Сандерс Джон. Индиана

спальню. О, не пугайтесь, я уже поплатился однажды за свою дерзость и
научился не только уважать вас, но и бояться. Именно поэтому я и хотел бы
войти к вам в спальню, стать на колени на том самом месте, где я видел вас
такой разгневанной, что несмотря на мою обычную смелость, не дерзнул даже
взглянуть на вас. Я хотел бы пасть перед вами ниц, провести час в
счастливом и благоговейном молчании. Единственная милость, о которой я
просил бы тебя, Индиана, - это положить руку мне на сердце, очистить его
от греха, успокоить, если оно будет слишком сильно биться, и вернуть мне
твое доверие, если теперь ты считаешь, что я достоин тебя. О, я так хочу
доказать тебе, что я заслуживаю теперь твоего доверия, что я понял тебя,
преклоняюсь перед тобой и чту тебя так же чисто и свято, как девушка чтит
мадонну! Я должен быть уверен, что ты меня больше не боишься, что ты
уважаешь меня так же, как я боготворю тебя. Прижавшись к твоему сердцу, я
хотел бы прожить один час жизнью ангелов. Скажи, Индиана, хочешь ли ты
этого? Один только час - первый и, быть может, последний!
Пора, Индиана, вернуть мне твое доверие, так безжалостно отнятое у
меня, простить мне мою вину, искупленную такой дорогой ценой. Разве ты все
еще недовольна мною? Скажи, разве не провел я у твоего кресла целые
полгода, подавляя страстные желания и ограничиваясь созерцанием твоих
черных локонов и твоей белоснежной шеи, склоненной над работой? Когда ты
сидела возле окна, я вдыхал тонкий аромат твоих духов, приносимый мне
легким ветерком, и довольствовался этим. Неужели такая покорность не
заслуживает награды? Подари мне один поцелуй, поцелуй сестры, если хочешь,
поцелуй в лоб. Я не нарушу нашего уговора, клянусь тебе! Не попрошу ничего
больше... Но ты, жестокая, ничего не хочешь мне дарить! Уж не боишься ли
ты самой себя?"
Госпожа Дельмар поднялась к себе в спальню, чтобы прочесть это письмо.
Она сейчас же написала ответ и незаметно передала его вместе с ключом от
калитки парка - ключом, так хорошо знакомым ему:
"Нет, теперь я не боюсь тебя, Реймон! Я слишком хорошо знаю, как ты
меня любишь, и верю тебе беззаветно. Приходи же! Себя я тоже не боюсь;
если бы я не любила тебя так сильно, то, возможно, была бы менее спокойна,
но ты даже не знаешь, как я люблю тебя... Уезжайте пораньше, чтобы усыпить
подозрительность Ральфа. Возвращайтесь в полночь, - парк и дом вы знаете
хорошо; вот ключ от калитки, заприте ее за собой".
Это наивное и благородное доверие вызвало краску стыда у Реймона, хотя
он сам старался пробудить его, думая, что сумеет впоследствии им
воспользоваться, рассчитывая на ночь, на случай, на опасность. Если бы
Индиана обнаружила страх, она погубила бы себя, но она была спокойна. Она
верила в его честность, и он поклялся, что ей не придется раскаиваться.
Впрочем, самым важным для него было провести ночь в ее спальне, чтобы не
оказаться глупцом в своих собственных глазах, обмануть бдительность Ральфа
и иметь право в душе посмеяться над ним. Это принесло бы Реймону то
удовлетворение, которого он давно жаждал.

16

Ральф в этот вечер был поистине невыносим. Никогда еще не был он так
неловок, холоден и скучен. Все, что он говорил, было невпопад и некстати,
и, к довершению всех бед, несмотря на поздний час, он вовсе не собирался
уезжать. Госпожа Дельмар сидела как на иголках. Она поглядывала то на
часы, которые показывали уже одиннадцать, то на дверь, скрипевшую под
напором ветра, то на столь надоевшее ей лицо своего кузена,
расположившегося напротив нее у камина и невозмутимо смотревшего на огонь,
как будто он и не подозревал, что его присутствие ей в тягость.
Однако под непроницаемым выражением лица сэра Ральфа, под его каменным
спокойствием скрывалось бушевавшее в нем мучительное и сильное волнение.
От этого человека ничего не ускользало, потому что он хладнокровно
наблюдал за всем. Притворный отъезд Реймона не обманул его. Он отлично
видел тревогу госпожи Дельмар. Он страдал от нее больше, чем сама Индиана,
и колебался между стремлением предостеречь ее ради ее же пользы и
опасением дать волю чувствам, которых в душе он не одобрял. В конце концов
желание сделать добро кузине одержало верх, и он, собрав все душевные
силы, решился прервать молчание.
- Мне вспомнилось, - неожиданно сказал он, следуя за ходом волновавших
его мыслей, - что сегодня минул ровно год с тех пор, как мы с вами вот так
же сидели у этого самого камина. Час был приблизительно тот же, погода
стояла пасмурная и холодная, как и сегодня вечером. Вам нездоровилось,
печальные думы тревожили вас, и, вспоминая об этом дне, я готов поверить в
предчувствия!
"Куда он клонит?" - подумала госпожа Дельмар, с изумлением и
беспокойством глядя на своего кузена.
- Помнишь, Индиана, - продолжал он, - ты чувствовала себя тогда хуже,
чем обычно! Мне запомнились твои слова, они еще звучат у меня в ушах. "Вы,
наверное, сочтете меня безумной, - сказала ты, - но какое-то несчастье
надвигается на нас, кому-то из нас грозит опасность. Наверное, мне, -
добавила ты. - Я так взволнована, как будто предстоит большая перемена в
моей судьбе, мне страшно..." Это твои собственные слова, Индиана.
- Моя болезнь прошла, - отвечала Индиана, ставшая вдруг такой же
бледной, как и тогда, в тот вечер, о котором вспоминал сэр Ральф, - и я
уже не верю больше в пустые страхи.
- Но теперь я верю в них, - возразил он, - потому что тогда ты
оказалась пророком: нам действительно угрожала большая опасность, зловещие
тени надвигались на это мирное жилище...
- Боже, я вас не понимаю!..
- Сейчас поймешь, мой бедный друг. В тот памятный вечер появился здесь
Реймон де Рамьер... Ты помнишь, в каком он был состоянии?
Ральф выждал несколько мгновений, не смея поднять глаза на кузину. Она
ничего не ответила, и он продолжал:
- Я был обязан вернуть его к жизни и сделал это отчасти чтобы исполнить
твое желание, отчасти из человеколюбия. Но, по правде сказать, Индиана, я
спас жизнь этому человеку на горе себе. Я единственный виновник всего
несчастья.
- Не знаю о каком несчастье вы говорите, - сухо возразила Индиана.
Она предвидела объяснение и была этим глубоко оскорблена.
- Я говорю о смерти нашей бедной Нун, - сказал Ральф. - Если бы не он,
она была бы жива; если бы не его роковая страсть, эта красивая и честная
девушка, так нежно любившая вас, была бы еще здесь...
Госпожа Дельмар все еще ничего не понимала. Она была возмущена до
глубины души тем странным и жестоким способом, какой выбрал Ральф, чтобы
упрекнуть ее в привязанности к господину де Рамьеру.
- Довольно, - сказала она вставая.
Но Ральф, казалось, не обратил никакого внимания на ее слова.
- Меня всегда удивляло, - продолжал он, - как это вы не поняли, зачем,
собственно, господин де Рамьер перелез тогда через ограду.
Внезапное подозрение промелькнуло в уме Индианы, ноги у нее
подкосились, и она снова села.
Своими речами Ральф вонзил ей нож в самое сердце. Но лишь только он
увидел, какое впечатление произвели его слова, он ужаснулся, тому, что
сделал. Он думал теперь только о горе, причиненном той, кого он любил
больше всего на свете, и чувствовал, что сердце его разрывается от боли.
Он горько заплакал бы, если бы вообще мог плакать. Но он, бедняга, не
обладал этой способностью и не умел красноречиво выражать свои чувства.
Внешнее хладнокровие, с каким он совершил эту жестокую операцию, сделало
его палачом в глазах Индианы.
- В первый раз, - с горечью сказала она, - я вижу, что ваша неприязнь к
господину де Рамьеру побудила вас прибегнуть к недостойным средствам; но я
не понимаю, зачем в вашей мести вы черните память дорогого мне человека,
чья трагическая смерть должна была сделать эту память для нас священной. Я
вас ни о чем не спрашивала, сэр Ральф; я не понимаю, о чем вы говорите.
Разрешите мне вас больше не слушать.
Она встала и ушла, оставив господина Брауна в полной растерянности и
совсем убитого горем.
Он предвидел, что объяснение с госпожой Дельмар только восстановит ее
против него. Голос совести требовал, чтобы он предупредил Индиану, к чему
бы это ни привело, и он повиновался этому голосу со свойственной ему
резкостью и неумелостью. Но он не предвидел силы действия такого
запоздалого лекарства.
В страшном отчаянии Ральф покинул Ланьи и стал блуждать по лесу,
находясь в состоянии, близком к помешательству.
В полночь Реймон был у калитки парка. Он открыл ее, но, уже входя,
почувствовал, что пыл его страсти остыл. Зачем он шел на это свидание? Он
решил быть добродетельным. Но смогут ли целомудренная встреча и братский
поцелуй вознаградить его за те страдания, на которые он обрекал себя? Если
вы вспомните, при каких обстоятельствах он однажды ночью украдкой
пробирался по этим аллеям и проходил этим садом, вы поймете, что надо было
обладать большим душевным мужеством, чтобы идти на поиски счастья дорогой,
связанной со столь тяжелыми воспоминаниями.
В конце октября в окрестностях Парижа бывает обычно туманно и сыро, в
особенности по вечерам около рек. Судьбе было угодно, чтобы эта осенняя
ночь была такой же молочно-белой, как и ночи прошлой весны. Реймон
неуверенно шел среди окутанных мглой деревьев. Поравнявшись с павильоном,
куда на зиму убирали прекрасную коллекцию герани, он посмотрел на дверь, и
сердце его невольно забилось сильнее при мысли, что она сейчас откроется и
оттуда выйдет женщина, закутанная в шубку... Реймон усмехнулся своему
суеверию и продолжал путь. Но чем ближе он подходил к реке, тем сильнее
его пробирала дрожь и тем труднее ему становилось дышать.
Чтобы попасть в цветник, необходимо было перейти реку по узенькому
мостику, перекинутому с одного берега на другой. Здесь, над рекой, туман
был еще гуще, и Реймон ухватился за перила, чтобы не оступиться и не
упасть в росшие у берега камыши. Луна еще только всходила и, силясь
пробиться сквозь мутную пелену, бросала тусклый свет на камыши, колеблемые
ветром и течением воды. В шелесте ветра, скользившего по листьям и
волновавшего воду, ему слышались чьи-то жалобы, похожие на обрывки
человеческой речи. Вдруг тихий стон раздался возле Реймона, и тростник
зашевелился; это вылетел кулик, вспугнутый его шагами. Крик этой птицы,
живущей возле воды, удивительно похож на крик новорожденного, а его
стремительный взлет из камышей напоминает последние отчаянные движения
утопающего. Вы, может быть, решили, что Реймон был очень труслив и
малодушен, ибо чуть не упал в обморок, но, устыдившись своего страха, он
быстро овладел собой и, стиснув зубы, поднялся на мостик.
Когда он был почти на середине, какая-то неясная человеческая тень
выросла перед ним у конца перил, словно кто-то стоял там и ждал его. Мысли
Реймона смешались, он был потрясен и потерял способность рассуждать. Он
вернулся обратно и притаился в тени деревьев, не сводя пристального,
полного ужаса взгляда с видения, расплывчатого и зыбкого, как речной туман
или дрожащий свет луны. Он подумал, что это плод его больного воображения
и что он принял за человека тень от дерева или куст, но тут же ясно
увидел, что призрак зашевелился и направился к нему.
В ту минуту, если бы ноги не отказались ему служить, он пустился бы
бежать так же быстро и трусливо, как ребенок, который, проходя ночью по
кладбищу, внезапно слышит позади себя шорох травы и принимает его за
чьи-то легкие шаги. Но он не мог сдвинуться с места и, чтобы не упасть,
обхватил ствол ивы, под сенью которой укрылся. Сэр Ральф, закутанный в
светлый плащ, придававший ему издали вид призрака, прошел мимо него и
удалился по дороге, где только что проходил Реймон.
"Неумелый шпион!" - подумал Реймон, видя, как тот ищет его следы. - Я
обману твою бдительность, и, пока ты будешь сторожить меня здесь, я буду
наслаждаться счастьем там".
С легкостью птицы и уверенностью счастливого любовника он перешел мост.
Все его страхи рассеялись: Нун больше не существовала, реальная жизнь
вступила в свои права. Там была Индиана, она ждала его, - здесь стоял на
страже Ральф, желавший преградить ему путь.
- Стой на страже, - весело сказал Реймон, увидя издали, как Ральф ищет
его на противоположном берегу. - Стой на страже всю ночь, милейший Рудольф
Браун, охраняй мое счастье, любезный друг! И если залают собаки, а слуги
поднимут тревогу, успокой их, уйми, скажи им: "Можете мирно спать, я
охраняю ваш сон!".
Исчезли все колебания, умолкли упреки совести и голос добродетели.
Слишком дорогой ценой купил Реймон наступающий час. Кровь, застывшая в
жилах, бурно приливала теперь к его разгоряченной голове. Только что перед
ним витали призраки смерти, вставали мрачные воспоминания об умершей, -
теперь его ждала горячая живая любовь, острые радости жизни. Реймон
почувствовал себя юным и бодрым, как бывает утром, когда пробуждаешься от
ярких и радостных лучей солнца после тяжелого, сковавшего тебя могильным
холодом кошмара.
"Бедный Ральф! - думал он, поднимаясь смелым и легким шагом по потайной
лестнице. - Ты сам меня на это толкаешь".

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

17

Расставшись с сэром Ральфом, госпожа Дельмар заперлась у себя в
спальне; в ее душе поднялась целая буря. Уж не впервые смутные подозрения
набрасывали зловещие тени на шаткое здание ее счастья. Как-то в разговоре
господин Дельмар позволил себе несколько нескромных шуток - из тех, что
обычно принимаются за комплимент. Он так недвусмысленно поздравлял Реймона
с его успехами в романтических похождениях, что даже посторонние люди
могли догадаться о его любовных интригах. Всякий раз, когда госпоже
Дельмар случалось говорить с садовником, тот по самым различным поводам с
роковой неизбежностью сводил разговор к Нун, а затем, по какой-то
непонятной ассоциации, упоминал имя господина де Рамьера, точно оно было
постоянно у него на уме и помимо его воли преследовало его. Госпожу
Дельмар удивляли его странные, неуместные вопросы. Садовник путался в
словах по малейшему пустяку: казалось, его мучит совесть, и, стараясь это
скрыть, он сам себя выдавал.
Замешательство Реймона порою также вызывало в ней тягостные сомнения,
и, хотя Индиана не искала доказательств его вины, эти доказательства
напрашивались сами собой. Особенно одно обстоятельство могло открыть ей
глаза, если бы она намеренно не старалась отогнать от себя всякое
подозрение. На пальце Нун нашли очень дорогое кольцо; госпожа Дельмар
видела у нее это кольцо незадолго до ее смерти, и Нун сказала, будто бы
она нашла его. После смерти Нун госпожа Дельмар постоянно носила его в
память о ней и часто замечала, как бледнел Реймон, поднося ее руку к своим
губам. Однажды он начал умолять ее никогда не упоминать при нем о Нун,
потому что он считает себя виновником ее смерти; а когда она, стараясь
снять с его души это тяжкое бремя, стала доказывать, что во всем виновата
она одна, он сказал:
- Нет, Индиана, не обвиняйте себя напрасно, вы не знаете, как велика
моя вина!..
Эти слова, сказанные с мрачной горечью, испугали госпожу Дельмар. Она
не решилась настаивать на разъяснении, и даже теперь у нее не хватало
мужества сопоставить все эти улики и, собрав их воедино, сделать какой-то
вывод.
Она открыла окно. Любуясь тихой ночью, бледной, прекрасной луной,
сиявшей на небосклоне сквозь серебристую дымку тумана, думая, что сейчас
придет Реймон, что он, вероятно, уже в парке, грезя о том счастье,
которого она ждала от этого таинственного часа любви, Индиана проклинала
Ральфа, отравившего своими словами ее мечту и навсегда нарушившего ее
покой. Она даже почувствовала ненависть к этому несчастному человеку,
заменившему ей отца и пожертвовавшему ради нее своим будущим. Все его
счастье и все его будущее заключались в дружбе Индианы, а он - ради ее
спасения - решился потерять эту дружбу.
Индиана не могла прочесть то, что таилось в глубине его сердца, так же
как не могла проникнуть и в душу Реймона. Несправедливость ее проистекала
от неведения, а не из неблагодарности. Охваченная глубокой страстью, она
была не в состоянии спокойно пережить нанесенный ей удар. Одно мгновение
она готова была обвинить во всем самого сэра Ральфа, предпочитая скорее
очернить его, чем заподозрить Реймона.
Кроме того, у нее было очень мало времени, чтобы разобраться в своих
мыслях и принять какое-то решение. Она ждала Реймона с минуты на минуту.
Возможно, это он уже блуждает там, возле мостика. Какое отвращение
почувствовала бы она к Ральфу, если бы узнала его в этой неясной тени,
поминутно исчезавшей в тумане и похожей на призрак, что преграждает
грешнику вход в Элизиум.
Внезапно ей пришла в голову странная и безумная мысль, одна из тех,
какие зарождаются только в уме взволнованных и несчастных людей. Она
решила поставить на карту свою судьбу и подвергнуть Реймона необычному и
рискованному испытанию, которого тот никак не мог ожидать. Не успела она
окончить свои приготовления, как услышала шаги Реймона на потайной
лестнице. Открыв ему дверь, она вернулась на прежнее место и поспешила
сесть, ибо была настолько взволнована, что едва держалась на ногах; но,
как бывало с ней всегда в решительные минуты жизни, она сохраняла ясность
суждения и присутствие духа.
Реймон вошел, сгорая от нетерпения снова увидеть свет и вернуться к
действительности; он был еще бледен и с трудом переводил дыхание. Индиана
сидела к нему спиною, закутавшись в меховую шубку. По странной
случайности, эта же самая шубка была на Нун во время их последнего
свидания, когда она выходила встречать его в парк. Не знаю, помните ли вы,
что у Реймона тогда на мгновение возникла невероятная мысль: уж не госпожа
ли Дельмар эта закутанная в шубку женщина? Теперь, увидев при слабом,
мерцающем свете лампы ту же фигуру, печально сидящую в кресле в комнате,
куда он не входил после самой страшной ночи в своей жизни, где каждая вещь
напоминала ему о прошлом, где все будило в нем тяжкие упреки совести, он
невольно отступил и остановился на пороге. Он не мог отвести взгляд от
неподвижно сидящей женщины и дрожал, как последний трус, боясь, что, когда
она обернется, он увидит посиневшее лицо утопленницы.
Госпожа Дельмар нисколько не сомневалась в том впечатлении, какое она
производит на Реймона. Она накинула на голову шелковый индийский шарф,
небрежно завязав его, как это обычно делают креолки; так всегда
повязывалась Нун. Охваченный ужасом, Реймон чуть не лишился чувств,
подумав, что его суеверные предположения, видимо, сбылись. Но узнав
наконец в сидящей ту женщину, которую он собирался соблазнить, он забыл о
той, которую соблазнил, и подошел к Индиане. Она серьезно и задумчиво
смотрела на него, и ее пристальный взгляд выражал скорее напряженное
внимание, чем нежность; она не сделала ни малейшего движения, чтобы
поскорее привлечь его к себе.
Реймон, удивленный такою встречей, приписал ее целомудрию и скромной
сдержанности молодой женщины.
Он бросился на колени и воскликнул:
- Любимая, неужели вы боитесь меня?
Но он тут же заметил, что госпожа Дельмар держит что-то в руках и с
подчеркнутой торжественностью как бы преподносит ему. Наклонившись, он
увидел несколько черных, неровных, по-видимому наспех срезанных прядей,
которые Индиана гладила и перебирала.
- Вы узнаете эти волосы? - спросила она, впиваясь в него прозрачными,
пронизывающими глазами, горевшими каким-то странным огнем.
Реймон ответил не сразу; он посмотрел на шелковый шарф, покрывавший ее
голову, и ему показалось, что он догадался.
- Какая вы нехорошая! - сказал он, взяв волосы из ее рук. - Зачем вы
срезали ваши косы? Они были так красивы, и я так любил их.
- Вчера вы спрашивали меня, - ответила она, пытаясь улыбнуться, - могла
ли бы я пожертвовать для вас своими волосами?
- О Индиана, - воскликнул Реймон, - ты отлично знаешь, что отныне
будешь еще прекраснее в моих глазах! Отдай же мне их, я не буду жалеть о
том, что волосы, которыми я ежедневно любовался, не украшают больше твоей
головки, - теперь я смогу целовать их постоянно, когда захочу; отдай мне
их, я никогда не расстанусь с ними...
Но, взяв в руки волосы и перебирая эти пышные пряди, ниспадавшие почти
до самого пола, Реймон почувствовал, что они сухие и жесткие, чего он
никогда не замечал, касаясь локонов, обрамлявших чело Индианы. Его
охватила нервная дрожь, когда он ощутил холод и тяжесть этих волос,
которые, казалось, были срезаны очень давно, когда он заметил, что они уже
потеряли свою шелковистость, аромат и жизненное тепло. Тогда он стал
рассматривать их более внимательно и не увидел знакомого синеватого
отлива, делавшего их похожими по цвету на вороново крыло: волосы были
черные, как у негра или индейца, и какие-то мертвенно-тяжелые.
Индиана по-прежнему не сводила с Реймона своих ясных и проницательных
глаз. Он невольно отвел взгляд и увидел открытую шкатулку черного дерева,
где лежало еще несколько таких же прядей.
- Это не ваши волосы, - сказал он, сдернув индийский шарф с головы
госпожи Дельмар.
Ее волосы были целы и рассыпались во всем своем великолепии по ее
плечам. Но она оттолкнула его и снова указала ему на срезанные пряди.
- А эти волосы вам незнакомы? - спросила она. - Разве вы не любовались
ими и не ласкали их когда-то? Может быть, сырая ночь виновата в том, что
они утратили свой аромат? Неужели вы все забыли и у вас не осталось ни
слезинки, ни вздоха сожаления для той, кому принадлежало это кольцо?
Реймон упал в кресло; волосы Нун выскользнули из его дрожащих рук.
Столько тяжелых переживаний было ему не под силу. Он был сангвинического
темперамента, кровь его бурно текла по жилам, нервы легко возбуждались. Он
задрожал с головы до ног и без сознания упал на пол.
Когда он пришел в себя, госпожа Дельмар, обливаясь слезами, стояла
возле него на коленях и молила о прощении, но Реймон почувствовал, что
больше не любит ее.
- Вы причинили мне ужасное страдание, - сказал он, - и искупить это
страдание не в ваших силах. Вы никогда не вернете мне веру в ваше доброе
сердце. Вы только что показали мне, сколько мстительности и жестокости
таится в нем. Бедная Нун! Бедная, несчастная девушка! Да, я был виноват
перед нею, но не перед вами. Она имела право мне мстить, однако не сделала
этого. Она убила себя ради моего будущего и пожертвовала жизнью ради моего
спокойствия. Вы, сударыня, не были бы способны на это!.. Отдайте мне ее
волосы; они мои и принадлежат мне. Это все, что мне осталось от женщины,
которая одна по-настоящему любила меня. Несчастная Нун, ты была достойна
иной любви! И это вы, сударыня, упрекаете меня в ее смерти! Вы, кого я так
сильно любил, что забыл ее и обрек себя на ужасные угрызения совести.
Из-за обещанного вами поцелуя я перешел через реку по тому самому мостику,
один, гонимый страхом, преследуемый адскими призраками совершенного
преступления. И когда вы убедились, с какой неистовой страстью я люблю
вас, вы вонзили ваши женские коготки мне в сердце, чтобы узнать, не
осталось ли в нем еще хоть капли крови, готовой пролиться за вас. Ах,
когда я променял ее преданную любовь на вашу любовь, любовь жестокую, я
был не только безумцем - я был преступником!
Госпожа Дельмар ничего не ответила. Она стояла неподвижно, бледная, с
рассыпавшимися по плечам волосами, уставившись в одну точку. Жалость
овладела Реймоном. Он взял ее за руку.
- И все же, - продолжал он, - моя любовь к тебе так слепа, что я могу
еще забыть все - я чувствую это - и прошлое и настоящее, и преступление,
омрачившее мою жизнь, и зло, которое ты мне только что причинила. Люби
меня, и я все прощу тебе!
Отчаяние госпожи Дельмар вновь пробудило желание и гордость в сердце ее
возлюбленного. Видя, что она так боится потерять его любовь, видя ее
смирение и готовность подчиниться в будущем всем его требованиям, чтобы
как-нибудь заслужить прощение, он вспомнил, с какой целью обманул
бдительность Ральфа, и понял все преимущества своего положения. Сперва он
прикинулся глубоко огорченным и мрачным; он едва отвечал на ласки и слезы
Индианы: он хотел, чтобы сердце ее надорвалось от рыданий, чтобы она
почувствовала, как ужасно быть покинутой, лишилась бы сил от отчаяния и
страха, и теперь, добившись этого, увидя ее у своих ног, в изнеможении
ожидающую смертного приговора, он с судорожной яростью схватил ее в
объятия и прижал к груди. Она не противилась и, слабая как ребенок,
покорно отдавалась его поцелуям. Она была почти без чувств.
Но вдруг, точно очнувшись от сна, она вырвалась из его страстных
объятий, убежала на другой конец комнаты, туда, где висел портрет Ральфа,
и, как бы прося защиты у этого человека со строгим лицом, чистым лбом и
спокойно сжатыми губами, дрожащая, растерянная и охваченная каким-то
странным испугом, прижалась к стене. Реймон решил, что его объятия глубоко
взволновали ее, что теперь она в его власти и страшится самой себя. Он
подбежал к ней, властно взял ее за руку и, отведя от стены, заявил, что
пришел с намерением сдержать свое обещание, но ее жестокий поступок
освобождает его от всех клятв.
- Теперь я не буду больше ни вашим рабом, ни вашим союзником. Я только
мужчина, который страстно вас любит, а вы злая, капризная, жестокая, но
прекрасная, соблазнительная и обожаемая женщина, которую я держу в своих
объятиях. Ласковыми и задушевными словами вы могли бы сдержать мой пыл;
будь вы такой же спокойной и великодушной, как вчера, я оставался бы