Сандерс Джон. Индиана

раскидывает и вновь нагромождает их, как и где ему заблагорассудится.
Такое передвижение каменистых мелей неизбежно приводит к кораблекрушениям,
и самый умелый и ловкий лоцман не проведет судно среди этих постоянно
перемещающихся подводных рифов. Большие корабли, стоящие в гавани
Сен-Дени, часто срываются с якоря, сильное течение относит их к берегу, и
они разбиваются вдребезги. Когда начинает дуть береговой ветер и наступает
внезапный отлив, остается одно - скорее выбраться в открытое море, что и
сделал бриг "Евгений".
Лодка уносила Индиану с ее небольшим багажом, а вокруг вздымались
волны, выла буря, и гребцы ругались, не стесняясь вслух проклинать ее за
ту опасность, которой они подвергались. Уже два часа тому назад, говорили
они, корабль должен был сняться с якоря, из-за нее капитан упорно
отказывался дать приказ об отплытии. Они высказывали оскорбительные и
грубые предположения, и несчастная беглянка молча глотала стыд и обиду.
Один из матросов заметил другому, что им может достаться за грубость по
отношению к любовнице капитана.
- Отстань от меня! - ответил с руганью тот. - Как бы нам не пришлось
иметь дело с акулами; если мы еще и встретимся с капитаном Рандомом, то
уж, поверь мне, он будет не злее их.
- А вот и они, - заметил первый, - кажется, одна уже почуяла нас, я
вижу за лодкой какую-то страшную морду.
- Дурак, ты принимаешь собачью морду за морду морского хищника! Эй ты,
четвероногий пассажир! Тебя, верно, забыли на берегу, но - тысяча чертей!
- не придется тебе отведать наших матросских галет! Нам дан приказ
доставить только барышню, а о болонке разговору не было...
С этими словами он замахнулся веслом, чтобы ударить собаку по голове; в
это время госпожа Дельмар рассеянно, сквозь слезы, взглянула на море и
узнала свою красавицу Офелию, нашедшую ее по следу и теперь вплавь
догонявшую лодку. В ту минуту, когда матрос хотел ударить собаку, волна
далеко отбросила ее от лодки, и Индиана услышала ее жалобный, полный
нетерпения визг. Она стала умолять гребцов подобрать Офелию, те,
притворились, что согласны, но когда верное животное подплыло к ним, они с
грубым хохотом размозжили ему череп, и Индиана увидела на волнах труп
Офелии - этого преданного друга, любившего ее больше, чем Реймон. В то же
мгновение огромная волна вскинула лодку на гребень и увлекла ее за собою в
бездну; теперь смех матросов сменился отчаянными ругательствами. Но
плоская и легкая пирога вынырнула на поверхность и, птицей взлетев на
гребень, снова погрузилась в бездну, чтобы опять подняться на пенный вал.
По мере того как они удалялись от берега, море становилось менее бурным, и
вскоре лодка поплыла быстро и беспрепятственно по направлению к кораблю. К
гребцам вернулось хорошее настроение, а вместе с ним и способность
рассуждать. Они старались как-нибудь загладить свою грубость по отношению
к Индиане, но их заигрывания были еще оскорбительнее, чем их злоба.
- Успокойтесь, дамочка, - сказал один из них, - вы спасены! Капитан,
наверно, попотчует нас самым лучшим вином из камбуза за то, что мы
доставили в целости и сохранности его драгоценный груз.
Другой сделал вид, будто сожалеет о том, что она сильно вымокла, и
прибавил, что капитан ждет ее не дождется и позаботится о ней. Индиана не
шевелилась и молча в страхе слушала их разговор; она понимала весь ужас
своего положения и не видела другой возможности избегнуть оскорблений, как
кинуться в море. Несколько раз она готова была выброситься из пироги, но
сдерживала свое отчаяние, мысленно повторяя:
"Я терплю все эти муки ради него, ради Реймона. Пусть меня забросают
грязью, но я должна жить!"
Она прижала руку к своему измученному сердцу и нащупала кинжал, который
из инстинктивной предосторожности еще утром спрятала на груди. Сознание,
что у нее есть оружие, успокоило ее; это был короткий отточенный стилет,
который всегда носил ее отец, - старый испанский клинок, принадлежавший
одному из представителей рода Медина-Сидония, чье имя вместе с датой -
1300 год - было выгравировано на стальном лезвии клинка. Наверное, этот
стилет не раз обагрялся благородной кровью, им, вероятно, было смыто не
одно оскорбление, наказан не один наглец. Нащупав кинжал, Индиана
почувствовала, что и в ее жилах течет испанская кровь, и смело взошла на
корабль с мыслью, что женщине нечего бояться опасности, раз у нее есть
возможность лишить себя жизни и тем избегнуть позора. Она не захотела
мстить своим грубым проводникам, наоборот - щедро наградила их за услуги.
Затем, удалившись в каюту на корме, с тревогой стала ждать часа отплытия.
Наконец рассвело, и на море появилось множество пирог, подвозивших
пассажиров к кораблю. Индиана из своего уголка со страхом всматривалась в
лица подъезжающих. Она боялась увидеть среди них мужа, явившегося за ней.
Наконец пушечный выстрел, возвестивший об отплытии с острова, который был
для нее тюрьмой, замер, отозвавшись эхом в скалах. За кораблем заклубилась
пена, а взошедшее солнце озарило радостным розовым светом белые вершины
Салазских гор, которые постепенно скрывались за горизонтом.
Когда корабль отошел на несколько лье, капитан Рандом решил разыграть
комедию, чтобы его не заподозрили в обмане. Он притворился, будто случайно
обнаружил госпожу Дельмар, изобразил удивление, стал расспрашивать
матросов, сделал вид, что рассержен, затем успокоился и, наконец, составил
акт о том, что на борту корабля обнаружен "заяц", - обычная формулировка в
подобных случаях.
Здесь позвольте мне закончить свой рассказ об этом плавании. Но я
должен прибавить в оправдание капитана Рандома, что, несмотря на всю его
грубость, у него оказалось достаточно здравого смысла, и он быстро
разгадал характер госпожи Дельмар; после нескольких слабых попыток
воспользоваться ее одиночеством капитан, тронутый ее несчастной судьбой,
сделался ее другом и покровителем. Однако порядочность этого человека и
достоинство, с каким держала себя Индиана, не спасли ее от всяких толков,
насмешливых взглядов, оскорбительных предположений, непристойных шуточек и
намеков. Это было настоящей пыткой для бедной женщины в течение всего
путешествия; об утомлении, лишениях, опасностях, тоске и морской болезни я
не говорю, потому что она сама считала их пустяками.

28

Через три дня после того, как письмо было отправлено на остров Бурбон,
Реймон совсем забыл и о письме и о той, кому оно было адресовано. Он
почувствовал себя гораздо лучше и решил поехать в гости к соседям. Имение
господина Дельмара, Ланьи, которое он оставил кредиторам в счет долга,
было приобретено богатым промышленником, неким господином Юбером,
человеком предприимчивым, но достойным уважения, мало похожим на обычных
богачей коммерсантов и скорее составлявшим исключение среди людей этого
типа. Новый владелец уже устроился в доме, с которым у Реймона было
связано столько воспоминаний. В саду, где, казалось, еще сохранились на
песке следы легких ножек Нун, в просторных комнатах, где как будто еще
раздавался нежный голос Индианы, его охватило сильное волнение, но вскоре
присутствие нового лица изменило направление его мыслей.
В большой гостиной, на том самом месте, где обычно занималась
рукоделием госпожа Дельмар, теперь сидела за мольбертом высокая и стройная
молодая девушка с миндалевидными глазами, взгляд которых был нежным и в то
же время лукавым, ласковым и в то же время насмешливым. Она развлекалась,
срисовывая причудливые стенные фрески. Это была очаровательная копия,
сделанная акварелью, тонкая и остроумная карикатура, носившая отпечаток
насмешливого и изысканного вкуса художницы. Ей нравилось слегка
преувеличивать претенциозную манерность старых фресок, уловив в чопорных
фигурках дух мишурного и блестящего века Людовика XV. На ее рисунке
воскресли прежние, поблекшие от времени, краски оригинала, она верно
передала жеманную грацию льстивых царедворцев и одинаково пышно
разряженных маркиз и пастушек. Эту насмешку над историей она назвала
_подражанием_.
Она медленно подняла на Реймона свои проницательные глаза, в которых
сквозила какая-то насмешливая обольстительная и коварная ласка, чем
напомнила ему почему-то шекспировскую _Анну Пейдж_. В ее манере держаться
не было ни застенчивости, ни излишней бойкости, ни светской жеманности или
неуверенности в себе. У них завязался разговор на тему о влиянии моды на
искусство.
- Не находите ли вы, сударь, что моральный облик эпохи отразился в этой
живописи? - спросила она Реймона, указывая на панель, расписанную
пасторалями в стиле Буше. - Ведь эти барашки ходят, спят и щиплют траву
совсем не так, как теперешние. А эта прелестная прилизанная природа совсем
не похожа на настоящую - эти пышные кусты роз, растущие в чаще леса, где в
наше время встречается только шиповник; а ручные птички - такой породы,
по-видимому, больше не существует; а эти атласные розовые платья, которые
не выгорают от солнца? Сколько во всем этом поэзии, неги и счастья, как
чувствуется здесь жизнь, полная покоя, бесполезная и безобидная.
Несомненно, эти смешные фантазии стоят наших мрачных политических
разглагольствований. Почему не родилась я в ту эпоху, - добавила она с
улыбкой, - такой легкомысленной и пустой женщине, как я, гораздо больше
пристало заниматься разрисовкой вееров и модами, чем обсуждать газетные
статьи и разбираться в прениях палат!
Господин Юбер оставил молодых людей вдвоем, и постепенно их разговор
перешел на госпожу Дельмар.
- Вы были очень дружны с прежними владельцами здешнего дома, - сказала
молодая девушка, - и с вашей стороны очень любезно приехать к новым
хозяевам. Госпожа Дельмар, говорят, замечательная женщина, - прибавила
она, пристально глядя на него, - и, верно, оставила здесь по себе такие
воспоминания, что нам трудно будет заставить вас забыть о ней.
- Превосходная женщина, - ответил Реймон равнодушно, - и муж ее очень
достойный человек...
- Но, - беспечно возразила молодая девушка, - мне кажется, она больше,
чем просто превосходная женщина. Насколько я помню, ее очаровательная
внешность заслуживает более яркого и поэтического эпитета. Я видела ее два
года тому назад на балу у испанского посланника. Она была обворожительна,
вы помните?
Реймон вздрогнул при воспоминании о том вечере, когда он впервые
заговорил с Индианой. Одновременно он припомнил, что на том же балу
обратил внимание на изящное лицо и умные глаза молодой девушки,
разговаривающей с ним сейчас. Но тогда он не осведомился, кто она.
Да и теперь, только уезжая, когда он при прощании говорил господину
Юберу комплименты по адресу его прелестной дочери, он узнал ее имя.
- Я не имею счастья быть ее отцом, - возразил промышленник, - но я
вознаградил себя, удочерив ее. Разве вы не знаете моей истории?
- Я был болен несколько месяцев, - ответил Реймон, - и ничего не знаю о
вас. Я только слышал, сколько добра вы уже сделали в нашей округе.
- Некоторые люди, - продолжал господин Юбер улыбаясь, - ставят мне в
большую заслугу то, что я удочерил мадемуазель де Нанжи. Но вы, сударь,
при вашем благородстве, поймете, что я не мог поступить иначе, ибо так
подсказывала мне совесть. Десять лет тому назад благодаря неустанной
работе я нажил большое состояние и, будучи человеком одиноким и бездетным,
стал искать ему применения. Мне представилась возможность приобрести в
Бургундии земли и замок де Нанжи, которые в то время принадлежали
государству и очень мне нравились. Я уже некоторое время владел этим
поместьем, когда узнал, что бывший хозяин живет в жалкой лачуге вдвоем с
семилетней внучкой и что они очень бедствуют. Правда, старик получил
вознаграждение за свои земли, но он полностью отдал эти деньги в уплату
долгов, сделанных им в эмиграции. Мне захотелось облегчить его участь, и я
предложил ему поселиться у меня. Но, несмотря на свои несчастья, он
сохранил родовую гордость и отказался жить из милости в доме своих
предков; вскоре после моего прибытия он умер, не пожелав принять от меня
ни малейшей услуги. Тогда я взял к себе его внучку. Маленькой гордой
аристократке поневоле пришлось согласиться на мою помощь; но в этом
возрасте предрассудки неглубоки и принятые решения недолговечны. Очень
скоро она привыкла считать меня своим отцом, и я воспитал ее так же, как
воспитал бы собственную дочь. Она щедро вознаградила меня тем счастьем,
которым озарена теперь моя старость. Боясь потерять это счастье, я
удочерил мадемуазель де Нанжи и теперь стремлюсь только к тому, чтобы
найти ей хорошего мужа, способного умело управлять состоянием, которое я
ей оставлю.
Незаметно для себя этот достойный человек под влиянием интереса,
проявленного Реймоном к его рассказам, в первое же свидание с
откровенностью простолюдина посвятил его во все свои домашние дела. Тут
внимательный собеседник понял, что у него крупное и прочное состояние,
находящееся в полном порядке и ожидающее только хозяина, более молодого и
с более изысканными вкусами, чем добряк Юбер. Реймон почувствовал, что он,
возможно, и есть тот самый человек, который призван выполнить эту приятную
обязанность, и поблагодарил изобретательную судьбу, сумевшую так удачно
подстроить все в его интересах и столкнувшую его при помощи романтической
случайности с молодой особой, равной ему по происхождению, наследницей
богатого плебея. Такой счастливый случай нельзя было упустить, и он
принялся действовать со свойственным ему искусством. К тому же сама
наследница была очаровательна, и Реймон готов был забыть о выпавших на его
долю испытаниях.
Что касается госпожи Дельмар, то он не хотел даже и думать о ней. Он
гнал прочь опасения, которые внушало ему посланное им письмо, и старался
уверить себя, что бедная Индиана не поймет его скрытого смысла или что у
нее недостанет мужества что-либо предпринять. Реймону удалось наконец
убедить себя в собственной невиновности, ибо ему было бы очень тяжело
признаться в эгоизме. Он не принадлежал к тем простодушным злодеям,
которые появляются на сцене лишь для того, чтобы чистосердечно покаяться
самим себе в присущих им пороках. Порок не любуется своим уродством, так
как он испугался бы собственного изображения, и шекспировский Яго,
закоренелый злодей в своих поступках, поражает неестественностью вложенных
в его уста речей, когда, вынужденный сценическими условностями,
разоблачает себя и все тайники своей коварной и порочной души. Редкий
человек может так хладнокровно презирать свою совесть. Обычно он извращает
ее, подчиняет своим требованиям и, когда она уже изломана и исковеркана,
обращается к ней как к снисходительному и податливому наставнику,
потакающему его выгодам и страстям, что не мешает, однако, этому человеку
притворяться, будто он боится своей совести и прислушивается к ней.
Итак, Реймон стал часто бывать в Ланьи, и его посещения были приятны
господину Юберу - вы уже знаете, что Реймон обладал искусством нравиться;
вскоре богач только и мечтал, как бы назвать его своим зятем. Но господин
Юбер хотел, чтобы его приемная дочь сама остановила свой выбор на Реймоне,
и предоставил молодым людям полную свободу ближе познакомиться и узнать
друг друга.
Лора де Нанжи не торопилась осчастливить Реймона и очень искусно
держала его на грани сомнений и надежд. Менее великодушная, чем госпожа
Дельмар, но более изворотливая, холодная и льстивая, гордая и в то же
время приветливая, она была именно той женщиной, которая могла покорить
Реймона, ибо в такой же мере превосходила его лукавством, в какой он
превосходил в этом отношении Индиану. Она очень скоро поняла, что ее
поклонник домогается ее богатства не меньше, чем ее самой, но она была
женщиной здравомыслящей и не ожидала ничего иного. У нее было слишком
много благоразумия, чтобы мечтать о бескорыстной любви, которая бы не
зависела от ее миллионного приданого. Спокойно, философски смотря на вещи,
она примирилась с этим и не осуждала Реймона; она не презирала его за то,
что он расчетлив и практичен, как истый сын своего века, но слишком хорошо
понимала его, чтобы любить.
Она гордилась тем, что идет в ногу со своим холодным, рассудочным
веком, и из самолюбия не позволила бы себе питать наивные иллюзии, а
всякое разочарование сочла бы последней глупостью. Словом, она видела
героизм в том, чтобы не допустить в свое сердце любовь, тогда как госпожа
Дельмар, наоборот, всем сердцем стремилась к ней.
Считая брак социальной необходимостью, мадемуазель де Нанжи согласилась
выйти замуж, но пока ей доставляло лукавое удовольствие пользоваться своей
свободой и время от времени проявлять свою власть над человеком,
стремившимся отнять у нее эту свободу. Этой молодой девушке, которой
суждено было рано познать все ничтожество богатства, были неведомы
безмятежность юности и сладкие грезы, для нее не существовало светлого,
заманчивого будущего. Жизнь казалась ей построенной на холодном расчете, а
счастье - наивной иллюзией, которой следовало опасаться как смешной
слабости.
В то время как Реймон устраивал свою судьбу, Индиана приближалась к
берегам Франции. Каковы же были ее изумление и ужас, когда по прибытии она
увидала на стенах Бордо трехцветное знамя. В городе царило сильное
волнение: накануне чуть не убили префекта, народ всюду поднимался,
гарнизон, казалось, готовился к кровавой борьбе, но никто еще не знал
результатов восстания в Париже.
"Я приехала слишком поздно!" Эта мысль как громом поразила госпожу
Дельмар. Она была так взволнована, что, оставив на корабле последние
деньги и вещи, в полной растерянности принялась бродить по городу. Она
искала дилижанс, который отправлялся бы в Париж, но все почтовые кареты
были переполнены; люди в панике бежали из города или спешили поживиться
имуществом побежденных. Только к вечеру Индиана получила место в
дилижансе. Но в тот момент, когда она садилась в дилижанс, патруль
национальной гвардии задержал пассажиров и потребовал, чтобы они
предъявили свои документы. У Индианы их не оказалось. Пока она старалась
рассеять нелепые подозрения торжествующих победу национальных гвардейцев,
она услыхала вокруг себя разговоры о том, что королевская власть пала,
король бежал, а его министры и все их приверженцы перебиты. Эти новости,
сопровождавшиеся криками ликования и радости, поразили госпожу Дельмар в
самое сердце. В происходившей во Франции революции ее лично интересовало
лишь одно, во всей стране для нее существовал лишь один человек. Она упала
без чувств на мостовую и пришла в себя уже в больнице через несколько
дней.
Только два месяца спустя она вышла оттуда, без денег, без вещей, без
белья, слабая, еле живая, перенесшая воспаление мозга, истощенная
болезнью, во время которой не раз была на краю гибели. Когда она очутилась
на улице, едва держась на ногах, одна, без поддержки, без средств и без
сил, когда с усилием вспомнила, что с ней произошло, и поняла, как она
бесконечно одинока в этом большом городе, ее охватило невыразимое чувство
страха и отчаяния при мысли о том, что судьба Реймона давно уже решена и
что около нее нет никого, кто мог бы вывести ее из мучительной
неизвестности. Ужасное сознание одиночества тяготило ее больную душу, и
безнадежное отчаяние, вызванное обрушившимися на ее невзгодами, понемногу
притупило все ее чувства. В состоянии полного душевного оцепенения она
дотащилась до гавани и, дрожа от лихорадки, села на каменную тумбу
погреться на солнышке; она просидела так несколько часов, равнодушно
уставясь на воду, плескавшуюся у ее ног, ничего не желая, ни о чем не
думая, ни на что не надеясь; затем вспомнила, что оставила вещи и деньги
на бриге "Евгений" и, быть может, сумеет получить их обратно; но уже
стемнело, и она не осмелилась справиться о корабле у матросов, которые со
смехом и грубыми шутками заканчивали свою дневную работу. Не желая
привлекать внимания, она вышла из гавани и решила укрыться в развалинах
снесенного дома, стоявшего позади широкой набережной Кэнконс. Там,
забившись в угол, она провела целую ночь - холодную октябрьскую ночь,
полную горьких дум и страхов. Наконец наступил день, а с ним и острый,
мучительный голод. Она решила просить милостыню. Ее одежда, хотя и
потрепанная, все же была слишком хороша для нищенки: на нее смотрели с
любопытством, недоверием и насмешкой и ничего не подавали. Она снова
побрела в порт, спросила о бриге "Евгений" и узнала от первого
встретившегося ей матроса, что это судно все еще стоит в Бордо на рейде.
Отправившись туда на лодке, она застала капитана Рандома за завтраком.
- Как, моя прекрасная пассажирка, вы уже вернулись из Парижа? -
воскликнул он. - Хорошо, что вы прибыли, а то я завтра отправляюсь в
обратный путь. Не надо ли вас доставить на остров Бурбон?
Он сообщил госпоже Дельмар, что повсюду разыскивал ее, желая передать
ей вещи. Но, когда Индиану взяли в больницу, она не имела при себе никаких
документов, по которым можно было бы узнать, кто она. В больнице и в
полиции она так и значилась: "неизвестная", и потому капитан не мог
получить о ней никаких сведений.
На следующий день, невзирая на слабость и утомление, Индиана выехала в
Париж. Казалось бы, теперь она могла успокоиться, увидя, какой оборот
приняли политические события; но тревога не рассуждает, а любовь внушает
необоснованные опасения.
Прибыв в Париж, она в тот же вечер поспешила к Реймону и с замиранием
сердца стала расспрашивать о нем привратника.
- Барин здоров, - ответил тот, - он сейчас в Ланьи.
- В Ланьи? Вы, верно, хотите сказать в Серей?
- Нет, сударыня, в Ланьи, теперь он хозяин этого имения.
"Милый Реймон! - подумала Индиана. - Он купил наше имение, чтобы я
могла укрыться там от людской злобы. Он был уверен, что я вернусь!.."
Опьяненная счастьем, окрыленная надеждой на новую жизнь, Индиана
побежала устраиваться в гостинице. Ночь и часть следующего дня она
отдыхала. Уже столько времени несчастная женщина не спала спокойно! Ей
снились сладкие, обманчивые сны, и, проснувшись, она не пожалела об
иллюзиях сновидений, так как действительность казалась ей полной надежды.
Она тщательно оделась, потому что знала, какое значение придает Реймон
всем мелочам костюма. Накануне она заказала себе новое красивое платье,
которое ей принесли к ее пробуждению. Но, когда она захотела сделать
прическу, оказалось, что это нелегко: ее чудесные длинные волосы остригли
в больнице. Только сейчас она обратила на это внимание, - все это время
тяжелые переживания и заботы отвлекали ее от всяких мыслей о своей
внешности.
Тем не менее, когда она завила свои короткие черные волосы и взбила их
над белым высоким лбом, когда надела на свою хорошенькую головку маленькую
шляпу английского фасона и приколола к поясу любимые цветы Реймона, она
решила, что у нее еще есть надежда понравиться ему; теперь она снова стала
хрупкой и бледной, как в первые дни их знакомства; болезнь стерла с ее
лица следы тропического загара.
После полудня она наняла экипаж и около девяти часов вечера подъехала к
деревне, находившейся на опушке леса Фонтенебло. Там она велела выпрячь
лошадей и приказала кучеру дожидаться ее до утра, а сама пошла пешком по
лесной тропинке и менее чем через четверть часа очутилась у парка Ланьи.
Она попыталась открыть калитку, но та оказалась запертой изнутри. Индиане
хотелось войти тайком, незамеченной слугами, и неожиданно появиться перед
Реймоном. Она пошла вдоль ограды парка. Ограда была старая, и Индиана
вспомнила, что местами она проломана; действительно, на ее счастье, она
вскоре нашла одно такое место и без особого труда проникла в парк.
Ступив на землю, которая принадлежала Реймону и отныне должна была
стать ей убежищем, святыней, крепостью и родиной, она почувствовала, что
сердце ее забилось от счастья. Радостная и легкая, бежала она по
извилистым и так хорошо знакомым ей аллеям английского парка, в этой своей
части мрачного и пустынного. Все здесь осталось по-прежнему, исчез только
мостик, связанный для нее с такими горестными воспоминаниями, и самое
русло реки было отведено; места, напоминавшие о смерти Нун, совсем
изменили свой облик.
"Он хотел, чтобы ничто не напоминало мне о тех тяжелых минутах, -
решила Индиана. - Напрасно, я все бы вынесла. Ведь это ради меня он
омрачил свою душу такими тяжелыми угрызениями совести. Отныне мы равны,
ибо я тоже совершила преступление. Очень возможно, что я виновница смерти
мужа. Реймон может принять меня в свои объятия, мы заменим друг другу и
чистую совесть и добродетель".
Она перешла реку по доскам, положенным там, где предполагалось
построить новый мостик, и вышла в цветник. Здесь она остановилась; сердце
ее готово было разорваться. Она подняла глаза к окну своей бывшей спальни.
О счастье! За голубыми занавесками сиял свет, - значит, Реймон был там. Да
и мог ли он выбрать для себя другую комнату? Дверь потайной лестницы
оказалась открытой.
"Он каждую минуту ждет меня, - подумала она, - он будет счастлив, но не
изумлен".
На лестнице она остановилась, чтобы немного перевести дух. Радость была
для нее не так привычна, как горе, и она почувствовала, что силы изменяют
ей. Нагнувшись, она поглядела в замочную скважину. Реймон был один, он