задницей макаки. После этой истории он едва
перебивался с хлеба на воду, работая агентом по размещению заказов на
туалетную бумагу на маленьких базарах большого предместья. Вид Артура
вызывал такое отвращение, что лавочники по-быстрому оформляли у него
небольшой заказ, лишь бы избавиться от него и убрать этот кошмар с глаз
долой. Хотя в вопросах любви для него не было никаких секретов. Как мне
потом говорили хозяева, именно он информировал о происходящем внимательно
слушающих постояльцев в коридоре. Он работал на слух. "В этот момент, --
утверждал он, -- он делает ей японский волчок!" "А сейчас дамы -- господа,
исполняет "фигуру 4-бис бенгальского танца". Или такое: "Вот это да, дамочка
записывает ему песню "Говорите мне про любовь" через микрофон-повесу". И
каждый раз, Риретта, горничная Тинтинов, развязная пятнадцатилетняя девица,
заглядывала в замочную скважину и подтверждала, что господин Артур опять
угадал. Риретта увидела такие картинки, которые детям до 16 лет видеть
воспрещается. А все потому, что задвижка в двери была очень здоровая, и
между этой задвижкой и косяком могла пролезть только ее острая, как у
куницы, мордочка. Поэтому она обеспечивала ретрансляцию в паре с Артуром.
Они вдвоем рассказывали о наших подвигах не хуже известного телекомментатора
Роже Кудерка. Постояльцы в коридоре были в каком-то необычном возбуждении. С
оттопыренными ушами и раскрытыми глазами они в обалдении смотрели на
страшное лицо г-на Артура, который мимикой изображал очередную нашу фигуру.
Его изуродованная купоросом рожа не вызывала у них отвращения, а, наоборот,
еще сильнее возбуждала их в определенном смысле. Настоящий салон помощницы
хозяйки борделя! Вот во что превратился коридор отеля Тинтинов.
Когда я зачехлял свою полевую артиллерию, нам хотелось придавить пару
часов, но мы не могли, так как пальбу открывали другие. Мы так распаляли их
интеллект, что едва разбежавшись по своим конурам, они пускались во все
тяжкие. Даже господин и госпожа Тинтин разыгрывали миниатюру "Теплые ночи
Андалузии". Вся гостиница исполняла матрацный концерт. На следующий день от
слабости в ногах никто из постояльцев не мог спуститься по лестнице. У всех
были круги под глазами! Когда они уходили на работу, всех шатало от
бессилия, доки были сухими, глаза красные, как у карася. О! В хижинах еще до
сих пор вспоминают о медовом месяце четы Берюрье!
Толстый кокое-то мгновение ностальгирует, делает глоток красного и
продолжает:
-- Вы видите сами, друзья мои, что нет смысла ездить очень далеко. Чем
ближе, тем лучше.
Я не хотел бы рассматривать вопрос о браке, не посоветовав при этом
молодоженам избегать обмениваться друг с другом о своих любовных похождениях
в прошлом. Больше откровенничают мужья, но и некоторые бабы тоже. Они
расписывают друг другу свои прошлые приключения. И при этом страшно
привирают, думая таким образом поднять свой авторитет. Он: "Когда я жил с
малышкой Адриенн, -- я тебе об этом уже говорил, -- мы потрясло трахались; я
ей заделывал такие штуки: "погибающий водолаз", "лесенка", "холостой шатун",
"волшебный кашпо", "гигантсках суматоха", "игривый карниз", "пистон
по-хулигански" и "камбоджийский салат". Она: "У меня с Жозефом, моим первым
женихом, тоже было не хуже. Он занимался со мной любовью на велосипеде,
когда мы возвращались из кино. А поскольку видимость была плохая, я звонила
на поворотах. Прямо дух захватывало".
Берю категорически против таких разговоров между молодоженами.
-- Много не болтайте. Эта трепотня потом может обернуться против вас. В
первый же вечер сезона разрядки напряженности, когда мосье своей старушке
предпочитает игру "Найдите семь ошибок на двух одинаковых рисунках" из
газеты "ФрансСуар", брошенная на произвол судьбы женушка обязательно
подковырнет его и скажет, что по сравнению с эпохой Адрьенн ее Казанова
совсем потерял былую форму. И тогда это начало конца!
В общем и в заключение разговора на эту тему, ребята, старайтесь жарить
свою благоверную с огоньком и старанием. Ведь вы же из-за этого и женились
на ней. Договор дороже денег. Нужно всегда с почтением относиться к
договорам. Брачный догввор -- это такой же договор, как и всякий другой, и
его обязаны выполнять! Мужчина, который каждый вечер копает грядки в огороде
своей благоверной, имеет спокойную совесть я может смотреть жизни в лицо.
Поверьте, что все в жизни -- только привычка. И эти самые дела -- тоже, как
и все остальное. Поэтому привыкайте удовлетворять свою женушку, это избавит
ее от лишних хлопот искать удовольствие у ваших дружков.
Воспитанный Упитанный* сходит с кафедры. И вальяжной походкой
приближается к краю сцены.
-- С завтрашнего дня, -- объявляет он, -- мы будем изучать светские
правила. То есть, бесполезные вещи. Для демонстрации этих правил я заручился
неоценимой поддержкой настоящей аристократки -- графини Труссаль де Труссо,
предки которой ведут свою летопись со времен кроссворда.
Он слегка покашливает.
-- Поэтому я попрошу привести в порядок ваш внешний вид.
Машинально, движимый, без сомнения, условным рефлексом, он щупает рукой
ширинку, констатирует отсутствие трех пуговиц, запахивает ширинку и
прощается с нами приветствием дзюдоистов. При поклоне у него из нагрудного
кармана вываливается его содержимое: две шариковые ручки "Бик", банан,
мелочь, бельевая прищепка, трубка-набивалка-отмычка, куриная косточка и
цветная фотография принца Рэнье из Монако.
* Эта рифма ннчеге не значит, но доставляет мне удовольствие. --
Примеч. авт.
В которой ситуация начинает проясняться
Я провожу вечер в компании товарища Ракре, хотя после бараньей ножки с
фасолью, которую давали на ужин, визиты к нему были противопоказаны. Он
предлагает мне переброситься в картишки, но я отказываюсь: у меня душа не
лежит к картам. Во мне растет какое-то чувство тревоги и я доверяюсь ему.*
-- Ты что такой озабоченный? -- проницательно замечает пердоман,
постреливая своей выхлопной трубой.
-- Послушай, Мелодичный, -- обрываю я его, -- ты был тогда в автобусе,
когда Бардан вышел и вернулся в школу?
-- Йес, а что?
-- Расскажи покороче, как он себя вел.
Заинтригованный стрелок холостыми патронами оттягивает резинку пижамы,
чтобы проветрить помещение.
-- Ты опять возвращаешься к этим делам? По-моему, -- потоварищески
признается он, -- ты будешь доброй ищейкой, у тебя есть для этого
необходимое упорство.
Его высокая оценка трогает меня прямо в сердце, минуя лицо. Он тут же
переводит свои слова на азбуку морзе и передает их нижней частью своего
тела. Потом, после некоторого размышления, продолжает:
-- Нас была целая компания в гостинице "Петух в винном соусе", которая
при этом является еще и конечной остановкой автобусов до Лиона.
-- И что?
-- Ничего..., -- бормочет он. -- Нет, правда ничего...
Он опять что-то обмозговывает, но все ему кажется в порядке. Потом,
постреливая из цокольного этажа, говорит:
-- Мы потягивали пиво. Кто-то играл на музыкальном автомате. Потом
подошел автобус. Шофер и кондуктор вышли, чтобы по-быстрому пропустить по
кружечке. А мы пошли в автобус...
-- А Бардан?
-- Бардан тоже.
-- Какой он был?
* Я трудный писатель. -- Примеч. авт.
-- Что значит, какой?
-- Я хочу сказать, он не был озабоченным?
-- Ничуть, он смеялся.
-- Продолжай...
-- Вернулись водитель и кондуктор. Автобус уже отправлялся, кондуктор
стал получать деньги...
Он с напряжением восстанавливает в памяти этот момент. Именно это мне и
нужно. Надо, чтобы его воспоминания разбились на фрагменты, чтобы он работал
на малых оборотах.
-- И потом? -- поощряю я его осторожно.
Он надувает губы своего заднего отверстия, потом продолжает:
-- Шофер завел мотор, и туг кто-то попросил подождать, потому что к
автобусу бежал один из слушателей.
Он хмурит брови.
-- Вот те на! А опоздавшим-то был Канто, тот парень, который вчера на
лекции сказал, что ему надо к дантисту.
И тут у меня в мозжечке начинает царапаться своими маленькими лапками
маленькая мышка, Милые мои девочки, дело-то продвигается; ведь продвигается!
-- И потом? -- говорю я со вздохом, напоминающим последний вздох.
Ракре продолжает выражать свои мысли вслух сразу с двух концов, но я
прислушиваюсь только к тем звукам, которые идут из верхнего конца.
-- Шофер подождал. В общественном транспорте все происходит
по-родственному. Товарищ Канто поднялся в автобус. И сел на переднее сиденье
рядом с водителем. Автобус тронулся. И тут Бардан вскакивает с места и
кричит: "Остановите! Остановите!" И, ничего не объяснив, выскочил через
заднюю дверь.
-- А с кем он сидел?
Ракре задумывается.
-- С Безюке, я думаю. Знаешь, такой высокий блондин со шрамом на
подбородке?
-- Он спит в одной спальне с Канто, этот парень?
-- Точно, это его товарищ по боксу. Ты куда, Белоснежка?
Я быстро набрасываю халат.
-- Некогда объяснить, но я тебе напишу, -- обещаю я.
Блондин Безюке читает трактат Апэна-Бонлара о педерастии у планктонов.
Это прилежный слушатель, отличник. Он первый по огрызкам ногтей, первый по
поддельным чекам, первый по инсектицидам, второй по реанимации, второй по
слухам среди населения, второй по судебным актам с предупреждением, третий
по личному обыску, третий по разгону скоплений людей, третий по борьбе с
распространителями листовок. Он получил первую премию "Гран при" за научную
работу "О чрезвычайном положении", просто премии за работы "Усиленные наряди
полиции", "Типы печатей" и похвальный лист за "Обыск". Это я к тому, чтобы
вы немножко поняли, что это не рядовой человек. Я сажусь на кровать у него в
ногах без всякого предупреждения, тем более, что ни он, ни я не принадлежим
к Национальному обществу железных дорог.*
-- Извини за беспокойство, товарищ, -- говорю я ему. -- Представь себе,
что мы занимаемся частным расследованием событик, которые здесь произошли. Я
и Ракре.
-- Он смотрит на меня поверх своих очков в золотой оправе.
-- Похвальная мысль, -- соглашается ов.
-- Кажется, ты сидел в автобусе рядом с Барданом, перед тем, как он
вышел?
-- Точно, а что?
-- Он ничего не сказал, когда выходил?
-- Ничего, я об этом уже говорил следователю.
-- А перед этим? Не двигайся и слушай сюда внимательно, товарищ. Мотор
уже работал, когда кто-то из вас заметил, что бежит опоздавший, о'кей?
-- Да, я помню, -- говорит Безюке, нахмурив брови.
-- Что-то мне подсказывает, что реакция Бардана имеет связь с этим
прибытием in extremis * Канто. Я прошу тебя поразмыслить над этим.
Я жду, пылко глядя на него в упор. Один глаз у него становится больше,
а другой, наоборот, меньше.
-- Вот те на, ты меня заставил по другому взглянуть на это, -- шепчет
Безюке. -- Боже мой, но это же правда, -- с нажимом говорит ов.
-- Рожай быстрее, -- агонизирую я.
-- Кто-то закричал: подождите, там еще кто-то бежит! Все обернулись. Я
сказал: "Это Авель Канто, новенький". И тут Бардан прошептал: "Авель Канто
из Бордо?" Я ему рассеянно ответил, что да. А в это время Канто заскочил в
автобус. Автобус тронулся. Вдруг ви с того, ни с сего, Бардан закричал:
"Остановите!" и выскочил!
-- Спасибо, старик! -- говорю я. -- Это все, что я хотел знать.
Я возвращаюсь в свою комнатенку. Я удовлетворен. Сомне * Благодаря
такаго рода каламбурам читатель менше будет догадываться о том, что я на
самом деле писатель. -- Примеч. авт.
**В последний момент. -- лат.
ний больше нет: покойный Бардан знал, что у Канто были нехорошие
намерения. И испугался его... Он вернулся в школу... И... И что? Что
произошло в одиночестве пустых спален?
Я пока этого не знаю, но надеюсь скоро узнать.
Ночью шел снег. Когда я проснулся, все за окном было покрыто снежным
покрывалом -- шаблонная фраза а сочинениях школьников выпускного класса.
Помывшись, побрившись, я захожу за Толстым, и мы, никому ничего не говоря,
катим в Лион. Берю ругается. Его графиня прислала ему письмо, в котором
уведомляет, что не сможет приехать в назначенный срок. Поэтому у уважаемого
преподавателя возникают некоторые осложнения с его курсом лекций.
-- Все старые бабы одинаковые, -- говорит он, -- голубая у них кровь
или сок свеклы, что касается пунктуальности: всегда опаздывают. Эти уродины
только к парикмахеру приходят вовремя! Скоро дойдет до того, что эта
Труссаль де Труссо будет динамить меня самого. -- Он разматывается, как
катушка спиннинга. Он за новую отмену привилегий, Берю. Он за возвращение
ночи 4 августа.* Он предлагает послать графиню на эшафот. Он хотел бы
посмотреть, как она стоит во весь рост на повозке на фоне гильотины, вся
серая от страха и в окружении свирепых санкюлотов, которые осыпают ее своими
плебейскими ругательствами.
Он выступает за решительное и с брызгами крови отсечение ее головы. За
то, чтобы ее накололи на пику и показывали исступленной толпе!
В жизни простого человека обязательно наступает такой момент, когда он
начинает взывать к 1789 году, чтобы покончить с разночинцами.
Я с трудом продираюсь по забитым улицам в центре Лиона, где зеленый
свет горит ровно столько, сколько нужно человеку, чтобы один раз чихнуть, --
такой мощный поток автомобилей движется в противоположном направлении. Берю,
наш неутомимый рыцарь говорильни, меняет тему разговора. Для Монументального
нет-никаких тайн в словесных фигурах высшего пилотажа.
Он пророчески предрекает наступление времен, когда все машины будут
"увязать друг в дружке" (так он сказал), как засыхающий цемент. Пока уличное
движение еще только засыхает. А скоро оно застынет полностью, как глыба
цемента.
* Ночью 4 aвгуста 1789 года Учредительное собрание отменило привилегии
феодалов -- Примеч. пер.
Машины будут походить на маринованных селедок, на паюсные икринки. Все
склеится. Улица с застывшими в оцепенении машинами будет не просто улицей, а
гигантским автомобильным кладбищем.
Уже сейчас он знает в Париже такие места, где пешеходы практически не
могут перейти ва другую сторану улицы. Полтора часа красного света на четыре
смертельных секунды зеленого света! Регулировщик, который управляет
светофором, в конце рабочего дня подводит итоги. Он говорит: "Сегодня мне
удалось переправить через улицу пятнадцать пешеходов, погиб всего один и
только двенадцать ранены". И он страшно гордится этим. В комиссариатах
полиции рекорды падают каждый вечер. Да, Берю очень четко видит будущее,
будто оно написано неоновыми буквами. Он чувствует скорое приближение
момента освобождения, когда автомобилисты вновь станут полноправными
пешеходами. А тротуар, которым до этого пользовались преимущественно путаны,
как их называют те, которых шокирует слово проститутка, вновь станет
королем. Тем более, что путаны, будем справедливы, сейчас становятся тоже
моторизованными. Проститутки на колесах имеют потрясающий успех в наше
время. Проституция на машинах -- это настоящая находка нашего переходного
послевоенного периода! Только меняй машины. Иди на зов фар. Скоро путаны
изобретут систему, чтобы заниматься "этим" из машины в машину. Ведь самолеты
дозаправляют друг друга в полете! Так почему же нельзя найти способ
побаловать клиента на ходу. Через транзистор, а что? Простой вызов по радио.
"Я Жюли Рыжая, ты хочешь со мной поработать, дорогой?.." "Сколько?"...
"Пятьдесят бабок, лапочка; я тебе сделаю пучок коротких волн для спинного
мозга, а для прибора низкочастотный вибратор и ультразвук? Лады?.."
"Хоккей!"..." Тогда заложи перфокарточку в гидростатический табулятор на
твоей приборной доске и пробей пятьдесят деголлевских франков".
Глинглин-Блон! "Спасибо, старик, теперь можешь устроиться поудобней! О,
слушай, я вижу на моем экране, что ты перебрал пива. Я тебя предупреждаю,
меня ждет "Феррари". Если ты будешь и дальше чесаться, я включу тебе "Салют,
парни" и смываюсь". Вот какая будет проституция завтрашнего дня, клянусь
тебе!
Мы приезжаем в госпиталь, в отделение профессора Ганса Це-Фалло.
Дежурная медсестра сообщает нам, что симпатяга Матиас наконец-то пришел в
себя. Он разговаривает! И даже более того! Берю и я, мы вне себя от радости.
Наконец-то наступил долгожданный день! Дама в белом проводит нас в палату,
погруженную в полумрак. Рыжий лежит на кровати и рдеет на белом фоне своих
повязок. У него осмысленный взгляд, и он сразу же узнает нас.
-- Как это мило! -- говорит он довольно уверенным голосом несмотря на
то, что после головного ранения в голове у него не все дома.
Мы становимся по обе стороны кровати.
-- Как ты себя чувствуешь, парень?
-- Чуточку пришибленный, но операция прошла очень хоро
шо. Мне сделали черепотомию: это очень редкая операция,
Наконец-то он счастлив. Он получил то, что искал: редко встречающуюся
на практике хирургическую операцию, которую он сможет комментировать всю
оставшуюся жизнь -- вдоль, вширь и поперек.
Он рассказывает нам, что у него был зашиблен акселеративный центр, но
благодаря поливалентному аннексированному ушибицину удалось прошпрынцевать
левый эмолиент. Выжить после такой операции -- один шанс из тысячи! И он --
Матиас, выжил! Он пролежит месяц в госпитале, потом получит еще месяц
отпуска на поправку. У него на голове останется маленькая серебряная
пластина, но когда он отпустит волосы под битлов, ее не будет заметно. В
этот момент открывается дверь и входят доктор Клистир с супругой. Они одеты
во все черное, ва всякий случай. Они всегда под рукой держат траур. При
малейшем сомнительном случае они сразу закутываются в черный креп. При виде
меня и Взбалмошного у них лица становятся круглыми, как качан капусты. На их
отвратительных рожах написано ничем не смываемое осуждение.
-- Как! -- скрипит папа-серафист, -- ваш несчастный зять едва успел
прийти в сознание, а вы уже терзаете его, как два коршуна!
Его мамуля открывает сумочку, вытаскивает зеркальце и, свирепо таращась
в него, начинает чехвостить нас, на спокойную голову. Как и в прошлый раз,
она рассказывает нам, кто мы такие и, причем начинает с самого приятного:
два чокнутых, два отвратительных прохвоста, два садиста, два...
-- Мама, -- шепчет раненый, можно мне кое-что вам сказать, вам и папе?
Вислощекая замолкает, немножко оторопев:
--Скажи, эятюшка! -- разрешает она, принимая во внимание, что он тяжело
ранен.
Клистир и она склоняются к постели страдающего Матиаса, приготовившись
слушать. Симпатичный Рыжий поочередно поглядывает на них из-под бинтов.
-- Вчера, -- говорит он, -- я находился в том состоянии, которое
располагает к великим раздумьям. Я устроил экзамен своей совести...
-- Ну надо же! -- как флюгер скрипит старая.
-- ...и все тщательно проанализировал, -- продолжает Матнас.
-- Вам удалось прийти к веским выводам, мой мальчик? -- изрекает
врачевателъ с бороденкой.
-- Да, -- говорит наш коллега, -- да, папа, я сделал один вывод и,
более того, разработал правила поведения на будущее!
-- Господь велик! -- говорит жена Папы. -- Что же это за вывод? Что же
это за удивительные правила поведения?
Матиас показывает мне на стакан минеральной воды на прикроватной
тумбочке. Я подаю ему стакан, он отпивает глоток, чем вызывает гримасу
недовольствия на лице Бсрюрье.
Увлажнив язык, Матиас продолжает:
.. -- Мой вывод,, мама, -- это то, что вы оба отвратительные штучки,
старый и вы!
-- Он бредит! -- вопит с надрывом теща.
Матиас смеется.
-- Нет, мамаша. У меня голова в порядке, хоть и забинтована марлей. Вы
оба -- две гнусные отвратительные вороны, два зеленых фурункула, два гада, в
общем! Как только я смогу ходить, я скажу Анжелике, чтобы она собрала вещи,
и мы вернемся в Париж с нашим ребенком. Я не хочу, чтобы он стал маленьким
маньяком, контактируя с вами. Что же это за социальное положение -- внук
Папы!
Мертвенно бледный, как свой стихарь служителя культа, Клистир заявляет:
-- Я сейчас позвоню, чтобы ему ввели укол глобулида с фосфором, он
видимо не в себе.
Он подходит к кнопке, но вмешивается Берю.
-- Послушайте, старец мой, -- говорит он примирительным голосом. -- Вы
ясно видите, как видите этот госпиталь, что Матиас в своем уме. Он уже
набрался силенок и находится в полном здравии. Это раньше у него было хилое
здоровье. Вы ему здорово затуманили мозги! Сейчас в нем произошла редакция,
и он начинает соображать, что к чему. Лучше бы вам убраться отсюда
по-быстрому!
Мегера кидается к изголовью своего недостойного зятя.
-- И вы воображаете, что Анжелика поедет с вами, мерзавец?
-- Она моя жена, -- с достоинством отвечает Матиас. -- Если она меня
любит, она послушается меня, если она меня не любит, то мне начхать на нее,
и вы можете оставить ее у себя с ее довеском впридачу! А сейчас, исчезните,
ходячие зловония! Мне нужно поговорить с этими госпопами!
Если бы вы видели этот спектакль, дорогие мои подруги! Это шоу двух
актеров! Клистиры задергались, как марионетки на ниточках. У тещи отвислые
щеки стали сбиваться в хлопья. А у старого бороденка стала, как у курсанта
сен-сирского училища: она вздыбилась, ощетинилась, а волосы встопорщились,
как у артишока!
Они начинают говорить завывающими голосами ужасные вещи! Они
повизгивают, как пила по мрамору. Они угрожают. Они говорят, что
психлечебница Брона находится в двух шагах отсюда, и что стоит доктору
Клистиру черкнуть пару слов -- и Матиаса забастилируют туда навечно. Вместо
шляпы берет, брюки а ля царь Горох -- вот так он и закончит свою жизнь в
какой-нибудь комнатенке со стенами, обитыми матрацами. Его Святейшество
Клистир I немедленно созовет консилиум серафистов! Дамы и господа, за ваше
Святейшество! Его некардиналы примут безотлагательные меры: они потребуют у
небес самого страшного наказания, которое заслуживает Рыжий. У него
отвалится язык из-за того, что он осмелился произнести подобные слова. В
ответ Матиас их побивает их же доводами: он говорит, что если они и дальше
будут ему надоедать, то он им расквасит их противные рожи. Кулаки у него в
полном порядке.
Я звоню дежурной! Я говорю, что у Клистиров случился приступ истерии и
что их необходимо эвакуировать из помещения. Мое звание комиссара
оказывается весомее звания лекаря. Учитывая возбужденное состояние пары и
оскорбления вслух в свой адрес, медсестры вызывают здоровенных медбратьев из
породы мужиков, которые могут носить вас на вытянутых руках совершенно
запросто, как целлулоидную куколку. В конце концов происходит выдворение их
блаженств, у которых лица далеко не блаженные. Наконец воцаряется тишина, и
Матиас разражается смехом.
-- Как же мне хорошо! -- говорит он. -- Надо было быть настоящей
размазней, чтобы жить в одном климате с этими двумя тронутыми!
-- Баста! У тебя это вроде периода детства, -- заверяет его Берю. -- У
тебя гляделки были усыплены любовью, а сейчас, мужик, когда ты среагировал,
ты спасен. Ты спасен!
Мы горячо пожимаем его мужескую руку. Да здравствует Человек с большой
буквы "Ч" и вещи с прописной буквы!
-- А теперь, -- решительно говорю я, -- давайте перейдем к серьезным
вопросам, -- рассказывай!
Он подмигивает мне.
-- Я ждал вашего прихода, господин комиссар.
Он вытягивает руки поверх простыни.
-- Той ночью, когда мы расстались, я вошел в дом. Только я запер
входную дверь и стал шарить по стенке, чтобы включить выключатель, как
кто-то приставил мне ствол пистолета к спине и женским голосом, шепотом,
сказал с иностранным акцентом: "Ни слова, ни жеста -- иначе смерть, у меня
пистолет с "глушителем". Поэтому я не дергался. Мы немного постояли в
темноте. Я предполагаю, что напавший на меня человек хотел убедиться, что вы
уехали. Потом я услышал, как подъехала какая-то машина. У меня появилась
некоторая надежда, но я ошибся -- это был ее сообщник. Женщина, которая
держала меня на мушке, открыла дверь. Какой-то мужчина с вьющимися волосами
стоял по другую сторону. У него тоже в руке бил пистолет. Он посадил мена на
заднее сиденье машины и сел рядом со мной, а девушка, потрясиая блондинка,
села за руль...
Он замолкает, запыхавшись с непривычки.
-- Может, передохнешь немножко? -- предлагаю я.
Но Матиас во что бы то ни стало хочет закончить свои рассказ. Он знает,
что это очень важно. Он хороший полицейский.
Я опять подаю ему стакан. Он пьет. Берю предлагает сходить в магазин и
купить бутылочку бургундского, уверяя, что это придаст раненому сил. Я
отговариваю его, и Матиас возобновляет рассказ. Время от времени он делает
паузы.
-- Они привезли меня в какой-то мрачный дом, это по дороге на Сен-Клер.
-- Я знаю, это мы тебя освободили, -- замечаю я.
-- Я узнал ваш голос, когда вы предлагали моему охраннику сдаться, --
подтверждает раненый.
-- И что же там произошло, когда вы приехали?
Рыжий делает глубокий вздох.
-- Нас ждал один тип, вы, наверное, видели его?
-- Он сделал больше, чем просто увидел, -- хохочет Любезный. -- Он его
даже пришлепнул.
Матиас качает головой.
-- Он сам на это нарывался! Сволочь этакая! Они привязали меня цепью и
стали пытать меня, чтобы я заговорил.
-- Что они хотели узнать?
-- Кто вы, и что вы знаете.
-- Мы? -- с изумлением вырывается у Толстого.
-- В начале, -- еле слышно говорит Матиас, -- я сказал, что знал вас по