Сандерс Джон. Индиана

изумлением и со страхом. Он был так непохож на самого себя, что у нее
мелькнула мысль о его внезапном помешательстве. Намек на смерть Нун
подтверждал ее предположение, ибо она ничего не знала об этой истории и
принимала слова Ральфа, вызванные негодованием, за обрывки мыслей,
совершенно не относящихся к предмету их разговора. В самом деле, Ральф в
эту минуту находился в состоянии такого душевного волнения, которое
испытывают хотя бы раз в жизни даже самые рассудительные люди и которое
граничит с буйным умопомешательством. Обычно, подобно всем уравновешенным
натурам, Ральф и в гневе бывал холоден и сдержан, но чувство это, как у
всех людей с благородной душой, вспыхивало в нем с такою силой, что в
минуты гнева он становился действительно страшен.
Госпожа де Рамьер взяла его за руку.
- Видно, вы очень страдаете, дорогой господин Ральф, - мягко сказала
она, - если так безжалостно причиняете мне мучительную боль. Вы забываете,
что тот, о ком вы говорите, мой сын и что его дурные поступки, если он
действительно совершил их, куда больше ранят мое сердце, чем ваше.
Ральф тотчас же пришел в себя и с чувством горячей симпатии, проявление
которой было ему так же мало свойственно, как и проявление гнева,
поцеловал руку госпожи де Рамьер.
- Простите меня, - сказал он, - вы правы, я очень страдаю и забываю о
том, к чему должен был бы отнестись с уважением. Забудьте и вы о
вырвавшихся у меня горьких словах, я и впредь сумею все скрыть в своем
сердце.
Госпожа де Рамьер, несколько успокоенная этим ответом, не могла,
однако, побороть тайный страх при виде глубокой ненависти Ральфа к ее
сыну. Она попыталась оправдать Реймона в глазах его врага, но Ральф
остановил ее.
- Я угадываю ваши мысли, - сказал он, - но не тревожьтесь: господину де
Рамьеру и мне не суждено в скором времени встретиться. Не раскаивайтесь
также в том, что рассказали мне о моей кузине. Если все отшатнутся от нее,
клянусь вам - один друг у нее всегда останется!
Возвратившись к вечеру домой, госпожа де Рамьер застала Реймона в
мягких ночных туфлях, уютно усевшегося у горящего камина с чашкой чая в
руках. Он старался разогнать остатки нервного потрясения, пережитого им в
то утро. Он еще не совсем оправился от своих треволнений. Но сладкие мечты
о будущем уже волновали его душу; наконец-то он чувствовал себя свободным
и мог всецело наслаждаться этим счастьем, которое, однако, не умел
хранить.
"Почему, - думал он, - мне так быстро надоедает это неизъяснимо
приятное сознание своей свободы, которую приходится покупать потом такой
дорогой ценой! Когда я попадаю в сети к женщине, мне не терпится скорее
порвать их, чтобы вновь обрести душевный покой. Будь я проклят, если я
снова пожертвую им так скоро! Горе, которое я вытерпел из-за этих двух
креолок, послужит мне хорошим уроком, впредь я буду знаться только с
легкомысленными и насмешливыми парижанками... с настоящими светскими
дамами. Может быть, мне следовало бы жениться и пристать, как говорят, к
тихой пристани?.."
Он был погружен в эти спокойные и приятные мысли, когда вошла его мать,
расстроенная и усталая.
- Ей лучше, - сказала она. - Все обошлось благополучно. Я надеюсь, что
она успокоится.
- Кто? - спросил Реймон, внезапно пробудясь от сладких грез.
На следующее утро он все же решил, что обязан вернуть себе если не
любовь, то хотя бы уважение Индианы. Ему не хотелось, чтобы она имела
возможность думать, будто сама его бросила. Он решил доказать ей, что его
благоразумие и великодушие побудило ее совершить этот шаг; он хотел
сохранить свою власть над нею даже после того, как сам оттолкнул ее, и
потому он написал ей:
"Дорогой друг, я пишу вам не затем, чтобы просить у вас прощения за
несколько жестоких и дерзких слов, которые вырвались у меня в минуту
безумия: в пылу страсти нельзя правильно оценить положение и спокойно
высказать все, что думаешь. Не моя вина, что я не бог, что я не могу
владеть собою, что возле вас у меня закипает кровь и я теряю голову и
схожу с ума. Быть может, я, со своей стороны, имел бы право жаловаться на
то жестокое хладнокровие, с каким вы без всякого сострадания обрекли меня
на страшные муки. Но и это тоже не ваша вина. Вы слишком совершенны, чтобы
походить на нас, обыкновенных смертных, подвластных людским страстям,
рабов своих грубых инстинктов. Я не раз говорил вам об этом, Индиана, и,
когда я спокойно думаю о вас, я прихожу к убеждению, что вы не женщина, вы
ангел. Я преклоняюсь перед вами, как перед божеством. Но, увы, вблизи вас
во мне нередко просыпался первобытный человек, благоуханное дыхание ваших
уст обжигало горячим пламенем мои губы. Зачастую, когда я склонялся над
вами и мои волосы касались ваших, страстная нега разливалась по всему
моему телу, и я забывал, что вы неземное создание, олицетворение мечты о
вечном блаженстве, ангел, сошедший с небес, чтобы охранять мой путь в этой
грешной жизни и посвящать меня в радости иного существования. Зачем,
чистый дух, принял ты соблазнительный облик женщины? Зачем, светлый ангел,
обольщал ты меня греховными чарами? Много раз я думал, что держу счастье в
своих объятиях, но, увы, я обнимал холодную добродетель.
Простите мне мои преступные сожаления, я был недостоин вас. И, может
быть, если бы вы снизошли до меня, мы оба были бы счастливее. Но вы
постоянно страдали от моего несовершенства и считали преступлением, что у
меня не было ваших добродетелей.
Теперь, когда вы простили меня, - в чем я уверен, ибо идеальное
существо не может не быть милосердным, - разрешите мне еще раз обратиться
к вам, чтобы поблагодарить и благословить вас. Поблагодарить!.. О нет,
жизнь моя, я не так выразился, ибо я страдаю больше вашего оттого, что вы
с таким самообладанием вырвались из моих объятий. Но я преклоняюсь перед
вами, одобряю ваше решение, хотя и обливаюсь слезами. Да, Индиана, вы
нашли в себе силы принести такую великую жертву. Этим вы разбили мне
сердце и жизнь, омрачили мое будущее, разрушили мое существование. Ну что
ж! Я люблю вас так сильно, что готов безропотно перенести все; я не думаю
о себе, для меня важно только ваше счастье. Я готов тысячу раз
пожертвовать для вас своей честью, но ваша честь мне дороже тех радостей,
которые вы могли бы мне дать. Нет! Такой жертвы я никогда не приму!
Напрасно старался бы я забыться в восторгах и опьянении любви, напрасно
искал бы в ваших объятиях неземного наслаждения, - упреки совести не
переставали бы мучить меня. Они отравили бы мне жизнь, и я чувствовал бы
себя куда более опозоренным, чем вы сами, видя, как люди презирают вас. О
боже, знать, что это я унизил и загубил вас! Знать, что вы утратили
уважение окружающих! Держать вас в своих объятиях, знать, что вас за это
оскорбляют, и не быть в состоянии смыть обиду! Я мог бы пролить за вас всю
свою кровь, мог бы отомстить за вас, но никогда, никогда не мог бы
оправдать вас в глазах света. Мое пламенное желание вас защитить послужило
бы только лишним обвинением против вас, а моя смерть - неопровержимым
доказательством вашего преступления. Моя бедная Индиана, я погубил бы вас
своей любовью! И как я был бы несчастен!
Уезжайте же, моя любимая; под другим небом вы найдете утешение в вере и
награду за свою добродетель. Милосердный бог воздаст нам за такую жертву.
Он соединит нас в иной, более счастливой жизни, и, быть может, даже... Но
нет, эта мысль тоже греховна; тем не менее я не могу запретить себе
надеяться!.. Прощайте, Индиана, прощайте! Вы видите, что наша любовь -
преступление!.. Увы, мое сердце разбито. Хватит ли у меня сил сказать вам
последнее прости?"
Реймон сам отнес это письмо госпоже Дельмар. Но она заперлась у себя в
спальне и отказалась его принять. Он покинул их дом, сердечно
распрощавшись с мужем и успев все же передать письмо служанке. Спустившись
с последней ступеньки, он почувствовал необычайную легкость: погода
показалась ему особенно приятной, женщины особенно красивыми, магазины
особенно нарядными, - это был чудесный день в жизни Реймона.
Госпожа Дельмар, не распечатывая, заперла письмо в сундук, который не
собиралась раскрывать до приезда в колонии. Она хотела проститься с
теткой. Однако сэр Ральф категорически воспротивился этому намерению. Он
побывал у госпожи де Карвахаль и знал, что та собирается встретить Индиану
упреками и презрением. Он был возмущен ее лицемерной строгостью и не мог
примириться с мыслью, что Индиана подвергнется ее нападкам.
На следующий день, когда Дельмар с женою садились уже в дилижанс, сэр
Ральф сказал им со своей обычной невозмутимостью:
- Я часто говорил, друзья мои, что не хочу расставаться с вами. Но вы
как будто не понимали, о чем шла речь, и не отвечали мне... Разрешите ли
вы мне ехать с вами?
- В Бордо? - спросил господин Дельмар.
- На остров Бурбон, - ответил Ральф.
- Помилуйте, - возразил господин Дельмар, - ну как можно так кочевать и
связывать свою судьбу с людьми, будущее которых неопределенно, а
благосостояние ненадежно! С нашей стороны было бы низостью воспользоваться
вашей дружбой и допустить, чтобы вы пожертвовали ради нас всей своей
жизнью и отказались от положения, которое вы занимаете в обществе. Вы
богаты, молоды и свободны. Вам надо снова жениться, создать свою семью...
- Не в этом дело, - ответил холодно Ральф. - Я не умею изворотливо
облекать мысли в слова, искажающие их, и потому скажу откровенно то, что
думаю. Мне показалось, что за последние полгода вы оба изменились по
отношению ко мне. Быть может, я был в чем-то неправ, но из-за своей
нечуткости не понял этого. Одного вашего слова достаточно, чтобы меня
успокоить в том случае, если я ошибаюсь. Позвольте мне следовать за вами;
если же я в чем-нибудь виноват, пора мне это сказать. Расставаясь со мною,
вы должны снять с моей души мучительное сознание, что мне не удалось
загладить свою вину.
Полковник был так растроган этим бесхитростным и великодушным
признанием, что забыл все обиды, нанесенные его самолюбию и разъединившие
его с Ральфом. Он протянул ему руку, поклялся, что его дружба никогда не
была более искренней и что он отвергает его предложение только из
деликатности.
Госпожа Дельмар молчала. Ральф, желая добиться от нее ответа, сделал
над собою усилие и спросил ее сдавленным голосом:
- А у вас, Индиана, осталась ли хоть капля дружеского расположения ко
мне?
Его слова пробудили в ней былую привязанность, она вспомнила об их
детстве и о той задушевной сердечности, которая существовала когда-то в их
отношениях. Со слезами на глазах они бросились в объятия друг другу, и
Ральф едва не лишился чувств, ибо этого крепкого человека, с виду
спокойного и сдержанного, обуревали сильные страсти. Побледнев, не в силах
вымолвить ни слова, он сел, чтобы не упасть, и просидел так несколько
мгновений; затем взял руку полковника и руку его жены.
- В этот час, когда мы расстаемся, быть может, навсегда, - сказал он, -
будьте со мною откровенны: вы не хотите, чтоб я ехал с вами, из-за меня
или из-за вас?
- Клянусь вам честью, - ответил Дельмар, - отказывая вам, я думал
только о вашем благополучии.
- Что касается меня, - сказала Индиана, - то вы прекрасно знаете, что я
хотела бы никогда не расставаться с вами.
- Было бы грешно усомниться в вашей искренности в такую минуту! -
ответил Ральф. - Я верю вашему слову и благодарю вас обоих.
И он исчез.
Спустя полтора месяца бриг "Корали" готовился к отплытию из порта
Бордо. Ральф написал своим друзьям, что приедет в Бордо к концу их
пребывания в этом городе, но, по своему обыкновению, написал так
лаконично, что невозможно было понять, хочет ли он только проститься или
же решил ехать вместе с ними. Напрасно ждали они его до последней минуты;
капитан уже дал сигнал к отплытию, а Ральфа все не было. Последние здания
порта скрылись за зелеными берегами, и мрачные предчувствия овладели
Индианой, и без того печальной и подавленной. Она ужаснулась при мысли,
что отныне осталась одна на свете с ненавистным ей мужем, что ей предстоит
жить и умереть подле него, без друзей, которые могли бы ее утешить, без
родных, способных защитить ее от его деспотической власти.
Но, обернувшись, она увидела позади себя на палубе спокойное и ласковое
лицо Ральфа, который, улыбаясь, глядел на нее.
- Так, значит, ты не покинул меня? - воскликнула она, заливаясь
слезами, и бросилась к нему на шею.
- И никогда не покину! - ответил Ральф, прижимая ее к груди.

23

Письмо госпожи Дельмар господину де Рамьеру
Остров Бурбон, 3 июня 18...

"Я решила не напоминать вам больше о себе, но, приехав сюда и прочитав
письмо, которое вы передали мне накануне моего отъезда из Парижа,
почувствовала, что должна вам ответить: в том состоянии отчаяния и горя, в
каком я находилась тогда, я зашла слишком далеко, я заблуждалась на ваш
счет и теперь хотела бы загладить перед вами свою вину - не как перед
возлюбленным, а как перед человеком.
Простите меня, Реймон, в ту ужасную минуту моей жизни вы показались мне
чудовищем. Одним вашим словом, одним вашим взглядом вы лишили меня
навсегда надежды и веры. Я знаю, что теперь уже никогда не буду счастлива,
но все же надеюсь, что мне не придется презирать вас, - это было бы для
меня последним ударом.
Да, я сочла вас негодяем, хуже того - эгоистом. Я почувствовала к вам
отвращение. Я пожалела, что остров Бурбон находится недостаточно далеко,
мне хотелось бы скрыться от вас еще дальше, и негодование дало мне силы
испить чашу горя до дна.
Но когда я прочла ваше письмо, мне стало легче. Я не сожалею о вас, но
и не чувствую к вам больше ненависти, и я не хочу, чтобы вы упрекали себя
в том, что погубили мою жизнь. Будьте счастливы и беспечны, забудьте меня.
Я еще жива и, может быть, проживу долго!..
В самом деле, вы ни в чем не виноваты: это я лишилась рассудка. У вас
есть сердце - только я не нашла дороги к нему. Вы не лгали мне - я сама
себя обманывала. Вы не были клятвопреступником или черствым человеком - вы
просто не любили меня.
О боже, вы не любили меня! А я? Неужели я мало вас любила? Но я не
унижусь до жалоб, я пишу вам не для того, чтобы отравить тяжелыми
воспоминаниями покой вашей теперешней жизни. Я не прошу у вас и сочувствия
к моим страданиям, - у меня хватит сил перенести их одной. Теперь я лучше
знаю, какая роль вам к лицу, и потому хочу вас оправдать и простить.
Я не стану опровергать то, что вы мне пишете, - сделать это очень
нетрудно. Не буду отвечать и на ваши рассуждения о том, в чем состоит мой
долг. Успокойтесь, Реймон, я знаю, в чем он заключается: я любила вас
слишком сильно, чтобы нарушить его необдуманным поступком. Незачем
указывать мне, что люди стали бы презирать меня за мою ошибку, - все это
было мне хорошо известно. Я знала, что навсегда запятнаю свою честь,
знала, что все отвернутся от меня, проклянут, обольют грязью и что я не
найду никого, кто бы пожалел и утешил меня. Да, я все это знала!
Единственное мое заблуждение - это вера в вас, вера в то, что вы раскроете
мне свои объятия и что на вашей груди я забуду горе, одиночество и людское
презрение. Только одного я не ожидала - что вы откажетесь от моей жертвы
уже после того, как я ее принесла. Я не представляла себе, что это может
случиться. Когда я шла к вам, я предвидела, что сначала, повинуясь
принципам и чувству долга, вы оттолкнете меня, но я была твердо уверена,
что потом, узнав о неизбежных последствиях моего поступка, вы сочтете себя
обязанным мне помочь. Нет, я никогда, никогда не думала, что вы
предоставите мне одной пожинать горькие плоды и расплачиваться за все
последствия моего опасного шага, вместо того чтобы открыть мне свои
объятия и оградить своей любовью.
Как смело бросила бы я тогда вызов всему свету, не убоялась бы его
молвы, безразличной для меня и бессильной мне повредить! Уверенная в вашем
чувстве, с каким презрением отнеслась бы я к людской ненависти! Моя
страстная любовь к вам заглушила бы слабый голос совести! Живя только для
вас, я забыла бы о себе! Я гордилась бы тем, что завоевала ваше сердце, и
совсем не думала бы о своем позоре. Одного вашего слова, взгляда, поцелуя
было бы достаточно, чтобы я почувствовала себя правой. Для людей с их
законами не осталось бы места в нашей жизни. Да, я была безумна, да, я
знала жизнь, как вы цинично выразились, по романам для горничных, по этим
веселым и наивным выдумкам, увлекающим нас удачным завершением рискованных
авантюр и возможностью несбыточного счастья. Вы сказали тогда ужасную
правду, Реймон! Меня приводит в отчаяние и убивает то, что это
действительно так.
Одно только я недостаточно хорошо уясняю себе: почему мы столь различно
отнеслись к преодолению непреодолимого? Почему я, слабая женщина,
почерпнула в своем восторженном чувстве столько силы, что не побоялась
поставить себя в невероятное, взятое из романов, положение, - а вы,
сильный мужчина, не нашли в себе решимости последовать моему примеру? А
между тем вы разделяли мои мечты о будущем, вы соглашались с моими
безумными планами и поддерживали во мне несбыточную надежду. Вы
выслушивали с улыбкой на лице и радостью в глазах мои детские фантазии,
мои тщеславные и глупые замыслы и отвечали на них словами любви и
признательности. Ведь и вы были слепы, непредусмотрительны и храбры на
словах. Почему же вы стали благоразумны только в минуту опасности? Я
всегда думала, что опасность привлекает человека, возбуждает в нем
мужество, заставляет забыть о страхе, - вы же испугались в решительную
минуту! Неужели вам, мужчинам, свойственна только физическая храбрость,
которая бросает вызов смерти? Неужели вы неспособны на нравственную
храбрость, которая может вынести любое несчастье? Вы так превосходно
умеете объяснять все, - объясните же мне это, прошу вас.
Может быть, все дело в том, что мы мечтали о разных вещах? Ведь я
черпала храбрость в своей любви к вам, а вы - вы только вообразили, что
любите меня, и поняли свою ошибку в тот день, когда я, уверенная в вашем
чувстве, в свою очередь совершила ошибку, придя к вам. Великий боже! Каким
странным заблуждением была ваша любовь, раз вы не предвидели всех
препятствий и с ужасом осознали их лишь в ту минуту, когда настало время
действовать, раз вы впервые заговорили о них, когда было уже поздно!
К чему упрекать вас теперь? Разве вы вольны в своих чувствах? Разве от
вас зависело любить меня вечно? Без сомнения, нет! Моя вина в том, что я
не сумела внушить вам более прочную, настоящую любовь. Я ищу причину этому
и не нахожу ее в своем сердце. Но, очевидно, она все же существует. Может
быть, я слишком любила вас; может быть, моя нежность наскучила вам или
утомила вас... Вы мужчина и, следовательно, любите свободу и наслаждения.
Я была вам в тягость. Я пыталась иногда подчинить вас себе. Увы, все это
небольшие грехи, и я не заслужила того, чтобы вы так жестоко покинули
меня!
Наслаждайтесь же свободой, купленной ценой моей жизни, - я больше не
потревожу вас. Почему вы не преподали мне раньше этого жестокого урока? Я
бы меньше страдала, и вы, вероятно, тоже.
Будьте счастливы - это последнее желание моего разбитого сердца. Не
призывайте меня к мыслям о боге, предоставьте нравоучения священникам, это
их удел смягчать сердца грешников. Моя вера глубже вашей, я служу другому
богу, но служу ему чище и лучше. Ваш бог - бог людей, он царь, основатель
и поддержка вашей касты. Мой бог - бог вселенной, создатель, надежда и
опора всего живущего. Ваш бог создал все только для вас одних; мой же
сотворил все живые создания на пользу друг другу. Вы считаете себя
хозяевами мира, а я думаю, что вы просто тираны. Вы уверены, что бог
покровительствует вам, что он разрешил вам захватить всю власть на земле,
- по-моему, он терпит это до поры до времени, и настанет день, когда вы
все, как песчинки, будете сметены его дыханием. Нет, Реймон, вы не знаете
бога, или, лучше, позвольте мне повторить вам то, что вам сказал однажды
Ральф в Ланьи: "Вы ни во что не верите". Ваше воспитание и потребность в
неограниченной власти, которую вы противопоставляете "грубой силе народа",
побудили вас слепо принять верования ваших отцов; но сердцем вы не верите
в существование бога и, должно быть, никогда не молились ему. У меня же
есть вера, какой у вас, безусловно, нет: я верю в бога, но я отвергаю
придуманную вами религию; все ваши правила морали, все ваши заповеди
отражают интересы вашего общества; вы возвели их в законы и утверждаете,
будто они исходят от самого бога, уподобляясь тем самым
священнослужителям, которые создали религиозные обряды, чтобы упрочить
свое богатство и власть над народами. Но все это обман и нечестие. Я верю
в бога и понимаю его, и я прекрасно знаю, что между ним и вами нет ничего
общего; поклоняясь ему всей душой, я не могу быть с теми, кто постоянно
стремится уничтожить его деяния и осквернить его дары. Не подобает
злоупотреблять именем бога для того, чтобы сломить сопротивление слабой
женщины, заглушить жалобу ее разбитого сердца. Бог не хочет, чтобы
угнетали и губили творения рук его. Если бы он по благости своей вмешался
в наши жалкие дела, он сломил бы сильного и поддержал бы слабого; он
поднял бы свою могучую десницу и уравнял бы всех нас, как воды морей. Он
сказал бы рабу: "Сбрось оковы и беги на холмы, где я создал для тебя воды,
цветы и солнце". Он сказал бы королям: "Отдайте свою багряницу нищим, дабы
послужила она им подстилкою, и идите спать в долины, где я разостлал для
вас ковер из мха и вереска". Он сказал бы сильным: "Преклоните колена и
переложите на плечи свои бремя ваших слабых братьев; отныне вы будете
нуждаться в них, ибо я наделю их силой и мужеством". Вот каковы мои мечты.
Они принадлежат другой жизни, другому миру, где закон сильного не будет
угнетать слабого, где сопротивление и бегство не будут преступлением, где
человека, если он, подобно антилопе, ускользнувшей от пантеры, сумел
вырваться из-под власти другого человека, не закуют в цепи властью закона
и не бросят к ногам врага; где его не будут оскорблять, уступая голосу
предрассудков, и непрестанно попрекать: "Ты подлец и негодяй! Как посмел
ты не смириться и не раболепствовать?".
Нет, не говорите мне о боге, в особенности вы, Реймон. Не прибегайте к
его имени для того, чтобы послать меня в изгнание и заставить молчать.
Подчиняясь, я уступаю только власти людей. Если бы я послушалась голоса
моего сердца и того благородного инстинктивного чувства, которое и
является, быть может, истинной совестью у смелых и сильных натур, я
убежала бы в пустыню, сумела бы обойтись без помощи, без защиты и любви. Я
поселилась бы одна среди наших прекрасных гор, забыла бы о тиранах, о
несправедливых и неблагодарных людях. Но, увы! Человек не может обойтись
без себе подобных, и даже Ральф не может жить один.
Прощайте, Реймон! Постарайтесь быть счастливым без меня. Я прощаю вам
то зло, которое вы причинили мне. Вспоминайте меня иногда вместе с вашей
матушкой - это самая лучшая женщина из всех, кого я знала. Помните, что в
моем сердце нет ни горечи, ни чувства мести. Моя печаль достойна моей
былой любви к вам.
Индиана".

Несчастная Индиана слишком много брала на себя. Чувство собственного
достоинства продиктовало ей эти слова глубокой и спокойной печали.
Оставаясь наедине с собой, она предавалась самому бурному отчаянию. Порою,
впрочем, луч необъяснимой надежды загорался перед ее затуманенным взором.
Может быть, она еще не потеряла окончательно веры в любовь Реймона,
несмотря на жестокий урок, полученный ею, несмотря на ужасные мысли,
ежедневно напоминавшие ей о том, каким холодным и равнодушным становился
этот человек, когда дело не касалось его личных выгод или удовольствий.
Мне кажется, если бы Индиана не закрывала глаза на горькую правду, она не
могла бы влачить дальше свою изломанную, жалкую жизнь.
Женщины неразумны по самой своей природе. Как будто для того, чтобы
уравновесить их явное превосходство над мужчинами в тонкости душевных
восприятий, небо намеренно вложило в их сердца слепую суетность и глупое
легковерие. И, чтобы овладеть этими нежными существами, такими податливыми
и трогательными, быть может, нужно лишь умело их превозносить и льстить их
самолюбию. Иногда мужчины, совершенно не имеющие влияния на своих
собратьев, приобретают безграничную власть над женской душой. Лесть - это
ярмо, под которое женщины сами подставляют свои легкомысленные и пылкие
головки. Горе мужчине, желающему быть искренним в любви: его постигнет
судьба Ральфа!
Вот мой ответ тому, кто стал бы говорить, что Индиана - натура
исключительная и что заурядная женщина не проявляет в своем сопротивлении
мужу ни такого хладнокровного упорства, ни такой удручающей покорности. Я
напомнил бы ему об оборотной стороне медали и указал бы на жалкую
слабость, которую Индиана питала к Реймону, на ее безрассудное ослепление.
Я спросил бы его, где он найдет женщину, которая не умела бы с равной
легкостью обманывать других и обманываться сама; которая не могла бы в
продолжение десяти лет хранить в своем сердце надежду и потом в минуту
безумия опрометчиво поставить все на карту, которая не была бы столь же
покорной в объятиях своего избранника, сколь неприступной и сильной -
перед человеком, ею не любимым.

24

Между тем семейная жизнь госпожи Дельмар протекала теперь гораздо
спокойнее. Вместе с мнимыми друзьями исчезли и многие неприятности,